хххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххх
фрагмент из: хождения в стиле шванк "ЧоЧоЧо"
хххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххх
Бим удалился по интимным делам. Пока ходил – все деревья забыл и попутал.
– Я тут под платаном такую видел... Всем этим... Машкам нашим! Блудодейкам! Содомщицам. Мать их волосатую обезьяну...
– Чё Машка? Под каштаном всё-таки или под платаном? – рассердился Кирьян Егорович, столько сил потративший на выяснение породы малоизученного дерева. И, как теперь оказывается, совсем напрасно.
– Под платаном? А я чё сказал? Кедра? Кедра в Ливане, ты меня не путай, не бес. Не прогневляй, как грится, орла, крыл не режь ему.
– А ты сказал платан, а это каштан.
– Это каштан!!! У, блЪ! А! У! А у меня тут это... записано на салфетке. После снедения... руки вытирать
На протяжении дней своей юности и всего путешествия Бим любовно собирает всякие мелочи, напоминающие ему о каких-то знакомствах, беседах с иностранцами, с билетёрами метро и таксистами. В этом списке стикеры под пивные кружки с автографами официантов, салфетки, бумажки, фотки. Там же обёртки с надписями и рисунками малознакомых немецких и прочих людей, таких же туристов, встретившихся на пути с Бимом и свидетельствующие о совместных беседах. Там оброненные кем-то коробочки. В кошельке, не такая уж нужная, но памятная мелкая сдача. – Я эту не променяю, – говорил Бим. – Это от тогушки , а это вот от австрияка. Помнишь австрияка в Августинере? Худой ещё такой хлопчик… К родственникам ещё приехал, а родственников дома не оказалось, или попутал адрес… что-то такое…
– Это который один скучал за соседним столом?
– Ну да, который к нам ещё приставал: откуда, откуда, а потом с испуга сдулся. Подумал, что мы бандиты или бомжи. А сам голубее некуда. А ему же охота было, а мы же не клюнули. Помнишь? Молодец, значит. Да и мало ли мы кто на самом деле. А вдруг мы наживка. На лбу у нас печати нет.
Про каждый предмет Бим делает короткую запись в блокнотике: там-то, во столько-то времени, по такому-то случаю. Так и салфетке с надписью “Castanea”, сделанной настоящей немецкой женщиной, уготовлена судьба стать немаловажным экспонатом в домашнем настенном музее путешественника Нетотова Бима Сергеевича.
– Платан вспомнил, – посмеивается Кирьян Егорович. – С Платоном, что ли попутал? Философствовать ходил в сортир?
– Кто таков Платон? В бочке что ли который? На цепи?
– В бочке Диоген, а я про Платона. Ну, Платон, блин, под деревом сидел – так дерево и назвали. Философски.
– Или Платона от дерева?
– А фуй его знает. Неважно. История замалчивает. А это каштан. И в рот его ити. Жареному идти в рот то есть. Вкусный, говорят. Как солёный виноград. Кору ещё пользуют. Витамин и ещё какая-то там муйня дубяцкая.
– Ну и вот... кору, жареную... каштан... Оскома, о-о-о! А Катя там... – о чем-то своём вспоминает Бим.
– А говорил: Машка...
– Вот бы Хольц-то бы, блинЪ, тут развернулся. ...Бы! И с Машками. И Катьками... – гнёт свою линию Бим.
У барона фон Хольца из сибирского Угадайгорода – лучшего бимовского друга и соподвижника по любовным похождениям – было неплохое, отработанное холостяцкими годами свойство любить девичьи сердца и теребить лобки. Немолодой, с мешковатый фигурой, прихрамывающий и умный Хольц одинаково умело покорял сердца за деньги и бесплатно. И pochuy было бы Хольцу, где покорять – под платаном или под каштаном. Ноги вверх! И до утра...
– А он это, в Мекку, ой, в Мюнхен хотел. В смысле родст... – Бим подумал и усилил значение родственников, – сродственники все тут его. ...А это, я ещё эту сучку, Грэтхен, ещё не снял. Токо хотел... Как же её фамилия... Не израильская, нет, немецкая, слышь. Помнишь, нет?
– Какую ещё Грэтхен?
– Токо хотел... ну эту... которая? Где она? Грэтхен эта. – Бим посмотрел по сторонам. – Ну, сказочная эта ...героиня. У этого, у Перра, только немецкого. Два их. Помнишь?
– Ну-у-у?
– Ну, героиня.
– Что?
– Ну, Грэтхен. По-сказочному – Машка.
– Не понимаю.
– Ну, Машка, да только ихняя.
– Не знаю.
– Ну, героиня. Грэтхен. ДА-а-а. И она так стояла. ...Ну, в смысле не проститутка, а это... обслуга ихняя. Ну, в смысле – в этом смысле. А Грэтхен это чо у них, как в Турции ...Машка. ...Или как зовут в Китае кого-то, это..., наших девок, Киря, ну?
– А я не знаю... – ничего не понял Киря (пусть он в остатке главы побудет из уважения к Биму просто Кирей)... из туманного бимовского бреда. – В Китае... не знаю.
– Таня, Катя, Маня?
– А, в Турции...? А-а-а ... – задумался Киря, начиная понимать к чему там клонят. – Ну, был я в Турции разок, в Стамбуле то есть. На Босфоре... Девок звать... э-э-э, были девки... не помню.
– А-а!!! Наташка!!! – заорал вдруг Бим неожиданно и на весь двор.
Половина внутреннего Хофброя повернула головы в сторону путешественников и раскрыла рты. Другая невозмутимая половина, скрытая стеклом, подумала... А что она могла подумать кроме как:
– Опять эти русские чудят...
– Эти русские пьяницы портят нам атмосферу...
– Они выиграли войну с немцами...
– Алкаши смогли победить Гитлера. ...Как, почему? Дед Мороз помог?
– И где же эта волшебная Наташка?
– Наташка! Наташка, блЪ! – хватаясь за животы, смеются от души раскрасневшийся Бим и уже поплывший слегка Кирьян Егорович. – Ха-ха-ха!
– А тут Грэтхен! – подъитожил диалог Бим Сергеевич, ковыряя листочком каштана в протабаченных зубах. – Ха-ха-ха!
И по хрену русским путешественникам как их отцы смогли победить Гитлера. Победили и всё тут! Просто на каштаны хотели посс...мотреть в Берлине!
Как же они заранее могут знать: без телескопа времени здесь никак.
***
– Так, пойду-ка я пока не поздно ноль-ноль посещу, – сообщил неожиданную новость Киря.
– Погода хорошая. Сходите, – позволил Бим.
***
Божьи коровки учиняют от Бима побег. Он их давит, раздвигая столовые вещи, суетясь. Хлоп, хлоп! Хрум, хрум.
– Бим, кончай мутить!
Какое!
– Это скотина! – вскричал Бим. – Хоть и божья. Мясо ж твоё по двору! Пиву гадят, срут, так нехорошо-о-о.
– Так ты, хоть, не дави, а просто гони нафуй. Они же живые, хоть и немецкие коровки.
Бесполезно уговаривать и останавливать. Коровки не успевают подкрылки высунуть, как Бим их опять пластает по столу и распинывает по сторонам щелбанами. Кирьяну Егоровичу жалко божьих коровок, да и подлетают они почему-то только к ним, будто они избранные ими иностранцы. Чем вот они таким намазаны? Как приятно всё-таки и в кои-то веки побыть в шкуре иностранцев, хоть и не в особо уважаемой шкуре.
Бим уже сильно подпивший. Его понесло. Речь льётся без перерыва. Знаков препинания не различить:
«Ты вот помрешь, блинЪ, и всё прахом пойдёт всё, а мне типа надо, и вот, блинЪ (чик, ещё одну раздавил), я последний день перед выездом ...вот когда мы из города, из Угадайгорода выезжали ...на квартиру я заехал – купили дочери мы квартиру. Марик... нас встретил ...он ещё не умер ... встретились ...ды-ды, ды-ды. Чё? Мы говорим ну завтра с утра мы езжаем, а я так ему достаю полтишок, чё он хотел, ...ну считай как, ну как последняя воля...»
У Бима при этих словах слегка покуксилась рожа и наполовину выползла слеза. Он отвернулся в сторону и вытер лицо кепкой. Он мужчина, ему не к лицу рыдать на виду.
– ...Как, а я ему полтишок это подогнал. А Стас звонил, говорит так, Бим, помнишь, мол, говорит, ты последний кто его снимал... а я люблю снимать... – Не забывает похвалить себя Бим, даже окунувшись в трагическое. – Он говорит, мы сейчас всё собираем...
– Информацию? Про Марика?
– Да! Все, да, всё собираем про Марика. Собираем, собираем. Ищем... мы же не знали, а тут бах! Информацию. Да-да, не только он, мы все. Да нет, наhер он один... он кому там нужен. Одному. Всем. Он же в венерке… работает… Ну в нашей, в мужской венерке, понял-нет?
Кирьян Егорыч давно уже понял, знает и понимает… кроме одного: как же там не интересно работать в этой венерке. Фуи разные щупать… шёл бы уж тогда гинекологом, хоть бы смысл был… И бабам приятно. Баба бабе разве добра пожелает? А мужик-то, дело совсем другое. Он может с добротой, и промолчит, если дело погано, и слова найдёт, да и баба сама… А что баба сама? А то, что и ей, как не верти, а приятно. Хоть и пришла не по добру… А он чё? Столько ****! Сколь вот **** в сутки? Так-то! Вот и выходит, что тоже надоест, да как-то всё равно приятней… Наверное. Ни за какие коврижки не пошёл бы Кирьян Егорыч ни в венерологичку, ни в гинекологию, и пошли они все в жопу! Тьфу-тьфу: Кирьяна Егорыча, хоть и не свят он, но как-то Бог до сих миловал… а дальше он и не собирается… – Это-о-о, слышь!
Не слышит Бим.
«Гос-с-споди! – Бим молится. – Информацию. Да! Ну! Типа. И вспомнили мы. А они сидят сейчас все там в Молвушке. Качаются, качаются, Молва их качает, ты знаешь как там. Ну, все мужики кто. Ну, время-то ...уже шесть. У нас тут день, а там вечер. Одновременно сидим и думаем. Они сидят, и это... анализируют, ну что я щас говорю... Бим. ...У тебя последние кадры есть. Говорят. Не последние, а крайние там такие ... Ты, говорят, это, ...сбрось на телефон. ...Я это говорю: я никогда ничего не выбрасываю. ...Ну, а сейчас я никак не сброшу. Они у меня там, на диске... на родине. а на телефоне нету. Зачем на телефоне, если в компьютере есть. Понятно, говорю. На сорок дней не успеем. ...Он говорит: не в этом дело... Ну, понятно...»
– А на сорок-то успеем, – сообразил Киря. Им кататься-то осталось... Ему жалко Марика, хотя они едва знакомы. Марик – врач, и добрый причём. Взял да и помер ни с чего. А молодой. Жалко Марика.
– А?
– На сорок успеем.
«Вот она незримая связь с родиной, блЪ...!»
Тут слова “родина” “блЪ” и “симка” проассоциировалась у Бима с грубо реальной, обижаемой его действительностью. И он заорал, перебивая все сторонние голоса, сливающиеся в единый хофбройский гул. В речи Бима как редкие просветы осознанного мелькают известные немецкие слова: о немецком боге (о, майн готт!), о немецкой родине (майн хаймат ист зер гут ), школа (их гэе ин ди шуле ), пиво (бир, брой, дринк), свиньи (ду ист швайн ) и фраумадамы (девки):
– А эти птицы, орлы наши!!! ...Опять симки потеряли там. ...Как он достал! – имелся в виду молодой Малёха Ксаныч, который прославился своим немногословием на людях и водопадными излияниями в адрес отца, когда они оставались вдвоём.
– Вот у него три слова есть, – стал считать Бим, загибая шершавые пальцы:
– Симка! ...Интернет! ...Папа! ...При мне ни разу не сказал – деньги давай ... А папа это значит деньги. Понятно. Всё, три слова! – громко возмущается Бим.
И чуть спустя вспомнил ещё один грех. Этот грех не самый опасный по жизни, но неприятен для всех странников, так как влияет на маршрут и время путешествия, а также доводит старика Бима до крайней степени исступления: «А, вот! Макдон!!! Четыре! БлинЪ, достали!»
Бим развёл руки в стороны и вверх, всплеснул сверху вниз. Попытался мимикой лица и натягиванием кепки на самый нос выразить эти четыре крайних слова, не вписывающиеся в его понятия о взаимной лояльности и уважении.
Киря тоже замечал эти три главных Малёхиных кита, но держал язык за зубами. На этот раз, неосознанно и подогретый бимовским возбуждением, смешанным с крайней злостью, подленько подлил масла в общий огонь:
– Макдональдсы и эти, как их ещё, бимбоксы. Как их звать.
– Какие боксы?
– Динамики. Бумбоксы. Всё ищут-то которые они.
– Да, динамик-то... Вот папа пусть пойдет и поищет, – хищно комментировал Бим.
– А их же нести ещё надо. Они ж не маленькие. Малёха он специализируется на басах, а басовые они ...блинЪ ...большие. А не влезут как в машину?
– А это не мои проблемы!
– А Пень?
– А всё равно не мои. А Пень не трожь! Он мой друг. Я его до самого Парижа... Ух я его... Порадую старичка. Ему знаешь скоко?
– Сто пятьдесят.
– Вот-вот! Сто семьдесят три. Он может Наполеона видел!
– Наполеона точно не видел. Он после победы родился. Причём в Сибири. А Торт твой, Ъ, только до Москвы дошёл.
– Какой ещё торт? После какой победы? Отечественной?
– Отечественной над Наполеоном.
Бим задумался.
– Зато мой Пендрик ...
– Кто-кто?
– Пенёк. Он в детстве был Пенёк, а щас-то Пендрик, он же в Европе.
– А-а-а. (Рехнулся Бим! А Бим не рехнулся, он романтизирует).
– ...Пендрик Париж увидит. А он хочет, хочет. Отец-то его Пендрих точно с Наполеоном воевал.
– Порфирий, да ты тронулся! Как дерево может с Наполеоном воевать?
– А мне без разницы как, мог да и всё! Он Пендрих, русский герцог или король, а не просто дерево. Ты семью их не обижай!
– А Фендрика знаешь?
– Прапора, чоль?
И Киря удивился. Бим второй человек в его жизни (сам Киря первый), кто знает Фендрика-прапора.
***
– Станут нашими проблемы, как не влезут. А-а-а, колонки! Вот, колонки! – вспомнил нужное слово Киря.
– Колонки! ДА-а-а!
Следует большая пауза, связанная с осознанием будущего всеобщего вреда от колонок, поглощением пива и очередным путешествием Бима с фотоаппаратом по Хофброю.
– Пять! – ни с того, ни с сего выкрикнул Киря.
– Что пять?
– Грехов пять! Ну, у Малёхи с папой.
– Должно быть семь! – рявкнул Бим в ответ, – в Библии семь грехов!
– Ну-у-у, это ;изджее. Время покажет сколько.
– Время у них есть, – подумав, рассудил Порфирий Сергеевич.
И на том успокоился.
***