Воспоминания о пройденном пути 1939 - 1945 годы

               
                Вениамин Давидсон      
                ВОСПОМИНАНИЯ
            О ПРОЙДЕННОМ ПУТИ (1939 — 1945 ГОДЫ)

    Эти записки о предвоенном и военном времени, конечно, не являются историческим сочинением. Я пытаюсь очень коротко рассказать о том, что со мной случилось в эти годы, на фоне сведений о ходе событий на Западном фронте, от Западной Белоруссии до Москвы (1941год), во время Московского сражения (1941-42 годов), боях  на речке Воре и при подготовке Западного фронта к освобождению Брянска и Орла (1943год). Я пишу это для себя, чтобы восстановить в памяти, то, что возможно  восстановить. Записки прочтут мои родные, если им будет интересно. Прошло около 70 лет со времени описываемых событий. Естественно, многое стерлось из памяти из-за давности, а, главным образом, потому что память неимоверно ослабла. Кроме того, первые полгода войны я был самым маленьким винтиком огромной военной машины: всего-навсего командиром саперного отделения, и кругозор мой был ничтожно мал. В ноябре 1941 года я (абсолютно внезапно для себя) был назначен комсоргом отдельной части и с этого времени, исполняя одновременно обязанности командира взвода управления части, получил возможность иметь несколько бОльшую информацию (в частности, читать сводки штаба 16 армии, рассылаемые отдельным частям).
    Только теперь, решившись писать эти записки, я прочитал в интернете много исторических материалов о ходе войны в ее начальном периоде, и только ограничиваясь событиями на Западном фронте. И еще. Несомненно, гораздо больше исторического материала осталось не освоенного. Но я получил некоторое представление об общей картине военных действий, и лишь теперь осознал, что пережил за первое полугодие фронтовой жизни три общих катастрофических ситуации для  войск  Западного фронта, в которых моя личная гибель была как будто неизбежна, но, благодаря обстоятельствам, о которых будет рассказано далее, остался жив.

          Отмечу еще один использованный мною источник информации. Дело в том, что подготавливая материал к данным запискам, я запросил google об упоминании в интернете названия отдельного батальона, в котором служил с 1940 года, и с которым прошел боевой путь в 1941-1943 годах. Из ответов на свои запросы я понял , что кроме меня есть и другой пользователь интернета, интересующийся историей того же самого батальона. С помощью интернета я установил связь с этим пользователем. Им оказался Виктор Дмитриевич Федоренко, — сын моего сослуживца  по батальону Федоренко Дмитрия Саввича. Дмитрий Саввич был одним из командиров взводов еще при создании батальона, прошел с ним долгий боевой путь, был дважды ранен и скончался, прожив 50 лет после окончания войны. Так вот, сын Дмитрия Саввича Виктор, как оказалось, собирал материал о боевом пути отца. Приложив огромные усилия, заслуживающие отдельного описания, Виктор Дмитриевич установил адреса многих бойцов и командиров батальона,  сумел связаться с родственниками некоторых из  них, и получить копии наградных листов, дающие некоторое представление о боевой жизни саперов во время Великой Отечественной войны. Верность Виктора Федоренко памяти своего отца и предпринятый им труд  заслуживают глубокого уважения. Я установил с Виктором связь по электронной почте и по скайпу, и мы обменялись материалами.  Я послал ему предварительный вариант данных воспоминаний, а он мне сообщил многие из собранных им сведений, что помогло мне освежить в памяти  ряд фактов, имен и дат тех далеких лет.

               

                1.Город ГОРЬКИЙ

    В июне 1939 года  школа - десятилетка в городе Воскресенске Московской области была окончена, началась "взрослая жизнь". Я был, как теперь бы сказали, фанатом авиации, и собирался поступать в Московский авиационный институт. Но, на мое несчастье, я имел родственников заграницей. Сестры отца вышли замуж за военнопленных, взятых в плен русской армией в первой мировой войне, и мужья, после окончания войны, увезли их в Венгрию и в Румынию. Я об этом сказал в приемной комиссии авиационного института, и мне честно посоветовали не испытывать судьбу и заявление в МАИ не подавать.  В горестных размышлениях я шел по московской улице, и увидел объявление о приеме на физико-математический факультет Горьковского университета. В числе специальностей значилась аэродинамика - авиационная наука. Человек я был самостоятельный, решение созрело мгновенно: вернулся в Воскресенск, собрал сумку, попрощался с родителями и выехал в Горький (теперь — Нижний-Новгород).

    В Горьком посмотрел на Волгу, пошел в университет и подал заявление. Определился в общежитие. Экзамены затруднений не составили - школа дала хорошую подготовку. Получил 24 балла из 25 возможных (сочинение, математика, физика, химия, обществоведение). Сочинение по Маяковскому было готово в голове, знал много наизусть. С одной четверкой - по химии (почему-то запомнилось на всю жизнь, что надо было написать реакцию "омыления жиров") и был принят. Началась студенческая жизнь.

    До аэродинамики было далеко, основная подготовка на первом курсе была математическая. Математика была несравненно сложнее школьной. Запомнилось начало математического анализа. Курс читал доцент Лохин (в студенческом просторечии - Ванька Лохин), мужчина плотного телосложения и громогласный. Как я понимаю теперь, он читал в качестве введения в анализ теорию чисел: дедекиндовы множества, рациональные и иррациональные, вещественные и комплексные числа. Аудитория была узкая и длинная, передние парты стояли почти вплотную к доске. Ванька ходил перед доской, и размахивал рукой, в которой держал тряпку, "Множество А"! возглашал он, - и тряпкой по голове, сидящего за первой партой. "Множество В"! и - другого тряпкой по голове. Через много лет, в 60-х годах, на какой-то конференции в МГУ я встретил постаревшего Лохина и поблагодарил его за науку. Интересные лекции по высшей алгебре читал профессор Решевский.

    Однако не все располагало к учебе. Рано наступила зима, снежная и очень холодная. Трудно давались поездки без теплого пальто в промерзшем трамвае из общежития на занятия и обратно. А в общежитии было еще хуже: система отопления вышла из строя, и в комнатах царил ледяной холод. Единственным теплым местом в четырехэтажном здании был "титанат", комнатушка, где стоял титан - устройство, снабжавшее студентов кипятком. Народ набивался в "титанат" битком, чтобы хотя бы отогреть руки. О горячем ужине не приходилось и мечтать. Спали в пальто и в шапках. Из окон дуло, и я придумал спать на стуле в одежном шкафу. Но мои соседи по комнате проявили дальнейшую рационализаторскую смекалку. Они положили шкаф на пол дверками вверх, мы вчетвером укладывались в него и закрывали над собой дверки. Спать, правда, можно было только на боку, и не переворачиваться.

    Но и бытовые условия были не главной помехой в учебе. Дело в том, что в 1939 году началась война с Финляндией. Война была, хотя и локальная, но страшно кровопролитная и неудачная для советских войск. Финны располагали автоматическим оружием, а наши солдаты (как, впрочем, и в начале Отечественной войны) таскали винтовки образца 1892 года. Финские снайперы (их называли кукушками) в маскхалатах устраивались в "гнездах" на деревьях и охотились за нашими командирами. Огромные валуны не давали возможности действовать танкам, глубокий снег затруднял передвижение техники. Советские войска застряли на Карельском перешейке. Людские потери, для такой "маломасштабной" войны были очень значительны. По университету поползли слухи, что первокурсников будут призывать в армию. Действительно, в октябре или может быть в ноябре нас стали вызывать в военкомат и объявлять, что мы призваны. Один из моих сокурсников и «собрат по национальности»  (с которым я и дружен - то не был) вдруг спросил меня, как я думаю избежать призыва. Для меня, правоверного комсомольца, сама постановка вопроса представлялась чудовищной, я посмотрел на сокурсника с недоумением. Действительно, вскоре я был призван, но, хотя нас стали отправлять в части только в феврале 1940 года, учеба, конечно, не лезла  в голову. "Первый круг" моего высшего образования окончился,  началось военное образование. Видимо, ориентируясь на название факультета, студентов мехмата призывали или в артиллерию, или в инженерные войска.


                2.В АРМИИ ДО ВОЙНЫ

      Я попал в саперы. Это был 244 отдельный саперный батальон, располагавшийся в деревне Дубровицы, возле города Подольска Московской области. Дубровицы знамениты своей церковью, занесенной в памятники архитектуры. Она не типична для русских церквей, с красивым ажурным украшением купола. Не знаю - правда ли, рассказывали, что ее построил какой-то иностранный архитектор, неправильно сориентировав по отношению к странам света, и будто бы по этой причине попы  отказывались ее освящать, а Петр I насильно их заставил освятить.

    Батальон готовился к действиям в Финляндии. Саперного дела мы - новички еще не знали, но на лыжах с полной выкладкой нас учили бегать каждый день. К нашему счастью, финская война закончилась без нас. Новичков со средним образованием определили в школу младших командиров, - учебную роту, где за полгода готовили сержантов, командиров отделений. В эту школу попал и я.

    Вскоре батальон передислоцировали в город Ногинск Московской области, где мы располагались до начала Отечественной войны в казарме, поблизости от железнодорожного вокзала. Министром обороны в это время был назначен маршал Тимошенко, который ввел в войсках жесточайшую дисциплину, но ни о какой дедовщине и речи не было. Нас учили подрывному делу, минированию и разминированию, разбирать и собирать затвор винтовки, чистить ее до блеска. На полигоне копали и обустраивали окопы. По-настоящему взрывали толовые шашки. Для этого в отверстие в шашке, похожей на кусок хозяйственного мыла, вставляли взрыватель-детонатор - металлический цилиндрик, длиной в половину карандаша. К детонатору надо было прикрепить бикфордов шнур определенной длины. Шнур косо срезали острым ножом, к срезу прикладывали головку спички и чиркали по ней спичечным коробком. Шнур горел внутри со скоростью, кажется, сантиметр за десять секунд, догорал до детонатора, после чего следовал взрыв шашки. Длина шнура подбиралась так, чтобы можно было успеть добежать до укрытия. Были и специальные детонирующие шнуры, взрывающиеся мгновенно по всей длине, и электродетонаторы, взрывающиеся при повороте ручки подрывной машинки. Было страшновато поджигать короткий бикфордов шнур, но командир взвода младший лейтенант Рыжаков Александр Иванович показывал это с таким хладнокровным видом, что страх преодолевался. Были строительные занятия, когда учили владеть топором. Ну и, конечно, занимались строевой подготовкой. Зимой в 6.30 подъем, еще темно на улице. Старшина с секундомером в руках засекает время одевания и заправки постели. Не уложился в норматив, - команда "раздеться", и - заново. А проклятые обмотки, которыми надо было обмотать ноги от ботинок до колен, выскальзывали из рук, и разматывались от спешки по полу (только перед войной, ботинки и обмотки заменили на кирзовые сапоги). При любой температуре воздуха, по пояс голые бойцы выбегали на плац перед казармой, делали зарядку. Редкие прохожие, спешившие мимо казармы на ранние поезда, в шубах и закутанные до бровей, при тридцатиградусном морозе, с удивлением таращились на полуголых солдат. Между тем, даже насморка ни у кого не было. Первое время трудно было "жить по команде". Ничего - без команды! В столовой: "Снять головные уборы! Садись!". Пообедали - "Встать! Одеть головные уборы! Выходи строиться!" И так весь день. К командиру - только строевым шагом. После "гражданки" безусловное подчинение другому человеку, конечно, было непривычным. Но человек ко всему привыкает, а привычка к дисциплине, порядку во всем и, при необходимости, - к подчинению, оказалась полезной на всю жизнь. Я был очень "идейным" комсомольцем, и старался служить изо всех сил, не хуже других. Был случай, когда даже перестарался. Нас готовили к ноябрьскому параду на Красной площади (но потом - не взяли), и поэтому поводу гоняли по плацу парадным шагом, по 20 человек в ряду. Трудная задача: держать идеальное равнение и высоко вскидывать ноги, печатая шаг. Так я, от старания, начал маршировать, выкидывая вперед одновременно правую ногу и правую руку, а потом левую ногу и левую руку. Это увидел комиссар батальона Шевелев, ткнул в меня пальцем и завопил, с соответствующим эпитетом: "Смотрите, что этот... делает!" В честь чего, командир роты наградил меня нарядом "вне очереди" по чистке сортира.
   
     Летом 1940 года батальон был преобразован, и получил наименование 42-го отдельного моторизованного инженерного батальона (42 ОМИБ) и получил большой автопарк. На каждый взвод дали по две автомашины со скамейками в кузове для перевозки бойцов, кроме того был получен понтонный парк на специальных автомобилях (как будет видно из дальнейшего, именно моторизация батальона помогла ему выскочить из двух окружений в три первые недели войны). Частью в то время считался полк. Полки состояли из батальонов, батальоны - из рот, роты - из взводов, взводы - из отделений. Батальоны, роты, взводы и отделения назывались подразделениями. Полки входили в соединения: дивизии и корпуса, которые, в свою очередь, входили в военные округа (а в военное время - в армии, которые входили во фронты). Были еще и бригады - меньше дивизии, состоявшие из батальонов. Так вот, саперы были в каждом полку, в каждой дивизии свои, но отдельный батальон находился в прямом подчинении соединения и считался самостоятельной частью, на правах полка. Нашим батальоном командовал капитан Геннадий Тихонович Соколов (звания тогда раздавались очень туго, и живого майора мы до войны видели в батальоне всего один раз, о чем - ниже). Комбат был небольшого роста, с зычным голосом, и разговаривал не иначе, как трехэтажным матом. Часть держал в кулаке (на фронте оказался дельным, знающим командиром, был с повышением переведен командовать саперной бригадой и дослужился до генерала).

      В мае 1940 года часть выехала в лагеря на берегу Оки, на опушке густого леса, в нескольких километрах от Серпухова. На противоположном берегу реки располагалась большая деревня. День начинался с "понтонной зарядки". Понтонный парк состоял из десятка понтонов (огромных железных лодок). К каждому понтону прилагались пронумерованные детали, в виде балок прямоугольного сечения с креплениями и настил, позволявшие собрать мост длиной примерно 50 метров, выдерживавший груженые машины. Все складывалось в аккуратные штабеля, строго по номерам, на берегу Оки. Зарядка состояла в том, что батальон бегом переносил это хозяйство на 100 метров, а на следующее утро - обратно. Некоторые тяжеленные балки тащили бегом по 6-8 человек. После зарядки - утреннее построение, поверка, подъем флага. Днем – рытье окопов, строительство дзотов (деревянно-земляные огневые точки), установка МЗП (мало заметных препятствий), обучение обращению с взрывчатыми веществами, установка и обезвреживание противопехотных и противотанковых мин, ну и, конечно, строевая подготовка, караулы, дежурства по лагерю.

    С последним у меня не ладилось. Дело в том, что при появлении командира части дневальный должен был дать команду: "Лагерь - смирно", по которой, где бы ни находились, все должны были замереть по стойке смирно, до подачи командиром команды "вольно", продублированной дневальным. Но, чтобы подать команду, дневальный должен был орать так, чтобы его слышали во всех концах лагеря. А я, как гнилой интеллигент, не умел орать. По этому поводу старшина роты отвел меня, и еще одного такого же, на полкилометра от лагеря, и приказал: "орите!",- "Что орать-то?",-   "а-а-а-а-а". И что же? Поорав до хрипоты, вошли во вкус и гаркали не хуже мужиков.

    Ночные тревоги: одеться и выбежать на построение (а старшины щелкают секундомерами, и горе тому, кто не уложится в норматив), а затем марш-бросок километра на 2-3 бегом с полной выкладкой, да еще часть пути в противогазах. Грешен - иногда в сумке незаметно отвинчивал трубку противогаза от фильтра, хотя разоблачение грозило большими неприятностями.

    В чаще леса, в километре от лагеря был оборудован склад взрывчатых веществ. Ночью в карауле возле склада стоял на посту один солдат. Каждые два часа приходил разводящий со сменой. Первый раз в карауле было тоскливо: темно, рядом 100 килограмм толовых шашек (хотя, не сомневаюсь, взрыватели хранились в другом месте, а без инициирования толовые шашки не взрываются даже, если их бросить в костер). Время тянется медленно. Страшно в темноте пропустить проверяющего или разводящего. "Стой, кто идет? Пароль?" -  Без пароля - "Ложись" и - поднимать тревогу. Прислушиваешься к каждому звуку, к каждому шороху. На первом дежурстве вдруг раздался, казалось - на весь лес, громкий дикий хохот. Не сразу дошло, что это сова или филин. Очень впечатляет! Заметил, на какое расстояние по небосводу передвигаются звезды за время дежурства, и в следующий раз уже примерно знал, когда ждать смену.   
 
    Настоящее испытание нам довелось испытать одной темной августовской ночью. Выскочили из палаток по тревоге: в деревне на другом берегу Оки - пожар, причем, сильнейший ветер вдоль улицы, и старые деревянные избы вспыхивают одна за другой и горят, как факелы.  В пламени видны мечущиеся люди. Команда: "Лодки на воду", и батальон стал переправляться через реку. Ширина Оки в этом месте метров 150-200. Ураганный ветер развел волны, некоторые лодки в спешке оказались  перегружены, и две лодки перевернулись, люди оказались в воде. Среди этих людей оказался и я, - не умевший плавать, в одежде, в ботинках (научился плавать только лет через десять). Не знаю каким образом, мне удалось уцепиться за перевернувшуюся лодку и даже вскарабкаться на нее, благо, ее держал на плаву воздушный пузырь внутри. Случай утонуть был очень близок. Меня сняли на другую лодку, и мы кинулись тушить пожар. Пока перевезли помпы, размотали рукава и подали воду из Оки, выгорело наверно с десяток домов. С рассветом, мокрые и закопченные вернулись в лагерь.

     В письме я объяснил родителям, где расположен лагерь, и они навестили меня. Командир роты дал мне увольнение на два часа, и мы, не видевшиеся с момента моего отъезда в Горький, посидели на берегу Оки и распрощались, как не странно, до дня начала войны (о чем расскажу ниже).

   Однажды в лагерь приехал с инспекцией начальник инженерной службы корпуса майор Калмыков. Длинный и тощий, с орденом Боевого Красного замени на груди. Орденоносца , да и майора (две шпалы в петлицах, - погонов-то тогда еще не было) мы видели в первый раз и прониклись к нему большим уважением. Был устроен смотр, которым он остался доволен. Затем, он наблюдал полевое учение. Одна рота подготовила "оборону": выкопала окопы, устроила огневые точки, поставила минное поле (из муляжей, конечно) и МЗП (мотки тонкой проволоки, незаметные в высокой траве, в которой должны, по идее, запутываться наступающие). Другая рота должна была продемонстрировать скрытное разминирование и внезапную атаку. Атакующие ползли к минному полю по-пластунски, прижимаясь к земле, а Калмыков ходил между ними во весь свой длинный рост и кричал, тыкая в бойца пальцем: "Ниже жопу! Еще ниже!", "А ты - убит!" ("Убитым" полагалось лежать на месте героической смерти). Кричал - кричал, да и запутался в малозаметном препятствии. Упал, встать не может и кричит: " Боец помогите мне!", на что тот отвечал: "Я убит, товарищ майор". Тогда никто не знал, что вскоре будет не до шуток.

     Осенью часть возвратилась в Ногинск. Служба шла своим чередом. Я окончил школу младших командиров, получил звание сержанта и по два треугольничка в петлицы, стал командиром саперного отделения.

   Тем временем, произошли большие международные события. Попытки Правительства Советского Союза создать с Англией, Францией и Польшей союз для отпора Германии не удались, был заключен пакт о ненападении СССР с Германией. Антифашистская пропаганда в советском Союзе, по команде, прекратилась, и вдруг СССР с Германией стали "друзьями". Объяснить солдатам такой крутой поворот в политике было , конечно, трудно, и наши политруки мычали что-то не членораздельное, хотя нежелание Англии, Франции и особенно Польши вступить в союз с СССР было явным. Германия отхватила часть Чехословакии и захватила Польшу. Советские войска вошли в Западную Белоруссию и Западную Украину.

      В масштабных полевых штабных учениях, с привлечением войск связи и инженерных частей, на территории Западной Белоруссии участвовал и наш батальон. Учение происходило в треугольнике Слоним - Волковыск - Ружаны. Кто мог подумать, что именно в этом треугольнике через полгода гитлеровскими захватчиками будут окружены 3 советских армии, большую часть которых ожидало уничтожение и плен. Западно-белорусские городки были непривычно для нас аккуратные и чистые. Поскольку батальон был моторизованный, то мы беспрепятственно проехали к ним через Барановичи и тем же путем после учений вернулись в Ногинск на зимние квартиры. Не знаю, как было в  Западной Украине, при вступлении в нее наших войск в 1940 году, но, по моим наблюдениям население Западной Белоруссии относилось к нам действительно доброжелательно.

      Зима 1940-1941 годов прошла в боевой подготовке, сравнительно спокойно, хотя отношение к советско-германской "дружбе" было настороженным. Германия напала на Францию, разгромила ее и оккупировала большую часть территории. Лондон обстреливался немецкими баллистическими ракетами ФАУ-2 и крылатыми ракетами ФАУ-1. Против ФАУ-2 тогда вообще не было никакой защиты, да и ФАУ-1, несмотря на их небольшую скорость, сбить было трудно, так как они летали на малой высоте. Точность стрельбы баллистическими  ракетами в то время была слабая, но Лондон достаточно крупная цель, и снаряды беспорядочно на него падали. Много позже, мой руководитель аспирантуры в Московском университете профессор Аркадий Александрович Космодемьянский, который во время войны был в Лондоне в командировке, рассказывал, что в военном отношении ракетные удары немцев по Англии не имели большого значения, но гибли люди. А когда внезапно раздавался взрыв, разрушавший иногда целый дом, у населения было чувство полной беззащитности.

      Поскольку рассказываю не только о военной службе, расскажу о забавном случае. В день Красной армии, 23 февраля 1941 года политрук направил меня в среднюю школу в Ногинске провести с учениками беседу об армии. Придя в школу, я познакомился с директором и завучем. Они провели меня в физкультурный зал, полный детей разного возраста, сидевших плотно на скамейках и даже на полу, перед столом "президиума". Директор предоставил мне слово. Я никогда до того не выступал перед детьми, поэтому вначале был несколько смущен таким большим собранием, но потом разошелся и  разглагольствовал минут 10-15. Меня поразила полная тишина в зале и то, что слушатели пристально глядели на меня, как мне показалось, в основном - в рот. По окончании моей речи ребята поаплодировали, директор сказал, что после перерыва будет концерт. Мы с учителями сели в зале, и я спросил директора, отчего дети так тихо себя вели и внимательно глядели на меня? Он удивился и сказал: "разве Вам не сообщили, что это школа глухонемых?" Оказывается, ребята читали речь по моим губам! В концерте они танцевали, поглядывая на взмахи руки учителя, и даже читали стихи, со странным произношением и без ударений, но читали, сами себя не слыша.

      Настал май 1941 года, батальон уехал в лагеря, а я был оставлен со своим отделением, поваром и электриком для охраны казармы. Наступила вольная жизнь, так как делать было решительно нечего. В городе располагались еще две воинских части, также в это время выехавших в лагеря. Наш комбат, по старшинству среди командиров трех частей в городе, считался начальником гарнизона Ногинска. Теперь, понимаете ли, я, как старший в оставшемся подразделении, стал "начальником гарнизона", чем и пользовался: ходил в другие две казармы и снимал пробы с обедов. Жизнь была беззаботная: оставалось полгода до демобилизации (тогда в сухопутных частях служили по два года).

      В начале июня батальон раньше срока вернулся в Ногинск. Почему так было - не знаю. Я, как «старослужащий», получил отпуск на 2 дня и в субботу 21-го июня поехал к родителям в Воскресенск. Сам факт, что 21-го июня 1941 года (!) я получил двухдневный отпуск, говорит о том, что, по крайней мере, низшее командование не имело понятия о возможности начала войны в ближайшие дни.  В Воскресенске, утром в воскресение, 22-го июня меня застало выступление В.М.Молотова по радио о нападении гитлеровской Германии на Советский Союз. Мама собрала мне сумочку на дорогу, слез не было, я обнял родителей и поехал на войну. В электричке по дороге из Воскресенска в Москву я уснул, и сумочку, собранную мне мамой, у меня украли. Там было немного еды, да карманного формата томик любимых стихов Лермонтова.

      Как я узнал через полгода, папа, не подлежавший призыву по возрасту (он участвовал в первой мировой войне и был в немецком плену в 1914 -1917 годах), пошел добровольцем в московское ополчение, в составе Московской ополченческой дивизии участвовал в бою под Вязьмой (примерно в то же время, когда и я там был), был ранен и лежал в госпитале. Мама с бабушкой Роней (которой в то время было около 70 лет) в октябре 1941 года с коллективом химического комбината, где мама работала, была отправлена в эвакуацию в далекий город Белово Кузнецкой области. Бабушка там и умерла. Большая часть имущества осталась в Воскресенске в запертой квартире. Квартиру затем заняли другие люди, а имущество бесследно исчезло. Папа после госпиталя служил старшиной в тыловой части в Омске, потом его демобилизовали и он уехал к маме в Белово.

                3.ПЕРВОЕ ИСПЫТАНИЕ

      В середине дня я был в Ногинске. Батальон, как разворошенный муравейник, суетился в сборах. Техники и имущества было много. Все надо было упаковать, рассортировать. На другой день шла перевозка на железнодорожную станцию и погрузка в вагоны. Батальон занял целый длинный товарный состав. Солдаты размещались в товарных вагонах, а для командного состава был прицеплен пассажирский вагон. Сборы и погрузка заняли два дня. Перед отправлением состоялся короткий митинг. Выступал комиссар батальона, а от солдат (тогда называли — красноармеец или - боец) дали слово мне. Я говорил, что мы быстро разобьем фашистов и видел перед собой осуждающие глаза некоторых солдат. Если бы я догадывался, что предстоит мне, батальону, армии и стране, то воздержался бы от громких слов. Но я был молод (21 год), глуп и начинен пропагандой: "Если на нас нападут, то мы будем воевать на территории противника", "когда нас в бой пошлет товарищ Сталин, и первый маршал в бой нас поведет".

      Утром 24-го поезд отправился в путь и привез нас ... в Москву. Здесь нас долго катали по каким-то запасным путям, с одной железной дороги на другую и, наконец, к вечеру мы получили направление: на Смоленск. На время переезда я был назначен дежурным по эшелону. Место мое было в кабине машиниста паровоза, а обязанность - на остановках поезда давать команду о разрешении выходить из вагонов и "По вагонам!"- на посадку. Состав шел медленно, с погашенными огнями. Станции и населенные пункты за окном кабины паровоза были темные, только отсвет от топки паровоза, когда кочегар кидал уголь, освещал машиниста. Несколько раз останавливались на разъездах и прямо в поле у семафоров. На западе появилось зарево огромного пожара, который разрастался в размерах, по мере приближения к нему нашего поезда. Это горел деревянный Смоленск, подожженный немецкими зажигательными бомбами. Не доезжая до Смоленска, эшелон остановился, и мы получили приказ разгружаться, что было не просто, так как необходимо было сгружать с платформ автомобили. Бомбежка Смоленска продолжалась, взрывы бомб слышались, но батальону посчастливилось разгрузиться без потерь. Уже на своих машинах мы отправились в обход Смоленска, на северо-запад от него по лесным дорогам в направлении Лепеля. Произошла первая, почти смешная, встреча с войной. Мы остановились  в сосновом лесу. Раздали завтрак, и часть солдат вышли на песчаную опушку леса, кто сел, кто прилег до команды "По машинам !" Как вдруг, метрах в десяти-пятнадцати перед нами пробежали песчаные фонтанчики. Мы с недоумением посмотрели друг на друга, пока кто-то, показывая на небо, сказал: "Так он же обстрелял нас!" Только тогда мы обратили внимание на самолет, пролетавший чуть в стороне. Он дал очередь по опушке, не изменив курса. Вторая встреча была серьезнее. Недавно я попытался вспомнить о ней в стихах:
               
                ПЕРВЫЙ РАЗ ПОД БОМБАМИ
                Июнь 1941 года

                Утро ясное летнее было.
                В небе на Западе что-то заныло.
                Ныло уныло, ныло постыло,
                Туча крылатая небо закрыла.
                Птицы железные встали в круг,
                Первая бросилась вниз вдруг.
                За ней кинулась вниз вторая,
                Третья, четвертая…, бомбы бросая.
                Земля колыхнулась и встала дыбом,
                Полыхнуло огнем, окутало дымом.
                Рев моторов, разрывы и бомбовый вой,
                Свист осколков над головой.
                Вокруг мечется огненный смерч,
                Я лежу  и не знаю – жизнь или смерть.
                Но отбомбилась и скрылась армада.
                Получается, вышел живым из ада.
                Тишина оглушает и солнце светит.
                Выходит, еще поживу на свете.
                Только рваные черные раны Земли
                О войне напомнить теперь могли.
                Лишь дохнула война  у виска моего.
                О конце ее я не знал ничего.
               
                (Написано в апреле 2010 г.)
               
          Это была первая бомбежка, под которую довелось попасть. Сколько и какие опасности предстояло перенести, тогда невозможно было себе представить. Речь не о пулях, осколках снарядов и бомб, вероятность попасть под которые, была у всех, кто был на фронте, не о минах, с которыми приходилось иметь дело каждому саперу, а о тех катастрофических событиях первых пяти месяцев войны, свидетелем которых довелось быть. История войны, особенно наших поражений, долгие годы искажалась. Только исследования последних десятилетий на основе рассекреченных документов, ставших общедоступными благодаря интернету, позволили рядовым участникам войны расширить свой кругозор, и попытаться ретроспективно взглянуть на пережитое, как на часть целого. Конечно, описывая свою личную судьбу, я не в состоянии (и, естественно, не ставлю перед собой такой задачи) пересказать все, что узнал из литературных источников о произошедшем, даже ограничиваясь Западным фронтом. Три окружения наших войск - под Белостоком, под Смоленском и под Вязьмой, три "котла", как их называли немцы, которых моему батальону, и следовательно мне, удалось избежать благодаря обстоятельствам, рассказанным далее, могли быть для меня лично неминуемой гибелью. Комиссаров и евреев, попавших в плен, фашисты уничтожали поголовно, а число советских солдат, плененных немцами при ликвидации "котлов", за первые 5 месяцев войны, было чрезвычайно велико. Оно составляло по разным данным порядка трех миллионов человек.

     Чтобы охарактеризовать обстановку на Западном фронте в начале войны, приведу горестную историю 6-го механизированного корпуса (командир - генерал-майор М.Г.Хацкилевич), в которой, к счастью, не пришлось участвовать. 6-й мехкорпус (сосед 7-го мехкорпуса, которому в начале войны принадлежал 42 ОМИБ), в свою очередь, входил к началу войны в 10-ю армию Западного фронта, которой командовал генерал К.Д.Голубев.  В отличие от многих других соединений Западного фронта, 6-й мехкорпус  был полностью отформирован к началу войны, и представлял собой мощное соединение: две танковых и одна мотострелковая дивизии, артиллерийский и мотоциклетный полки, части обеспечения (батальон связи, инженерные батальоны). Всего 28 тыс. человек личного состава, около 1100 танков, из которых около 200 тяжелых Т-34 и КВ. Перед войной корпус был расположен в лесах восточнее Белостока и так замаскирован, что даже 23 июня немецкая разведка не знала о его существовании.
 
       Белостокская катастрофа Западного фронта в значительной степени определялась событиями на Северо-западном фронте, где по мостам, которые не защищались и не были взорваны, немцы пересекли Неман и взяли Вильнюс, нависнув над правым флангом  нашего Западного фронта. По предвоенным планам советского Генштаба Западный фронт в случае войны должен был наступать в направлении Сувалок. В соответствии с этим и 6 корпус, в первые дни войны, разворачивался фронтом на Запад, но дороги оказались забитыми  тылами отходящих приграничных войск. Заторможенные танковые колонны корпуса, лишенные какого-либо прикрытия с воздуха, были подвергнуты жесточайшей бомбежке и понесли большие потери, еще не вступив в бой. В это время командовавший тогда Западным фронтом генерал Д.Г.Павлов, с целью выйти в тыл немецкой группировке в Прибалтике, образовал группу войск под руководством своего заместителя генерала Болдина, куда включил и 6 мехкорпус. Попытка на ходу, в условиях болотистой местности и бездорожья, развернуть корпус фронтом на северо-запад и наступать, опять же без прикрытия с воздуха, в направлении Гродно, привела к полной дезорганизации, потере связи и управления. Без снабжения горючим и боеприпасами разрозненными группами, по лесам и болотам группировка Болдина была рассеяна немцами. Все перемешалось и покатилось на восток. Уже 28 июня многие соединения и части 10 армии перестали существовать, как воинские формирования. По свидетельству Болдина, генерал Хацкилевич, погибший в дальнейшем в пешем строю, вынужден был отдать приказ экипажам жечь исправные танки, оставшиеся без горючего и боеприпасов.

         Значительная часть войск Западного фронта была окружена в районе Волковыска и попала в плен. Сам командующий армейской группой генерал Болдин, после долгих скитаний по немецким тылам, вышел из окружения (с 2 тысячами бойцов) только под Москвой, в районе Можайска, в октябре (!) месяце. Немцы забрасывали дороги и леса с самолетов кучами листовок, размером с тетрадный лист. На одной было, помню, написано: «Бей жида, большевика – морда просит кирпича». На другой, – нарисованы серп и молот, с такой высокохудожественной подписью: «Слева молот, справа серп – государственный наш герб. Хочешь сей, а хочешь -  куй, все рано получишь …». На каждой листовке напечатано: «Настоящая листовка является пропуском в германский плен». Среди окружавших меня на фронте два года бойцов и командиров в моей памяти нет ни одного случая, чтобы кто-нибудь воспользовался этим пропуском. Но, конечно, в окруженных войсках местами сдача в плен была массовой, и вряд ли можно за это осуждать людей, ввергнутых неумелым руководством в безвыходное положение. Об одном из таких случаев, касающемся нашего батальона, я узнал лишь после войны. Скажу о нем далее, но истинная картина пленения и обстоятельства его остаются мне неизвестными.
          Генерал Павлов и еще пять генералов 22 июля были расстреляны по приговору Военного трибунала, но … катастрофа состоялась. Из 625 тысяч человек личного состава Западный фронт    потерял в приграничных боях и в районе Белостоцкого "котла" 420 тысяч убитыми, раненными и пленными и более 1000 танков. Уже 25 июня немцы взяли Минск, и пошли на Смоленск.
        Наш батальон не попал в Белостокский «котел», так как составе 7-го механизированного корпуса, входившего в 20 армию (командующий – генерал Курочкин), батальон из района Смоленска, еще до подхода к нему немцев, был направлен своим ходом северо-восточнее Белостока, к рубежу Полоцк - Лепель. Говорили, что мы должны обеспечить переправы через Западную Двину наших частей, при их (еще планировавшемся) наступлении. Фактически мы попали в полосу наших отступающих частей, которым приходилось отходить с боями по лесным дорогам и болотам, так как по шоссейным дорогам шли немецкие танковые клинья. Нам тоже пришлось включиться в отход, делая за собой завалы из деревьев, местами  прорубая просеки и делая гати через болотистые участки, обеспечивая отход автотехники, артиллерии и каких-то частей. Среди отходивших, был и штаб 7-го мехкорпуса. Чтобы создать у нас панику и создать видимость окружения, немцы выбрасывали парашютистов, которые ночью пускали осветительные и сигнальные ракеты со всех сторон наших отходивших частей.
      Догоняя свой батальон после выполнения задания (взвод ставил мины за отходившими нашими колоннами), ночью я заснул в кабине автомашины, в кузове которой было полвзвода солдат. Меня разбудил звон разбившегося ветрового стекла. Я подумал, что разрывная пуля, а оказалось, что мой шофер тоже заснул и мы столкнулись со встречным грузовиком (оба ехали, конечно, без света). Встречный пострадал меньше, и уехал, а наша машина потеряла ход. Мы на руках вытолкали машину для маскировки под деревья на обочину. На наше счастье (отстать от своих было очень опасно), мимо ехал мотоциклист из штаба 7-го мехкорпуса. Я поехал с ним, взял автомобиль в батальоне и на буксире вывез пострадавшую машину и своих солдат.
       Вторая рота нашего батальона попала в полосу ожесточенных боев и понесла заметные потери.
       Наша же группа, вместе со штабом 7-го корпуса, выскочила из лесов на шоссе Витебск - Смоленск. Через Лиозно и Рудню с северо-запада мы приближались к Смоленску, за который в это время уже начались бои. Немецкая авиация господствовала в воздухе. Наши самолеты я впервые с начала войны увидел только в районе Смоленска. У нас над головами произошел воздушный бой, в котором Мессершмидты-109 сбили два наших истребителя И-16, явно уступавших немцам в скорости. Помню, проскочили через  городок Рудня, который весь пылал. В другом месте бомба попала в склад боеприпасов  возле дороги, и четверть часа нам пришлось лежать в придорожном кювете, так как голову нельзя было поднять от непрерывно летящих осколков детонировавших, взрывавшихся снарядов. Несколько осколков пробили борт кузова нашей машины на обочине. Колонны и любые скопления машин подвергались ожесточенной бомбардировке пикировщиков Ю-87. Истребители Мессершмидт-109 бесчинствовали, гоняясь за отдельными машинами. На дороге было много разбитой, а то и исправной брошенной  техники. Встретилось огромное орудие РГК (резерва главного командования) калибра 203 мм, с надломленным колесом.
 
       Мне неизвестно был ли на то приказ, но, не доезжая километров 30-40 до Смоленска, наша колонна свернула в объезд Смоленска и пошла в направлении Ярцева - городка в 65 километрах восточнее Смоленска, на западном берегу реки Вопь, притока Днепра в его верховьях. К этому времени Смоленск, оставшийся позади нас, был в полуокружении. Связь с войсками шла только через две переправы в верховьях Днепра: Соловьевскую и Ратчинскую. Главную роль играла  Соловьевская переправа. Она была, как тонкое горлышко на бутылке, в которой в середине июля оказались несколько армий (16, 19, 20) Западного фронта. Около Смоленска еще более двух месяцев после этого шли бои, а подвижные немецкие части, оставив бои за Смоленск  своей пехоте, уже 16 июля захватили Ярцево и стремились овладеть Соловьевской переправой. Именно в это время и через эту переправу по понтонному мосту наш батальон ночью перешел на левый берег Днепра. Утром на переправе творилось нечто невообразимое. С левого берега на правый с трудом пробивались машины с боеприпасами и немногочисленные части, которыми руководство Западного фронта пыталось подпитывать окруженные войска, а навстречу двигался поток наших отходивших войск. Шли отдельные части, остатки частей, санитарные машины и повозки с раненными, масса бойцов, отбившихся от своих частей, гражданское население, бежавшее от оккупации. Все это происходило под бесконечными бомбежками, стрельбой зенитных батарей, защищавших переправу. В дальнейшем переправа переходила из рук в руки, пока в начале августа некоторые части 16-й и 20-й армий не вырвались из окружения. Связь с оставшимися в окружении войсками прервалась. Некоторые подразделения в районе Смоленска еще долго сопротивлялись немцам, другие слились с партизанами, но большую часть постигла участь уничтожения и плена. В Смоленском сражении Западный фронт потерял по разным источникам 700-800 тысяч человек, из них  более 250 тысяч пленными (по немецким данным - гораздо больше).

       Для нашего батальона смоленская эпопея закончилась в середине июля. Думаю, что мы  во второй раз избежали судьбы окруженных, только по тому, что батальон на ходу был перенацелен северо-восточнее Смоленска, был на своих колесах и сохранил руководство и дисциплину, как и многие другие части  7-го мехкорпуса.
 
      Нас включили в оборону Соловьевской переправы, на которой надо было устанавливать порядок, восстанавливать то, что разбивали бомбежки, подправлять подъезды к переправе. Началась Ярцевская оборона, которая позволила на некоторое время создать на участке прямо смотревшем на Москву, стабильный фронт, сыгравший большую роль в ходе войны и в моей личной судьбе.

       Что бы ни говорила "официальная" историография, лично для меня, события первых месяцев войны (включая Вяземский  "котел", о котором речь впереди) представляются катастрофой. Это совершенно не отменяет того, что и немцы понесли за это время достаточно значительные потери, и их стратегический план, - овладеть Москвой в августе 1941 года, был разрушен.

                4.ЯРЦЕВСКАЯ ОБОРОНА
       Уже на Соловьевской переправе мы услышали фамилию Рокоссовский. Этот человек сыграл огромную роль в масштабах всей войны и в частности в организации устойчивой обороны на одном из участков рубежа  Ельня – Ярцево – Белый между Смоленском и Вязьмой, продолжавшейся более двух месяцев. Кроме того, так сложилось, что с июля 1941 года и по июль следующего года мне довелось быть в 16-й армии второго формирования, руководимой К.К.Рокоссовским, видеть его и даже однажды говорить с ним. Из дальнейшего будет видно, что он решительно определил судьбу моего батальона, а следовательно, косвенно конечно, и мою личную судьбу, и еще одно спасение от верной гибели. Поэтому я буду помнить его с благодарностью и восхищением до конца своих дней.

       Я приведу здесь очень кратко сведения из его биографии, почерпнутые в книге В.Кардашова "Рокоссовский".

       Костантин Константинович Рокоссовский родился 8 декабря 1896 года в городе Великие Луки в семье машиниста паровоза, по национальности поляка. Мать была русская. Детские годы его прошли в Варшаве. Окончив 4 класса школы, он остался сиротой и должен был сам зарабатывать себе на жизнь, сначала чернорабочим, а затем - каменотесом. Несмотря на тяжелый физический труд, много занимался самообразованием. С началом первой мировой войны пошел добровольцем в армию, в драгуны. С тех пор вся его жизнь связана с армией. В войне 1914-17 годов отличался личной храбростью, получил 3 георгиевских награды. После революции вступил в Красную Армию, воевал против Колчака, против каппелевцев и барона Унгерна в Забайкалье, командовал эскадроном и полком. Оказывается, Рокоссовский в 1921 году был в Верхнеудинске (Улан-Удэ), где в это время я имел честь появиться на свет. В том же году Рокоссовский был ранен в бою с отрядом белогвардейца барона Унгерна, и лежал в госпитале в поселке Мысовая, где прошла юность моей мамы. После окончания высшей кавалерийской школы был направлен инструктором в монгольскую армию. Интересно, что он был в Урге (Улан-Баторе) в те же годы, что и наша семья. Русских в Урге в то время было не много. По вечерам они собирались в советском клубе, и вполне могло быть, что мои родители сидели с Рокоссовским в зале клуба (не будучи, конечно, знакомыми). К 1936 году Рокоссовский командовал уже кавалерийским корпусом (3 дивизии). В 1937 году его не обошла "сталинская милость": он был арестован по обвинению в связях с польской и японской разведками. После трех лет тюрьмы "дело" было прекращено и Рокоссовский восстановлен в правах. В предвоенный 1940-й год он командовал кавалерийской дивизией, затем - корпусом, а перед самой войной назначен командиром формировавшегося 9-го механизированного корпуса в Киевском военном округе. Начало Отечественной войны застало генерал-майора Рокоссовского в Новоград-Волынском. Не закончив формирования и комплектования танками, без связи со штабом Юго-западного фронта и без авиационного прикрытия, неся тяжелые потери на марше, корпус выдвинулся в направлении Ровно, но с тяжелыми боями вынужден был отходить с 1-го по 10 июля обратно к Новоград-Волынску. 14-го июля Рокоссовский был отозван с Юго-западного фронта в Москву.
 
       В Ставке Верховного Главнокомандования Рокоссовскому сообщили, что на смоленском направлении "образовалась пустота" (!),  "все, что он встретит на пути от Москвы до Ярцева, может подчинить себе", и ему поручается организовать оборону на рубеже Ярцева. С тем он в сопровождении 15 офицеров выехал, сперва, в штаб Западного фронта, а затем, -  в район Ярцева и Соловьевской переправы.

       В течение нескольких дней в районе переправ и Ярцева войска были подчинены Рокоссовскому и почувствовали его волевое, разумное руководство. Он собирал и организовывал прорывавшиеся из окружения части, разрозненные группы и отдельных бойцов. Образовалась опергруппа Рокоссовского, в которую вошел и наш батальон. Роты нашего 42-го МИБ восстанавливали разбитые артиллерийским огнем и бомбами подъезды к переправе, минировали участки восточного берега реки Вопь, оборудовали оборонительные позиции. Впервые с начала войны мы почувствовали, что занимаемся настоящим саперным делом и приносим пользу в войне с немцами. Ярцевская оборона длилась более двух месяцев и вселила уверенность, что с немцами воевать можно и сдерживать их можно. Ее истинное значение, как мне кажется, мало известно широкой публике в послевоенное время.

      Река Вопь не широка, всего около 30 метров, но местами глубиной до 9 метров, с крутым западным берегом. Тем не менее, войска опергруппы Рокоссовского зацепились за нее и остановили немцев.  Мост через Вопь  севернее Ярцева некоторое время оставался цел. И немецкие войска и наши имели виды на него на случай наступления, и не спешили подрывать, а посреди моста осталась   чья то брошенная автомашина, у которой видимо заглох мотор. Наш комбат послал ночью двоих солдат-шоферов к машине в разведку. Те доползли туда, обследовали и доложили, что у машины разрядился аккумулятор. На следующую ночь организовали доставку на мост нового аккумулятора, его подключили, за руль сел один из наших ребят завел мотор и рванул на наш берег. К этому моменту уже начало светать, и последний акт пьесы произошел на глазах у немцев. Они открыли огонь, но поздно, машина была спасена. За эту операцию наш шофер (фамилию к сожалению не помню) получил орден Красного Знамени –  один из первых орденов в нашем батальоне.
 
       У  Соловьевской переправы через Днепр, и в районе Ярцева бои то ожесточенно разгорались, то затихали. В начале августа, из окружения через переправу прорвались части (скорее, остатки частей) 16 и 20 армий, во главе с генералами Лукиным и Курочкиным. 7-го августа  из опергруппы, оборонявшей Ярцевский рубеж, и войск 16-й армии, вышедших из окружения, была образована, новая по существу (вторая по составу), 16-я армия, и Рокоссовский был назначен ее командующим. Штаб 7-го мехкорпуса стал основой армейского штаба Рокоссовского. Наш батальон стал с этого момента частью армейского подчинения, то есть подчинялся непосредственно штабу армии. Вот это-то обстоятельство, несомненно, спасло мне жизнь в дальнейшем.
       Кроме инженерного обеспечения переднего края обороны и артиллерийских позиций, нам довелось обустраивать в нескольких километрах от  переднего края штаб армии. Штаб располагался в палатках.  Моему отделению было приказано сделать землянку с накатом из бревен вблизи опушки леса.  Когда мы орудовали лопатами и топорами, к нам подошел высокий стройный генерал с правильным очень красивым лицом. Он был в полной форме, с орденами (он   и в окопы ходил в полной форме, говорил, что это придает уверенности бойцам). Мы отдали честь, а он поздоровался и спросил меня: «Что строите, саперы?».  Я слышал, что Рокоссовский – поляк, и по акценту понял, что это он и есть, и ответил: «Вам жилье строим, товарищ генерал-майор». «Спасибо», - сказал он, - «Я и в палатке могу прожить». Улыбнулся нам и пошел дальше.  Такой длинный у меня с будущим маршалом состоялся разговор. 

          16-я армия «второго формирования», имея далеко не полный состав, была очень растянута и занимала участок около 50 километров. Рокоссовский приказал всем частям рыть окопы полного профиля с ходами сообщения. В это время наши войска взяли Ельню, а на нашем участке немцы в конце июля, начале августа тоже перешли к обороне.  Видимо, им надо было подтянуть тылы, обустроить снабжение. Штаб Западного фронта замыслил наступательную операцию по освобождению Смоленска.  Прорыв намечался на флангах Западного Фронта, а 16 -я армия находилась по центру и только должна была держать немцев в напряжении.

         Здесь мы впервые увидели в действии «Катюши» - реактивные минометы БМ-13. Но тогда о них никто еще не слыхал. Находясь с группой бойцов на опушке леса, я  увидел проезжающие мимо нас странные машины с зачехленными наклонными платформами. Мы решили, что это подвозят к реке понтоны. Машины, а их было три, скрылись за близлежащим леском. Вдруг над леском поднялось облако черного дыма, раздался вой стартующих ракет, а через несколько секунд над немецкими позициями забушевало сплошное пламя, и сплошной грохот нас оглушил. От  места, где мы находились, до  участка, на который обрушился удар ракет, было около полкилометра, но когда огонь перестал полыхать, мы увидели на той стороне реки как бы выжженный черный прямоугольник. Оказывается, что после этого залпа немцы побежали, а наша часть на том участке переправилась на западный берег реки и захватила Ярцево. «Катюши», сделав залп, тут же проехали мимо нас обратно и скрылись с глаз. Мы так и не поняли тогда, что это было. В дальнейшем, уже на подступах к Москве, залпы реактивных минометов стали привычными. Черное облако над стартом больше не поднималось. Видимо, первые ракеты снаряжались дымным порохом, а последующие – бездымным. В 1942 году и у немцев появились реактивные мины. Наши солдаты прозвали их «Ванюшами». Оружие тоже страшное, но такого залпового огня, как давала батарея «Катюш» (48 ракет за короткий промежуток времени, по сравнительно небольшой площади), у них не было.
 
           Наш батальон немедленно отправили снимать немецкое минное поле на западном берегу, и я впервые побывал во вражеских окопах. Они были разворочены реактивными снарядами. Впервые нам пришлось  разминировать немецкие мины. Опыта в обезвреживании немецких мин не было, и несколько саперов подорвались при разминировании.  Подрывы на противопехотных минах кончались потерей ног или рук, а иногда ударной волной выбивало глаза. При подрыве на противотанковой мине от человека мало что оставалось.  Немецкая   противотанковая   мина имела три гнезда для взрывателей: сверху, сбоку и снизу. Боковые и нижние детонаторы ставились редко, но случалось. Кроме того, немецкие саперы ставили иногда минные ловушки, очень опасные.
 
          Немецкие связисты ездили на велосипедах. Трофейный велосипед из немецких окопов перешел во владение ко мне и к моему фронтовому другу Иванову Виктору Григорьевичу. Нас привлекло то, что велосипед был снабжен электрической фарой, питавшейся от динамо-машинки, с приводом от заднего колеса. Мы затащили велосипед в нашу землянку, поставили его вверх колесами, и по ночам один крутил руками педали (работал электростанцией), а другой мог читать или писать письмо ( под Ярцевым почта начала работать).

           Здесь я впервые увидел пленного немца. Немецкий летчик выпрыгнул с парашютом из подбитого зенитками самолета, и был пойман. Он сидел на земле возле палаток штаба армии, привалившись спиной к дереву. По руке его текла кровь.  Смотрел высокомерно. К нему подошла медсестра, чтобы перевязать рану. Он тряхнул головой и плюнул на сестричку. Очень хотелось дать ему по морде,  да нельзя было. Его повели на допрос.

          В августе, после артиллерийской подготовки Западный фронт сделал попытку наступления, однако оно быстро захлебнулось: сил было явно недостаточно. Отрадной  стала активизация нашей авиации. Стали появляться штурмовики ИЛ-2 – «летающие танки». Они на малой высоте пролетали над нашими головами и поливали немцев пушечным огнем, включая ракетные снаряды. Зенитная артиллерия противника, благодаря малой высоте полета, штурмовиков, внезапности их появления и наличия у них брони снизу, была против них недостаточно эффективной. Мы всегда пересчитывали их на пути в атаку, и когда они возвращались. Бывали и у них потери. Вообще, по моим наблюдениям зенитный огонь, если он не был массированным, во фронтовых условиях сравнительно редко приносил удачу. Самолета подобного ИЛ-2 у противника не было. Правда, и у нас не было такого самолета, как немецкий Ю-87 – одномоторный фронтовой пикирующий бомбардировщик. Ю-87 налетали, как правило, группами, становились в круг и устраивали «карусель», по очереди сваливаясь в пикирование на цель. Сбрасываемую бомбу хорошо видно, пока она не наберет скорость. Зрелище малоприятное, особенно, если лежишь по курсу бомбовоза. Кроме того, бомбы, падая, противно воют.  У немцев был самолет Хеншель, который у нас по его профилю называли «горбатым», корректировавший работу ихней артиллерии. Самолет очень для нас вредный.  Его появление предвещало артиллерийский обстрел. Так, от наших зениток иногда вокруг него все небо было в облачках разрывов, а он продолжал, как бы лениво переваливаясь с боку на бок, кружить над местом обстрела. Был еще немецкий корректировщик, у которого хвостовое оперение держалось на двух балках. Если смотреть снизу, то он похож на раму с крыльями. Так его и прозвали «Рама». Советская истребительная авиация на равных стала биться с немецкой - только позднее, под Москвой.

          5-го августа опергруппа Рокоссовского была поименована 16-й армией (второго формирования). Генерал М.Ф.Лукин, бывший командующий 16-й армией первого формирования, вступил в командование 19-й армией. Сентябрь и начало октября на нашем участке фронта прошел в основном в позиционных боях: окопная жизнь, пулеметные и артиллерийские перестрелки. Даже какой-то быт стал налаживаться. Научились на слух определять калибр стреляющих немецких орудий. Слышишь выстрел тяжелого орудия, следом – звук летящего над головой тяжелого снаряда. Он как то фыркает, шуршит, а рвется с хрустом, как будто ломает громадные кости.  Пули издают короткий посвист, пролетая мимо.  Разрывная пуля, попадая, например, в дерево или в накат землянки, издает громкий щелчок. В батальоне была клубная машина, в которой возили духовые инструменты. Однажды комбат приказал оркестру, составленному из бойцов, играть прямо в траншее. «Чтобы фрицы знали, что у нас боевое настроение» - он сказал. И что же? Стрельба прекратилась и немцы, будучи, видимо, шокированы, слушали «Катюшу» и другие шедевры наших доморощенных оркестрантов. Потом все же спохватились и бросили несколько мин из ротного миномета.
   
         Нам, рядовым было невдомек, какие тучи сгущаются над нашими головами. Оборона казалась устойчивой, траншеи в полный рост по приказу Рокоссовского были выкопаны по всему фронту армии. Несмотря на неудачную попытку нашего наступления севернее Ярцева, в районе Духовщины, Рокоссовский в начале сентября получил звание генерал-лейтенанта. Держа оборону, он, как пишут в книгах, предлагал Коневу, командовавшему в то время Западным фронтом, план действий на случай прорыва немцев, однако Конев план отклонил.  Но опасения видимо были. В конце сентября ночью наш батальон получил приказ выехать по лесным дорогам в стороне от шоссе и скрытно в глубине леса оборудовать землянки и замаскированные огневые точки для круговой обороны вокруг них. Работали по ночам, тщательно убирая выкопанную землю. Что это будет - нам, конечно, не говорили,  но и без разговоров мы поняли, что идет закладка базы для партизан на полпути между Ярцевым и Вязьмой. Была ли использована построенная нами база в дальнейшем, - мне неизвестно, но, как показала жизнь, действие это было, по крайней мере, своевременным и целесообразным.
 
           Дело в том, что к концу сентября, замкнув кольцо вокруг Ленинграда и имея успехи на Украине, немцы перегруппировались, создали на флангах нашего Западного фронта большие группировки подвижных частей и пехоты и приступили к осуществлению плана «Тайфун», целью которого было взятие Москвы до конца 1941 года. Против сил Брянского, Западного и Резервного фронтов противник выставил в 2,2 раза больше танков, в 2,1 раза – артиллерии, в 1,7 раза – авиации. Превосходство немцев в пехоте было не большое, но силы их были сосредоточены так, что в местах намеченного ими прорыва перевес составлял по пехоте в 5-6 раз, а по танкам и артиллерии до 10 раз. Первыми целями были Брянск и Вязьма. На Западном фронте немцы наносили основные удары восточнее Рославля и севернее Духовщины.  Похоже, что советские стратегическая и фронтовая разведки сосредоточение противника  прозевали, и своего необходимого ответного оборонительного    маневра наши войска своевременно не сделали. То ли не успели, то ли не сумели. Конечно, мне, рядовому не дано знать, что именно стало причиной дальнейших бедственных событий.
   
    Факт тот, что когда 2-го октября Гитлер отдал приказ начать операцию «Тайфун», наша 16-я армия опять оказалась в центре, а главные удары противника были направлен в обход  нее.

   В обстановке стремительно развивающегося прорыва немецких войск севернее и южнее фронта 16-й армии, Рокоссовский 5-го октября получил неожиданный приказ: передать командование подчиненных ему войск соседу слева (генералу Ф.В.Ершакову), и с управлением и средствами связи немедленно выехать к Вязьме, где вступить в командование  НОВОЙ (!) 16-й армией «для  организации контрудара». Согласно приказа, он должен был принять 5 стрелковых дивизий, танковую бригаду, дивизион реактивных минометов, которые в районе Вязьмы должны были ждать штаба 16-й армии. И вот, 6-го октября, не имея связи со штабом фронта(!), в неведении, что происходит южнее и севернее своего расположения, штаб  16-й армии (без войск, переданных в другую армию) снялся из района Ярцево, и отбыл в направлении Вязьмы. И это после Белостока и Смоленска был третий случай, несомненно, спасший мне жизнь, так как Рокоссовский не передал наш 42-й МИБ в войска, оставшиеся в районе Ярцева, а взял с собой. А войска пяти армий (16, 19, 20, 24, 32), оставшиеся западнее Вязьмы, 7-го – 13-го октября попали в окружение, и большая часть их была уничтожена или попала в плен. Командующий 20-й армии – генерал Ершаков, которому Рокоссовский передал свои  войска, был убит, генерал Лукин (командовавший 19 армией) попал в плен.


5. НА ДАЛЬНИХ ПОДСТУПАХ К МОСКВЕ

              Что же ждало группу Рокоссовского, в которую входили штаб 16-й армии, полк связи, наш инженерный батальон, рота мотоциклистов, 2 или 3 танка и некоторые тыловые части 16-й армии, - всего около сотни автомобилей? Не помню точно, кажется, была пара противотанковых 45 миллиметровых пушек. Вечером 6-го лес, по которому двигалась наша колонна, подвергся  бомбардировке. Видимо немцы подозревали, что в лесу есть наши войска, но нашу группу автомашин визуально не обнаружили, бомбили не прицельно, а полосой, прошедшей метрах в ста-двухстах от нас. Видимо наводка с земли была у них не точной. Если бы полоса бомбежки такой интенсивности, как мы видели, прошла по нашей колонне, то вряд ли от нее что-нибудь осталось бы. Ночью со стороны Вязьмы вскоре пролетели прямо над верхушками деревьев многочисленные двухмоторные немецкие самолеты. Кабины были ярко освещены, так, что видны были лица летчиков. Стрелять по ним было запрещено, чтобы не обнаружить колонну. На рассвете Рокоссовский остановил колонну в лесу, не доезжая Вязьмы километров десять, а сам поехал в город.

        Как рассказано в книге Кардашова,  ни в окрестностях Вязьмы, ни в самом городе не оказалось не только обещанных в приказе пяти дивизий, но и вообще никаких наших войск. Более того, горожане заявили Рокоссовскому, что немцы уже входят в город с северо-запада, в чем он убедился лично, поднявшись на колокольню и увидев на окраине Вязьмы немецкие танки. Он вернулся к колонне. Шел холодный дождь. Не было связи ни со штабом фронта, ни с обещанными дивизиями. Стало ясно, что мы отрезаны от наших  войск, оставшихся позади нас в районе Ярцева и попавших во внутренне кольцо окружения, но и на восток дороги не было, так как в Вязьме уже были немцы, пытавшиеся образовать второе – внешнее кольцо окружения.  К группе присоединился начальник оперативного отдела Западного Фронта генерал Г.К.Маландин, который разыскивал штаб Фронта (!), не зная обстановки. Рокоссовский принял решение выходить из окружения на северо-восток, в направлении Гжатска. Вся группа, к которой примкнул конный эскадрон НКВД, шла тремя колоннами по лесным дорогам, впереди и по бокам шли танки и конные дозоры. По дороге соединились с большой группой из ополченческой дивизии (в которой, как я теперь понимаю, участвовал в боях мой отец, но к этому времени, как я узнал позже, он уже был ранен, и, к счастью, эвакуирован). Машины часто вязли в ужасной непролазной грязи, их вытаскивали на руках. Был момент, когда ЗИС-101 Рокоссовского вытаскивала на буксире моя полуторка (сам он шел пешком впереди колонны). Временами натыкались на небольшие разведывательные группы немцев, с которыми завязывались перестрелки. Входили в деревни, где немцы уже побывали, и откуда ушли на восток.  Рядом с колонной сел самолет У-2, и летчик сообщил, что в Гжатске будто бы штаб Западного фронта и там находятся Ворошилов и Молотов. Сообщение оказалось ложным. Гжатск уже заняли немцы, и наш передовой дозор был обстрелян немецкими танками при входе в город. Не доходя километров 10 до Гжатска, наша колонна снова углубилась в леса и пошла лесными дорогами к Можайску.  Только в Можайске (в 130 километрах от Москвы) Рокоссовскому удалось, наконец связаться со штабом фронта. Когда колонна втянулась в Можайск, как раз на город налетела целая армада немецких бомбардировщиков, и мы оказались под  жуткой бомбежкой: кругом рвались бомбы, горели и рушились дома.

          Чтобы охарактеризовать обстановку в это время на западном фронте, воспользуюсь воспоминаниями маршала Г.К.Жукова. Сталин отозвал Жукова из Ленинграда, подвел его к карте и сказал: «Вот, смотрите, здесь сложилась очень тяжелая обстановка. Я не могу добиться от Западного фронта исчерпывающего доклада об истинном положении дел. Мы не можем принять решений, не зная, где и в какой группировке наступает противник, в каком состоянии находятся наши войска (подчеркнуто мной). Поезжайте в штаб Западного фронта, тщательно разберитесь в положении дел и позвоните мне оттуда в любое время. Я буду ждать». Это 8-го октября сказал Верховный Главнокомандующий, не знавший доподлинно, где противник, и что гораздо страшнее, – где его собственные войска!  Для характеристики положения на соседнем  Брянском фронте, приведу телеграмму 6-го октября начальника Генерального штаба Б.Шапошникова командующему 50 армии Петрову: «Ввиду отсутствия связи со штабом Брянского фронта, прошу немедленно передать прилагаемый при сем приказ Ставки Верховного  Главнокомандования  товарищу Еременко, разыскав его (!). При ненахождении тов.Еременко, вступить в командование фронтом…». Таким образом, начальник Генштаба не имеет связи с командующим фронтом и не знает, где он находится! Жуков сменил Конева на посту командующего Западным фронтом 10-го октября.

         Рокоссовский был в штабе фронта как раз в тот момент, когда Жуков принимал командование фронтом от Конева. Рокоссовский получил задание командовать обороной Можайского укрепрайона, но уже на следующий день, опять, как было при отправке к Ярцеву, со словами: «подчините себе все находящиеся там и выходящие из окружения части» был направлен на Волоколамское направление. Рокоссовскому снова пришлось собирать и организовывать части в НОВУЮ (уже третью с начала войны) 16-ю армию. В Волоколамск отправился из района Можайска  и наш батальон.

         Для меня остается неясным один вопрос, о котором я упомянул выше: о массовом пленениисослуживцев по батальону под Вязьмой. Дело в том, что по сведениям, полученным Виктором Федоренко в его разысканиях (см.вводный раздел), наш батальон в районе  Вязьмы потерял убитыми, и главным образом пленными около 200 человек (имеются поименные списки таковых). Но мне не было известно о таких потерях. По сведениям, которые я имел до сих пор, в районе Вязьмы 42-й МИБ находился только в составе колонны Рокоссовского, во время передислокации штаба армии от Ярцева к Можайску. При этом потерь в батальоне не было. Мне остается предположить, что одна из рот батальона была временно прикомандирована к какой-то армии, попавшей в дальнейшем в окружение, где и попала в плен. Такие прикомандирования практиковались, в частности, ранее – так, в районе Орши одна из наших рот понесла потери, тогда как основная часть батальона находилась в другом месте. Этот случай, как и более поздние, мне доподлинно известны. Что касается одномоментных больших потерь батальона под Вязьмой, вопрос остается для меня открытым.

              К моменту нашего прибытия к Волоколамску положение там еще не казалось сверх опасным. Но до сих пор удивляюсь, как это командир батальона решился дать мне в то время из района Волоколамска увольнительную на один день, чтобы я мог съездить в Воскресенск (100 километров на восток от Москвы), узнать о судьбе моей матери. С начала войны я не имел от нее ни одного письма, что в той каше было не  удивительно. Еще до рассвета на попутной машине, а потом на площадке товарного вагона я добрался до Москвы. Москва встретила пустыми настороженными улицами. Окна домов накрест заклеены бумажными полосками, чтобы не летели осколки стекол от взрывной волны при бомбежках. Девушки солдатки, на стропах вели по улице Горького громадную «колбасу» - аэростат воздушного заграждения. Десятки таких аэростатов висели над Москвой, затрудняя налеты фашистской авиации. На улицах стояли противотанковые ежи, ходили вооруженные патрули, проверявшие документы. На удивление, меня никто не задержал. На метро доехал до Казанского вокзала, где были толпы народа, атаковавшие дальние поезда, отходившие на восток. Группа девушек с котомками за плечами и чемоданами спускалась с вокзальной платформы на железнодорожный путь, явно собираясь идти пешком по рельсам. Я спросил, куда они направляются? Они ответили, что пойдут -  на Урал! Оказывается, я попал в Москву в дни паники, когда масса народа стремилась покинуть город, под воздействием слухов, что немцы у окраин Москвы (20-го октября в Москве было введено осадное положение, и паника прекратилась. На пере довой же в эти дни, несмотря на тяжелые бои, никакой паники не было. Я об этом свидетельствую). Мне удалось втиснуться на поезд, шедший через Воскресенск, и через два часа я стоял перед запертыми дверями нашей квартиры. От соседей узнал, что мама  с коллективом Химкомбината два дня тому назад уехала в эвакуацию, а куда – не известно.  Обратно, к Москве поезда шли пустые, затруднений сесть не было. Вечером того же дня я добрался до своей части.

           С 16 по 27 октября шли ожесточенные бои на Волоколамском направлении. По литературным данным, к началу немецкого наступления Рокоссовскому удалось собрать в 16-й армии 21 пехотный батальон, 6 кавалерийских полков, около 200 орудий различного калибра.  Но при этом, фронт 16-й армии был растянут на 100 километров. Танков было совершенно недостаточно, тогда как, только против 316-й дивизии генерала Панфилова немцы сосредоточили до 200 танков, да и 2 орудия на километр фронта не могли обеспечить оборону, как бы командующий артиллерией  16-й армии генерал Казаков не маневрировал своими силами вдоль фронта. Положительным было появление в пехотных частях  на вооружении противотанковых ружей, но их еще было мало. Медленно, но нашим частям приходилось отступать.

    Волоколамск и его окрестности бомбили, но нефтебазу вблизи города немцы не трогали, надеялись, как видно, разжиться там горючим для своих танков и автомашин. Моему отделению было приказано подготовить к взрыву огромные цилиндрические нефтехранилища, и в случае подхода противника взорвать их. Два или три дня мы подготавливали взрыв: заложили большие заряды взрывчатки, вставили в заряды электродетонаторы, протянули провода от зарядов к подготовленному убежищу и подсоединили подрывную машинку – источник сильного короткого импульса электрического тока. Рядом стоял склад детских игрушек, где был действовавший чудом городской телефон, по которому мы ждали приказа о взрыве. Мимо нас отошли тылы какой-то нашей части, протащили пушки, и в это время раздался звонок: «взрывайте». Поворот ручки «адской машинки», и нефтехранилище было уничтожено. Сорвало крышки с огромных баков, огненные потоки полились в сторону железнодорожного переезда. Солярка и бензин немцам не достались. Машина наша стояла под стеной склада. Мы сели в нее и двинулись в батальон. Одновременно другими отделениями и взводами были взорваны мосты и мостики и другие объекты, взрывы которых могли затруднить продвижение противника. Производилась установка мин-сюрпризов и мин замедленного действия.

          В районе Спас-Рюховского, вместе с другим саперным батальоном, наш батальон  установил больше 2000 противотанковых мин, для защиты позиций полка противотанковых орудий. Здесь немцы потеряли от противотанковых орудий и на минах, которые мы установили, около 60 танков. Мин  10 – 15 там  было  и моих. Этот бой описан в сводках 1-ой саперной армии.

      Волоколамск пришлось сдать 27-го октября. Из литературы известно, что была образована комиссия, по проверке обстоятельств сдачи Волоколамска.  Рокоссовскому и командирам его частей предъявлялось обвинение, но он защитил своих подчиненных и доказал, что имевшимися в его распоряжении силами удержать город было невозможно. В первой половине ноября штаб 16-й армии располагался в Ново-Петровском. Здесь же стоял и наш батальон. Отсюда мы выезжали каждый день на разные участки фронта 16-й армии с заданиями.  Немецкая авиаразведка как видно обнаружила скопление автомашин штаба армии, хотя они  обычно маскировались, и пробомбила Ново-Петровское.  Досталось и нам: телеграфный столб перед домом, где был штаб батальона, перекинуло взрывной волной через двор, а у часового, стоявшего у штаба, осколком перебило приклад винтовки.

              В конце октября моей группе бойцов было приказано установить фугас с электродетонатором на железнодорожном переезде, кажется, на Варшавском шоссе, и взорвать его в случае отхода через переезд нашей артиллерии. Выкопали яму под рельсом, заложили большой заряд взрывчатки, протянули провода от заряда к окопу, где установили подрывную машинку. Ночевали на переезде. Утром бой приблизился к нам, Машины с орудиями отошли через переезд. Мы вставили детонатор в заряд, залегли в окоп, крутанули ручку подрывной машинки  - заряд не взорвался. Видимо, отказал детонатор. Отказал и детонирующий шнур. Положение казалось безвыходным. Сержант Федоров предложил: давайте я кину в заряд гранату. Отбросали с заряда землю, положили на заряд несколько гранат и противотанковую мину, залегли в окоп, а Федоров поднялся, кинул гранату в заряд и упал в окопчик, вырытый для него на расстоянии броска гранаты. Детонаторы от взрыва гранаты сработали и взрывом заряда переезд разнесло. Федорова засыпало землей, но он, к счастью,  не пострадал. Федоров за этот взрыв был награжден орденом.
 
        Расскажу еще об одной поездке.  Это было во второй половине ноября. Батальон получил распоряжение передать большое количество противотанковых мин саперам 316-й дивизии. Минами загрузили полный кузов грузовика, вровень с бортами. Лейтенант Александр Иванович Рыжаков, - командир взвода, сел в кабину с шофером, а меня и  одного солдата из моего отделения расположил в кузове на минах и мы поехали по Волоколамскому шоссе. Сидеть на минах было невозможно, нам пришлось лечь. Перед этим днем выпал глубокий снег, кругом все было бело. В шинелишках на ветру нам было довольно зябко. Предстояло сворачивать с шоссе в лес, на проселок, ведущий к деревне, название которой мне запомнилось, как Гусенево (по литературным данным, описываемые события происходили в районе деревни Гусево).  Лейтенант в кабине ориентировался по карте. Примерно в километре до поворота, на обочину дороги вышел солдат и просигналил остановиться. Он предупредил, что немецкая танкетка держит под обстрелом поворот на нужную нам проселочную дорогу, сама дальше не идет, так как боится наших противотанковых ружей, которые по ней пару раз пальнули.  Лейтенант А.И.Рыжаков был лихой парень, да и приказ все равно надо было выполнять. Поэтому он приказал шоферу: «Разгоняйся и на полной скорости поворачивай на проселок, а там, – лес рядом, – скроемся». С тем, машина и рванула, да повернула так круто, что я слетел с мин в сугроб. Танкетка дала очередь, но машина нырнула в лес. Лейтенант не заметил моего падения, но мой напарник заколотил по крыше кабины. Я короткими перебежками достиг опушки леса, снова взобрался на свое место на минах и мы продолжили путь. Приблизившись к Гусеневу, мы поняли, что в деревне уже идет бой и мины в этой ситуации дивизионным саперам ни к чему. Загнали машину под стену одного из домов и побежали выяснять, что делать дальше. Из одного дома вышел военный, тут же  разорвалась минометная мина, и он упал. Кто-то крикнул «Комдив!». -  Генерал Панфилов был убит на наших глазах. Дивизионным саперам было не до установки мин. Нам оставалось возвращаться в Ново-Петровское. Но как? Поворот на шоссе уже заняли немцы. Оставалось попробовать выбраться по лесным дорогам параллельно шоссе. Снег стал подтаивать, и в одном месте правое заднее колесо забуксовало. Все наши попытки вытолкнуть машину из промоины оказались безуспешны. Пришлось разгружать мины. Тут как раз нас догнала пара тридцать четверок из танковой бригады  Катукова. В бригаде осталось  к тому времени 15 исправных танков. Бригада действовала из засад, нанося немцам чувствительные потери и быстро  меняя позиции. Догнав нас, эти два танка должны были по проселку  обогнать наступающих по шоссе немцев и снова устроить засаду. Экипажи танков помогли нам  загрузить мины, вытащили машину на буксире и ушли вперед, а мы к вечеру добрались до Ново-Петровского, к которому  уже приближался бой.

         В эти дни панфиловская дивизия была преобразована в 8-ю гвардейскую, катуковцы – в 1-ю гвардейскую танковую бригаду.

         Несколько суток я, с бойцом по фамилии Белошапка, провел на посту на Волоколамском шоссе. Наша задача состояла в подготовке лунок для противотанковых мин, установка и маскировка мин по получении приказа, после отхода нашей техники и артиллерии. Это было не далеко от разъезда Дубосеково, где погибли 28 панфиловцев, героически защищавших позицию. Мы с Белошапкой соорудили маленькую землянку на обочине шоссе. Из худого ведра и куска трубы сделали печку, вход завесили плащ-палаткой, так что один мог стоять на посту возле будущего минного поля, а другой дремать в тепле (кстати, именно в те дни до нас дошла газета со стихотворением Суркова «Землянка», ставшим потом известной песней). Ночью настала моя очередь стоять на посту. Так как ноги в ботинках на снегу очень мерзли, то я их опустил в землянку, сел на порожек и закутался до пояса входной плащ-палаткой. Из трубы нашей импровизированной печки шел дымок, стрельба затихла, кругом стоял заснеженный лес. Вдруг я почувствовал, что ногам моим стало жарко. Открыл плащ-палатку, смотрю, горит шинель на моем солдате, а он мирно спит. На следующее утро рядом разгорелся бой, отошла наша артиллерия, мы поставили мины и замаскировали их снегом. Батальон прислал за нами машину и снял с дежурства. По данным разведки немало танков, орудий и техники подорвалось на поставленных нашим батальоном минах.

          Прошел знаменитый парад Красной Армии на Красной площади. Морально он поддержал войска, но положение оставалось тяжелым, и даже обострялось. Наши силы были истощены. Правда, и для немцев катание на танках по сто километров в день кончилось. Однако, медленно, но они продвигались. На всех рубежах, где это было возможно, подразделения батальона ставили минные противотанковые и противопехотные заграждения, по данным разведки причинявшие немцам  большие потери, устраивали завалы и засеки на дорогах, тормозящие продвижение противника, и тем облегчавшие действие противотанковой артиллерии .

                6. НА БЛИЖНИХ ПОДСТУПАХ К МОСКВЕ

          Немцы, взяв Волоколамск, рвались к Истре. По ночам все небо позади нас, на востоке, озарялось бесчисленными вспышками зенитных снарядов. Это московские зенитчики вели заградительный  огонь и огонь на поражение.  Воздух дрожал от гула авиационных моторов. Прорываться на Москву немецким бомбардировщикам иногда удавалось, но и потери у них  были значительные.
   
          Во второй половине ноября, обходя Москву с севера, немцы подошли к Москве на расстояние выстрела пушек большого калибра (Красная Поляна, 30-35 километров). На юг от Москвы  шли бои за Тулу и между Тулой и Серпуховом в направлении на Рязань. Нашему батальону пришлось участвовать в составе 16-й армии в обороне ближних подступов к Москве, почти на запад от нее и севернее столицы. В конце ноября, за Истрой (40- 45 километров от Москвы), на восточной стороне огромного противотанкового рва мы несколько суток дежурили на пункте дистанционного управления взрывом радиофугаса большой мощности, который приказано было взорвать при подходе на него танков противника. Но до этой нашей позиции немцы не дошли, и 5-е декабря я встретил в окопах западнее Москвы. Другая рота в это время попала в ожесточенный бой в направлении Крюково, который длился без перерыва трое суток. Немцы в нем потерпели поражение, оставив около 50 подбитых танков.
        Для характеристики общего положения в это время, приведу, в пересказе из литературы, телефонный разговор Сталина с Жуковым. Сталин спросил Жукова: сможет ли он удержать Москву? Жуков ответил, что сможет, если получит две дополнительных армии и 200 танков. Сталин пообещал Западному фронту две резервных армии, а в танках отказал.

       Войска Западного фронта численно были сильно ослаблены в непрерывных ноябрьских боях, но началась заметная подпитка войск противотанковым оружием, ближе к Москве появилось действенное прикрытие наших частей с воздуха, а немцы начали выдыхаться.  В ночь с 6-го на 7-е декабря через окопы, в которых мы находились, пошли свежие части. На лыжах, в полушубках, с автоматами и противотанковыми ружьями шли сибиряки занимать исходные позиции для атаки. Мы, не видевшие пополнения с начала войны, только рты разинули от удивления.  А утром загремела такая канонада нашей артиллерии, какой мы не слышали никогда. Отдельные выстрелы не различались, они слились в сплошной оглушительный гул, с участием целых полков РС («Катюш»), стартовавших огненными полосами.  Артподготовка длилась  минут двадцать, может быть полчаса. Нас, прошедших весь длинный путь отступления, и из-за этого измотанных каким-то комплексом неполноценности за эти пять месяцев, охватило неподдельное ликование. Наш батальон не послали делать проходы в минных полях, эту работу сделали дивизионные и полковые саперы.  Мы же, в первые дни наступления, шли вслед за валом атаки, снимая минные поля, растаскивая завалы и заграждения, без чего нельзя было обеспечить широкий фронт наступления.

           Резервы у советского главнокомандования, оказывается, были, но они были введены в действие, когда силы оборонявшихся частей иссякали, а, главное, когда иссякли наступательные возможности противника. Только людские потери немцев, за 20 дней ихнего наступления от Волоколамска до Истры, составили 150 тысяч человек. Они потеряли около 800 танков, орудия, самолеты. Не думаю, что сумасшедшая идея, -  допустить немцев до ворот Москвы, могла быть кем-то запланирована. Это, конечно, исключено. Но момент ввода стратегических резервов  был выбран удачно, и сосредоточить их удалось скрытно (а это десятки, если не сотни тысяч людей, техника, огромное количество боеприпасов).  Факт тот, что 8-го декабря Гитлер был вынужден подписать директиву о переходе к стратегической обороне на советском фронте. 

                7. НЕМЦЫ ОТБРОШЕНЫ ОТ МОСКВЫ   

          В начале нашего наступления немцы дрогнули, кое-где отступали беспорядочно, бросая разбитую технику и своих погибших. Окоченевшие трупы немецких солдат лежали в подмосковных лесах. Но немцы быстро пришли в себя и дальше отступали организованно, уничтожая за собой все, что возможно. Они не могли снять и увезти рельсы, но я видел целый участок железной дороги, где середина каждого рельса была подорвана толовой шашкой.  Первым признаком  подготовки немцев к отходу был столб дыма позади их позиции, а ночью – зарево, от сжигаемых ими дотла деревень.  Приходилось идти по пепелищам. Одну такую ночь я попытался описать в стихотворении.

                Год 1941-й, декабрь
                Западный фронт. Мне 20 лет.

  Драпанули немцы. Не свищут пули.
  Негде пристроить на ночлег солдат:
  На месте деревень в почетном карауле               
  Трубы закопченные рядами стоят.
  Устали ребята. Весь день шли на запад,
  Разбирая завалы, мины корчуя.
  Шли, вдыхая горький гари запах,
  Вечером свалились, ног не чуя.
  Каменным сном ребят сморило
  На снегу вповалку, вкруг костра.
  Взвод новичков. Больше некого было,
  - Себя назначил дежурным до утра.   
  Пламя трепещет передо мной,
  Тепло обволакивает меня.
  Только б не заснуть: я часовой,
   Стою на часах у живого огня. 

         Теперь предстояло делать проходы в немецких минных полях, снимать немецкие минные поля, наводить переправы через реки и речушки, иногда под артиллерийским и минометным огнем, под бомбежками, восстанавливать мосты, держать в проезжем состоянии дороги. Наш 42-й и здесь показал себя  достойно.

         Первым освобожденным городом, в который я вошел, была Истра. Это было 11-го декабря. Только на подходах к Истре и в самом городе батальон снял около 2000 мин. Собственно, город весь был разбит и сожжен. Возвышался лишь собор Ново-Иерусалимского монастыря, за стенами полуметровой толщины я укрывался при артобстреле еще при отступлении. Теперь я целый день ходил с миноискателем по шоссе, с наушниками, в которых раздавался писк, когда под рамкой миноискателя обнаруживался металл. Дело в том, что иногда мины покрывались такой крепкой, толстой коркой смерзшегося снега и льда, что не взрывались под первыми, проехавшими по ним машинами, а в какой-то момент корка подтаивала, продавливалась, и очередная машина подрывалась.  К вечеру я от усталости валился с ног, но переночевать было негде.  Наконец я набрел на единственный уцелевший дом, куда на ночлег набилось полно солдатского народа.  Решил и я здесь соснуть, да произошла со мной в этом доме неприятнейшая история.  Солдаты лежали на полу в шинелях, положив под головы свои котомки или противогазные сумки. Винтовки были составлены, как говорят, в козлы, туда же и я поставил  свою винтовку и миноискатель,  втиснулся между спящими, и сразу уснул. Проснулся, когда за окнами стало сереть. Надо надевать наушники миноискателя, винтовку – за плечи, и выходить на трассу. Хвать, - миноискатель на месте, а винтовочки моей нет. Дело в том, что винтовка у меня была новая, самозарядная. После выстрела она автоматически подавала патрон к стволу. Передергивать затвор было не нужно. Таких винтовок на вооружении было еще мало, и, стало быть, нашелся вояка, решивший вооружиться по современнее, - за мой счет. Даже не знаю, осуждать ли его.  Все остальные винтовки в козлах были одинаковые, образца «тысяча восемьсот девяносто какого-то (не помню какого) года». Возвращение в часть без оружия грозило трибуналом.  Что оставалось делать? Взял первую попавшуюся винтовку и пошел. По крайней мере, я никого не подвел. Ну, у кого-то номер винтовки не сошелся. Но кто на фронте проверял номера винтовок? Да и у меня никто не проверял: таскает винтовку за плечами, и ладно. Тем более, что в моей военной жизни вскоре произошел совершенно неожиданный для меня поворот, благодаря которому моим табельным оружием стал старый револьвер «Наган».

          В один из дней декабря меня вызвали в штаб батальона и объявили, что я назначен комсоргом части. Парторги и комсорги в действующей армии не избирались, а назначались. Почему жребий пал именно на меня, по чьему предложению - мне не известно. Со мной, рядовым командиром отделения, об этом никто не говорил. Мне присвоили звание младшего политрука и назначили одновременно командиром взвода управления батальона. Практически, для меня мало что изменилось. С одной из рот я выезжал или выходил на задание, и выполнял задачи те же, что и рядовые бойцы. К концу следующего, 1942 года, когда в армии отменили институт комиссаров, политсоставу присвоили командные звания, я получил звание лейтенанта. Добавилась обязанность дежурить по штабу части и принимать сводки штаба армии о боевых действиях. Таким образом, я получил возможность составлять некоторое представление о положении дел на участке всей 16-й армии, в частности, я  узнавал из сводок, какие потери в людях происходят в 16-й армии день за днем.

      Для меня несомненно, просто по времени произошедшего, что перелом на Западном фронте связан с появлением Г.К.Жукова в качестве командующего фронтом. Не сомневаюсь и в роли Сталина в организации резервов, позволивших осуществить декабрьское наступление Красной Армии и в выборе им, вместе с Генеральным штабом, возглавлявшимся маршалом Б.М.Шапошниковым, момента перехода в наступление.
 
            20-го декабря наши войска освободили Волоколамск, в начале января – Малоярославец. Если в первый и второй день нашего наступления немцы отступали беспорядочно, то  вскоре пришлось иметь дело уже с организованной и упорной их обороной. Что говорить? – немцы воевать умели. В день наши войска продвигались на  5-10 километров с ожесточенными боями, неся заметные потери.  За месяц наступательных  действий на разных участках Западного фронта немцы были оттеснены от Москвы на расстояние от 100 до 300 километров. Непосредственная опасность для Москвы была снята, но общее положение продолжало оставаться тяжелым, центр тяжести боевых действий перемещался на юг. На Западном фронте было сделано несколько попыток прорыва немецкого фронта, даже вводились в прорыв крупные кавалерийские соединения и парашютные десанты, но немцы  прорыв закрывали, конники и десантники оставались в окружении, лошади гибли от бескормицы и под действием немецкой авиации. Из окружения кавалерийские части выходили с большими потерями, а танковых крупных соединений у нашей армии еще не было.

                8.«ВЕЛИКОЕ СИДЕНИЕ В СУХИНИЧАХ».

          В конце января 1942 года, судя по литературным данным, - опять неожиданно для Рокоссовского,  ему было приказано передать части 16-й армии командующим соседними армиями и вместе с управлением армии явиться в штаб фронта, где он получил направление на самый южный участок Западного фронта, в район города Сухиничи.  Не приходится сомневаться, что Рокоссовский снова взял наш батальон с собой. Здесь Рокоссовский получил под командование опять НОВУЮ 16-ю армию, в которую вошли 5 пехотных дивизий и одна танковая бригада. На этот раз они, в отличие от  Вязьмы, существовали. Но до объединения в новую 16-ю армию, эти  части прошли в наступлении до 300 километров и были сильно ослаблены, в дивизиях оставалось по 2-4 тысячи бойцов (вместо 7-8 тысяч по штату). Сухиничи, небольшой город, до образования   НОВОЙ 16-й армии, был отбит у врага, но потом снова занят немцами.  Комплектуя новую 16-ю армию и направляя командовать ею Рокоссовского, Жуков сказал ему, что первоочередной задачей стоит: отбить у немцев Сухиничи, важный железнодорожный узел. Вот туда-то и поехал «своими колесами» наш батальон. Путь не близкий: около 500 километров.

        Январь 1942 года был в наших краях очень снежным. Наши дороги, в сторону от основного шоссе, всегда плохо проходимые,  да когда  снег -  по пояс, да при завывающем вьюжном ветре, стали непроходимыми вовсе.  От одной деревни до другой саперы буквально прокапывали траншеи в снегу, по которым продвигались к Сухиничам наши части.
 
        Вспоминаю один забавный эпизод. Он теперь кажется забавным, а тогда было не до смеха. После одного «броска» в снегу, у нашей полуторки почему-то из всех скоростей стала включаться только задняя. Околица очередной деревни виднелась метрах в двухстах. Что было делать? Не бросать же машину в снегу. Расчистили площадку, по которой на руках развернули машину мотором назад, и на задней скорости, расчищая траншею в снегу, «допятились»  до ночлега. С моим шофером вообще нельзя было соскучиться. Посреди одного из «переездов» мотор заглох, шофер посидел молча,  и сказал (он был татарин): «Бензин вся. Дальше не поедем». Оказывается - шутка: канистра с бензином была, однако, у него в заначке.

       В конце января Рокоссовский рискнул сконцентрировать имевшиеся у него небольшие силы,  и после артподготовки мы вошли в город. Немцы оставили его, практически без боя. Когда Рокоссовский доложил в штаб фронта о взятии Сухиничей, то ему там не сразу поверили, и стали переспрашивать: так ли это? Позднее выяснилось, что до командира немецкой дивизии, оборонявшей город, дошел слух, что к Сухиничам прибыл Рокоссовский «со своей 16-й армией», и немец почел за благо город оставить. Впрочем, немцы отошли всего на несколько километров, заняв позицию, господствовавшую над местностью, откуда город был, как на ладони.
       Начались будни позиционной войны, «Великое сидение в Сухиничах». На участке 16 армии с обеих сторон силы были не велики. Плохие вести шли с юга, где шли ожесточенные бои. У нас же сплошного фронта не было, немцы  устроили из деревенских домов, опорные пункты, выкопали землянки, возле которых сменялись часовые. Но на стыках ихних частей наши разведчики обнаружили неохраняемые «пробелы». Стали организовывать диверсионные рейды. Лучшие лыжники батальона под командованием лейтенанта Игоря Бородулина по ночам ходили на 10-15 километров в немецкий тыл, перерезали телефонные провода, бесшумно снимали немецких часовых,  ставили мины, взрывали мосты, однажды, даже приволокли языка. Снег быстро засыпал следы, и ребята возвращались без потерь. В условленном месте возвращения наших диверсантов подготавливалась огневая поддержка, на случай, если немцы попытаются  захватить группу. Меня в эти рейды, к моему сожалению, не брали: я  плохо видел ночью. В батальоне нашлись отличные стрелки. Из них образовали снайперские группы, которые, «не по  специальности», выбили изрядное количество захватчиков.

      Основной состав батальона строил и оборудовал сухинический укрепрайон: ставил минные поля, проволочные заграждения, наблюдательные пункты, участвовал, как говорилось в сводках ТАСС, в боях местного значения.  В частности обеспечивал саперное сопровождение операции по взятию сильно укрепленного опорного пункта немецкой обороны поселка Попково. Там 16-я армия хорошо побила немцев, чему способствовали залпы «Катюш», для которых пришлось прокладывать в снегу  и метель дорогу из Мещовска (километров 40).

          Сухиничи находились под постоянным артиллерийским и минометным обстрелом. Шла артиллерийская дуэль: одиночные орудия пристреливались к позициям противника. Кроме того, немцы  педантично   стреляли по площадям, правда, экономя снаряды. Разрывы снарядов и мин возникали то там, то там. Несмотря на это штаб 16-й армии находился в Сухиничах. В день женского  праздника 8-го марта осколком снаряда, влетевшим в окно, был ранен в спину Рокоссовский. Осколок пробил легкое.  Самолетом командующего армией вывезли в Москву. Вернулся он в армию в конце мая, а в июле был назначен командующим Брянским фронтом. Локальные наступательные операции наших войск на Западном фронте летом 1942 года не были успешными: сил было недостаточно, а может быть не хватало организованности и военного умения.

             Большую часть времени шла окопная позиционная война. Наладился какой-никакой быт. Более или менее регулярное питание. Полевая кухня лишь в редких случаях отставала от батальона, в ней кашеварил красноармеец Слизунов, замечательный,  к тому же, аккордеонист.  Мы, наконец, избавились от вшей, вымывшись в настоящей бане и поменяв белье. Я смог провести комсомольское собрание батальона. Регламент для выступающих я соблюдал, по звукам выстрелов немецкой гаубицы, стрелявшей с чрезвычайной методичностью. Ее снаряды в тот вечер летели над нашими головами, куда-то за Сухиничи.

           В конце марта 1942 года батальон был выведен в резерв Западного фронта в район Калуги, где мы пробыли в условиях почти «мирной жизни» около двух с половиной месяцев.  За это время побывали прикомандированы к 50 армии (район Мосальска), где строили переправы и мосты, включая довольно основательные.  Для передислокации войск в условиях бездорожья прокладывали жердевки – дороги из бревен и жердей. В Калуге построили большой «настоящий» мост через Оку (целиком деревянный). В зимнюю еще погоду били сваи, все, как положено. Показали, что можем не только разрушать, но и созидать, Командиры рот показали, что они настоящие военные инженеры, что саперы - «рабочие войны».

        Я воспользовался пребыванием в Калуге, чтобы посетить домик почитаемого мной Константина Эдуардовича Циолковского. Но об этом — в другой части воспоминаний.
   
           Жуков навел жесткий порядок на фронте, который, думаю, был необходим. О крутом нраве Жукова ходили легенды. Правда, эпизод этого рода, которому я лично был свидетелем, меня неприятно поразил.  Однажды мой взвод направили на работу на территории  штаба Западного фронта. Не помню название населенного пункта. Задание состояло в том, чтобы сделать во дворе дома, занятого штабом, легкое бомбоубежище: выкопать щель в рост человека, с перекрытием в виде наката из бревен. Солдаты копали щель и пилили бревна, я еще с одним солдатом разравнивали землю сверху (Это бомбоубежище было временным. В дальнейшем, наш батальон здесь же построил капитальное подземное помещение для командного пункта Западного фронта). Из двери штаба вышел Жуков и пошел к входу в соседний дом. Я узнал его по фотографии, опубликованной в газетах в первые дни нашего наступления под Москвой, по плотной фигуре, кавалерийской походке и по знакам различия. Ему навстречу от ворот двора шел высокий капитан. Капитан отдал честь и, стоя по стойке смирно, что-то доложил. Жуков в ответ размахнулся и ударил капитана кулаком по скуле. Тот покачнулся, продолжая стоять по стойке смирно, а Жуков повернулся и вошел в дом. Какое разительное отличие от Рокоссовского, по отзывам людей, знавших его близко, - сдержанного, сохранявшего спокойствие в самых трудных ситуациях, никогда не повышавшего голос на подчиненных.              В №30*(833) 25.07.12 в газете «Аргументы и факты» в статье К.Кудряшова «Живучая легенда» профессор Сергей Девятов  говорит: «Жуков, безусловно был человеком с тяжелым ,конфликтным, иной раз совершенно нестерпимым характером. Фигура сложная, противоречивая, но крайне эффективная с военной точки зрения». Эпизод, которому я был свидетелем, приведенный выше, подтверждает эту характеристику. Я уже упоминал, что на мой, конечно, не достаточно информированный и квалифицированный взгляд, исход обороны Ленинграда, оборона Москвы и разгром немцев под Москвой во многом определялись подключением к непосредственному руководству операциями Г.К.Жукова, его непреклонной волей и, наверно, его способностями в критические моменты брать решение на себя. В том и другом случае, ему пришлось преодолевать развал фронтов, допущенный до него. Хотя, были и при нем провальные операции, такие, как бои за освобождение Ржева, стоившие больших и, возможно, неоправданных жертв (замечу, в скобках, что оправданность или неоправданность жертв в войне чрезвычайно сложно определить).

                9.ОРДЕНОНОСНЫЙ БАТАЛЬОН

              В мае 1942 года наш 42 ОМИБ был награжден орденом Красного Знамени за участие в обороне Москвы и в разгроме немцев под Москвой. Это было большим торжеством для батальона. На собрании я прочитал перед бойцами свое первое в жизни стихотворение:

                Другу, с которым шел cквозь огонь и воду.

                Сегодня праздник у меня:
                Родной мой батальон
                На поле битвы и огня
                Достойно награжден.
                Награда не пришла сама,
                Ее мы заслужили.
                То лето, осень и зима
                Великим боем были.
                Друг, помнишь, видели с тобой
                Пылающую Рудню,
                Сжимали в гневе кулаки
                И гарь вдыхали грудью.
                Я помню, друг, как под огнем
                Ползком тащил ты мины,
                Чтобы на них нашли конец
                Фашистские машины.               
                Я знаю, друг, немало сил
                Уж отдано борьбе,
                И часто черное зверье
                Проклятья шлет тебе.
                Но сделано еще не все.
                Ты слышишь: дети плачут.   
                Врагами крови красный счет
                Не весь еще оплачен.
                Сердца пусть наши орден жжет.
                Забудь сейчас покой,
                Пускай зовет он нас вперед,
                В последний смертный бой!

Стихотворение может быть и неумелое, но написано от души. Я заметил, как комбат майор Соколов, во время чтения стихотворения, посмотрел на меня с удивлением: дескать, еще стихоплетов мне в батальоне не хватало.

         С начала войны состав батальона сильно изменился, много бойцов и командиров было ранено и погибло. Мне, как комсоргу, доставалась тяжелая обязанность: приходилось держать в руках комсомольские билеты в крови, пробитые осколками и пулями. Приходило пополнение, в частности, из Киргизии (многие киргизята стали прекрасными бойцами). Батальон был одной из лучших, квалифицированных инженерных частей    Западного фронта. Мы научились за год воевать и поняли, что «не лыком шиты». Появился даже какой-то «батальонный патриотизм». В июне 1942 года капитан Алексей Иванович Евграфов сменил майора Г.Т. Соколова на посту командира 42 КОМИБ. Алексея Ивановича в части все уважали, как командира и как человека. Ко мне он относился, я бы сказал, по отечески.
 
             Не могу точно вспомнить время, но летом 1942 года, не помню, политуправление 16 армии или первой саперной армии, устроило для комсоргов частей встречу с Ильей Григорьевичем Эренбургом. Слушателей было всего человек 10 – 15, сидели за одним столом. На Эренбурге была гимнастерка без каких-либо знаков различия. Статьи Эренбурга, регулярно печатавшиеся в армейской газете «Красная звезда», ждала и читала вся армия. Они настраивали на борьбу с фашистами, были нашим политическим оружием. На этот раз Эренбург просто беседовал с нами, спрашивал о фронтовой жизни, и давал материал для бесед с бойцами. (Году в 1946 или в 1947, - не помню точно, мне довелось присутствовать на встрече Ильи Григорьевича со студентами в клубе МГУ.  Какая то студентка тогда обвинила Эренбурга в том, что он воспитывал ненависть к «другому народу», - к немцам. И такое было! Как будто разгромить захватчиков можно было, проникнувшись к ним симпатией.)

      В порядке подготовки наступления на Жиздру (неудавшегося, к сожалению) батальон построил около 100 километров колонного пути от Малоярославца в направлении к Юхнову: мосты и мостики, преодоление болот, жердевки, бревенчатые колеи, просеки. Саперам доводилось быть, как я уже писал, и просто рабочими войны.

             В июле 1942 года одна из рот была откомандирована в укрепрайон около  Малоярославца  для дежурства на минных полях, а две другие обеспечивали подготовку боевых действий 43 армии: инженерная разведка переправ через реку Воря, вблизи впадения ее в Угру.

          10.КТО НА ВОРЕ НЕ БЫВАЛ, ТОТ ГОРЯ НЕ ВИДАЛ

            С середины августа батальон поступил в распоряжение 33-ей армии, с которой ему довелось бедовать на границе Калужской и Смоленской областей больше полугода. В начале 1942 года войска Брянского, Западного и Северо-западного фронтов совместной операцией пытались окружить немецкую группировку в районе Вязьмы. Прорывы удались, и Вязьма была окружена. Наступающие близко подошли к Смоленску. Однако, немецкое командование сумело за короткое время перебросить 12 дивизий из Западной Европы, и отрезать прорвавшиеся части Красной армии. Более того, большая группа советских войск сама попала в окружение, и только в апреле – мае 1942 года с тяжелыми боями прорывалась обратно, из Смоленской области - в Калужскую. Так, 33-я армия оказалась разорванной на западную (окруженную немцами) группировку и восточную.  Фронт последней, в том месте, куда был направлен наш батальон, проходил по среднему извилистому течению реки Воря, вся то длина которой около 150 километров, ширина от 15 до 30 метров, глубина до двух метров. Вроде бы, и ни весть-какая водная преграда, но бои на Воре то затихали, то разгорались, принимая ожесточенный характер, без больших успехов для нашей армии. Не случайно в войсках ходила поговорка: кто на Воре не бывал, тот горя не видал.
       Для понимания обстановки надо принять во внимание, что вторая половина 1942 года и начало 1943 года проходили под знаком сталинградской битвы.  Туда переместился в то время центр тяжести войны, там концентрировались силы обеих сторон.  У немцев не было сил для наступления по всему советско-германскому фронту, но и наш Западный фронт, видимо, не имел достаточных сил для стратегического наступления. К тому же, участок 33-й армии был насыщен мелкими водными преградами, большими болотами. Бездорожье затрудняло маневрирование войсками, применению тяжелого вооружения.

            К моменту нашего прибытия в 33 армию, она отбросила немцев,  оставивших  за собой большие минные поля, на западный берег Вори. Для подготовки к дальнейшим действиям наших войск, надо было их снять или хотя бы расширить проходы в них до 100 метров., проверить миноискателями дороги. С одним из взводов я ходил с миноискателем.  За короткое время, саперы батальона сняли около полутора тысяч мин. Немцы комбинировали установку противотанковых мин с противопехотными минами разных устройств, что делало работу саперов особенно опасной. Были потери.
             В конце августа батальону было поручено саперное  обеспечение наступления на немецкие позиции  17-й стрелковой дивизии, поддерживаемой  двумя танковыми бригадами. Три ночи под носом у немцев велась инженерная разведка: отыскание бродов и подходов к ним.  Вместе с комбатом А.И.Евграфовым и командирами рот я участвовал в разведке. Заранее готовились штурмовые мостики, которые быстро можно было собирать и устанавливать, и по которым пехотинцы могли бы перебегать на другой берег реки. Под огнем противника штурмовые мостики были переброшены, началась переправа танков. Ранило командира роты А.И.Рыжакова.  Пошла пехота, несколько деревень были отбиты у немцев, но прорвать их оборону на всю глубину не удалось. В первых числах сентября войска снова сделали попытку прорвать оборону противника на другом участке. Снова разведка и подготовка переправы. На этот раз нас готовили к танковому десанту, чтобы обеспечить снятие мин перед танками. Нам показали, как удерживаться на броне танка. Задача эта вполне сумасшедшая, так как на танке сосредоточивается  орудийный и пулеметный огонь. Но приказ есть приказ. Утром первая группа наших саперов села на танки. Несколько танков  провели через брод, а потом на выходе с брода у одного танка противотанковым снарядом–болванкой сбило гусеницу, другой танк неудачно подставил под огонь борт и загорелся. Я находился в укрытии со второй группой, назначенной к десантированию. Мы ждали сигнала, по бревнам укрытия щелкали разрывные пули. Но второй группе дали отбой на десантирование, и нас  направили поддерживать переправу: под огнем восстанавливать штурмовые мостки. И на этот раз прорвать немецкую оборону на всю глубину  войскам 33-й армии опять не удалось, немцев только потеснили. Помню, что когда бой затих, я обратил внимание  на то, что роща по берегу Вори стала голой, без листьев, хотя еще стояла ранняя осень. – Такой интенсивности был ружейный и орудийный огонь. В жесточайший бой попала другая наша рота в районе поселка Уполозы. Батальон понес очень большие потери в этих атаках. За участие в инженерной разведке и в боях на Воре многие бойцы и командиры части были награждены орденами и медалями. Получил и я медаль  «За боевые заслуги».

        По приказу Главнокомандования в начале сентября 33-я армия перешла к обороне. Нам предстояло убрать следы немецкой оборонительной линии. Были  обезврежены тысячи мин, фугасов, минных ловушек, смотаны километры колючей проволоки. Как всегда, началось оборудование своей новой оборонительной полосы. Батальон перебазировался в поселочек под названием «Смелый», километрах в 15 -20 западнее Шанского завода (который, в свою очередь, расположен западнее городка  с прекрасным названием Медынь, в очень красивой местности), и занялся фортификационными работами по созданию опорного пункта обороны.

       Вспоминаю произошедший здесь со мной веселый случай. По какой-то надобности я был вызван, как комсорог части, в политуправление армии  в Шанский завод. Чтобы не занимать автомашину, решил ехать на лошади, хотя, до того, ни разу в жизни верхом на лошадь не садился. Взгромоздился на лошадку, благо, она была смирная, да и, - трюх- трюх, поехал потихоньку. Потом расхрабрился и даже перешел на рысь.  О войне напоминали только звуки орудийных выстрелов позади. Доехал благополучно. И начались неприятности. Доложился по форме, а штабной майор спрашивает: «Как фамилия парторга вашей части?», а у меня, как - будто отшибло память, забыл. Тогда он спросил фамилию заместителя командира батальона по политчасти. Я покраснел, потом побледнел: забыл! Что за помутнение на меня нашло  - не понимаю. Майор уже с подозрением спрашивает: « Ну, а фамилию командира части вы помните?». Фамилию комбата я, к счастью, не забыл, да и первые две вспомнил.  А то, кажется, майор уже собрался вызывать особиста. Выслушав инструктаж, я отправился в обратный путь, и тут меня  ждало следующее испытание. Погода испортилась, потемнело, полил такой ливень, что, кажется, не то что дороги, а  ушей лошади не стало видно. И я заблудился. При вспышках молнии тянул поводья бедной лошади то вправо, то влево, и совсем потерял ориентировку.  Подумал, – как бы не заехать к немцам, фронт то не сплошной. И тут озарила здравая мысль: брошу я, пожалуй, поводья, авось лошадка знает, где ей сено дают, Так и сделал. И ведь привезла, родимая, прямо к своему сараю. Кавалерийская практика моя, таким образом, окончилась благополучно, за исключением того,  что пару дней сидеть не мог. Но это – шутки, а земля промерзла в ноябре, и долбили ее саперы ломами и кирками, при очередном строительстве оборонительного рубежа.

         Зима 1942 - 43 годов прошла для нас,  то в окопных буднях и ночах (когда без конца думалось тоскливо: сколько же это может продолжаться?), то в операциях «местного значения», не становившихся менее кровавыми от того, что они были «местными». Снова проходы в минных полях, снова закрепление небольших продвижений наших частей, минирование, строительство дзотов. И в атаках и в обороне саперы часто работали под огнем противника. Зимой, в мерзлой земле, вблизи немецких траншей обезвредить мины, чтобы сделать проходы в минных полях, можно было только путем подрыва. Надо было установить заряд взрывчатки на минном поле, поджечь бикфордов шнур и отойти (отползти) на безопасное расстояние, до того, как немецкие мины сдетонируют. Иногда это оканчивалось плохо для саперов.

          Запомнилось строительство моста через Ворю, возле деревни Батюшково, в марте 1943 года.  Река текла в этом месте по ложбине с крутыми высокими  берегами. Наш берег был лесистый , а  – северный, где сидели немцы, - лысый. Речка протекала вблизи северного склона ложбины. Немцы боялись не только ходить к реке в этом месте, но и высовываться из-за бугра. По ночам они бросали время от времени осветительные ракеты, спускавшиеся, видимо на маленьких парашютах, и светившие мертвенно синим огнем. Свечение продолжалось секунд 8-10. Немецкие пулеметчики находились довольно далеко, по бокам высокой части западного берега, перед которой решено было строить мост.  Бревна для постройки (а их было больше сотни) заготавливали в лесу, ошкуривали, чтобы они не выделялись на снегу, и подтаскивали к опушке леса.  Когда потухала очередная ракета, два – три бревна сбрасывали по склону ложбины, а там каждое бревно подхватывали шестеро бойцов в белых маскхалатах и тащили к реке. При выстреливании немецкой ракеты ребята падали в снег и лежали неподвижно, пока ракета не погаснет. Тогда вскакивали по команде и делали следующий бросок вперед, до пуска следующей ракеты. Так переправили к берегу  все бревна.  Заготовки были заранее помечены, из них собрали рамы, проваливаясь в мокрый снег,  установили их и положили настил. Для шумо-маскировки, скобы забивали во время пулеметных очередей.  Утром, после артподготовки мост сослужил свою службу. По нему пошла пехота, перетащили пулеметы и противотанковые пушки. Я поднялся на северный склон в числе первых. Наши минометы и гаубицы стреляли точно. В окопах остались тела немецких солдат -  отступавшие не сумели их вынести. Об этой саперной операции я написал в «Комсомольскую правду». Заметка была опубликована с подписью «Наш корреспондент». Еще раньше «Комсомольская правда» опубликовала мою заметку о действиях саперов части, с подписью «Комсорг части В.Давидсон». У меня заметки, конечно, не сохранились, но, если военный архив «Комсомолки» существует, они там должны быть. Так что к сегодняшнему моменту «журналистский» стаж мой — порядка 70 лет.

         В феврале победно закончилась страшнейшая в истории человечества сталинградская битва, в которой с обеих сторон принимало участие по миллиону человек. Она означала начало перелома в войне в пользу Красной армии. Зашевелился более скромными силами и наш Западный фронт.  Роты 42-го инженерного батальона были разбросаны по разным участкам фронта, по разным дивизиям 33 армии. Рота моего друга Васи Елисеева участвовала в упомянутом выше наступлении на Вязьму (город был сдан в октябре 1941 года, а освобожден 12 марта 1943 года). Как комсоргу батальона мне приходилась бывать, посещая роты, на разных участках боевых действий. Соединения Красной армии отогнали немцев на запад еще на 100-120 километров. В марте и апреле батальон понес значительные потери. Леса были нашпигованы немецкими минами и сюрпризами. В некоторых местах мины стояли в три этажа. Во многих случаях мины возможно было обезвреживать в мерзлой земле и заледеневшем снегу только  путем подрыва. Немцы стали применять деревянные мины и металлические новых конструкций, которые надо было учиться разминировать. При одном таком пробном разминировании противопехотная мина взорвалась (до нее дотронулись длинной палкой – щупом). Я стоял в этот момент к мине спиной, и почувствовал как бы удар в спину. Снял шинель, и обнаружил в ней дырку, как от гвоздя. Снял рубашки и в них оказались дырки и сгустки крови. Оказывается, осколочек размером 2-3 миллиметра угодил правее позвоночника и где то застрял, не достигнув легкого. Так он там и остался. В госпиталь я не пошел, хотя меня мутило. Наш санинструктор смазала ранку зеленкой и сделала наклейку. Пару дней я полежал в штабе, да и пошел в роту.

                11.МЫ - ГВАРДЕЙЦЫ. ПРОЩАНИЕ С ФРОНТОМ.

           В мае 1943 года  батальон был преобразован в  гвардейский. Полное его наименование стало: 6-й  гвардейский Краснознаменный отдельный моторизованный инженерный батальон. Мы отметили это событие, вернувшись армию, которая была сформирована на основе управления 16-й армии и получила наименование 11-й гвардейской армии.

          Конфигурация линии фронта на левом фланге Западного и правом фланге соседнего Брянского фронта к лету 1943 года напоминала положенную на бок латинскую букву  S. В одном месте советская армия выступом вклинивалась в немецкие позиции, а рядом, наоборот, немецкие позиции нависали над нашими. У той и у другой стороны, видимо, было искушение срезать вклинения противника, и может быть окружить находившиеся там войска. Соответствующие силы были с обеих сторон сосредоточены. Немцы, в частности намеревались вернуть себе южную часть Калужской области, а наши войска готовились к удару на Брянск и далее – на Орел.

        С 1-го мая 1943 года 6-й ГКОМИБ поступил в распоряжение  36-го гвардейского стрелкового корпуса, дислоцированного на границе Калужской и Брянской областей. Корпусом командовал генерал-майор А.С.Ксенофонтов.  Как всегда, готовясь наступать, войска крепили оборону. Расположившись в деревне Хосцы Козельского района Калужской области, батальон днем отдыхал, а по ночам по ротно выезжал на передовую для оборудования укреплений. Обращало на себя внимание необычайно плотное насыщение нашей оборонительной полосы артиллерией и минометами всех калибров. Раньше такого не приходилось видеть никогда. Возросшая огневая мощь Красной армии была налицо. Во второй половине июня батальону была поручена серьезная минная операция, которая для меня оказалась последней.  Между нашими и немецкими окопами находились как наши, так  и немецкие противотанковые и противопехотные  минные поля. Надо было пройти через  те и другие заграждения, перенести часть немецких противотанковых мин на другое место, а также поставить свои противотанковые мины на танкоопасном направлении. Идея была в том,  чтобы немецкие танки подрывались на своих собственных, сдвинутых нами, и на наших минах. Дело в том, что, несмотря на боевую обстановку, расположение закладываемых минных полей по возможности документировалось, командиры подразделений вели «привязку» минных полей к каким-нибудь ориентирам (если, конечно, они были). Имелось в виду, что когда то эти заграждения будет необходимо снимать, а для безопасности разминирования надо знать расположение полей. Понятно, что вся работа происходила по ночам, и должна была происходить под носом у противника скрытно (бесшумно, и прекращаться  при вспышках осветительных ракет, благо, ракета взлетая разгоралась не сразу). Скрытности способствовали заросли кустарников на нейтральной полосе, но, они же, и затрудняли работу саперов. От деревни, где стоял батальон, до передовой было километров 15. Вечером машины подбрасывали нас почти ко входу в траншеи переднего края.
             Наступила ночь с 21 на 22 июня 1943 года (ровно 2 года от дня начала войны!), которой окончилась моя боевая жизнь. Как в предыдущие ночи, мы прошли по тропинке, проложенной в немецком противопехотном минном поле полковыми саперами, и приступили к работе между нашими и немецкими окопами, которые разделяло в разных местах от 200 до 500 метров. При установке своих противотанковых мин, оказалось, что кто-то на этот раз просчитался, и взрывателей с собой взяли меньше, чем необходимо для снаряжения мин. Пока занимались немецкими минами, я решил сходить в свою траншею за недостающими взрывателями. Пошел по тропинке, обозначенной надломленными верхушками кустов. Я уже упоминал о своем плохом ночном зрении. В какой-то момент я сошел с тропинки, с двух сторон от меня полыхнуло пламя  взрывов, я упал и, придя в себя, понял что подорвался. Боли не чувствовал, только сильную общую слабость. Потянулся к правой ноге – сапога на ней не оказалось, на месте стопы что-то липкое. Левый рукав гимнастерки разорван, по руке течет кровь. Встать не смог, да и было опасно наткнуться еще на одну мину. Оставалось лежать. Немцы, услышав взрывы, забеспокоились, пустили ракету, дали несколько пулеметных очередей. Я услышал шорох и понял, что меня ищут (хотя, могло быть, что немецкие разведчики подбираются. Если бы они пришли первыми, оставалось только застрелиться.). Тихо подал голос. Услышал русскую речь. Убрал пистолет в кобуру. Двое ребят стали ко мне  приближаться. Я  говорил им: сами не подорвитесь, но они подползли ко мне и вытащили на тропинку, до которой было всего несколько шагов. Здесь они подхватили меня под руки и в полный рост потащили к нашей траншее.  Сперва, меня положили на плащ-палатку и хотели нести до машины вчетвером, но по узкой траншее два человека рядом не умещались. Тогда комбат майор Алексей Иванович Евграфов взвалил меня себе на спину, сказал : «держись за шею», и метров 100, а может и больше, тащил  до выхода из траншеи.  В кузове машины ребята держали меня на руках. Свою последнюю ночь на фронте я описал в стихотворении.

ПОСЛЕДНЯЯ НОЧЬ НА ФРОНТЕ
         (22 июня 1943 года)

Ночь. Иду по немецкому минному полю.
Ширина тропы - два шага, не более.
Проход обозначен вешками:
Надломленными ветками.
Жизнь — только вдоль вешек,
Только вдоль надломленных веток.
Шаг влево или шаг вправо,
И - нет на смерть управы.   
Она притаилась в траве и в ночи.
Ждет неверного шага. Молчит.
Сапер ошибается один раз.
Ошибся, — без ног,
           Ошибся, - без рук,
                Ошибся, - без глаз.
Противотанковая в руках взорвется -
Ничего от сапера не остается.
На этот раз — прыгающие мины.
Проволочки натянуты между ними.
Заденешь проволочку, — быть беде:
Подскочат над землей, сразу две,
Рванут, рассыпая град осколков,
А дальше, - случай: куда и сколько.
Поэтому - только не ошибиться:
Поэтому - только с тропы не сбиться.
А проклятой луны нет, как нет,
А тропы  в кустах не заметен след.
Два года на фронте судьба берегла,
На это раз сберечь не смогла:
В непроглядной тьме — ослепил блеск,
Рвущихся мин оглушил треск.
Очнулся, понял: на земле лежу,
Но, как бы, себе не принадлежу.
В голове стучит: подорвался!
- Тот неверный шаг состоялся.
Попытался встать, - сил не хватает,
Нить сознанья теряется, тает.
Тянусь туда, где должна быть нога.
Нога - вот она, но - без сапога,
На месте стопы, что-то липкое.
Рукав кровью намок. Мысли — зыбкие.
Снова пытаюсь подняться, встать.
Нет... Остается, - что будет, - ждать.
Неужели лежать до рассвета?
Немцы встревожились, - кинули ракету.
Если они подползут первыми,
Останется сжать в кулак волю и нервы,
И только, — к виску поднести пистолет.
Другого выхода просто нет. . .
Но! Шорох, и шопот: - «Здесь, где-то».
Другой голос: - «Переждем ракету».
Мертвенный свет померцал и погас,
 Снова тьма, хоть выколи глаз.
«Здесь я... Сюда, - говорю тихо,-
 Не подорвитесь сами,  чтобы не было лиха».
Слышу: «Ничего, браток. Вытянем. Держись».
Пистолет - в кобуру: есть шансы на жизнь.
Пулеметной очереди просвистели пули.
Но ребята родные ползком потянули,
Потом подняли, подхватили на руки.
Каждое движение доставляло муки.
Наконец, вот она — бруствера насыпь.
В голове, как в тумане: «спасен... у наших».
Здесь комбат сказал: - «держись за шею»,
И потащил на спине к выходу из траншеи.
А через полчаса, - госпиталь полевой,
И наркоз точку поставил службе боевой.
               
                * * *
                2014, июнь.

                12.МЕДИЦИНСКАЯ ЭПОПЕЯ

           Полевой госпиталь стоял в той же деревне, что и наш батальон.  Операционная была в церкви. Раздели, и сразу на стол, дали наркоз. Проснулся  весь в бинтах. Хирург сказал: «Крупных осколков – восемнадцать». Оказывается, я подорвался на прыгающих минах. Зацепился за проволочку, соединявшую две мины, сработали вышибные заряды, выбрасывающие мины из земли на высоту метр, полметра над землей, где они рвутся, раскидывая осколки и шрапнель. Поражены оказались обе ноги и левая рука.  Госпитальной палатой служила крестьянская изба, где я лежал один.   В правой стопе осколков было столько, что дня через четыре пришлось  делать вторую операцию:  удалили раздробленную часть стопы, долго на ощупь выковыривали осколки, загипсовали переломленный голеностоп, на обе голени и на руку положили лангеты.  Спасибо хирургам, осколки  в стопе остались (как оказалось, – на всю оставшуюся жизнь) , но ногу мне спасли.  Я потерял много крови и собирался умирать, но молодой организм победил, наступил перелом к лучшему. Друзья меня поддерживали, приходили. Виктор Васильевич Есин привел в палату  Слизунова , который прекрасно сыграл несколько на аккордеоне несколько мелодий. Этот момент сохранился на фотографии. Каждый день навещал меня мой друг Витя Иванов, приходила медсестричка, с которой мы перед моим ранением чуть было не закрутили любовь  (даже поцеловаться успели пару раз). (Сестричка все допытывалась: куда это мы ездим по ночам? Я ей сказал, что копать картошку, и она, хотя шел июнь, кажется, поверила, пока меня не привезли  раненного). Наконец, пришла машина для перевозки в полевой сортировочный госпиталь, и я навсегда попрощался со своим 6-м гвардейским батальоном, ставшим для меня родной семьей за два года довоенной службы и два года войны.
        Рота вышла в  ночь моего ранения с нейтральной полосы без других потерь. За время, пока я лежал в полевом госпитале в Хосцах, немцы попытались перейти в наступление на стыке Западного и Брянского фронтов. Они раскрыли при этом систему своих огневых средств, вылезли из траншей на наши минные поля, и здесь получили такой силы артиллерийский и минометный удар и по пехоте, и по своим огневым позициям, что вынуждены были отказаться от своих планов. Наоборот, наши войска, проявив выдержку, перешли в наступление на Жиздру, в направлении на Карачев, Брянск, а затем и на Орел, но в этих боях я уже не участвовал, для меня началась полугодовая госпитальная эпопея.
  В крытый кузов полуторки, направлявшейся из полевого госпиталя в сортировочный, посадили и положили человек 15, многие - с полостными ранениями. Машину подбрасывало на каждом ухабе, все стонали и ругались.  Спиной ко мне сидел парень с дырой на месте правой лопатки, через которую виднелось легкое (как он оказался без повязки – не знаю). После мучительной поездки, девушки санитарки сортировочного госпиталя на носилках затаскивали нас в длиннейший сарай, где на полу в три ряда стояла наверно сотня носилок. Разносили питье и какую-то еду. На дворе начался дождь, перешедший  в ливень и грозу. Поднялся ураганный ветер, один из порывов которого сорвал крышу с нашего сарая. Носилки стояли в воде, между ними метались в отблесках молний беспомощные санитарки, медсестры и врачи. К утру, непогода стихла, мокрые врачи совершали обход мокрых пациентов. Я услышал разговор о том, что часть раненых будут отправлять самолетом. Спросил подошедшую женщину-врача, можно ли меня самолетом отправить? Она ответила утвердительно, записала в блокнотик, и уже через 20 минут меня грузили в санитарный самолет.
   Это был мой старый знакомец, учебный  двухместный биплан У-2. Теперь в него помещали четверых! В первой кабине сидел пилот, в заднюю - сажали легко раненого, а на нижних крыльях были пристроены по обеим сторонам фюзеляжа люльки, в каждую из которых задвигались носилки с лежачим раненым. Носилки прикрывались фанерной крышкой с целлулоидным окошечком, получался такой фанерный гробик (впрочем, и весь У-2  имел деревянный остов, обтянутый перкалем, пропитанным эмалитом. Немцы его называли: «Русь – фанер»).  Самолетик запрыгал по полю и полетел, едва не касаясь верхушек деревьев. Со скоростью 115-120 километров в час, менее чем через час он доставил нас в Калугу.
    В Калуге я попал уже в настоящий госпиталь, с рентгеном, палатами, завтраком, обедом и ужином. Бинты на мне присохли, их почему-то не отмачивали, а сдирали «с мясом». Зрелище было такое, что молодая сестричка, вероятно, новенькая, упала в обморок.  В калужском госпитале я пробыл не долго. Санитарная машина вывезла нас на вокзал, санитары вытащили носилки на перрон, и тут началась бомбежка железнодорожного узла. Санитары разбежались, где-то горел вагон. Оставалось лежать и ждать окончания последней в моей жизни бомбежки.
   Поезд доставил меня в Москву. В громадном госпитале почистили раны, надели гипсовые повязки на ноги. Левая рука стала сохнуть. Сделали рентген. Оказалось что осколок, попавший ниже плеча, прошел до локтя и зажал нерв. Под местным наркозом сделали операцию, вытащили осколок, и рука ожила. На ноге начался абсцесс, опять под общим наркозом что-то чистили. На этот раз отходил от наркоза очень тяжело. Меня навестили мои школьные подружки Люда Затримайлова и Зина Кузнецова, которых я по почте известил, где нахожусь. Во время моего пребывания в московском госпитале, в Москве был произведен первый артиллерийский салют. Москва салютовала в честь освобождения нашими войсками Орла. Это был август 1943 года. Я начал садиться в кровати, попробовал встать на костыли, но в глазах потемнело, и я упал. Но уже недели через две стал ходить на костылях.
             Вскоре группу раненых снова погрузили на поезд и повезли на юг. Ехали дня три, и приехали на берег Каспийского моря, в Баку. С августа по декабрь 1943 года я провел в бакинском госпитале. Жизнь здесь была вполне тыловая. Воздушных тревог за все время моего пребывания в Баку не было.
    В госпитале я получил из моего родного батальона извещение, что среди других участников, описанной выше минной операции, в которой был ранен, я был награжден орденом Красной звезды (орден я получил через год, в Москве, в Кремле, из рук Николая Михайловича Шверника, заместителя председателя Президиума Верховного Совета СССР. Сохранилась фотография группы награжденных с Н.М.Шверником, сделанная в Кремле. Рука у меня была на перевязи, и Николай Михайлович спросил, не надо ли мне помочь донести коробочку с орденом, Я поблагодарил его.).         В декабре меня комиссовали, признали ограниченно годным  к военной службе. Ходил я с костылем, а потом – с палочкой.
   Меня вызвали в Тбилиси, в политуправление Закавказского фронта. Несколько дней, проведенных в Тбилиси, запомнились встречей с Аркадием Райкиным. Он гастролировал тогда в Тбилиси, и мы, три лейтенанта, решили пойти на его спектакль. Но билетов уже не было, мы стояли возле афиши, пригорюнившись. И вдруг увидели, идет Райкин , собственной персоной. Поздоровались с ним, и  кто-то из нас сказал: «Аркадий Исаакович, вот хотели попасть на ваш спектакль, да билеты кончились». Райкин вытащил блокнотик, что-то написал, оторвал листок, вручил его нам и ушел. На листке было написано: «Пропустите моих друзей», подпись. Мы сидели в первом ряду.

     13. УЧЕБНЫЙ ТАНКОВЫЙ ПОЛК. ЖЕНИТЬБА.
   Я получил назначение комсоргом  батальона 27-го учебного танкового полка в Баку.  Весь 1944 год мне довелось служить в этом полку. Полк готовил механиков-водителей и стрелков для американских тяжелых танков «Шерман», поставлявшихся Советской армии соединенными Штатами, кажется через Иран. Вооружение танков было неплохое, но они легко загорались, к сожалению. Поэтому тяжело было отправлять из полка на фронт молодых ребят. Некоторые из офицеров полка рвались на фронт, но их не пускали – учить танкистов тоже кому-то было необходимо.
     Служба моя была не тяжелая, и была бы однообразной, если бы - не одно событие, перевернувшее мою жизнь: я неожиданно женился.  В полковом клубе был устроен вечер, на который пригласили раненых женщин, лечившихся в бакинском женском госпитале.   Их приехало человек двадцать. После концерта самодеятельности объявили танцы, заиграл наш духовой оркестр, и пары закружились в вальсе. Я еще сильно хромал, ходил с палкой (да и раньше не танцевал), поэтому сидел у стенки и разглядывал девушек.  Вдруг увидел, что одна из них горько плачет. Она была очень красивая и очень несчастная, без ноги выше колена.  Сердце мое дрогнуло от жалости, я подошел к ней, сел рядом и попытался ее утешать. Так мы познакомились с Людмилой Августовной Баллод (латышкой по отцу, а мама ее – русская). Она была годом младше меня, родилась в Иркутске, в 1941 году окончила среднюю школу в башкирском селе Архангельском под Уфой, сразу была призвана в армию, прошла школу связистов-телефонистов и попала в десантную дивизию, формировавшуюся в Раменском Московской области. К этому времени разгорелась сталинградская битва, и дивизия вместо десантирования попала в самое пекло: в 62-ю армию генерала (будущего маршала) Чуйкова, защищавшую Сталинград. Люсю определили телефонисткой в штаб артиллерии 62-й армии, остававшийся на правом берегу Волги тогда, когда немцы разрезали 62-ю армию и прижали к самому берегу. Штаб размещался в обрыве западного берега, в выкопанных норах – землянках, а орудия уже были на восточном берегу и вели огонь оттуда через Волгу. Часто и земля на маленьком участке, удерживавшемся 62 армией, и вода в Волге кипела от разрывов снарядов и бомб, и горела от разлившейся нефти. В этих нечеловеческих условиях Люся пробыла всю оборону Сталинграда и разгром немцев. Она видела, как пленного фельдмаршала Паулюса выводили из его бункера. После этого Люсю перевели телефонисткой в одну из дивизий. Здесь в тяжелейших боях девушки ползком таскали неподъемные катушки проводов, под огнем устраняли обрывы связи. Здесь снарядом - противотанковой болванкой ей и оторвало ногу. Герой Сталинграда генерал Чуйков приехал в полевой госпиталь и прямо там вручил ей орден Отечественной войны первой степени. Такую свою историю она мне поведала в тот вечер в  полковом клубе. Я был сражен горестным сочувствием к ней, тяжкими испытаниями, свалившимися на это юное существо, не видевшее еще жизни.  Я почувствовал долг перед ней. После того вечера я несколько раз ездил к ней в госпиталь, и на одном из свиданий предложил ей выйти за меня замуж. Она согласилась. Правда, ни я, ни она, - не знали, как это сделать. Женщина – комиссар госпиталя сказала, что она с командиром нашего полка удостоверят нашу женитьбу. В полку нам выделили комнатку, с кроватью, тумбочкой и водопроводным краном. Люсю поставили в полку на довольствие. Нашелся в полку один гаденький старшина, старавшийся вызвать у Люси недоверие в моих намерениях, она затосковала по маме и запросилась домой. Прожив в полку два месяца, она уехала, а я снова попал в госпиталь: начался абсцесс на левой голени, под общим наркозом омертвевшие ткани иссекли. Начальник госпиталя дал мне отпуск на две недели, и я поехал в далекое Белово, где повидал родителей. На обратном пути заехал в Архангельское, к Люсе, познакомился с ее родителями и братом Алешей. Мы сходили в ЗАГС и оформили наш брак. Побыв в Архангельском два дня, я уехал в Баку. В декабре 1944 года, после очередной «отлежки» в госпитале, я был комиссован «по-чистой», и уволен из армии со снятием с военного учета.  Поехал в Москву, и со второго семестра восстановился на учебу, на этот раз – на механико-математический факультет Московского университета.  Началась студенческая жизнь, но это уже – другая история. А закончить эту часть воспоминаний хочется Днем Победы.

                14.МОСКВА. ДЕНЬ ПОБЕДЫ.

 Маму из эвакуации почему-то еще не выпускали, а папа из эвакуации вернулся. Он жил в Воскресенске и приехал в Москву 8-го мая.
          Уже с вечера в воздухе носилось предчувствие огромного события. И вот голос Левитана сказал о Победе. То, чего ждали, казалось, бесконечно долго, - свершилось. Толпы народа никем не приглашаемые, никем не организуемые сотни тысяч людей, стекались в центр Москвы, просто, чтобы выразить свое настроение, свое облегчение тем, что сброшен неимоверный груз войны . На Красной площади были в этот вечер и мы с папой. Совершенно незнакомые люди обнимали друг друга и целовались в порыве братства, в порыве единства Победы. Замечая военных, их поднимали и несли на руках, их подбрасывали в воздух, звучала музыка, а вечером грохнул салют из сотен орудий, прожектора, образовали световой купол над Москвой, взлетели бесчисленные ракеты. Теперь не надо было приникать к земле при свете ракет. Мы понимали, что участвовали в историческом событии.
       Я пишу эти строки через 70 лет после начала самой кровавой войны в истории человечества и через 65 лет после Победы.  Что бы ни гавкала теперь неофашистская свора из подворотен, как бы ни пыталась она принизить Победу советского (я настаиваю – советского!) народа над фашизмом, Победа останется в истории. К ней шли через тяжелейшие поражения и ошибки, без громких слов миллионы людей положили за нее жизни. У них была Родина.
               
31  декабря 2010 года.