Послонявшись в роли фотокорреспондента и совершив несколько экскурсионных кругов по Хофброю, Бим избрал очередной мишенью старичков – ветеранов заведения и членов местного пивного клуба. По-ихнему «шпецли». Старички смешные и древние. Древнее гномов. Что-то поют, но чаще просто добродушно бурчат меж собой. Кто в тирольских шапках с пышными перьями, похожими на красноватый пучок ковыля, кто-то в кожаных, кто-то в зелёных пионерских штанах с лямками крест-накрест. И у каждого – огромная персональная кружка, которая прячется в решётчатом шкафчике из металла. Шкафчик расположен в нижнем зале Хофброя. Кружка в персональной ячейке. К кружкам и ячейкам, естественно, прилагаются ключики, которые старцы носят с собой как самый излюбленный брелок.
Слегка облезлый, посеребрёный ключик у одного из старичков по имени Вилли висит у него на шее и не снимается на ночь. Шею Вилли обнимает славная собачья цепь.
Добрячку Вилли лет семьдесят пять – восемьдесят. Его соломенные усы торчат, как у Вильгельма II-го, но погуще, покороче и попышнее. Вилли шириной лица и чем-то неуловимым ещё смахивает на Алоиса – папочку Адольфа Шикльгрубера.
У Вилли всего по два. У него два голубых глаза, спрятанные в оплывшие ямки орбит. У него две шварценнегерообразные ноги. И у него две обыкновенные руки, разве что похожие на две огромные сардельки. Зато не полторы, как у кайзера Вильгельма. У него на жилетке парные шарикообразные, металлические и сентиментальные пуговки со сканью. Яиц у Вили не видно, но не трудно догадаться, от какой огромной курицы они позаимствованы.
Кайзера, как рассказывают те ещё современники, вытащили из своей мамки щипцами за руку. Тёзка старичка Вилли ещё в молодости слыл непоседой и забиякой, потому и в лоне матери разместился как-то не как все нормальные дети. Вот и пострадал.
В ущербности руки причина многих бед.
Кайзер не любил всех, кто был с двумя руками, кто выглядел более ярко раскрашенным, чем он. Его петушиная напыщенность и бравада, эпатажные поступки, пренебрежительное отношение к низшему сословию и высокому окружению, происходившие от физической ущербности, многим попортили крови. И – что невероятно – повлияли на ход истории. Он снисходительно похлопывал по плечику нашего молодого императора Николки Второго, приходящегося ему кузеном, клялся в вечной любви, учил общению с дорогими тётками – княгинями, принцессами, баронессами и шикарной двойной жизни. Он вёл с Ники Вторым знаменитую душевную переписку, а в тяжелые времена взял да и предал.
Кайзер от ущербности своей руки без посторонней помощи не мог даже отрезать кусочка мяса. При общении с кем-нибудь ему приходилось прятать руку в кармане или за лацкан камзола. Г-н фюрер перенял похожую привычку возможно от кайзера Вилли.
Старичка Вилли, когда он был только что нарождающимся безусым младенчиком, вытаскивали обыкновенные ловкие, сельские повитухи, не пользующиеся щипчиками от бедности.
Вилли вырос с двумя нормальными ручонками, которые позже превратились в ручища, а перед войной переехал с мамкой и двумя старшими братьями в пригород хауптштадта.
Он изначально был розовым и крепким как породистый поросёнок. Позже нарастил со всех сторон мяса. Добрячку Вилли удалось повоевать на последнем фронте мировой войны в качестве защитника Берлина. В тринадцатилетнем возрасте ему, как и многим юнгштурмерам, насильно вручили винтовку, нахлобучили по самые брови ветшалую пилотку и накрыли сверху помятым от пуль шлёмом. Потом дали под роспись бутылку с горючей смесью, посадили у окна на стул, привязали веревкой к батарее и поручили наблюдать за советскими танками, которые вот-вот должны были появиться в конце улицы. После первого же выстрела вражеского танка, слегка оглушённый Вилли выпал из окна вместе с куском стены, с батареей, со стулом и со всем своим военным снаряжением.
Изрядно ободранный, лежащий на груде кирпичей Вилли попался на глаза доброму дедушке – советскому грузину с погонами рядового и грудью, завешанной орденами. Он отошёл от своей роты по малой нужде. Дедушка заприметил шевелящегося вояку, привязанного к батарее, и достал кинжал.
Вилли тем малым, что было у него в желудке, серанул в штанишки, и зарыдал. Дедушка – грузин одним привычным взмахом, словно горло шашлыкового баранчика, перерезал веревку. Отпала батарея и съехала с горки. Далее приподнял солдата Вилли за шиворот, соображая, как поступить дальше. Вспомнил своих танцующих внучат с газырями поперёк груди и кинжалами за поясом, что-то сопоставил – прикинул. Пожалев слюнявого горемыку-воина, дедушка реквизировал у Вилли вооружение и наподдал по-родственному лёгкого пинка. Что-то крикнул вслед отхрамывающему мальчонке по-грузински. Вилли, естественно, не понял. Явно не в гости его звали.
Благодаря такому стечению обстоятельств Вилли остался живым.
А теперь миролюбивый Вилли просто коротал дни за кружечкой пива. Как все пенсионеры он был достаточно обеспечен и, доказывая свою сытную жизнь, носил с собой банку гелевой ваксы для поддержки в стоячем состоянии своих по-тараканьему сказочных и воистину царственных усов.
Про случай из далёкого и бесславного военного детства Вилли старался не вспоминать и никому не рассказывать.
Но изредка во сне к нему приходил старый, щетинистый, усато-бородатый кавказский джигит в звездатой пилотке, вкруговую обмотаный шинелью и с каской на спине, и задавал один-единственный вопрос: «Ну, что, дружок Вилли, хочешь ещё воевать?»
Вместо ответа дедушка Вилли просыпался и плакал.
Потом подходил к серванту в глубине спальни и доставал из-за горки простыней початую бутылку русско-немецкой водки «Smirnoff» с одеревеневшей и потресканной детской соской на горлышке, доставшейся ему от своей матери на память. На чердаке у Вилли хранился покрытый зелёными точками эмалевый горшок, в который по очереди ходили все его старшие братья. Братьям повезло меньше: один погиб в котле под Сталинградом, другой уже при отступлении в Польше.
Друзья Вилли собираются в Хофброе каждый божий день – здоровые и сытые бюргеры, старцы с юношескими замашками, и попивают они своё пивко так резво, будто зарабатывают трудодни, нужные для получения в мэрии разрешения и скидки на постпенсионный бордель.
И тут Биму в башку закралась нечестная мысль: «Может кто-то из них помогал разливать русскую кровь на полях последней войны?»
Особенно его интересовал Вилли. Вот этот с усами, – явно предок Вильгельма, значит, родственник Николашки, значит, в какой-то степени имеет отношение к бимовской родине.
С другой стороны родственные отношения царственных особей не мешали ненавидеть друг друга и творить меж родственных стран военные действия. Значит, старичок, не смотря на симпатичную видимость, вполне мог воевать с русскими солдатами. Он мог быть шпионом, диверсантом. Может от безысходности и исполнительности по приказу, может с искренней злобой на коммунизм и лично на Иосифа Виссарионовича. Сам Вилли точно не был похож на бедного и несчастного коммуниста из восточной оккупационной зоны, тем более не похож на узника концлагеря – слишком уж много перстней и толщины было на Вилли.
– Но что ж теперь! Очень много воды утекло, – думалось Биму. – Все точки и запятые расставлены, виновные наказаны, а скрывшиеся ещё живые и не застуканные с поличным уже никогда не будут пойманы.
Посчитать возраст дедушки на момент войны Биму уже не под силу. Сложить какие-нибудь цифры он ещё может, но вычитание, увы – напрасные траты времени.
Но Бим всё равно не может отогнать от себя мысль о старичках – потенциально возможных военных злодеях и негодяях. И Бим не может свою догаду высказать вслух: не к месту как-то, не поймут его, и не подкреплено математическими расчётами.
Вот и ходит Бим с фотоаппаратом вокруг старикашного стола кругами. Ищет художественный кадр – экзотика всё-таки, а в экранчике аппарата чудятся ему ратные генералы, зольдаты, сержанты, вервольфы, группенфюреры. Словом, злоумышленники.
Между тем мультяшные гномы баварских глухоманей охотно, врозь и совместно профессионально позируют всем желающим. В том числе не отказывают и подкравшемуся к ним Биму.
Старик Вилли – владелец кайзеровских усов и зелёной шляпки, весь в нешуточных, а может в фальшивых орденах (военное доказательство) и по перстню на каждом пальце (богатенький баварчик, нет, всё-таки никак не коммунист), оценив внешность Бима как экстравагантную и фотогеничную, а возраст – как возраст сверстника – качества достойные того, чтобы сняться в паре, привстал. Он поднял вверх большой палец (международный знак восхищения) и элегантно забросил на плечо Бима руку-сосиску-колбаску.
Бим не похож на старого грузина. Скорей на папашу Хэма. Но рука на плече обозначили для Вилли и Бима наивысшую степень взаимного почтения и фройншафт-дружбу со всем русским народом.
Растроганный и обрадованный, простивший старичку прошедшую войну Бим взял алаверды. Он заговорил, жонглируя словами и жестами так ловко, что любой, хоть девяностолетний, хоть восемнадцатилетний немец понял бы:
– Ты настоящий мэн, – говорил Бим старичку Виллю, – и втыкал в живот Вилля свой кривой палец. – Ты не Хоннекер, – говорил далее. – Объятия – можно. Поцелуй – найн.
Намекал Бим на брежнево-хоннекеровские поцелуи и обжимки, снятые в своё время на плёнку и обнародованные во всех средствах МИ. Выпущены клёвые плакаты. Поучаствовал Врубель. Его сынок Дмитрий запечатлел сей педерастного вида факт на берлинской стене.
– Это бляу – блЪдство, голубизна, – говорил Бим. – Нихт шон: очень не красиво.
Старик призадумался и на всякий случай убрал с Бима руку.
У него в голове пролетел изрядный кусок совместной русско-немецкой истории. Вспыхнуло обидой поначалу и тут же погасло оскорбительное вспоминание о берлинской стене и разделе Германии. Вспомнил предателя Хоннекера, нормального парня Горбачёва, придумавшего хорошую водку Горбачофф. Не забыл бедолагу-пьяницу Ельцина – у этого водка наихеровейшая. Вспомнился ему напоследок грузин из далекого сорок пятого года.
Жирок на шее Вилли колыхнулся и издал низко вибрирующий звук. Цепь зашевелилась и звякнул глухо золотой металлолом.
Повернувшись к своим древним дружбанам, Вилли сначала прокомментировал, а потом перевернул полуконфликтную ситуацию следующим образом:
– Майн наме нихт hерр Хоннекер! Найн-найн-найн. Ха-ха-ха! Абер ду ист фатер Брежнев . Ха-ха-ха! – И направил в Бима перст:
– Ха-ха-ха! Гроссфатер Брежнев! Барада! Хаар ан дер гэзихт , фэйс! Ха-ха-ха! Брежнев! Извини, фройнд! Дас ист шпиль! Шутка, игра!
И теперь уже по-настоящему крепко обхватил Бима сосисками, и по-товарищески треснул Бима – дедушку Брежнева в не хворый, но ослабленный многолетним пьянством позвоночник.
Бим сложился вчетверо.
Пиво в желудке встряснулось порцией пены и заставило Бима сначала охнуть, потом закашляться, словно он только что вынырнул из холодной воды, подзадержавшись там с тростинкой для дыхания чрезмерно долго.
Старик Вилль был дважды крупнее среднего баварского кабана.
Бим крайне смутился, не ожидая такой серии подвохов со стороны трепливого и крепкого немецкого пенсионера.
Он уже собирался намекнуть что-то про дедушку Гитлера, но, покуда обдумывал немецкий перевод, сумел собрать мозги, спохватился. Не желая начала новой войны между подружившимися было державами, обиду замял.
Начатая-было срываться с языка ядовитая фраза вовремя спряталась в лесу голосовых связок.
Сбоку вынырнула безвозрастная фигура с вьющимися волосами цвета бубновой дамы и с ржаным запахом подмышек. Она возжелала запечатлеть встречу крупных политиков древности на мобильник. Вильгельм и русский Хэмингуэй.
Бим засуетился и защёлкал пальцами. Изображая радость, обнажил остатки зубов и застыл в образе начавшего какать кенгуру в объятиях Годзиллы.
Классические немецкие вояки по недоказанному разумению Бима, рады любым фотосессиям. Им не привыкать быть на виду. Они легко меняют позы и, кажется, нет ни тени недовольства в том, что их отвлекают от пивного процесса.
Военная тайна жжёт и жжёт Бимов мозг. И он не выдержал.
– Дружба-то – дружбой... – намякивает он старичку. – Пиф-паф,– показывает на тирольскую шляпу. – Это... охота. Охота – хорошо, криг плохо. Найн пиф-паф! Стреляйн нихт. Надо либен, либен, либен фройляйн, трах-трах. – И Бим изобразил любовь в его личном понимании.
Вилль хохочет, тыча в Бима пальцем, объясняет собутыльникам. Потом что-то запевает. Старички подхватывают. Импровизированный концерт. Песенка была про заскучавшего зольдата и присевшую рядом, чтобы отлить, фройляйн.
– Зэр шлехт криг, – сказал старичок. – Кря-кря пиф-паф. – Показал в небо и изобразил летящий гусиный косяк. – Руссиш зольдат зер гут зольдат . Фриден! Мир!
– Кирюха, – запустил Бим в двор Хофброя звуки, – как будет «флаг» по-немецки?
– Фанэ! – орал Кирьян Егорович, сложив ладоши в рупор.
– Роте фанэ, rote Fahne, liebe Gretchen на диване, – распевал Бим, виляя бедрами и размахивая в такт жёлто-красно-чёрным немецким флажком.
– На дифанэ, нах ди фане!
Подпевают потные, пригожие немецкие антикоммунисты, шлёпая себя по животам. и ляжкам тяжёловесов.
И катаются от смеха по лавкам.
– Русский цирк с балетом приехал!
Европа запомнила надолго: цирк с балетом всяко лучше русской армии!
***