Исповедь женщины дневники Свидетельн. 20века 1том

         

          Книга «Исповедь женщины»               
           Состоит из трех томов:

       Том – 1 – «Карусель юности»
       Том – 2 –  «Испытание»
       Том – 3 – «Познание»


                ТОМ - 1
               
                КАРУСЕЛЬ ЮНОСТИ
      

                Первая часть.



Июнь 1940г.
         
 Выезд нашей семьи из Азии был по болезни годовалого брата. Родители, потеряв уже одного ребенка, боялись, что нестерпимая летняя жара унесет из жизни и другого, поспешили в среднюю полосу России. Вообще-то, мы каждое лето, в отпускные дни, уезжали куда-нибудь отдыхать. Но в этот раз были вынуждены покинуть привычные места навсегда.
   Наш выбор пал на небольшой, пыльный городишко Бугуруслан. Здесь жила вся папина родня. А деревня бабушки, матери отца, находилась в сорока километрах от города, что нами не составляло большого труда навещать её.               
   Мы сняли  небольшой домик на одной из слободских улиц, на возвышенном месте, откуда город был виден, как на большом листе бумаги. Его прямые зеленые улицы, опутанные электрическими проводами, размежевались серыми остроконечными лестничными нефтяными вышками. Так же фабричными и заводскими трубами, из которых валил клубами черный дым, расстилаясь сизой пеленой над крышами невысоких  домов. С левой стороны от нашей калитки, к городу, под горку тянулась широкая гладко вытоптанная ровная дорога. На ней всегда было много детей. Она служила хорошим катком для самодельных деревянных самокатов. Здесь-то и начиналось мое знакомство с новыми приятелями, с которыми проводила в дальнейшем все свое время.
   Основательно оглядел мои узкие коричневые наглаженные брючки и остановил взгляд на жилете с блестящими пуговицами:
   – Дай  одну. У тебя много. А я, свою потерял, – звонко шмыгая носом, заявил он.
   – Она пришитая, –  протянула я.
– А мы сейчас оторвем, – настаивал Колянка, ощупывая их на прочность. Но они держались на совесть.
– Видишь, не отрываются.       
– Щас, – и моментально подняв ногу в пыльном старом сандале, уперся грязной ступней в мой  живот. Потом с силой рванул одну  из ряда: – Ну вот! А ты говорила, не отрывается, – с довольным видом просвистел мальчишка,  любуясь блестящей пуговицей, которая играла разными огоньками на солнце. Я глядела на грязный костюм и чувствовала, что сейчас заплачу: – Не кукся,– успокоил он: – На, покатайся. Только не сломай. Петька сказал, что больше ладить не станет.
   – А кто такой Петька?
   – Братан мой. Он в школе. Бери. Катись. Не жалко.
   Позабыв про обиду, с силой оттолкнувшись ногой, я покатилась  по укатанной дороге. На крутом спуске самокат набрал большую скорость, что захватывало дух. Но тут, случилось непредвиденное. На пути неожиданно появилась белая коза с черным пятном на лбу. Она важно переходила дорогу. Услышав, быстро приближающуюся стрекотню, повернула рогатую, с большими круглыми глазами, голову и приняла воинственную позу.
 Самокат несся с бешеной скоростью и мне, казалось, что прямо на ее страшные рога. Что было сил, я заорала, и, выпустив из рук управление, спрыгнула с самоката. Ноги по инерции несли мое тело, обгоняя  машину. Но, тут неожиданно, поскользнулась, и нырнула в пухлую серую  пыль дороги, очутившись прямо перед носом козы. Та  в испуге отскочила и остановилась. Больно ударившись грудью о землю, некоторое время неподвижно лежала. Очнулась от какого-то прикосновения фыркающего и теплого под самым ухом. Открыв глаза, я увидела серую рогатую морду козы. От страха вскочила и  на четвереньках  кинулась карабкаться  вверх по склону. Навстречу уже бежал Колянка и что-то кричал.

 Сентябрь 1940 г.
          
Кончилось веселое беспечное лето, однако тепло не покидало улицу. С уходом в школу старших девчонок и мальчишек, горка заметно поредела. Теперь, главенствовали на ней шести летки, сверстники моего возраста. Меньшие пацаны с завистью смотрели, как мы неслись вниз на самокатах, врезаясь, то в деревянные заборы, или далеко проносились по пыльной улице.
 Одевали меня в те годы, как мальчика. Папа часто шутил:
  – Ну, какая она девчонка? У нее все повадки хулиганские. Только ростом не удалась в мужика. Шесть лет, а все - пигалица.
   Даже стригли под бокс, оставляя одну челочку. Быть может, поэтому среди моих друзей, большую часть, были грязные босоногие мальчишки.
Выйдя на горку, я окинула присутствующих любопытным взглядом, и, отыскав, среди всех Колянку подошла, к нему. Он, что-то усердно мастерил со своими широкими и короткими штанами, которые держались на одной лямке перекинутой  через худенькое плечо.
  – Спадают?– деловито прошепелявила я.
  – Пуговица оторвалась. И потерялась. Мамка браниться будет.
  – Давай завяжем через дырочку, –  внесла я предложение.
Он охотно согласился. Продев через петлю лямку, я так подтянула ее, что штанины подскочили почти до колен. Эта работа заняла много времени и большого труда. Закончив, тяжело вздохнула:
  – Вот-т-т…– немного помолчав, перевела взгляд на самокат, что лежал рядом на обочине дороги: – Катаешься? Дай прокатиться?
  – А что дашь? – прокартавил он. У Колянки, как и у меня не было нескольких передних зубов, и каждое слово вырывалось со свистом.
 – Не знаю. У меня ничего нет.

7   сентября 1940 г.

   Осеннее теплое утро обещало сухой день. Из прозрачного лазурного неба щедро смотрело ласковое солнце. Погода не торопилась к холодным дням, словно отпуская добротное время на сборы суетливым громкоголосым птицам, которые отлетали в теплые края.
   Наскоро принарядившись в свой костюм, причесав прямые волосы, я сидела в ярких лучах на высоком крыльце своего дома. Поставив,  острые локти на худые колени и подперев, ладонью подбородок, следила за хлопотливостью пернатых. Они, то стаей усаживались на единственное в маленьком дворе пожелтевшее дерево,  то вдруг, чем-то напуганные улетали прочь. На их место оседали другие, проделывая то же самое. Скоро мне надоела крикливая братия. Оглянувшись на прикрытую дверь и убедившись, что старенькой няньки нет, решила пробежаться по знакомым местам улицы и особенно проверить поредевшую горку. Не встретив своих друзей, легкой рысцой затрусила к школе, которая была расположена в двух кварта¬лах от дома.
  Ровный квадратный чисто выметенный двор кишел детворой. Но тут зычно прозвенел первый предупредительный звонок, и мощным потоком все ринулись в одну распахнутую широкую дверь. Дети шумели, галдели, как стая встревоженных птиц. Толкались, кто посильнее, а девчонки визжали, словно их драли кошки. Я следовала за ними. Замыкающими были более скромные и терпеливые.
  – Алька, ты куда?– позвал кто-то. Я оглянулась.
 Передо мной стоял мальчишка, в новеньком сером школьном костюме,  с рыжеватой челкой зачесанной на бок.  Из-под белого воротничка, что пришит поверх формы, торчал двумя концами наглаженный атласный галстук огненного цвета.
   – А… это ты, – проговорила я, увидев старшего брата Колянки: – Петь, ты уже пионер?
   – А как же! – с гордостью ответил тот, приподняв, и без того вздернутый курносый, облупленный от солнца нос.
   – Какой ты сегодня нарядный.
От неожиданной и непривычной похвалы, Петька, было, кинулся бежать следом за толпой, но остановился:
    – Ты куда?– спросил он еще раз и, не дождавшись ответа, схва¬тил меня за руку, увлекая за собой по длинному звонкому коридору.
    – Петь, а ты у кого учишься? – спросила я на ходу.
   – У Лидии Константиновны.
   – Здорово! Это моя мама.
   – Знаю.
   – Возьми меня с собой?
   – Ладно. Пошли.
   В светлом классе стоял непонятный шум. То ли от стука деревянных крышек от парт, то ли от щелканья металлических замков  от портфелей. Ученики, одни суетились, другие усаживались, третьи прыгали.
   – Садись со мной на последнюю парту. Только, чур, не мешать. А то училка турнет из класса меня и  тебя. Она у нас строгая,–  предупредил Петька, торопясь приготовить учебные принадлежности к уроку.
    Наконец прозвенел второй звонок. С появлением тяжелых уверенных шагов за дверью, класс притих. Вошла учительница, подтянутая, как струна, тонкая, складная, в шерстяном темно-синем платье с белым воротником, который прикрывал маленькую грудь. Мягкий овал розовых щек, с округленной острой бородкой и прямой  нос придавали ее белому лицу миловидную интеллигентность. Слегка подкрашенные губной помадой красивые губы плотно сжаты.  Сдвину¬тые на переносице прямые стрелками темные редкие брови, подчеркивали ее внутреннюю требовательность и строгость. В руках она держала классный журнал и стопку тетрадей. Дождавшись полного спокойствия, разрешила ученикам сесть. Затем прошла к столу, что стоял во главе среднего ряда парт. Наклонилась над журналом.  Под пышной прядью русых волос  скрылось её кругловатое лицо с низким лбом.
 Дежурный класса четко отрапортовал, кого нет в классе. И урок начался.  Сначала я внимательно следила то за учительницей, то за вызванными учениками к доске, но когда приступили к письменному заданию, стало скучно. Мое беспокойство мешало соседу, и он сунул  в руки небольшую стеклянную трубочку.
 – Играй. Только сиди тихо,– шепнул он почти в ухо. Я повертела  непонятный прозрачный предмет, гадая, о его предназначении. Петька же, следя за доской,  откусывал промокашку. Пожевав во рту, делал круглые шарики и складывал перед моим носом:   – Это пулька, –  сказал он еле слышно.
   Выстроенную батарею «снарядов», я  принялась отправлять через трубочку в разные стороны. Влажные комочки крепко прилеплялись то в щеку, то в ухо  учеников, которые сидели впереди. Те в испуге, со злым видом, оглядывались назад, но, увидев, что исходит от меня, улыбаясь, грозили пальчиком. И только одна девчонка, с большими белыми бантами на тоненьких коротких косичках, громко завопила:
 – Кто-то стреляется!
 Учительница подняла голову и выпрямилась во весь рост. Прищурив, маленькие серые глубоко посаженные глаза, обвела строгим взглядом класс. И увидев меня,    резко произнесла:
   – Это ты? Ты когда здесь появилась?
    Я как покорная ученица,  поднялась с места и со страхом робко ответила:
   – С начала урока,
   – Ну вот, что! Отправляйся-ка домой. Не мешай работать.
    За дверью меня  встретил, словно с укором, затаившийся пустой коридор. Звонко пробежав по деревянному  крашенному полу, я выбежала на улицу к яркому озорному солнечному дню.

12 сентября 1940 г.

 Няне приходилось выполнять всю домашнюю работу. За мою непоседливость  и не опрятный вид, когда я возвращалась с улицы, она наказывала меня. Но это наказание было не телесное. Она заставляла оставаться с плаксивым ребенком, моим братом. Сама же уходила на базар или в магазин за покупками.
  – Лучше бы в угол поставила, чем с тобой сидеть,– ворчала я на больного малыша, который капризничал и что-то все требовал. А когда сильно надоедал, старалась его усыпить.  Сама же усаживалась на большой подоконник и глазела на прохожих.
    Няня возвращалась всегда уставшая. Однако по ее старческому лицу замечала, что была мной довольна:   
    – Сам уснул, или ты его уторкала? – бормотала она, уходя на кухню.
    В воскресные дни няня к нам не приходила. И всю домашнюю работу возглавлял папа.  Варил обед и гладил нам, с братом, белье    на целую неделю:
   – Лидуська, проверь сына. Он, что-то притих. Наверное, опять валит в штаны! – кричал он из кухни.
   – Мне некогда, Я тетради проверяю! – отговаривалась мама.
   – Алька, где ты? Посмотри за братом!
   – Опять я. Всегда я,– ворчала и шла к Арнольду:– Пап! Он сухой!
   – Погуляй с ним на улице!– просил отец, замотавшись работой. Брату было уже больше года, а он до сих пор не ходил. Я взваливала его на спину. Он, оседлав тонкими ножками, крепко держался ручками за шею. Покачиваясь, под тяжелой ношей я выползала во двор. С ним спускалась в ложбину, где оставалась еще густая мягкая трава. Усадив брата, старалась позабавить его,  чем только можно. Таскала веточки, ловила случайно пролетавшую бабочку, находила  цветочки. Брат болезненно кривил рот и не хотел играть.
 – Ну, что ты все плачешь? И плачешь. Хочешь, я тебе станцую? – и я вытанцовывала, прыгала, крутилась волчком, кувыркалась, стояла на голове, а он удивленно таращил большие круглые черные глазенки и  продолжал кривить рот.  Моим спасеньем был всегда отец:
 – Дети, где вы! Домой! Кушать!

13 сентября 1940 г.
         
  Возвращение отца с работы я ждала на крыльце. Через низкий кольчатый забор  хорошо было видно, как он легкий поступью поднимался по крутой тропе, что вела к дому. Сбежав с крыльца, я неслась к нему навстречу. Его лицо светилось добротой.  Черные цыганские глаза блестели радостью. Широко расставив худые темнокожие руки, он ловил меня и высоко подбрасывал над кудрявой черноволосой головой. Потом, опустив меня на землю, ища по карманам,  приговаривал:
  –  Угадай! Что я тебе сегодня принес?
  – Не знаю.
  – Шоколадку. У нас праздник! Получил деньги. В придачу, тебе рубль на расходы. Маме деньги не показывай. Отберет. Купишь конфет, и угостишь своих друзей.
 –Ладно. Не покажу, – соглашалась Я.
Тем временем мама встречала уже на крыльце.      
– Что это вы так  неспроста улыбаетесь?
– Ничего. Что же нам теперь веселиться нельзя? – шутил отец, поднимаясь по ступеням.
 – А у тебя что? – заглядывала она за мою спину, поглядывая на руки.
 – Шоколадка, – отвечала я, продолжая загадочно улыбаться.
 – А ещё что? – допытывалась она.         
Я пряталась за спину отца. А он ловил маму, не давая меня схватить.
 – Не скажу! Не скажу, что папа дал  рубль, – нечаянно выдавала себя,  убегая на улицу, чтобы спрятаться за ворота.
 – Нельзя детей баловать деньгами! – доносилось мне  вдогонку.
 – Ладно, мать. Мне бы умыться? – и его худощавая стройная фигура скрылась в дверях квартиры. Мама последовала за ним. Через несколько минут, с полотенцем на плече, отец снова появился на крыльце.  – Ну! Что ты там застряла в комнате!? – крикнул он мягким голосом.
 – Иду! Дай ребенка одеть! – выйдя на крыльцо, она посмотрела на меня: – Посиди с Арнольдом.  Я отцу полью. Сколько раз говорила, чтобы умывальник прибить, но отцу не хватает времени. – Бросила упрек она в сторону мужа.
 – А деньги не заберешь?
 – Там будет видно, – строго проговорила она.
  – Не бойся. Мы ей не позволим. Нас двое. Мы с ней справимся,– улыбаясь и подмигивая, шутил отец.
  – Молчи! А то плюхну из кружки холодной водой.
  – Попробуй только, – и он сипло смеялся: – Ведро опрокину.
  – Ах, так! –  и вода из кружки с силой выплескивается  прямо в лицо отца. Хрустальные брызги разлетаются во все стороны, серебрясь на солнце.
   –Ух! Ну и даешь! Я же пошутил.  А ты, и впрямь. Ну, теперь держись, – и кинулся с ведром за женой, но в самую последнюю минуту остановился. Поставил ведро на землю.
    – Ну, что ж ты? Напугался?
    –Почему напугался? – и он посмотрел на меня.               
    – А я, нет! –  и выхватив из - под носа  ведро, мама кинулась наутек.
Подняв, меня на руки, отец кинулся за ней. Мама, развернувшись, подняла ведро, чтобы выплеснуть на преследователей.
     – Ребенка обольешь, дурочка! – но было уже поздно.  Огромная масса воды окатила нас  с отцом с головы до ног: – Ну, разыгралась. Шуточка у тебя, – уже ворчал отец, опуская меня на крыльцо: – Беги, Алька, переоденься. Наша мать с ума сошла. На дворе осень. – Ежась от холода, следя по поду мокрыми сандалиями, я вбежала в холодную комнату. – Выдумала. На ребенка прямо. Соображать надо. А если заболеет?
   – Не заболеет. А ты зачем брал на руки? Чтобы прикрываться? – отговаривалась она,  громко смеясь.
   – Ну, берегись! Если я мокрый, и ты будешь такая же,– и поймал в объятья.
Извиваясь, она пыталась выскользнуть из рук мужа. А он  старался прижаться мокрыми местами своей одежды,  высушиваясь о ее  платье.
   – Сдаюсь! Саша, не надо! Больше не буду! Сдаюсь!
Уже переодевшись, я весело прыгала на крыльце:
    –Ура! Ура! Мы победили!
    – Ну, всё! Хватит. Пора умываться. Я сильно хочу есть.

15 сентября 1940 г.
 
   – Отец, поиграй с детьми. Я тетради ещё не проверяла.
 И снова папа вставал на четвереньки, превращаясь в добрую лошадку. А маленький братик с гордостью восседал верхом.
  – Но! Но! – подгонял  братик.
  – Арноль, крепко держись! – беспокоилась я. Когда отец дергал ногой и ржал, как лошадь, малыш, захлебываясь звонко смеялся.
   – И-го-го, и-го-го! – продолжал папа издавать лошадиные звуки и ползать на коленях по комнате так быстро, что наездник уже не сидел, а испуганно дрожал, широко распластавшись на спине. Зато я хохотала от души. Прыгала вокруг и громко хлопала в ладоши.
  – Отец, тише. Ребенок уже не смеется, зато вы разбесились.
  –  Опять матери не угодили. Давайте играть в жмурки. Мне завяжем глаза, а вы прячьтесь.
 Я, конечно, находила себе убежище под кроватью. За мной полз и брат. Сидя на стуле, отец искал нас так долго, что было слышно уже шуршание газеты.  Однако не переставал повторять: 
– Где же мои жулики?  Куда они спрятались? Сейчас пойду искать.
Мы сидели под кроватью, пока не надоест. Выползая оттуда, я предлагала играть в жмурки по-другому:
 – Давайте теперь завяжем глаза мне. Я буду ловить.
 – Хорошо,– соглашался папа. Хватая Арнольда на руки и весело бегая по комнате, опрокидывал всё на своём пути. Стоял такой шум и гам, что мама снова ругалась.
               
 3 июня 1941 г.

Миновала холодная белоснежная зима. За ней пролетела теплая солнечная весна. Для начальных классов закончился учебный год. Моему брату уже два года. Но он по-прежнему не ходит. Здоровье его с каждым днем ухудшалось. Заметно  увеличивался живот, и так же росла голова. Ручки и ножки становились все тоньше. Он много ел и бес конца плакал. Иногда взбирался на широкий подоконник,  лениво следил за пробегающими ребятишками. Провожал молча взглядом, без восклицаний и радости. На его смуглом бледном лице, с большими круглыми глазами, и черными, как смородинками,  редко появлялась скупая улыбка. Я с жалостью смотрела на брата. Особенно трогали его печальные впалые глаза, в которых жила какая-то непонятная внутренняя грусть. Иногда, казалось, что сидит не ребенок, а старичок – гномик. От жалости к нему, я давно перестала ворчать, когда он  капризничал. Разговаривая с ним, мне всегда хотелось плакать:
  – Что тебе нужно? Игрушку?
  – Нет, –  отнекивался он тоненьким голоском.
  – А что?
  – Кушать. Хочу кушать. Дай кушать.
Я отдавала всё, что находила. И он медленно лениво жевал, потом снова смотрел на дорогу, где весело бегали дети:
   – Ты с ними хочешь играть?
   – Нет.
   – Почему?
   – Не хочу.
Вечерами, когда были все в сборе, никто не шумел. Даже отец ходил тихо и больше молчал. И если разговаривали родители, так только о сыне:
   – Что говорят врачи?
   – У него рахит. Еще, что мы его заморили голодом,–  отвечала мама с обидой: – Какой голод? Откуда он? Живем неплохо. Питаемся    хорошо. Но, почему у него рахит?
Отец нежно взял сына на руки. Тот молча положил ему на грудь большую голову на тонкой шейке.
  – Эх, малыш, и зачем ты болеешь? Был бы здоров, поехали  куда-нибудь отдыхать, – говорил папа, ласково поглаживая по детской головке:– Бери пример со своей сестры. Худенькая, но крепкая. Крутиться, как волчок, и не устает.
   Мальчик глупо смотрел на всех, не понимая, к кому относятся значащие слова.
  – Да... Отпуск наш пропал. Саша, ты не проси, отпуск. Все равно никуда не поедим,– сетовала мама.

12 июня 1941 г.

– Вставай, Алька.
– Не хочу. Спать буду, – огрызалась я отцу.
– Мне на работу пора. Нужно вас успеть накормить.
–А где мама?
– В магазин побежала. Сейчас придет.
– Пап, а что такое война?
– А зачем тебе? Что это ты о ней заговорила?
– Знаешь, пап, я сон видела. Как будто, мы с Арнольдом и другими детьми играли на лугу. Вдруг, пришёл большой дядя в красном халате. А на голове у него солнышко. Встал на горку и говорит:
– Дети война идет. А сам руки поднял к небу. Стало так страшно. Мы все напугались.
– Ну и фантазерка ты. Как придумаешь….  Вставай скорей!
– Правда. Правда. Не веришь? На голове корона, как солнышко, – и я, стоя на постели в воздухе нарисовала ещё раз, того, кто приснился.
 – Давай, давай сочиняй, да только, собирайся быстрее. Снимай пижаму. На брюки! – и заметив, что уже грязные, покачал головой: – Как чушка! Где только умудряешься... Опять каталась на самокате? Тебе уже скоро семь лет, а ты все, как мальчишка. Девчонкой пора становиться. Большая совсем.
  – Пап, а что, правда, война идет?– не успокаивалась я.
  –  НУ, скажешь? Война. Зачем она нам? Война. Это большое горе.
  – А война-то будет. Дяденька сказал. Значит, будет, – утверждала я.
  – Хватит болтать. Умывайся и кушай. Каша на столе. Садись сама. Я пока Арнольда покормлю.

22 июня 1941 г.

Утром отец ушел на работу. Мама хлопотала по дому. Я с братом сидела на крыльце.
По улице кто-то бегал и громко, что-то кричал. Я кинулась к калитке и побежала к дороге. Группа мальчишек собралась в ку¬чу и о чем-то бурно говорила.
  – Колянка! –  я позвала своего дружка.
Он оглянулся. Увидев меня, махнул рукой. Потом, снова сунул голову в гущу толпы.
   – Колянка, что случилось? – дернув его за рукав, допытывалась я.
   – Да, отстань! – а потом, резко развернувшись, вытянул  трубочкой пухлые губы, тараща серые глаза,  со страхом в голосе произнес: – Алька, война!
   – Какая война? Где? Кто с кем будет драться?
   – Да никто, ни с кем не будет драться. Другая война!
   – Какая другая? – и подбросив брата повыше на спину, который больно давил шею, продолжала теребить друга за рукав старенького пиджака.
   – Отвяжись! Сам не знаю,– и перешёл на другую сторону. Я поплелась  следом.
   – Колянка, ну скажи, какая?
   –Не знаю. Сказал, не знаю! –  звонко шмыгнув курносым носом, добавил: – Вот пристала, –  и снова стал протискиваться в кучу.
Отец с работы пришел раньше, чем всегда. Был какой-то встревоженный, необычный. Кудрявые черные волосы небрежно вихрились в разные стороны. Густые смоляные брови низко нависли над грустными круглыми глазами. Темные губы плотно сжаты и сильно выделялись на смугло-сером лице. Он быстро пробежал мимо ребячьей толпы и исчез за воротами. Я бросилась за ним. Из комнаты донеслось единственное слово, произнесенное мамой с какой-то болью и страхом:
– Война?!
– Да-да, Лидуська, война! Ты, что радио не включала?
– Нет. Некогда было слушать.
– Оказывается, еще с утра диктор объявляет, что 22 июня, в 4 часа утра     Германия напала на Советский Союз. Бомбят наши города. У нас, на предприятии собирали коммунистов. Проводился добровольный набор на фронт, – тяжело дыша, говорил отец.
– Ты как?– с тревогой спросила жена.
– Я тоже записался. Все равно заберут. Какая разница когда. Надо идти защищать, Лидуська. Я ведь коммунист.
Мы, с двухлетним братом, сидели на крыльце и ничего не понимали.

25 июня 1941 г.

Отец на работу не ходил уже несколько дней, готовился к отъезду, И если отлучался по каким-то делам, и то ненадолго. Мама, что-то все делала и больше молчала. Мы с Арнольдом тоже сидели тихо.
Порой казалось, родители вообще забыли о нашем существовании. И только брат напоминал, что хочет кушать, или на горшок. И то, выполнять  его просьбу, приходилось мне.
  – Ну вот, женушка, и всё. Пора,– его голос, как никогда, прозвучал особенно странно. Вдруг, отец, как будто, вспомнил о нас. Подошел к кровати, где сидели мы с братом. Взял Арнольда на руки. Нежно при¬жал к груди. Потом присел на постель, и другой рукой, обнял мена: – Прощайте дети. Уезжаю. Теперь некому будет играть с вами в лошадки. Растите здоровыми, не болейте, – произнес  дрожащим голосом. Поцеловав нас, выпрямился во весь  коренастый рост, развернувшись, к жене  добавил: – Пора. Пошли.
 Он взял вещмешок, что лежал на стуле, и они вышли из дома. Скоро щелкнул замок, с уличной стороны, и мы остались с братом одни в пустой одинокой комнате. Только сейчас, своим детским умишком, я начала сознавать, что отец уехал. И возможно, надолго. Взобравшись на подоконник, громко и протяжно завыла. Маленький брат, гладя на меня, стад тихо подвывать. Увидев его слезы, я принялась успокаивать:
  – Не плачь, мой хороший. Не плачь.
  – А ты?–  спросил он тоненьким голоском.
  – Я тоже не буду. Не плачь. Папа скоро приедет, и снова будем играть в жмурки. Привезет нам сказки. Будет рассказывать.
Брат перестал плакать. Вопросительно посмотрел блестящими от слез  черными глазенками:
– Сказки? И мы будем с ними играть?
– Да нет же. Сказки рассказывают. Как папа нам рассказывал, когда мы спать ложились.
– А-а-а –  протянул он, как будто, что-то понял.
– Давай будем играть? Теперь я  буду лошадкой, –  и  встала на четвереньки.

15 июля 1941 г.

Все последующие дни и ночи мама не выключала маленький круглый радио репродуктор. Слушая его, каждый раз повторяла:
– Опять города бомбят проклятые фашисты. Весь народ перебьют. Все разрушат, – говорила она сама с собой, не обращая на вас внимания.
Мы тихо сидели на своем любимом месте и глядели в окно.
– Мам, няня идет!
– Чего кричишь! Идет, значит зайдет,– раздраженным голосом оборвала она.
Дверь скрипнула и на пороге появилась наша добрая нянюшка. Она была в цветном светлом платочке. Длинной пышной темно-синей хлопчатобумажной юбке. И аккуратно отглаженной, с длинными рукавами белой батистовой кофточке. Поздоровавшись,  подошла  и поцеловала нас с братом:
          – Соскучилась по вас. Как вы тут без меня?
– Ничего. Справляемся,  – ответила мама.
– Ну, что Константиновна? Скоро учебный год. Будете меня брать в няньки?
Мама молчала. Нервно теребила кухонное полотенце. Нянька сидела напротив, с противоположной стороны стола и внимательно следила за ней. Мама, что-то невнятно промямлила, а потом, как-то неловко начала:
 – Понимаете. Мы переезжаем отсюда. Приходили хозяева дома, велели освободить. Кончился арендный срок. А заключать на дальнейший срок, у меня нет денег. Сашу забрали на фронт...
– Да ну! Когда? Ай, ай... Вот беда-то,– перебила она, сокрушен¬но качая головой.
– Какие были отпускные, мы уже истратили. Вот и приходится уезжать из слободы, – продолжала мама.
– Куда же вы теперь?
– Ума не приложу. Ходила в военкомат. Ответили, что свободных квартир нет. Откуда возьмутся? Смотрите, что творится в городе. Беженцы идут и идут. Подселяют ко всем семьям.
– Поговорите с хозяевами, чтобы разрешили бесплатно жить. Все равно заберут для беженцев.
– Не могу. Не хочу. Что-то надо придумать. В городе живет тетка мужа. Пойду к ней. Может быть, пустит на подселение? Мебели у нас особенной нет. Кровати, да стол со стульями. Мы жили, как перелетные птицы. Ничем не обзаводились. У тетки поставим одну кровать. Будем спать  втроем.
Дети уже подросли. Альбина теперь будет нянька для брата.
– Это так. Но ведь ей, наверное, уже в школу пора?
– Нет еще. Ей всего семь лет. Через год пойдет. Если будем живы, здоровы, – добавила она с грустью.
– Ну ладно. Пусть будет по-вашему. А где работать-то будете? Всё в этой школе?
– Да. Только вот ходить  далековато. Но ничего. Не беда.
 На протяжении всего разговора, няня не переставала смотреть на Арнольда. И когда закончили говорить о разных вещах, с каким-то неудобством, обратилась к маме:
– Константиновна, ты меня извини. Но мальчонка, ваш, очень болен. Надо его, пока не поздно, лечить. Пропадет. Пропадет, А если не пропадет, то уродливый будет. Я видела одного взрослого парня. Он был очень страшной, – и она брезгливо сжала бесцветные морщинистые губы: – Я разумею. Вы, учителя не верите в Бога. Но ради сына послушайтесь меня старую. Я дам адресок одной старушки. Она неподалеку живет отселе. Может, замечали? Избенка еле из-под земли видна. По вашей улице. Так вот она травами, да молитвами лечит. Не побрезгуйте. Сходите. Берет не дорого. Плату не требует. Что дашь, то и возьмет. Знатная старушка. Её весь город знает. К ней ходят лечиться даже большие ученые. Она всех излечивает.  Давеча приходил один офицер. В ногу игла попала. В больнице резали, резали, а поймать не могут, – нянька говорила, как-то смешно, коверкая слова: – Так вот, эта старушечка вывела иглу через пяточку. Знаменитая бабка. Все знает. Ой, Константиновна, а дети у нее «большие» люди. Один секретарь.  Как его там?– замялась она.
– Секретарь обкома партии? – подсказала мама.
– Да! Да! А второй тоже «большой» человек по лечению. Профессор. Кажись, так его кличут? Только вот беда. Отказались они оба от матери. Партийные. Говорят: «Ты нас, мама, позоришь». Дети не хорошо поступают. Старушку жалко,– и она покачала головой: – А недавно приходили к ней врачи из нашей больницы. Звали работать. Она ведь и от рака лечит. А наши доктора не умеют. Предлагали оклад фершера. Фер-ше-ра,– старательно вывела она, чувствуя, что говорила как-то не так.
– Фельдшера,– поправила мама.
– Правильно говоришь. Так  знахарка отказалась. Говорит: «Дайте оклад врачебный. И то посмотрю, пойду или нет».  Не веришь? Вот те крест. Так и сказала, –  и нянька перекрестилась.
– Наверное, приглашали, чтобы опыт перенять, как лечить трава¬ми?
– Да, Да. Правильно, опыт. Но только у нее живет одна бездомная бедная молодая послушница. С ней она и ходит за травами в луга и леса. Вот ей-то и передает врачевания. Какие лекарства и от чего, – и помолчав, умоляющим голосом добавила: – Последнее мое слово, Константиновна, не побрезгуй, сходи ради мальца. Излечи. С тех пор пока не видела его, он шибко изменился. Голова и живот стали еще больше. Много беды   наживешь, если не сходишь. Врачи не вылечат. Не верь им. А на иконы, что на стенах весят у старушки, не гневайся. Верь им. Верь. Они тебе помогут,–  и, поднявшись с места, подошла к нам. Целуя, перекрестила. Немного постояла молча и ушла.
Проводив няньку,  мама вновь села за стол. Вытянув красивые руки,  долго о чем-то думала.

Конец сентября 1941 г.

Уже прошло три месяца, как началась война. Мы теперь живем у папиной тетки в одноэтажном кирпичном сыром доме. Пожилые соседи, которые жили в одном дворе, рассказывали, что в этой квартире был когда-то валяльный цех, и что валенки, которые они покупали, были теплыми и мягкими. Одна большая комната и, отгороженная самодельной перегородкой спальня, были темными. В  квадратные два окна, с широкими кирпичными подоконниками, почти никогда не заглядывало солнце.
У тетки было трое детей. Иван, самый старший, худой долговязый  парень. Он рано пошел работать, чтобы помочь воспитывать младших. Нюрка училась в старшем классе. И третий - самый меньший, мой одногодок, еще не учился. Это был бледненький, как мотылек, тихий скромный мальчик. Совсем не похож на свою сестру. Зато старшие были хитрые и лгали друг другу.
 В каждый дом уже пришел голод. И Нюрка, чтобы избавиться от голода, когда уходил Иван на работу, а Васька бегал на улице,  доставала муку и пекла оладьи. Поест тайком одна и  все хорошо помоет. Потом, как не в чем не бывало, сядет у окошечка, вяжет или вышивает.
Мы с Арнольдом всегда сидели на кровати. Молча следили за  этим семейством,  и ничего  никогда никому не говорили. Я только мысленно думала:
– Правильно, что девчонки зовут: «Нюрка - цыганка».
 А кличку она получила, может быть потому, что была с черными кудрями, с бархатными цыганскими глазами, и с румянцем на смуглом лице. В отличие от нее, Иван и Васька  были светловолосые и с серыми глазами.
Осень встретила нас бедными запасами. Надеясь всегда на отца, мама не была приспособлена беспокоиться за будущее. На зиму, как готовятся в  заботливых семьях, мы не заготовили ни овощей, ни фруктов. Нас ждал настоящий голод.
– Завтра, в воскресенье, я снова пойду по деревням менять одежду на продукты. Потерпите, и у нас будут лепешки, – уговаривала она, когда видела наши голодные глаза, с жадностью смотревшие на теткин стол.
Но когда поздно ночью возвращалась уставшая и разбитая с тяжелым рюкзаком на плечах, в темноте, если мы сонные протягивали руки,  мама совала нам, что-нибудь съедобное. А утром делила поштучно картошку на неделю. И все раскладывала в большом старом сундуке, который был  у порога, где стояла и кровать.
В понедельник, мама не отдохнувшая, снова шла  на работу в школу.
Я оставалась за хозяйку в своем полутемном уголке. Квартирой назвать его было нельзя. Сама варила для себя и  брата. Потом взваливала его на спину и несла на улицу. Постелив, старенькое одеяло на зеленой  лужайке во дворе, сидели с ним, до тех пор, пока не наступала прохлада или не возвращалась мама.
– Не забыла  Арнольду дать лекарство? – при каждом появлении, спрашивала она.         
– Конечно, нет. Утром, как проснулись, поила. В обед, когда покуша¬ли, и сейчас дам,– отвечала я, еле поспевая за ней с тяжелой ношей на спине.
Вот уже целый месяц братик употреблял зелье знахарки. От лекарства  стал меньше требовать кушать и реже сидеть на горшке. Даже пытался вставать на ножки.   Часто смотря на брата, мне, казалось, что у него повеселели глаза. И однажды увидела улыбку на измученном желтом лице.

Октябрь 1941 г.               

Дождливый холодный октябрь не радовал даже золотой листвой. Осеннее серое хмурое небо превратило квартиру в полумрак. На улице мы больше не гуляли. Целыми днями сидели только на кровати. Даже по комнате ходили, только тогда, когда никого не было дома.
– Мама. Почтальон. Нам письмо, наверное, от папы, – сообщила я, когда мама вошла в квартиру.
Она взяла конверт, посмотрела на адрес:
– Нет не от папы. От него мы недавно получали, – и принялась читать.
Взобравшись на постель, где сидела мама, я пыталась заглянуть через её плечо:
– От кого?
– От дедушки. Ты помнишь его?
–Конечно, помню. Он был моим папой.
– Твой папа ушел на фронт, – не дружелюбно укорила она.
– Но дедушка был папой, когда я была маленькая, – тихо проговорила я.
Мама молчала. Она была увлечена чтением письма.
Своим детским умом я поняла, что она не желает, вспоминать о прошлом. Но, как  забыть доброго и хорошего папу, который со дня моего рождения заменил мне отца. Он тоже мой папа. А бабушка была мамой.  И воспитывалась у них лет до трех, или четырёх.
Бабушка умерла до войны, когда старшие два сына за драку были осуждены. Сильно переживала.
– Дедушка хочет приехать к нам. Ему трудно жить у моей сестры. У дочери  большая семья.
– Вот хорошо! – обрадовалась я приезду родного и дорогого мне человека.
– Теперь надо, любыми путями, добиваться другое жилье. Здесь кровать поставить некуда, – заволновалась она.
Жизнь текла своим чередом. Мама работала, я нянчилась с братом. Самодельное лекарство из трав Арнольд пил уже два месяца. Совсем посвежел. Увереннее стал ходить, держась за предметы.
– Смотри! Смотри! Он уже от табуретки ко мне перешел. Мама, сам!– ликовала я. На одной недели две радости. Известие от дедушки и первые шаги больного брата: – Дай ручку. Вместе пойдем.
 Он потянулся, а я, увлекая за собой, медленно отступала назад. Сделав, несколько самостоятельных шагов, он шлепнулся на попу. За это я получила от матери «хороший» подзатыльник. Радость моя исчезла. От обиды, усе¬лась на пол под окном, уткнувшись лицом в острые колени, беззвучно заплакала.
 
 Декабрь 1941 г.

На улице за окном, обгоняя друг друга, летели белые пушистые снежинки. В зимнем небе поблескивало иглистое солнышко, перемигиваясь с пухлыми сугробами возле домов. Напротив, низкие деревянные сараи, словно, утонули в лебяжьем пуху. Весело хрустели снежные  дорожки от редких прохожих.
– День хороший. Сходите, погуляйте,– разрешила мама: –  Одевай Арнольда. Мне некогда. Пачку тетрадей проверить надо, –  и она отошла от окна к крохотному самодельному  столику, что стоял у самой кровати.
Няня была права. Бабушка-знахарка вылечила брата. Он стал  уже ходить.
– Иди сюда. Где твое пальто? – командовала я над братом,  как взрослая.
– Только смотри за ним, чтобы не падал.
Одев, ему  длинное пальто, я поверх закутала ещё старой вязаной шалью, стянув концы  за спиной.
– Мам, а где мои бурки?
– Нет бурок. «Съели». Я их обменяла на картошку. Надень мои под¬шитые валенки.  В них теплее.
– Но, они мне сильно большие. Я в них упаду, – плаксиво говорила я.
– Мне уже нечего менять. Я все свои вещи обменяла на продукты. А зима ещё, вся впереди. Не знаю, как проживем?               
Осторожно выводя брата, который еле-еле переставлял слабые ноги в тяжелой обуви, я приговаривала:
– Потихоньку. Дай я буду тебя поддерживать.– Слепящий свет брызнул в бледное личико Арнольда. Он зажмурился и стал хныкать:– Ну, чего ты? Сейчас пройдёт, – успокаивала я, прижимая его голову к своей груди: – Смотри на меня. Не больно?
– Теперь нет,  –  пропищал он.
Через некоторое время, с непокрытой головой, на улицу вышла мама. Скоро её аккуратная стрижка грубых прямых волос, была осыпана  сухим снегом. Тапочки  утонули в мягком белом пуху дорожки, чуть касаясь босых ног.  Модное с рыжим лисьим воротом пальто, было расстегнуто. Всегда суровое лицо, сейчас слегка светилось, какой-то радостью.
– Дети, идите за мной, – скомандовала она. И зашла в соседнюю коридорную  дверь, сколоченную из  старых досок.
Мы поплелись за ней. Нас встретили крохотные сени с земляным полом. Дальше, перед нами появилась невысокая, утепленная старым грязным ватным одеялом, дверь. Она не открывалась. Мама резко дернула за ручку. Дверь тяжело со скрипом отворилась. Мы вошли в маленькую закопченную, с низким потолком, прихожую. Из полутемного окошечка струился слабый свет. За объемной русской печкой, показалась еще одна, но уже большая комнатка, с двумя низкими квадратными окошечками. Мама внимательно оглядела угрюмую грязную квартирку:
– Вот, у этой стены, справа, мы поставим кровать дедушке. А слева, мою, –  рассуждала она  вслух: – Ты будешь спать с дедом. А Арнольд, со мной. Между окон, по середине, будет стоять стол. Вот и всё вместится, – и, взяв, сына за ручонку повела к выходу: – Перед тем как переехать, надо хорошо побелить на несколько раз. Теперь и у нас будет своя квартирка.
 – Мам, а здесь тоже валенки валяли?
 – Да. Только здесь работал один мастер. На заказ. Поэтому и площадь маленькая.

17 декабря 1941 г.

– В субботу, на ночь, пойду снова в деревню. Надо к Новому году, что-нибудь обменять на продукты. В сундуке осталось картошки только на два дня. Две кучки. Но вы съедайте за раз только по одной картошечке. Варите в мундирах. На очистку много уходит. Сундук закрою на замочек. Ключ держи при себе. А то Нюрка последнее по вытаскивает, а вы останетесь голодными, как прошлый раз.  Ты меня поняла?– повелительным тоном спросила она.
– Да мама. Я все поняла.
– И ещё за братом смотри. Если, что случится, я с тебя  шкуру спущу.
Мама давно обращалась со мной грубо и к её словам я уже привыкла. Шлепки переносила со слезами. Но при ней старалась не плакать. Забивалась в какое-нибудь укромное местечко и тихонько беззвучно выплакивалась.
– Ну, Алька, мать уехала? – спросила Нюрка, бросая портфель в угол.
– Уехала.
– Картошку варила?
– Нет ещё.
– Вари две штуки на меня.
– Но у нас мало,– боязливо ответила я.
– Не жадничай, вари!
– Л-ла-д-но, –  заикаясь, согласилась я.
Покушав, я переживала, что завтра уже не хватит даже  на раз, по одной  картошине.
Спать легли, не зажигая света.
– Ивану вставать рано. Да и много энергии сжигаем. Спите дети, – сказала тетка и отправилась на кровать в свой отгороженный закуток.
– А я лягу с Алькой, –  и Нюрка нырнула ко мне под одеяло.
– Тиши!  Не толкайся, Арнолика разбудишь.
– Алька, а почему твоя мать назвала его фашистским именем?
– Сама ты, как фашистка. У мамы была подруга. У нее родился мальчик, и она назвала его Арноликом. Мама тоже, в честь памяти подруги. Так она всегда говорит. Нюрка, а что такое память? Это когда читаешь и запоминаешь?
– Ну, ты, даешь! Грамотей ка, спи. Большая вырастишь, узнаешь. А сейчас... много будешь знать, быстро состаришься.
 – И как старушка буду?–  не отставала я. Нюрка громко рассмеялась,
– Цыц! Балаболки! Спите,– крикнула тетка из-за перегородки. Мы замолчали. Скоро меня одолел сон. Но за полночь проснулась от возни незваной соседки. Она старательно отвязывала мой ключик, который висел на резинке трусов. А возле кровати на корточках сидел Иван и тихо шептал:
– Что возишься долго?
– Ш-ш-ш,  разбудишь.
Только Нюрка ошибалась. Я уже не спала. Она передала ключ брату. Потом щелкнул замочек. Пронзительно завизжала крышка старого сундука, в котором лежало несколько дорогих картошечек. На хлеб надеяться не приходилось. Мама получила по карточкам паек за два дня и взяла с собой. У нас осталась надежда на эту скудную пишу, что лежала в сундуке.
– Тут мало, – прошептал Иван.
– Бери половину.
– Да что тут брать?–  переговаривались они.
– Что! Что! Бери! Говорю!
Я лежала неподвижно. Мне было стыдно сказать, что все слышу и даже вижу. Крышка хлопнула. Снова раздался звук замка. И Нюрка принялась привязывать ключ на прежнее место. Дождавшись, когда она закончит свое занятие, я отвернулась к стенке, и слезы градом потекли на подушку. Чтобы не было слышно, как шмыгаю носом, залезла с головой под теплое одеяло. Нюрка удалилась, а я до рассвета не могла уснуть.

Январь 1942 г.

Наконец, мы переехали в свою квартиру, маленькую, но отдельную. Жизнь пошла своим чередом. А главное, мы могли ходить по комнате, когда хотели. И даже сидеть на подоконнике, откуда видна широкая улица, где было  много прохожих.
Война длиться уже больше полгода. Письма с фронта от папы шли с перебоями. В последней весточке, он сообщал радостную новость, что их взвод получил посылки с теплыми вещами из нашего города.
– Простая случайность, – сказала мама, и долго молчала: – Нас снова посылают по деревням за варежками, носками и шарфами для солдат. Опять вы останетесь одни. Снова ухожу на несколько дней. Вы тут, с печкой будьте осторожны. Да не потеряй хлебные карточки, – наказывала она  перед уходом.
– Ладно.
– Да на крючок не забывайте закрываться.
–Хорошо.                - Очередь за хлебом занимай с вечера, да запоминай за кем. Утром пораньше проверь. Не проспи. Ты уже большая. Через полгода, будет восемь лет. Так что, будь взрослой.
 Я кивала головой или мычала:
–  Всё знаю, не первый раз остаёмся, – наконец, вслух,  согласилась я.
Мама уехала. Мы остались одни. На следующее утро, я сделала так, как был дан наказ. Как только посветлели разрисованные морозом окна, я с неохотой вылезла из-под теплого одеяла. Сразу почувствовала холод, словно нырнула в ледяную воду. Срочно сунула босые ноги в валенки, что стояли возле кровати. Теперь у меня были свои собственные маленькие,  подшитые и теплые, приобретенные на толчке. Обмотала голову старой шалью и выбежала в  морозные сени за дровами. Принесла. Тихо, чтобы не разбудить брата, дровишки опустила на пол. Что бы натаскать как можно больше, приходилось бегать несколько раз. Охапку с пола переложила на выступ русской печи. Подставила подставочку к большой табуретке и залезла головой во внутрь печи. Там, на четвереньках уложила поленья. Потом, подожгла сухие лучинки, припасенные с вечера, и сунула под дрова. Конечно, из печной пасти, каждый раз, возвращалась с головы до пят в саже и золе.
Но страшнее всего, если дрова не хотели гореть. Приходилось снова перекладывать по-другому. Только теперь внутри было много дыма, который ел глаза, и трудно было  дышать.
Зато, когда они весело трещали, и тянуло из печи мягким теплом, считала себя самой счастливой девочкой на  свете.
Налив в черный чугунок воды, с добавкой просяных отходов, ухватом сунула в разгорающуюся печь.
– Теперь можно сходить в магазин проверить очередь, – решила я.
Магазин находился в трех кварталах от дома. Я торопилась, чтобы успеть, пока спит двухлетний брат. Несмотря на то, что он уже привык сидеть один дома, но все же, я старалась, как можно реже оставлять его одного. И потом, могла пригореть мамалыга. Так мы называли кашу, потому что она была из отходов.

Февраль 1942 г.

За замершими окнами начинался рассвет. Зимний февральский день медленно входил в свои права.   Мы с братом уже  были на ногах.
С вечера истопленная печь, излучала ещё тепло. Как всегда мне предстояло  получить хлеб по карточкам  и сготовить обед:
– Арнолик, я пойду, проверю очередь, а ты сваришь мамалыгу. Чугунок уже на таганке. Дрова тоже подложены. Когда стрелки большая и маленькая будут здесь. Это 12 часов, – тыкала я пальцем в  будильник: – Подожжешь бумажку, что лежит под дровами. Дрова загорятся. Только не отходи от таганка. Как будут дрова прогорать, подкладывай. Помнишь, как мы с тобой варили?
– Помню, – пролепетал брат.
Обняв его, за худенькие плечи, тихо ласково добавила:
– Ты уже большой.  Тебе скоро три года.
–Алька, а ты опять долго будешь?
– Не знаю. Как хлеб привезут. Если, как вчера, то и ночью приду. Хоть бы пораньше привезли.
Порой, казалось, что мне ни семь с половиной лет, а гораздо больше. Считала себя совершенно взрослым человеком, на плечах которого лежит еще чья-то жизнь.
Холодный диск солнца, не спеша, выплывал на низкое перламутровое небо. После ночного мороза иней на проводах висел белоснежной бахромой. Через об обындевевшие деревья, будто прошёл мороз, оставляя в ветвях клочья своей белой бороды. От холода, люди сгорбившись, трусили по хрустящей заснеженной дорожке.
Ещё издали я увидела сонное спокойствие очереди. Они выглядели застывшими сгорбленными изваяниями. Старушки, укутанные в старенькие шали  и старички в худых шубейках, сидели возле закрытых дверей магазина на  деревянном   крылечке. Другие на скамейках.
– Люди сидят. Значит, хлеба нет,– решила я и направилась к знакомым мальчишкам, подпиравшие забор  магазина. Среди них заметила Петьку. Увидев меня, он пошёл навстречу. Из-за высоких голенищ больших валенок, он шагал, как на ходулях, не сгибая ноги в коленях:
– Привет. Алька.
– Привет. А где Колянка? Что-то его давно не вижу.
– Он сильно болеет. Не встает. Да вот…Хлеба ему надо. А тут…, – говорил он на ходу: –  Как назло привозят поздно.
– Петь, а картошка-то  у вас есть?         
– Есть. Немного. Мы бережем ее. Маманя говорит: «Весной нечего будет сажать». А У вас?– спросил он в свою очередь.
– У нас совсем нет. Мы же никогда не сажали огород. Скоро мама из деревни принесет. Но её хватит ненадолго.
– Значит, Лидия Константиновна ещё не вернулась?
– Нет. Уже третий день её нет.
– А вы с кем живете?
– Одни, с братом.
– А-а-а, – протянул он и поправил на голове великоватую шапку, которая всё время спадала на глаза.
Только сейчас я заметила, что Петька сильно похудел. Землистое лицо вытянулось, серые глаза округлились.
– Как остальные мальчишки? Катаются на нашей горке? – спросила я.
– Нет. Все дома сидят, – и махнул рукой.
Долгожданный хлеб привезли вечером. Длинная замерзшая очередь угрюмо выстроилась вдоль тротуара, терпеливо ожидая триста грамм черного пайка.
В моем животе от голода сосало  до боли. Мне, казалось, что я, не дойдя до  прилавка, упаду. Голова кружилась, и сильно тошнило. А очередь, как будто специально не двигалась. Петька стоял немного впереди, и я пошла к нему:
– Петь, поставь меня к себе. Мне плохо.
– Ты посиди. Посиди. Идем, я тебя вон туда  посажу. Ты замерзла?
– Да. Сильно. У меня не двигаются руки и ноги.
– Давай в магазин попросимся погреться?
– Давай, – согласилась я. И мы стали  осторожно пробираться под ногами  толпы.
– Куда лезете, бесенята?– остановил старичок, упираясь на свою палку.
– Мы замерзли, дедуля. Погреться надо,– взмолился Петька.
– Тогда ладно. Давайте, заходите, детки. Погрейтесь. Только без очереди не берите хлебец.
– Нет, дедуличка, не будем. Мы в своей очереди стоим.
– Бегите. Бегите. Пропустите мальцов, старушки, – подхватили другие.
Отогревшись, хотелось спать. Уставшая,  я присела на корточки. Петька последовал моему примеру:
– Хорошо здесь. Не выгнали бы, пока очередь не подошла, –  заметил мой друг.
– Да. Хорошо бы...– добавила я, и куда-то провалилась. Очнулась оттого, что Петька, тормоша,  сообщал:
– Вставай! Очередь подошла.
– Петь, а почему на улице громко разговаривают?
– Дяденька помер. Он просился без очереди, но его не пустила одна бабуля. Вот теперь все очередные её ругают.
– Петь, как? Он совсем помер?
– Конечно. Уже приезжала скорая помощь. Они увезли его.
Получив хлеб, мы с Петькой разошлись по разным улицам. В городе уже вспыхнули огни. Обняв, паек хлеба, как что-то самое дорогое, я пустилась бегом по пустынной улице. Бежала и смотрела на черный, еще теплый кусок хлеба с довеском. И страшно хотелось от него откусить. Хотя бы, один раз. Но почему-то мучила совесть.
– Сейчас приду домой, и сразу разрежем с Арнольдом этот довесок.  А больший спрячем на завтра. Наверное, и мамалыга сварилась? – размышляла я. Не успела  подумать, как меня кто-то схватил сзади за плечо. От неожиданности остановилась. Передо мной стоял длинный мальчишка, лет на пять старше меня. Он жадно голодными глазами смотрел на хлеб. Ничего, не говоря, схватил довесок и побежал дальше. Некоторое время, я не могла понять, что произошло. И только, когда, увидела, что нет того дорогого меньшего кусочка, я заплакала и ещё быстрее побежала домой.
Пробегая мимо своих окон, увидела маленькую, с выпяченным животом, фигурку брата. Влепившись в  стекло, он стоял во весь рост, с широко раскрытыми, почти испуганными глазами. Что он думал сейчас? Быть может, вглядывался в редких прохожих? Или разглядывал огни противоположного дома? Нет! Он ждал меня.
Наконец, я в теплой квартире. Увидев меня, брат скривил рот и заплакал.
– Ты чего? Не плачь. Я уже пришла, – уговаривая, торопилась раздеться.
– Алька, ты будешь ругаться?
– Зa что? Мамалыга пригорела?
– Нет, Я её съел,– и снова, но уже громко завопил.
– Ну, съел. А чего же плачешь?
– Мне тебя жалко. Я не заметил, как съел. По ложечке брал. Когда посмотрел, там стало пусто.
– Не плачь. Ничего. Правильно сделал. Я же долго не приходила. А ты сильно хотел, есть,– вытирая ему слезы, плакала сама. Мне не кашу было жалко, а украденный хлеб.
Брат перестал хныкать, и мы отправились в кухню. Так мы называли маленькую полутемную прихожую, где стояли небольшой самодельный столик и три табуретки. Подставила низенький сколоченный стульчик к печке, где на таганке стоял чугунок.  Перенесла его на стол. Заглянула в него. По краям стенок было немного пригоревшей каши. Аккуратно, всё до капельки, которую можно еще кушать, соскребла в железную тарелку. Разложила на два блюдца. Одно пододвинула к брату, который сидел уже на своем месте. Отрезала два тоненьких пластика хлеба. Собрала со стола мелкие крошки и высыпала в свой рот.
Брат молча таращил карие впалые глазенки, следя за каждым моим движением. И, когда я села рядом, он взял ложку.
– Ешь. Ешь,– но, заметив, что его еле видно из-за стола, спохватилась: – Тебе низко? Не забывай подстилку, – и сделала движение сбегать за ней.
– Не надо. Я достану, – и быстро принялся есть.
Чая не было. Да и не с чем пить. И греть слишком долго. Сухую мамалыгу запили холод¬ной водой и отправились спать.
   
Март 1942 г.

Наступил первый месяц весны. Теплые послеобеденные лучи солнца подтаивали снег, и с крыш домов падали звонкие веселые капели. По серым дорогам появились прозрачные лужицы.
– Арнолик, смотри  весна!
– Весна?– спросил брат равнодушно.
Он подолгу смотрел на проворные ручейки, играющие солнечными бликами. Подойдя ближе к самому широкому ручью, бросил щепочку. Она, как маленький плотик, поплыла через перекаты, удаляясь, все дальше и дальше. Какие корабли строило его детское воображение? О каких путешествиях мечтал этот маленький человечек, укутанный в серую шаль, выпятив «профессорский» животик вперед.
Голова его уже стала уменьшаться, но живот ещё не приходил в норму.
По просторному двору сновали дети разных возрастов. На солнечной стороне, на  завалинке, сидели женщины и старушки. Они судачили о войне. Вспоминали, какие города захвачены фашистами, да где идут бои.
А когда появилась почтальонка, с толстой сумкой через плечо,  все засуетились:
– Вы, что и в выходной день работаете? – спросила одна из сидя¬щих.
– Нет,– ответила она вяло:– Просто вчера приболела.  Не было сил разнести,– и глубоко  вздохнув, добавила: –  А где теперь Беловы живут?
– Хозяйки нет дома. А ребятишки её, вон играют, –  ответила женщина, которая стояла рядом с теми, которые были постарше и сидели.
Услышав, что речь идет о нас, я насторожилась. А когда  оклик¬нули,  я подошла ближе.
– Письмо Вам, – и почтальонка протянула конверт.
Повертев конверт  в руках, попросила прочесть  ту женщину, которая стояла. Она прочла вслух. Письмо было от дедушки, где  говорилось, что скоро приедет.
– Ну и дела. Письмо шло так долго из Казахстана, что ваш гость прибудет, наверное, сегодня или завтра, – возвращая конверт, сообщила соседка: – Наконец, дети присмотрены будут. А то девчушечка замоталась одна. Да и ребенок на попечении ещё. Сама маленькая, а дела возложены большие. Матери-то всё нет и нет дома. Загоняли учителей по деревням  за солдатскими подарками.
– Кто же деда встречать пойдет?– заговорили на перебой старушки.
– Кто? Некому. Сам, поди, найдет дорогу. «Язык до Киева доведем». Адрес, небось, знает.
К вечеру, когда с крыш повисли причудливые остроконечные сосульки, мы с братом вошли в дом.
 – Надо печь протопить, чтобы тепло было. Мамалыгу сварить. Дедушку угощать будем,– весело хлопотала я.
– Алька, дедушка и мой?
– Конечно. А чей же? Твой и мой,– деловито пояснила я.
Ночью сквозь сон я услышала стук в дверь. Сначала робкий, потом чуть сильнее. Сунув босые ноги в валенки, лениво поплелась в холодные сени. Через дверь спросила:
– Кто там?
– Беловы здесь живут? – спросил мужской голос.
– Да. Здесь. А вы кто?
– Я дедушка.  Дьяков.
– Де-душ-ка! – закричала я, и принялась вытаскивать большой дверной засов.
– Не спеши. Не спеши, дочка. Это ты?
– Я, дедуля! Я. Мы тебя ждали, ждали и уснули, – щебетала я. Забежав в кухню, скорее зажгла свет.
– Вот и ладно. Теперь хорошо видно. А то в сенцах, больно уж темно. Я кинулась обнимать. Кряхтя, дед наклонился. Обхватив меня сильными руками, добавил: – Ах, какая ты уже большая. Совсем выросла. Восьмой уже? Видела б тебя бабушка... Не узнала бы.   Волосы-то как потемнели! Стали русые. А с рождения-то были совсем, белые. Помню. У нашего ангелочка чернели только одни глаза.
– Да, дедуля, большая, – и принялась в доказательство перечислять обязанности по дому.
– А мать-то где? – спросил он, заглядывая в другую комнату.  Одним махом я выпалила и о маме, и о брате.
– Тиши говори. Не буди мальчонку. Пусть спит, – остановил он.
Я ещё долго рассказывала о нашей жизни. Дед внимательно слушал и качал  седой головой:
 – У старшей дочери тоже худо. Голод. Ничего, доченька. Как - нибудь, проживем. Только бы дожить до победы.               
Я смотрела на дедушку, словно только сейчас увидела какой он огромный и сильный. Мне, казалось, что если он выпрямит  сутуловатую фигypy, то упрется в самый потолок:
– Дедуль, ты, когда будешь проходить в дверях, наклоняйся, а то лоб расшибешь.
– Наклонюсь, дочка, наклонюсь, – проходя в переднюю комнату, согласился он.
– Ты на маминой кровати ложись. Мы с Арнольдом спим вместе.
– Хорошо, Хорошо. Устал я чего-то.
Долго я не могла заснуть. Широко открыв глаза, глядела на слабый свет, что падал от уличного фонаря. И всё размышляла о дедушке, какой он стал белый. Даже борода и усы побелели. Но всё такой же красивый. Похожий на маму. Щеки красные, как яблочки. Вспомнила мамины слова: «Мы с тобой краснощекие в дедушку». Как хорошо, что он приехал. Печку будет помогать топить. И за хлебом в очереди стоять...

Август 1942 г.

Жаркое лето близилось к концу. Благодатный последний месяц. После приезда моего спасителя, жизнь текла умеренно спокойно. Все взрослые заботы легли на его старые плечи. Даже за хлебом, я ходила изредка:
– Дедуль, давай сегодня я  схожу? А ты отдохни.
– Беги, дочка. Я что-то приболел. Проклятый желудок мучает. Не дает мне покоя. Ноет и ноет. И лекарства не помогают. Ты беги. А я в духовке тыкву и свеклу испеку. Придешь, а у меня уже будет готово.
И я поскакала по знакомой дороге солнечной улицы. Около магазина, как всегда, было много народа. Взрослые на солнышке, дети в тени. Мальчишки и девчонки рассевшись на зеленой лужайке, возле тротуара, о чем-то увлеченно  рассказывали. Я тихонь¬ко присела возле Петьки. И стала ждать, когда он обратит на меня внимание:
– А-а-а, это ты, Алька?
– Ты далеко в очереди? – прошептала я.
– Далеко.
– Поставишь?
Он кивнул бритой круглой головой. Когда повернулся ко мне, я увидела бледное, совсем исхудалое  лицо.
– Ты что-то перестала ходить в очередь. Как дела дома? – озабоченно спросил он.
– У нас дедушка приехал. Он теперь ходит за хлебом.
– Это, не тот ли, которого бабули прозвали «профессором»? Он недавно... Новенький появился в нашей очереди. Такой длинный-длинный и весь белый?
– Да, да! Мой! А почему «профессор»?
– Потому, что всё с книгой стоит. И никогда ни с кем не разгова¬ривает.
– А-а-а-а, – протянула я: – Понимаешь, у него сильно желудок болит. Он говорит:  «Когда читаю, то забываюсь».
–Во как. Жалко.
– Петь, а как Колянка? – низко опустив голосу, он молчал: – Я тебя про Колянку спрашиваю, – повторила я, думая, что друг  не понял. Тот продолжал молчать.  По курносому    заострившемуся носу побежала струйка. Он плакал. Я дрожащим голосом переспросила:  – Сильно болеет?
– Нет, Алька. Он помер, – и всхлипнул так жалобно, что все притихли.
– Как? Помер? – не могла понять я. Посидев ещё некоторое время, поднялась и зашагала за угол дома, где никого не было. Опустилась на прогретую солнцем землю. Прислонилась спиной к прохладной стене дома. Уткнула лицо в острые колени и горько заплакала. Выла, как маленький забро-шенный щенок, протяжно и долго. А когда привезли хлеб, Петька разыскал меня:
         –Будет плакать. Пойдем. Очередь подошла.
И я послушно последовала за ним.
 

Ноябрь 1942 г.

– Как быстро бежит жизнь. Вот уж и  осень пронеслась. Кажется, недавно к вам приехал,– тяжело поднимаясь с пола, дедушка заглянул через окно на улицу, где хмуро нависло серое небо, и моросил холодный дождь со снегом: – Лучинки настрогал. Положу в печку. Подсохнут. Легко будет растоплять, – говорил он медленно с большими паузами.       
Неожиданно, с шумом распахнулась дверь и на пороге появилась раскрасневшаяся мама. В руках она держала треугольное солдатское письмо. Увидев, дедушка оживился. Выпрямился в двухметровый рост, и вопросительно посмотрел на дочь.
– От Саши, папа. От Саши с фронта.
– Читай скорей, дочка, – и принялся одевать очки. В ожидании, поглаживая, ровную круглую льняную бородку: – Ну, читай же!    
Но мама не спешила читать вслух. Её глаза бегали по строчкам знакомого почерка:
– Сейчас. Сейчас, – повторяла она бессознательно. Дедушка, который сидел рядом на кровати, не выдержал и прикрыл  широкой ладонью лист: – Ну, папа!– возмутилась она.
– Что ну? Ты думаешь, что только тебе интересно знать, что там, на фронте, и что с Сашком? – проговорил он скороговоркой, проглатывая  каждое слово.
Мама принялась читать вслух. Свесив худые длинные ноги с кровати, дед молча гладил белую бороду. Мы с братом примостились рядом. Все слушали, затаив дыхание.
Прочитав, мама бережно свернула письмо в треугольник и положила на стол. Тишину обстановки нарушил глубокий вздох деда:
– Ничего, дочка. Ты не горюй. Вернется Сашко. Наши все равно победят. Наш народ крепкий. Заставит Гитлера бежать назад, в свою Германию. Нас не сломаешь ни голодом, ни разрухой. Не может быть такого, что бы  мы ни одолели их. Эх! Дожить бы мне, до того желанного дня!
– Доживешь. Ты ещё не старый. Подумаешь, семьдесят два года, – и мама, посмотрев на   бледное, худощавое, лицо отца, перевела разговор на прежнею тему: – Я тоже верю в победу. Только сейчас трудновато.
– Ничего. Не мы одни бедствуем. Ну, будет об этом. Кушать пошлите. А то каша, небось, остыла.
– Какая сегодня?
– Тыквенная, но без пшеничных отходов. Кончились. Да и тыквы осталось не очень много, – и рогатым ухватом достал чугунок из печи.
– А хлеб-то получили?– спросила мама.
– Да! – ответили мы хором, с братом.
Мама вытащила из хлебницы маленький черный паек, отрезала всем по тоненькому пластику. Мы сидели за столом, и внимательно следила за её работой.
– Мой кусочек отдай ребятишкам. Я и тыквы поем, – расставляя горячую душистую кашу, предложил дедушка,
– Нельзя папа. У тебя и так желудок от истощения болит, – и переложила назад кусочек к его тарелке.
 Но он, настойчиво, ровно разрезая на две половинки,  разложил мне и брату:
– Ешьте дети. Ван расти. А я и так. Вон, какой большой. Потолок задеваю. Со лба синяк не сходит. 0 дверную перекладину бьюсь, – улыбаясь, в снежные усы, черпал деревянной ложкой дымящуюся кашу.
– Тогда. Давай поступим честно. Мой кусочек делим с тобой пополам, –  заявила мама.
– Ну, что ты, дочка. Тебе работать.
– Знаешь, папа, я не голодна. К подруге заходила, и мы с ней пили чай.
Я чувствовала, что мама говорила неправду, и шепнула Арнольду:
–Не ешь дедушкин хлеб. Отдадим ему назад.
– Нет. Не дам! – пропищал он громко, не понимая, что происходит.
– Дедушка, я все равно не буду кушать твой кусочек. Если ты не возьмешь, не стану тебе помогать. Сам будешь всё делать.
– Вы что!? Сговорились? – воскликнул он, притворно злым голосом. И чтобы остановить препирательство, взял мамину половинку И переложил к своей тарелке.

Декабрь 1942 г.               

В длинные, зимние  вечера мы рано ложились спать. Экономили электроэнергию, чтобы меньше  платить. Уличный фонарь, подвешенный на столбе перед окнами, служил слабым, но вторым освещением. Каждый раз, уже в постели, уставшая мама, и дедушка, страдающий бессонницей, по долгу разговаривали. Я, лежа, под  боком деда и вслушивалась в их монотонные размышления.
– Люблю читать. Умру, наверное, с книгой, – повторял он часто: – Знаешь, Лида, читаешь, и особенно, если интересная книга, мысленно возвращаешься  к своей прожитой жизни. Словно прочитал знакомый роман. Длинный. Порой, печальный, иногда веселый и смешной. Перелистывая, находишь не мало интересного. И наталкивает тебя на мысль, что совсем мало прожил. И кажется, что только сейчас начинаешь свой жизненный путь. А, глядь…. Всё уже позади. И ничего не вернуть. Вот что делает хорошая книга с человеческой душой, – и не получив поддержки в разговоре дед долго молчал: – Ты спишь?
– Нет, папа. Думаю.
– Я часто вспоминаю Анну. Твою мать. И вижу ее всегда молодой, с длинной русой косой. Она такая красивая и аккуратная. Мне легко было с ней жить. Мы умели понимать друг друга. Жаль. Вперед меня ушла. Царство ей небесное. На сон грядущий вспомнил, – и, вытащив, из-под теплого одеяла руку, перекрестился. Потом, хорошо укрыв меня, продолжал говорить: – Ушла раньше, а я старше, и всё живу. Жили, жили вместе... Хорошо, плохо ли, но долгие годы вместе. А лежать в земле будем порознь. Она в Барнауле, а я в Бугуруслане. Проклятый Гитлер натворил чудес! – выругался он.– И почему я не умер с ней в том же году? – Дед лежал на спине. Борода клином торчала в полутемноте. Я изредка открывала глаза и следила, как она шевелилась при разговоре: – Лида, ты спишь?
– Нет. Не сплю. Слушаю, – отвечала мама, тяжело вздыхая.
– Жалко. Всех жалко, – и, помолчав, спросил: – А мы поедем в Бар¬наул? Ты ещё не передумала?
– Нет. Вот будет немного полегче... Только придется ехать летом. Когда у меня будет отпуск.
Дедушка вряд ли верил в поездку. И о том, что когда-нибудь наступят хорошие дни, о которых говорила дочь? Может быть, только тогда, когда кончится воина? А когда кончится? Никто об этой не знал. Но это обещание, давало ему маленькую надежду, тоненькую ниточку к  жизни:
– Ты за сегодняшнее число читала газету?
– Нет,– ответила дочь уже уставшим сонным голосом.
– И я, нет. Не принесли, бедовы дети. Так ждал. Ждал и не дождался.
– В шкале на политинформации говорили, что идут страшные бои под Сталинградом. И перевес на нашей стороне.
– И правильно. Погонят проклятых. Все равно выгоним с нашей земли. Только бы дожить... Очень уж хочется знать, кто победит? И когда?

Апрель 1943 г.

Наступила весна 1943 года. Жизнь становилась все труднее и труд¬нее. Беда была не только в голоде. Дедушка с каждым днем таял, как свеча.  Лицо его  становилось желтее. И лишь  легкий румянец на опавших щеках, говорил, что в теле еще теплится жизнь. Высохшие руки его висели, как сухие плети и не хотели двигаться. И сам весь превратился в тонкую длинную жердину. Очень редко, еле-еле выползал на улицу, чтобы погреться на весеннем солнышке, и поговорить со старенькими соседками о житие - бытие. И все больше о войне.
– Утешительного мало. Но все - таки сдвиги уже есть,– говорил дед с остановкой и тяжелыми вздохами: – Бедные мои старушки, мы живей, с вами хорошо. В Ленинграде хуже было, да не сдались. Блокаду выстояли. Понимаете, что это значит?
– Как не понимать. Слушаем приемник. Читаем газеты. Как не следить? – отвечали они, скрестив на груди изможденные руки.
 Потупив взгляд в одну точку на землю, он продолжал рассказывать, тихо выдавливая слова:
– Наши, сынки, пошли в наступление. Линия фронта далеко переместилась на запад. От Ленинграда до берегов Черного моря. Вот только в районе Орла, Курска и Белгорода образовался огромный выступ. Но и здесь. На Курской дуге, наши войска заставят драпать проклятых фашистов. Вот бы еще турнуть  с Северного Кавказа. Крепко там засели враги.
– Ты, дед, как хороший лектор. По чаще нас, бабок, просвещай. Спасибо скажем.
– А вы читайте каждый день газету. Или приемник слушайте.
– Ладно, дед, ладно. А что еще вычитал?
– Что? Да вот что... Гитлер недавно разработал: план завершающего     наступления. Подтягивает отборные войска под Курск. Только мое мышление таково... Ничего у него не выйдет. Гитлер планирует одержать здесь победу и двинуть на Москву.
– Да ну!– ахнули бабки в один голос: – Ты что, дед, городишь? Не  УЖ-ТО,  правда,  на Москву?
– Что заохали? Это же мое предположение. Не видать им Москвы, как своих ушей, – и хихикнул в усы, переходя на кашель. Передохнув, продолжил: – С вами поговоришь, так вы, не разобравшись, тряпочным телефоном понесете, что Москву, мол, Гитлер взял.
– Да, что ты, дед? Не уж-то мы совсем дуры? Скажешь тоже.
– Ну ладно, подружки. Идти домой пора. Устал я, что-то совсем. От разговора, наверное?
– Отдохни, дед. Да завтра снова нам новостей принеси.

 29 апреля 1943 г.

Дедушка болен не от старости. Как внушала ему мама. У него неизлечимая болезнь. Рак желудка. Об этом догадывался он и сам.
– Нет. Я не имею права умереть. Хотя бы по той причине, что должен сначала повстречаться с Сашком. И выспросить у него всё-всё, – и помолчав, с вздохом, но уверенно добавил:  – Конечно, в нашу победу уверен. Но все - таки. Хочу точнее знать, – и с большим усилием поднялся. Медленно, держась за кровать и стенку, стал передвигаться по комнате.
– Пап, зачем встал? Лежи. Я тебе в постель принесу кушать. Белую булочку сегодня достала,– уговаривала дочь.
– Ну, зачем пищу переводить даром. Все разно вырвет опять. Отдай лучше детям.
– У детей организм покрепче. А тебе надо кушать.
– Лида, скоро картошку сажать. А у нас ни одной. Как быть?
– Придется последние вещи нести в деревню.
– Правильно. Сашко придет, опять наживете, – и дед, взяв книгу, устало вернулся на постель:– АХ! Как бы я хотел сам выйти в поле. Покопать огород. Посадить овощи. Всякие, разные, что бы осенью было, что собирать, – и мечтательно запрокинул худое бледное лицо.
Мама хлопотала по дому. Потом села проверять тетради. Дедушка лежал на боку и следил за дочерью.
– Лида, вот, что я скажу. Пока жив, ты бы в кино, в цирк ходила бы. А то без меня не походишь. С двоими. Ты же ещё такая молодая.
– Какой, папа, цирк? Не хочу. Вот, кончится война, тогда и походим.

Март 1943 г.

Весна. Природа давно ожила. Во дворе появилась молодая зеленая сочная травка. Щедрые теплые дни надели, нарядили деревья в мелкую шумящую листву. В мягких ветвях, прячась, друг от друга, пела на перебой многоголосая пернатая братия. Небо, как глубокое прозрачное озеро, купало, в своих голубых водах, пушистые легкие облака. Все благоухало и дышало под ослепительным весенним светом.
– Как жалко, что в наши комнатки не заглядывает солнышко,– горевала я, с жалостью поглядывая, на больного дедушку, и поглаживая рукой по его густым белым примятым волосам. Он то закрывал, то тяжело открывал  впалые серые глаза и безразлично куда-то смотрел через запыленное окно.
– На улице хорошо, дочка? – наконец, спросил хриплым тихим голосом.
– Хорошо дедуля. Очень хорошо. Мама гусиной травы нарвала. Будем суп варить. Очень вкусный. А завтра с девчонками в лес пойдем за молодым конским щавелем. Все тетеньки с нашего двора пойдут тоже.
 Дед ничего не ответил. И снова закрыл отяжелевшие веки, словно сильно  устал и хотел отдохнуть.
Вечером, мама вернулась из деревни. Усевшись втроем на  её кровати, она принялась рассказывать о своих приключениях.
– Иду однажды одна... До следующей деревни ещё далеко. Смотрю, впереди меня бежит желтовато-серая собака. Спохватилась. Откуда здесь взяться ей? Пригляделась. Да это же волк. Огромный такой. Я остановилась. Он, словно почуял человека, тоже остановился. Развернулся ко мне. Сидит. Как будто меня поджидает. Что делась? Вперед идти? Значит, в его зубы попасть. Назад бежать? Далеко от деревни ушла. Догонит. Стою. Он сидит. Глаза блестят. Вот, думаю, и конец мой пришел. И решила идти прямо на него. А в руках у меня большая палка, на которую опиралась. Подхожу ближе. Сидит. И когда почти сравнялась с ним, возьми он и пошевелись. Я от испуга, как взвизгну и в кусты. Он, видимо, не ожидал такого маневра и тоже шарахнулся. Потом дал, стрекоча от меня.
 Мы засмеялись. На протяжении всего рассказа дедушка не проронил ни слова. А когда она закончила, со стоном вздохнул.
– Тяжко тебе, дочка. Тяжко. И я не смогу больше ни  чем помочь. Жалко мне тебя.
– Ну, что ты, папа. Ты мне и так хорошо помогаешь. С детьми сидишь.
– Какой я теперь помощник? Лида, дочка, я чувствую свой конец. Хочу попросить... Ты не пугайся. Выполни мою последнюю просьбу. Сшей мне завтра саван. Последний мой костюм. Я знаю, что ты ничего в этом не понимаешь. Я тебе помогу. Хочу лежать, как все, по-людски.         
 – Да что ты, папа? Что ты? Ты должен жить. До победы.
 – Видно, не суждено. А жаль, что не буду знать. Легче было бы умирать. И ещё жаль, что буду врозь с женой. Ну ладно. Ничего не поделаешь. Война. Только вот, что... Хочу тебя предупредить... Как  помру, ты меня не бойся. Нужно живых опасаться, а не мертвых. Умерший человек, словно дерево. Хоть положи, хоть поставь. А то, что говорят о духах…, то не верь. С человеком умирает всё.
На другой день мама принялась шить. И когда саван был готов, дедушка примерил. И даже попросил зеркало. Посмотрев, переведя дыхание, шепотом произнес:
– Ну, вот и ладно. И умирать можно. Ну, как? Красиво буду лежать? – и попытался улыбнуться. Повертев головой перед зеркалом, заметил: – Лида, крестик, что-то криво на колпачке получился. Ты перешей его.
 Мама тут же отпорола черные ленточки и сделала так, как он просил.
Я следила, смотрела и слушала, но не понимала взрослых. Дедушка просто говорил о смерти.… И почему? Разве это необходимо? Смотрела на маму. Она внешне спокойная и безоговорочно послушная.  Дедушка снял свой обряд. Она бережно сложила в чемодан. Делала всё молча.
– Прости меня, папа, за всё.
– Ну что ты? В чем же ты виновата? Смерть  неизбежное явление. Здесь ничьей вины нет. Может быть, только... Война ускорила процесс.
Через несколько дней дедушки не стало. Три дня и две ночи заходи¬ли старые соседки прощаться. И потом машина увезла его в послед¬ний путь. Все проходило тихо, без воплей и причитаний. Только я, забившись в чужом коридоре, двухэтажного дома, что стоял в нашем дворе, громко плакала. И не видела, что было потом.

Август 1943 г.

Огород не посадили. Не было семян. Нас ждала голодная зима. А у войны не видать конца.
 – Надо проситься на работу в школу, которая находится в какой-нибудь деревне,– рассудила мама.
 Её просьбу удовлетворили. В один из обычных вечеров погрузили скудный скарб на колымагу, где были запряжены два ленивых быка. Мы тронулись. На дне телеги, под нами, лежало мягкое душистое сено. Поверх, нас с братом, укрыли теплым одеялом.
– Вы спите... А я буду погонять, – сказала мама.
Кроме нас, были еще две такие же подводы. Они медленно, в раскачку, шли впереди, а мы замыкающие.
Сквозь сон я то и дело слышала, как женщины, что ехали первыми, часто  кричали на быков, которые, важно не торопясь, вышагивали по  бугристой дороге.
– Цоб! Цоб!
Скоро и мама стала так же погонять, размахивая длинной сырой хворостиной по воздуху. Ехали долго. И только изредка останавливалась первая повозка, и замирали другие. Женщины подтягивали ослабевшие подпруги. Иногда в темноте, как бы прощупывали, безлюдную дорогу.
– Что случилось?– не слазив с повозки, кричала мама.
– С дороги, кажется, сбились. Темно, «хоть глаз коли». То ли правильно едим,  или нет? – ответил  женский голос с первой телеги.
  Потом все три женщины сошлись вместе, о чём-то долго переговаривались. Куда-то уходили, и все вокруг замолкало. И только сап быков звонко раздавался во влажном воздухе.
Через некоторое время в темноте послышался женский голос:
– Я где-то читала, что животные сами лучше найдут дорогу домой, только их не надо путать.
– Ну, что ж. Давайте, положимся на их самостоятельность. Может быть, куда-нибудь вывезут? – согласился второй голос. Только мама ничего не предлагала. Она прикоснулась к этим, мирным живым существам впервые, и даже их боялась.
Наконец, подводы медленно  тронулись.
– Цоб! Цоб!– крикнула мама, и наша колымага снова закачалась, как колыбель, усыпляя меня и бра.
Но, где-то за полночь проснулись от сильной тряски, и маминого крика:
– Пру! Пру! Стойте! Стоп!
Взбесившиеся быки бежали во всю прыть. Мы мчались под гору все быстрее и быстрее. Казалось, что разогнавшаяся груженая арба раздавит животных. Но тут, впереди блеснула темная полоса воды. И как только въехали в реку, быки резко остановились. Они фыркали, храпели и  жадно пили.
Шагая через нас, мама перешла назад и спрыгнула на сухое место берега. Две женщины уже стояли  на берегу.
– Быки почуяли воду.
– Не растеряли ребятишек-то? – спросила одна из них.
– Они спят.
– Хорошо, что спят, а то бы напугались,– почти хором наперебой затарахтели женщины.
    Напившись, животные присмирели. Одна из женщин вошла в воду, и спокойно разворачивая, вывела быков на дорогу. Проверила подпруги, и вновь тронулись в путь. Наш маленький кораблик поплыл, как на легких волнах. Скоро взошла бледноликая луна. Потускнели на посветлевшем небе звезды. Прохлада пахнула свежим мятным сеном. Из темноты доносились редкие испуганные голоса перепелок. Перекликались свирелью степные обитатели.
Я глубже зарылась под одеяло. Прижавшись к браку, снова заснула.
Открыла глаза от яркого горячего света. Солнце жарко било в лицо. Свесив босые ноги, сгорбившись, мама клевала носом. С пышных  волос сползла поблекшая косынка и висела на тонкой согнутой шеи.
Тронув за острое плечо, я позвала ее. Она, проснувшись,  повернула ко мне осунувшееся лицо, с бесцветными редкими бровями. Её серые воспаленные маленькие глаза, испуганно смотрели по сторонам. Не найдя ничего подозрительного  сквозь зубы процедила:
– Приехали? Ох. Уснула же я.
– Мам, ты ложись, а я посмотрю за быками.
– Да, конечно. Ты посиди, а я прилягу. Если, что..., разбуди.
Грязные быки, с впалыми боками не спеша, переставляли ноги. Две первые повозки шли без проводников. Видимо, женщин тоже свалил сон. Я уселась на мамино место и, глазела по сторонам. Медленно проплывали созревшие луга; небольшие перелески, тронутые золотой листвой. Прозрачное голубое небо звенело   птичьими голосами. Рядом со мной трепыхались, как летом, разноцветные бабочки. И когда  надоело сидеть, я прилегла на спину.  Уставившись, в опрокинутое глубокое небо, следила за сказочными фигурками белоснежных облаков. Потом, вдруг, все исчезало. Проснувшись, снова  продолжала следить.
В деревню въехали с густыми сумерками. Наш «бронепоезд» остановился. Мама с братом продолжали спать.
– Молодцы наши «лошадушки», – поглаживая по влажной морде быка, говорила ласковым голосом женщина с крупноватыми, но добрыми чертами лица: – Довезли. Не заблудились.
Наше пребывание всполошило любопытный деревенский люд: взрослых и полураздетых ребятишек. После короткого знакомства пригласили в хату, что стояла возле одноэтажной небольшой сельской школы. Накормили крупной рассыпчатой горячей картошкой. Напоили вкусным жирным парным молоком.
В сопровождении старой женщины, в длинной пышной юбке и выгоревшей на солнце кофте, мы отправились на ночлег в школу. Там нас ждала приготовленная комнатка,  рядом с классом.

Декабрь 1943 г.               

   Прошло  четыре месяца, как наша семья живет в деревне. Все идет своим чередом. Днем мама работает. А в воскресные дни занимается домашними делами. В материальном плане нам стало  легче жить. Мы стали меньше голодать.
В один из  воскресных дней. Мы с братом, с высоты  русской печи  наблюдали, как мама быстро сновала по комнате, то за жестяным черным листом, то за пышным тестом. Арнолик не переставал ныть, что хочет кушать.
– Сейчас накормлю вас. И у нас тоже будет настоящий Новый год. Тесто подучилось очень хорошее, – уговаривала она сына, ставя последний лист в печь, с круглыми ватрушками, начиненными сладким творогом, и смазанными желтковой жидкостью.
От голода, нам, казалось, что время остановилось. Что печь печет слишком медленно. И в животе, так звонко урчало, что не хватало терпения ждать. Я слезла с печи и отправилась в соседний  класс. В темноте пошарила рукой по всем партам, в надежде найти хотя бы сухую залежавшуюся корочку хлеба. Не было секретом, крестьянские дети питались лучше нас. Хотя теперь мы жили не хуже, чем в городе. Нам выдавали немного сепарированного молока. Вместо хлеба, получали муку. Иногда у нас на столе появлялась рассыпчатая крахмальная картошка в мундире. В этот раз в партах было пусто, и я вернулась назад. Усевшись за стол рядом с братом, стала терпеливо поглядывать на прикрытую печь.
Но вот, наконец, горячий лист с румяными высокими ватрушками, стоял на столе.
– Пусть немного остынут и отмякнут,– проговорила мама, укрывая   чистым полотенцем.
Вдруг, брат обхватил  маленькими худыми ручонками лист и громко неистово закричал:
– Не дам! Не дам! Caм, все съем!
 Пухлые бледные его губы тряслись и градом текли слезы по круглым детским щекам. Я молча смотрела, то на маму, то на брата. Она достала из-под полотенца сдобу и подала плачущему сыну. Обжигаясь, почти не жуя, он глотал кусок за куском. И съел так быстро, будто  разжевал маленькую конфетку. Потом стал просить еще и еще. И только на четвертой ватрушке рот стал шевелиться  лениво. Глаза стали сонными. Потягиваясь, выпятил сытый круглый животик вперед. С трудом  доел до конца сдобу, и направился к печи. По лесенке  взобрался на теплое прежнее место.
– Выпей кипяченой водички, Арнольд,–предложила мама. Но малыш, отвернувшись от света керосиновой лампы, тут же заснул. Насытившись, скоро и я последовала его примеру.

Сентябрь 1944 г.               

После учебного года мы снова вернулись в наш пыльный, но дорогой город. Только теперь жили ни в той квартире, где умер дедушка, а в доме на сосед¬ней улице.
Деревянный одноквартирный  дом состоял из трех больших комнат. В первой входной, за фанерной перегородкой, жила престарелая пара. В средней комнате, наша семья. Через нашу комнату, в спальне жили  беженцы из Витебска, мать с двумя детьми.
Как всегда, я просыпалась очень рано. Вышла во двор. На улице, за низкой оградой, стояла скучная сонная тишина. Поежив¬шись от утренней прохлады, присела на низенькое деревянное крылечко и  стала поджидать любимый рассвет. Холодные лучи ели-ели прорезались в восточной стороне неба. Скоро  край окрасился багряным рассветом. Вот уже зарница поползла по вершинам холмистых гор, четко вырисовывая их неровную поверх¬ность. Постепенно небо становилось все ярче. Утренние краски ложились сочными и радужными мазками по округе. Наконец, из-за горбатого горизонта выплыло оранжевое круглое солнце. От прикосновения  лучей, воздух стал быстро прогреваться. Проснулся и затрубил на все голоса птичий народ, воспевая пробуждение земли.
 С западной стороны, на потемневшем небе, исчезли последние угасающие звезды. Шагая через дома, солнечный свет, наконец, дотянулся и до моего двора. Лучи скользнули по ветвям мелкого кустарника, что рос вдоль забор¬чика, и согрели меня. Казалось, в душу влилось, что-то прекрасное и загадочное. Хотелось распахнуть объятья и обнять необъятное. На душе легко и прозрачно. Несмотря на осенний месяц,  на дворе  тепло, как летом.
Сегодня воскресный день и не надо идти в школу. Мне уже десять лет. В этом году я пошла во второй класс. Из-за слабого здоровья учиться начала с девяти лет. Наслаждаясь солнечным теплом, вдруг, вспомнила, что сегодня спортивные городские соревнования между школами, я поспешила в дом.
– Мам, я сейчас ухожу!– умываясь, крикнула я из коридора.
– Куда?
– В школу. Надо.
Наскоро перекусив, побежала к однокласснице. Люба Вайдонова - моя подружка. Худень¬кая девятилетняя девочка с вздернутым курносым носиком, на выкате, зеленовато-серыми глазами, и с двумя тоненькими косичками с завитками на концах. Она уже стояла по ту сторону дороги у  своего дома. Рядом возвы¬шался высокий деревянный забор зеленого цвета.  Переходя на ее сторону, я первым делом спросила:
– Давно ждешь?
– Нет! Только, что вышла,– ответила она и присоединилась ко мне: – Почему так рано решили проводить соревнования? Даже в воскресенье не дадут поспать, – вор¬чала она: – Да и мама со своими гостями долго патефон гоняла. Надоели мне ее вечеринки, – направляясь к школе, продолжала жаловаться подруга.
– Люба, знаешь? Зря меня включили в соревнование. И при том бежать на длинную дистанцию. Я боюсь. Стометровку ещё выдерживаю. А большое расстояние, нет.  Это же соревнование ни между классами, а школами. Боюсь. Подведу школу.
– Физруку говорила?
– Ты же видела, как вчера убеждала его.
– А он?
– Он говорит: «Быстрее тебя никто не бегает. Нужно честь школы защищать. А ты отлыниваешь». Вот подведу школу, если с дистанции сойду. Тогда  будет знать. А ведь сойду. Правда, сойду. Что делать Люба?
– Дай подумать! – и она умолкла. Я не тревожила ее своими разго¬ворами: – Стоп! Придумала. Соревнования будут проходить в парке возле нашей школы? Сколько кругов по аллее надо пробежать?
– Да откуда я знаю. Если бы я бегала хоть раз. Откуда только он взял, что я займу первое место? И почему выбрал меня?– продолжала я удивляться.
– Не волнуйся. Все будет хорошо. Круга два осилишь?
– Вряд ли. Один круг двести метров.
– Тогда один круг. Но только нужно хорошо пробежать. Первой! Понимаешь, первой. Что бы видели, что ты действительно можешь быстро бежать.
– А потом?– и я внимательно посмотрела на нее.
– Потом отстанешь. И на повороте, где никого не будет видно, прыгай ко мне в кусты. Отлежишься.
– А вдруг поймают?
– Надо, что бы ни поймали.
Пока придумывали обман, были уже в парке. На золотистых аллеях, у входа толпились взволнованные участники и спокойные болельщики. Длинный худой физрук, вытянув гусиную шею, как коршун, кого-то выискивал в толпе снующих детей.  Увидев нас, большими шагами, расталкивая учеников, пробрался к нам. Мы  пошли навстречу.
– Белова, где тебя носит? Давно нужно было бы быть  готовой.
– Я боюсь...
– Ну! Ну! Не дури, –  и похлопал по моему костлявому плечу: – Ты,   у нас, как стрела, бегаешь.
– Неужели не было... другого?
– Не было. Ты побежишь. Решено. Уже и в списки тебя занесли. Так что держись. Вот тебе спортивный костюм. Переодевайся, – и он сунул в руки белую футболку и черные трусы.
– Можно спросить? – вмешалась Люба.
– Что ещё?
– А сколько кругов надо бежать?
– Всего три круга.
– О-го-го! – пропела она.
– Что о-го-го? Ничего, пробежит.
– Не осилит.
– Не городи! – оборвал  грубо учитель и направился к судейскому столу.
– Алька, где ты? – раздвигая кусты, Люба пробиралась  ко мне.
– Я здесь. На. Держи платье. Да, не мни сильно. Ну! Что будем делать? – и я посмотрела на подругу.
–  Поступим так, как решили. Другого выхода нет.
– Боюсь. Вдруг поймают?
– Ну, что ты, как трусливый заяц. Что лучше? Последней придти? ИЛИ, вообще сойти с дистанции?– злилась она.
– Ну ладно. Пошли,– согласилась я.
У стартовой полосы спортсмены  занимали свои места. Я тоже присоеди¬нилась, у красной черты. Сердце заранее прыгало, как воробей в клетке.
– Что будет?– спрашивала себя.
И вот дана последняя команда «пригото¬виться». Я посмотрела по сторонам. Нас было человек пятнадцать. Раздался  глухой выстрел и мое тело, словно, подхватил ураган, Я неслась легко, обгоняя всех, кто бежал рядом. Скоро оказалась далеко впереди. Осталась одна. Вот уже поворот. Публика исчезла из вида. Замедлила ход.
– Сюда! – услышала команду подруги. Дождавшись, когда меня обгонят спортсмены, нырнула в густую, с кустарниками, траву: – Ты лежи, а я  выйду следить, – добавила Люба.
На последнем круге она махнула рукой, я приготовилась. Уставшие бегуны пронеслись мимо того места, где залегла я. Выскакиваю вслед за ними. Отдохнувшая, быстро обгоняю всех, и снова иду первая. Издали слышу подбадривающие крики:
– Давай! Давай! Молодец Белова! Жми!
Спокойно перебежав финишную черту, рысцой последовала дальше. Ко мне подбежал ликующий физрук.
– Молодец, Белова! Поздравляю. Наша школа, по начальным классам, опять первая в городе! – радовался он. А потом, обняв меня за плечи, наклонившись, шепотом спросил: – Ты куда исчезала?
– В кустах отсиживалась, – почти в ухо ответила я так же тихо.
– Почему?
– Я же предупреждала, что на пятьсот метров не тяну. Школьный врач говорит,  что у меня больное сердце. Я чуть не задохнулась на первом круге. Могла бы в обморок упасть.
– Ну ладно. Ты молчи. Никто не заметил?
– Как будто, нет.
Скоро появилась Любка и тоже с поддельной радостью поздравила.
– Противно. Хоть ты-то не кричи. Не мое это первенство, а этого, – и злобно указала на долговязую фигуру учителя: – Пусть он носит медаль победителя. Это ему она была нужна, – бурчала я себе под нос. И повернувшись к подруге, добавила: – Люба, давай сбежим? Не хочу награждения.
Всю обратную дорогу домой, мы громко вспоминали наше приключение, и смеялись до боли в животе.
А вечером, рассевшись у дома подруги, где стелилась  ковровом густая трава, мы продолжали по порядку, со смешными прибаутками, рассказывать нашим друзьям, как мы, с Любой, заняли первое место.
– Вот здорово придумала Любка!– восхищались здешние  мальчишки.
От спортивного приключения переходили на всякие интересные небылицы. Но каждый раз  возвраща¬лись к Любкиной смекалке.
Вечер быстро сгущался, и пора было расходиться по домам.
– Люба, спой на прощанье песню, – предложила я.
– Какую?
– Да ту. Как мальчик гонял голубей на крыше своего дома, а мимо шел фашист и из пистолета убил его.
– Спой, Любка! Спой! – поддержали другие.
И она, удобно усевшись, плотнее закутываясь в старое великоватое пальто, подняла серьезное, не по годам лицо, глядя на хмурое вечернее небо, протяжно  затянула. Тоненький красивый голосок выводил печальную ноту грустной песни. Не шевелясь, затаив дыхание, мы слушали ее. И когда песня закончилась словами:
«Голуби, мои вы милые,
  В небо голубое унеслись.
  Голуби, вы сизокрылые,
  Так вы сиротами остались».
к горлу подступил комок и сильно душил. Хотелось плакать. В полном молчании мы разошлись по домам.
 
 Ноябрь 1944 г.               

Последний месяц осени. С моросящим холодным дождем летят уже белые снежинки. В морозные ночи прозрачные лужицы  сковываются  хрустящими корочками льда. Люди переоделись в теплые одежды.
– В чем будешь ходить в школу? Твоя кроличья шубка окончательно порвалась в клочья, – сожалела мама.
– А давай вывернем её на левую сторону? Подкладка целая. Подумают, что у меня такое пальто,– подсказала я.
– А что? Попробуем...
Я тут же примерила, она определила, что вполне сносно. И перешила пуговицы на другую сторону.
– Теперь осталось валенки подшить. А то совсем, прохудились. Наверное, придётся просить деда, нашего соседа, – и, не откладывая, пошла договариваться.
Я подошла к брату, который, взобравшись на табуретку, стоял на коленках, и, облокотившись на стол, рисовал на тетрадном листе:
– Это что у тебя?
– Бой. Наши солдаты стреляют по  немецкому самолету. Там Гитлер сидит. Я его сейчас убью, – и принялся крестить черными линиями по нарисованному самолету.
Скоро вернулась мама и тоже села рядом проверять тетради. Вдруг, в окно со двора кто-то робко мелодично постучал. Мы разом подняли головы. Примостившись на выступ рамы, сидел желтогрудый снегирь и с любопытством заглядывал через стекло. Поглазев, с уверенностью задолбил снова.
– Смотрите! Птичка весточку принесла! К нам гость будет! Наверное, скоро папа приедет! – на мое сообщение мама сразу ничего не ответила. И только помолчав, тихо проговорила:
– Когда? Приедет... Прислал письмо из госпиталя давным-давно и молчит. Не случилось ли что? – и ниже наклонила голову над ученической тетрадью.
– Да ты не волнуйся! Вот увидишь, приедет. Я-то знаю, – почему-то уверенно ответила я.
– Откуда тебе знать?
–  Не знаю. Но только верю, что скоро приедет.


 Конец ноября 1944 г.

Через несколько дней, после  предсказания птички, мы получили телеграмму, в которой сообщался день приезда отца.
– Вот. Я же правду сказала, – напомнила я о старом разговоре.
Собрав, последние вещички для обмена, мама засобиралась в деревню за продуктами.
После её отъезда соседка по квартире, не спешила топить печку, и в комнате было очень холодно. Мы с братом, прижавшись, друг к другу лежали под теплым одеялом, и не хотели вставать. В коридоре кто-то ходил и выходил. Потом снова отворилась дверь, и звонкий мужской голос спросил:
–  Будьте добры, скажите, Беловы здесь живут?
– Здесь! Здесь! Проходите. Вон их дверь. Только хозяйка в деревню уехала, а детки еще спят, А вы? Вы и есть их отец? Они так уж вас ждут. Так ждут, – сбивчиво торопилась старая соседка: – Вот счастье-то! Вернулся. Ах! Какое счастье! Живой! А в телеграмме говорилось, что прибудете через дня три.
– Ошибка, – ответил голос гостя.
Я вскочила с постели, босиком кинулась в холодный коридор и чуть не сбила отца в дверях.
– Тише! Тише! Я же хромой, – выронив один костыль, опираясь на другой, обнял меня.
Брат, остался стоять на постели. Он, выставив вперед живот, с удивлением поглядывал на отца.
– Сынок! Какой же ты большой стал! – и отец по хромал к кровати. Заключив его в объятья, осыпал поцелуями.
– Мне уже пять лет, – скупо сообщил малыш.
– Большой! Большой! Вырос. Да и Алька тоже вымахала, – и отец второй рукой обнял меня. Некоторое время  втроем мы сидели молча. Потом, я одним махом рассказала о маме и о том, как трудно мы живем. – Ничего. Теперь я буду помогать. Хотя от меня костыльного мало прока.
Я смотрела на отца, на его покалеченную ногу, которая не сгибалась в колене и думала, как сильно он изменился. Суровый. Мало улыбался.   Пышные черные волосы примяты и небрежно свисали на низкий лоб. Лицо стало еще чернее, и щеки впалые. Прямой нос удлинился. Круглые карие глаза часто  смотрят в одну точку.
– А у тебя нога так и не будет гнуться?
– Нет. Не будет. Срастили неправильно. Предлагали снова ломать в бедре, но я отказался, – и в отчаянье махнул рукой: – Самое главное, живой я, детки мои! Остальное…,– в его голосе звучала горечь и боль.
На следующий день мама вернулась не одна. С ней была бабушка, мать отца и две младшие его сестры, но уже взрослые девушки.
Вечером сидели за столом, отмечая радостную долгожданную встречу. Отец был подтянут. В зеленой военной гимнастерке. На худой узкой груди блестел золотой орден «Ленина», и несколько аккуратно начищенных медалей, которые поблескивали на свету. Волосы его, как и прежде закручивались завитками. Только грустными и задумчивыми оставались  глаза.
– Как там…? На фронте? Расскажи всё, и как тебя? – старый сосед показал на  раненую ногу.
– Наши гонят проклятых. Да так подгоняют, что не дают им портки подтянуть. Жаль только, вот, меня ранило. Всю войну прошел. Отделывался мелкими царапинами, а тут, как дало!  И всё.  Обидно. Меня представили  к ордену «Красной Звезды». Вызвали в штаб. Он недалеко в  землянке находился. А перед этим, мы собрались сходить в баню. Белье прихватили. Зашел в землянку. Сообщили, что документы оформили для награждения. Вышел я радостный. На улице  ярко светило солнце. Не успел я отойти шагов двадцать, как, что-то как ухнет! Меня подкосило, будто сильным ветром метнуло. Лежу. Затихло. Приподнял голову, оглянулся, а от блиндажа, где был штаб, только воронка осталась. С горяча, резко поднялся. Но от боли в ноге потерял сознание. Пришел в себя. Ну, думаю, крепко зацепило. Снова пошевелился. Опять все исчезло перец глазами. Очнулся в госпитале. Вот тебе и вымылся в баньке, – опустив черную кудрявую голову, его дрожащий голос умолк.
 Тишину прервал сосед:
– Орден-то, так и не получил?– спросил он, часто мигая белыми ресничками, то и дело приглаживая седую голову костлявой жилистой рукой.
– Нет, не получил. Да в ордене ли дело? Жив я! Жив отец! ВОТ что главное. Да ещё главное, победа-то на нашей стороне. Победу одержали мы, русские, простые мужики. Так, что? Не в орденах дело-то, – повторил солдат несколько раз: – А ты говоришь орден.
 Прикрыв лицо полотенцем, он заплакал. Тело его вздрагивало  от тяжелого    дыхания. Почему он плакал? Может быть, хмель в голову ударил? А быть может, тяжесть войны обрушилась всей силой. Только теперь, вряд ли вернется, его  веселый  цыганский нрав. Быстро вытерев, повлажневшие глаза, немного покривив пухлые выразительные темные губы, махнув рукой,  добавил:
– Ладно. Что ж теперь горевать? Война. Есть война.
 Увидев расстроенного солдата, гости некоторое время молчали.  Каждый был занят своими думами. А потом на перебой принялись его утешать. Как всегда молчала только мама, скрестив белые руки на груди. А старый сосед, ласково похлопывая по отцовскому плечу, приговаривал:
– Успокойся, Сашок. Успокойся. Правильно сказал. Не из-за орденов полегли наши сыны на полях сражения. И мой сын, там же остался. Похоронку получили, – и его тонкие белые губы  затряслись: – Когда ты заплакал, моя старуха  ушла в свою половину. Где ни будь, плачет. Вот ведь «пироги-то», какие горькие.  Ты, браток, коль тяжко вспоминать, не рассказывай о себе. Забудь беды проклятые. Расскажи лучше, где наши войска-то сейчас?
– Что сказать? Враг пока ещё силен. Но... однако, почти вся земля наша очищена от гадов. Правда, они громко орут о «тотальной войне» Не хотят признать себя побежденными. Сейчас идут бои по всему Ленинградскому, Волховскому и 2-му Прибалтийскому фронтам. Так что «Север» почти отбросил врага от Ленинграда, Нарвы, Пскова. Освобождает прибалтийские Республики. Что и говорить... и на западных фронтах тоже полный порядок. И на юге гоним, дед. Гоним! По всему фронту драпают фашисты! А! К черту! Всё равно победа за нами. Давайте лучше выпьем за неё. И за тех, кто уже не вернуться назад.
Загремели над столом стаканы и кружки. Выпив, отец громко крякнул, и затянул фальцетом  свою любимую песню: «0й! Да вспомним хлопцы, мы кубанцы». Пел он звонко, задорно. Женщины неловко подхватили, но быстро умолкли. И только старый дед, размахивая одной рукой, а другой, обняв солдата, старался не уступить запевале. Так они сидела до поздней ночи. Начиная петь одну, потом другую и не допев до конца, бросали.
Брат давно спал. Я,  укутавшись в одеяло, полулежа, следила за всеми, и представляла всю жуть  войны. И бесконечно жалела, что дедушка не дожил до дня возвращения своего любимого зятя. И не узнал о победе наших войск.

 Май 1945 г.               

Как будто недавно приехал отец из госпиталя, но наступил уже день 8 мая 1945года. Узнав по «тряпочному» телефону, что фашизм окончательно разгромлен, мы, мальчишки, и девчонки радостные бегали по улицам города и стучали в каждое окно, сообщая:
– Победа! Завтра объявят день Победы!
Откуда пришло к нам это известие, мы не знали, но не ошиблись. Утрем, 9 мая, жители города услышали  сочный бас диктора Левитана. Через репродукторы, развешенные на высоких электрических столбах, он оповещал о том, что насту-пил долгожданный светлый день Победы. А вечером над городской площадью расцвел яркий разноцветный салют. Люди от радости целовались, плакали и смеялись.

Май 1949 г.

Прошло четыре года после победных залпов и праздничных фейерверков. За этот период нам дали другое жилье. Правда, если была площадь 16 квадратных метров, и являлась проходной комнатой, через которую ходила соседняя семья, то теперь и того меньше. Но зато отдельная. Как и там не было кухни, так и здесь. Но зато был проходной коридорчик, где родители поставили крохотный самодельный столик и устроили себе кухню. За эти годы наша семья  увеличилась. Появились два брата. Детство мое, не начинаясь,  кончилось совсем. На моем попечении были меньшие  братья. Зато спасало другое. Отец до сих пор не работал. Он выполнял всю домашнюю работу. Мама в семье играла роль хозяина. С каждым годом она становилась властнее и суровей.
Я проводила с меньшими братьями все свободное и не свободное время. Малыши возрас¬том друг от друга отличались, меньше чем на два года. Нас детей теперь четверо. А подзатыльники за всех доставались мне. 
Мне уже 15 лет. Голод и постоянные болезни не давали развиваться моему телу. Я выглядела как десятилетняя девочка, с бледным худеньким лицом, но розовым румянцем на щеках.
– Алька, а у тебя косички уже большие. Смотри! Ниже плеч. И толстые. А помнишь, как сильно болела у тебя голова в третьем классе. От золотухи  тебя побрили на голо? – заплетая мои волосы, вспомнила Люба.
– Конечно, помню. Вся голова была в коростах. Ох, и намучился  тогда отец, обрабатывая болячки, – не разворачиваясь, к ней спросила: – Люба, а может быть, не надо  мне идти фотографироваться с классом?
– Ну, что ты! Что ты! Мы потихонечку,– ласково уговаривала подруга.
– А вдруг, по дороге сознание потеряю? Вот, будет смешно. Понимаешь, я только что теряла. Пошла в туалет. До него дошла хорошо. Помню, как вышла. Очнулась на земле. Идти не было сил. Я по¬ползла, как маленький ребенок. А сама только думала, скорее бы добрать¬ся до постели. И так теряла сознание несколько раз. Хорошо, что лето.  А то туалет-то на улице. Если бы была зима, то выглядело бы печальнее, – смеялась я, доставая школьную форму из-под кровати: – Ребятня уронили. Теперь все мятое. Как же я пойду в таком платье?
– Где утюг? Я мигом поглажу.
– Ну, что ты, Любочка! Утюг паровой... Пока растопишь. Пока он нагреется. Мы опоздаем. Беги одна. А то и ты из-за меня опоздаешь.
– Алька, а что у тебя? Опять малярия трепет?
– Наверное. Целую зиму принимала пилюли в школе. Эта хина мне не помогает.
– А где братья-то?
– Арнольд забрал мальчишек и  куда-то ушли играть.
– А отец ушел с матерью?
– Есть нечего. Они пошли чужие огороды перекапывать. Прошлогоднюю картошку искать.
– Для чего?
– Как для чего? Она сгнила. У нее остался крахмал. Мама помнет, посолит и оладьи печет.
– На масле?
– Откуда? Сдует с плиты пыль и прямо на ней.
– Вкусные?
– «Очень»! – пошутила я и попыталась засмеяться.
– Ну, чего сидишь, Аличка. Давай, давай!– и Люба принялась снимать с меня домашнее платье: –  Я бы тебя не тащила, но мы же с тобой последний год учимся. После седьмого класса я пойду в педагогический техникум на дошкольное отделение. А ты, наверное, десять будешь кончать?
– Я? Я ничего не знаю. Нужно сначала выздороветь, – ответила я слабым   уставшим голосом и беспомощно упала на подушку.
– Знаю. Ты будешь десять кончать. Хочешь стать поэтессой. Помнишь, как тебя вся школа дразнила «поэтка», когда твое стихотворение в школьную стенгазету поместили.
– Ну, скажешь, поэтесса, – застенчиво произнесла я. Хотя, прозвище мне очень нравилось. Но я боялась признаться даже сама себе: – Конечно, хотелось бы писать для детей. Когда выросту большая, то может быть, попробую.
– Эх! Выросту. А то мы маленькие. Мне четырнадцать и то я  себя считаю большой.  А ты на год старше меня.
–  Зато я дохлая, как курица.
– Ты не считаешь себя взрослой. А за тобой уже мальчишки из нашего класса бегают. И из других классов тоже. Ты у нас, Алька, красивая. Не то, что я, кур¬носая, и глаза на выкате.
– У тебя нормальный носик. Просто симпатично вздёрнутый.   И, глаза вовсе не такие, как ты обрисовала, – возразила я.
– Брось! Не уговаривай. Что я слепая? Когда идем с тобой по городу, на тебя все мальчишки смотрят, а на меня никто.
– Не смеши. Я что-то не замечала. Что во мне хорошего? У тебя хоть тело есть. А я, как тень.
– Ну ладно, красивая тень, поднимайся! Потопаем! – и  Люба меня приподняла.
 До фотографии, где собирался класс, было далеко. Приходилось несколько  раз отдыхать на уличных скамейках.
Воскресный майский день оказался на редкость ярким и ослепительным. На зеленых деревьях нежно перешептывалась мелкая молодая листва. В прозрачном  небе звучно распевали суетливые птицы. Упираясь на руку подруги, я искоса бросила в её сторону взгляд. Теплый мягкий ветерок взъерошил её, пышные русые волосы, закручивая завитками на высоком лбу. И она мне показалась, такой миленькой, самой дорогой на целом свете. Я любила заглядывать, в ее чистые карие глаза, с густыми короткими темными ресничками, будто читая в них, всю доброту ее огромного сердца. Все последние пять лет, она мне заменяла всех; и мать, и отца. Она была моим духовным спасителем. Моей названной сестрой.
– Лучше бы ты меня не брала, – уставшим голосом  и с вздохом произнесла я, присаживаясь на попавшую скамейку.
– Ладно. Не возникай. Отдохни хорошо, и в путь. «В путь дорожку дальнюю»..., – вдруг  запела она: – А тебе кто больше нравиться Женька Леванов или Юрка Колодько? –  приглаживая мои растрепавшиеся  волосы на ветру, спросила Люба.
– Не знаю. А Юрка смешной. На восьмое марта сунул мне в портфель маленький сверток. Прихожу домой. Разворачиваю. А там черные в сеточку летние перчатки. Зачем? Чудно. Вот была бы потеха. Одела бы эти красивые модные перчатки и мои рваные башмаки, – и я, вытянув ноги, покрутила носками поношенных облупившихся туфель. Мы засмеялись.
– Кажись, ты очухалась. Раз веселишься,– и принялась меня поднимать.
До фотографии добрались вовремя. Ученики уже расставлены. Учите¬ля важно восседали по середине. При нашем неожиданном появлении фотограф внимательно оглядел меня с ног до головы и, решив, что вид  не приглядный, решил  спрятать в толпе за спинами. Любу, в старенькой, но чистой отутюженной форме, посадил на пол, на переднем плане.
Отойдя, к фотоаппарату произнес:
– Все смотрят на меня! – но когда было произнесено: – Внимание! – Мое тело поползло вниз. – Э-э-э! Ты куда, девочка? Надо стоять!
 Сквозь какой-то сон услышала я голос фотографа. Потом меня подняли и усадили на стул, с боку. И что бы украсить мой мятый вид, сунули в руки букетик свежих ландышей.
Когда фотографии были готовы, мы долго смеялись с подругой, как я нырнула под ноги одноклассникам. Вспоминали, как меня пытались спрятать, за пристойно одетыми, учениками.
– А что! Фотки получились нормальные. Все ерунда. Главное останется память. Память есть и ладно. Особенно хороши ландыши. Твои любимые цветы, – напомнила мне, моя юная благодетельница.
 

Июль1949 г.               

– Алька, выйди на кухню!– открыв дверь, позвал Витька Рыжов, мой одноклассник, проживающий в нашем доме, и ходил через наш коридорчик. Их квартира находилась  напротив. Они ютились в закутке большой комнаты, где жили три семьи. Витька был единственным ребенком у родителей. 
– Чего надо? – не любезно спросила я рыжего мальчишку.
– Тебе записку передали. Только никому не показывай.
–  Почему?
–  Секрет.
– А от кого?
– Потом узнаешь.
Ещё раз  с подозрением я оглядела соседа. Его аккуратный отшлифованный вид, вызывал в душе некоторое уважение, но и не давал повода для особой симпатии. Взяв записку, вернулась в свою комнату. Прочитать было трудно. Буквы писались в обратную сторону, Пришлось использовать зеркало. И сразу стало все ясно.
«Белова А. Приходи завтра к 6 часам вечера в Ленинский парк к кассе драм театра. Кто писал, узнаешь при встрече».
Весь долгий летний вечер меня мучило любопытство. Дождавшись, наконец, утра, выбрав свободную минутку, я стрелой пустилась к подруге и обо всём  сообщила.
– Ой! Как интересно! – воскликнула Любка: – Непременно нужно сходить.
– Почему ты так решила? А может быть, Витька посмеялся. Проверяет, приду или нет?
– Ну и пусть. А мы тоже, может быть, просто гуляем. А кого увидим там, из наших, значит, писал он.
До вечера мы с подругой много болтали. Делали различные выводы, заключения. Приходили к разным решениям.
 А когда стихла дневная августовская жара, нагладив старенькое  голубое ситцевое платье в белый горошек; почистив, белые босоножки, я с подругой отправилась к назначенному месту. Но как только мы появились в зеленом парке, заглядевшись на фонтан, который  сегодня к нашему счастью, работал, нога моя случайно  подвернулась, и что-то хрустнуло в обуви. Я замерла.
– Ты чего?– спросила Люба.
– Знаешь! Мне, кажется, оторвался каблучок, – и я подняла левую ногу.
– Ты права. Он висит на одном гвоздике. Не волнуйся. Мы сейчас его приляпаем. 
И подруга принялась искать, что-то твердое и тяжелое. И найдя булыжник, протянула мне. Скоро ремонт был произведен. Но только стоило сделать несколько шагов, как каблучок вновь отвисал.
– Люба, ты сходи одна. Посмотри. А я тебя здесь на лавочке подожду.
Она скрылась в густой аллее, а я принялась смотреть на прохожих.
Вернулась подруга очень быстро. На круглом загорелом лице расплылась ироническая улыбка.
– Кто? – был первый мой вопрос.
– Ты просто не догадаешься.
– Говори же! Говори!
Она смеялась и молчала, разжигая мое любопытство:
– Ты умрешь со смеху, когда узнаешь,– и плюхнулась рядом на скамью.
– Так кто же? – сгорала я от нетерпения.
– Витька Рыжов.
– Да ты что? Нежели, правда?
– Не веришь? Сходи сама и посмотри.
– Почему не верю. Странно. Он тебя видел?
– Кажется, нет.
– Очень странно. А я, думаю, что это он все заводит со мной разговор, то об учебе, то о разных школьных делах. Мне неудобно уйти, сосед все-таки. И стою по целым часам в нашей смежной кухне. Выслушиваю его болтовню.
– Алька, а может быть, он влюбился?
– Кто его знает? Вроде не похоже.
– Все может быть. Я, как-то слышала, что возраст любви начинается с шестнадцати лет. А ему уже... Он на год старше тебя, а меня на два.
Я внимательно посмотрела на подругу. Удивилась ее осведомленности. Сделав, для себя вывод, что иные вопросы она решает быстрее и сообразительнее.
– Жалко мне его, – проговорила я.
– Как жалко? – удивилась она.
– Первая любовь и безответная, – добавила вслух. А сама подумала: – Конечно, ему можно любить. Один сынок у родителей. Живет сытно. Мне не до любви. Я еле ноги таскаю. Мне и в голову не приходят подобные чувства. Я с детством еще не рассталась. Да и детства-то не было. Какое-то уродство. Пародия на детство.

Август 1949 г.

В своей жизни больше всего люблю писать. Но на это занятие, не имею свободного времени. Мысли душат. Всюду неотступно следуют за мной. Считаю великим счастьем, если напишу хотя бы одну страничку в дневнике. Со стихами проще. На них меньше уходит времени. Могу записать, даже, идя по улице, примостившись на крылечке чужого дома или лавочке. Иногда, мне кажется, что если бы располагала свободным временем, то написала бы массу сказок и детских приключений.
Обиднее всего, когда мне мешали  думать. Тогда я забиралась в кусты маленького сада, что рос за нашим домом. И страшно плохо себя чувствовала, если кто-то нарушал  взбудораженные мысли, прерывая нить фантазии.  Тогда я начинала плакать и считала себя самым несчастным человеком на свете.
А ещё труднее приходилось, когда сидела за уроками. Обычно в голову лезло, что-то другое, но не изучаемая тема. Приходилось  вкладывать огромную силу воли, чтобы перебороть себя и вникнуть в то, что читала.
Дневник старалась писать по ночам, когда засыпал весь дом. На цыпочках выходила в общую кухню и усаживалась за стол. Эти часы были самыми счастливыми в моей жизни.
Мысли с фантазиями, обычно преследуют меня и тогда, когда загораю на солнышке после купания. Подруги весело о чем-то болтают. Я делаю вид, что внимательно слушаю. Хотя нельзя сказать, что вообще не  слышу их. Однако голова занята своими мыслями.  И радуюсь, что не трогают, и не удивляются моему молчанию. Иногда случается, что на вопрос отвечаю невпопад.  Тогда они бросают в мой адрес одну и ту же шутку:
– Опустись на землю, ангел небесный.
 И только Люба всегда понимала и поддерживала меня:
– Отстаньте от нее. Пусть себе летает.

30 декабря 1949 г.               

Мы с подругой пришли на новогодний праздник. До начала празднования ученики бродили по школе без всякого дела.
 – Люба, пить хочу. Пошли?– пригласила я подругу. Мы легко сбежали вниз по широкой лестнице на первый этаж, где было немного тише. У питьевого бочка с кипяченой водой толпилось несколько хулиганистых мальчишек, устраивая очередь. Приподнявшись на цыпочки, заглянула в середину, в надежде увидеть одноклассника. Заметила белокурого мальчика из другого класса. Он  наливал из крана себе воду. Когда  выпрямился, то оказался на голову выше окружающих. Поднес  кружку к разгорячен¬ным губам, но, вдруг, остановился. Видимо, я так пристально наблюдала за ним, что смутила его.
– На! Пей! – он посмотрел в мои глаза и протянул через головы кружку. Я отвела взгляд. Но услышала снова настойчивое предложение. Голос звучал убедительно, словно мы знали давно друг друга. Не глядя в его сторону, покачала головой. Мальчишки зашевелились, загалдели:
– Дай мне! Она не хочет! –  и тянули  руки на перебой. Растолкав, он вышел из-за окружения и сунул мне кружку в руки.
– Чего ты... Пей! – сказал мягко, как взрослый маленькому ребенку.
Дождавшись, когда напьюсь, вернулся назад к бочку. Мы, с Любой, убежали на второй этаж, к своему классу.
В фойе, в правом углу примостилась, пушистая елка, увешанная бумажными цепями и разноцветными самодельными игрушками. «Заводских» было всего несколько. Они были стеклянные. Их блеск, от колебания, разбрасывал слабые искорки по огромному полутемному заду. Школьный духовой оркестр, старательно выводил вальс «Дунайские волны».
– Опять фальшивят,– заметил какой-то музыкальный «знахарь». Однако, и под эту музыку, не мешало вальсировать нескольким парам смельчаков. Остальные, сковано, кучками толпились вдоль стен.
Через несколько время, я снова увидела длинного  мальчишку.  Он был в кругу ребят своего класса. И вновь наши глаза, словно под силой неведомого магнита, встретились. Около него стоял коренастый низкорослый одноклассник и, что-то быстро, и убедительно говорил. Тот кивал головой, и все смотрел на меня. Потом  потянул собеседника танцевать. Они пошли. Его высокая прямая фигура, то выплывала из толпы вальсирующих, то вновь исчезала. И всюду видела его  глаза. Они были, словно прикованы ко мне. И когда  приблизились к нашей стороне, на его продолговатом милом лице скользнула обаятельная улыбка. Смутившись, я отвернулась.
Стихли нежные звуки музыки и все разошлись по своим углам. После короткой передышки, маленькие трубачи вновь взяли свои большие инструменты, и зал зашаркал в быстром фокстроте.
– Люба, я потеряла его.
– Кого?
– Да того самого.
– Не волнуйся. Появится.
– Я не волнуюсь. Просто интересно.
– Что интересного. У него наступил возраст любви. Пошли лучше танцевать.
– Мне стыдно.
– Вот ещё... Все танцуют. У тебя новое цветастое шелковое платье. Можно сказать, самое красивое. Ты сказала американское?
– Да. Мама получила к Новому году в своей школе. Пришли американские подарки... и кому, что досталось. Ей платье... Правда, нравится?
– Конечно. Мне бы такое... Я не стеснялась бы. Пошли, – взяв меня за руку, повела  на середину зала. Не успели мы взяться, как на сцену вышел наш молодой преподаватель физкультуры. Аккуратно стриженный     под ёжик, он был в  синем праздничном костюме, с полосатым галстуком. Преподаватель поднял руку, и музыка тут же прекратилась. Потом послышался громкий бас:
– В Новогодний праздник нас порадовать пришли наши физкультурники. И так. Смотрите спортивную программу.
– Как интересно! – воскликнула подруга.
Оркестр заиграл марш, и появились худенькие мальчики и девчонки в белых майках и темных трусах. После короткого спортивного выступления начальных классов, вновь на сцене появился  физрук. Широко улыбаясь, он сообщил:
 – Сейчас выступят боксеры. Чемпионы города среди юношей. Это Касимов Аркадий - ученик 9 «А» класса и….
 Не успел он договорить, как на сцену легко запрыгнул рослый мускулистый, но узкоплечий паренек в боксерских перчатках и голубой майке. Это был тот долговязый мальчишка. После объявления другой фамилии, появился второй. Наскоро соорудив ринг,  начался бой.
– Любка! Его зовут Аркадием. Смотри! Это же тот самый, который дал мне воды. Ты меня слышишь?
Но подруга, что-то все вертела головой и ловила мои слова вскользь.
– Слышу, слышу. Где Аркадий? Кто такой?
– Тот, что на ринге!– уже со злостью пояснила я.
– Что волнуешься? Пусть себе дерутся на здоровье.
– Да я тебе не об этом!
Боксеры сражались с полной отдачей. Сначала перевес был на стороне  Аркадия. Но потом, вдруг, сильный удар и он упал на колено. Я закрыла от страха глаза. Когда открыла, вновь видела две прыгающие фигуры и удары, удары. Аркадий снова пошел в наступление. Противник явно был слабее. Наконец, раздался свисток. Боксеры подала друг другу руки, и разошлись в разные стороны.
И снова плавная музыка заполнила шумный зал и закружила всех в вальсе. Но на меня бокс произвел нервное удручающее настроение. Я не переносила грубость и насилие даже в спортивных интересах. И у меня разболелась голова.
– Люба, пошли домой?
– Да ты, что!? Так рано?
– Не хочешь? Тогда я уйду одна.
 С обидой и ворчанием мы отправились домой.

Апрель 1950 г.               

На дворе весна. В теплые дни, когда на улице играет солнце, и висят сосульки на крышах домов, мы сидим за партами. За прикрытой дверью класса, наконец, приглушенно прозвенел звонок. Ученики с шумом  вскакивали с мест. Поднялась возня и суматоха. Я осталась сидеть за партой.
– Ты опять балерин рисовала?– заглядывая в тетрадный листок, спросила Люба: – Красивая. Как это у тебя получается. Будто настоящая. Зря ты не поехала в Ленинградское хореографическое училище. Теперь только рисуешь свою мечту.
– Что поделаешь... Не суждено. Печальнее, что мама даже не вникла, что дочь выбрали из большой группы балетного кружка. Она знала только работу и,  сыновей. Главное.    От Дворца пионеров брали всего двоих.
– А почему Ленинградские представители в наш город приехали только за девочками?
– Не только за девочками. И не только в наш город. Ты же знаешь, что после блокады детей в Ленинграде осталось мало. А кто и остался, то видимо, не из кого выбрать. Вот они и ищут по городам. Не суждено мне было быть балериной. Ах!– и я махнула рукой: – Все равно бы забраковали. Ты же знаешь, какое мое здоровье. А в балет берут со стопроцентным здоровьем.
– Ты напрасно так говоришь. Если бы физически стала заниматься, то и сердце  бы было крепче.
– Что теперь гадать. Время ушло.
– Чего сидишь? Пошли гулять по коридору.
Я говорила с подругой, а сама думала про мальчишку, с которым познакомилась на Новогодней елке.
С той поры на перемене, в фойе, где  расположен наш класс, меня всегда ждал Аркадий. Дождавшись, заглянув в мои глаза, убегал в свой класс.
При встрече сердце мое начинало биться, как маятник испорченных часов. Каждый раз, возвращаясь на урок, я закрывала глаза и уши, и хотелось от переполненных чувств, кричать. Если было бы можно, то прыгнула бы с крутого обрыва. Или умчалась бы в дикую степь навстречу бешеному урагану. Что это? Что твориться в моей душе? И так проходили дни. Но ни я, ни он не пытались заговорить.
Приглаженные назад русые волосы; открытый большой лоб; прямой острый нос; светлое, немного строгое, продолговатое лицо всплывало  каждый раз, когда закрывала глаза. Образ рисовался, как фотография. Вот уже четыре месяца был моей тенью. Порой мне надоедало это воображение. Пыталась мысленно убежать, прогнать, истерзать, разрушить. Но, увидев, начиналось всё сначала.
– Алька, не влюбилась ли ты?– заметила подруга.
– С чего ты взяла?– боялась признаться я.
– Ты меняешься в лице, когда видеть Касимова. Послушай! Тебе же нет еще шестнадцати,– шутила она: – Знаешь?– проговорила она с загадкой:– В него влюблена Демина Нинка. Давай, проверим. Кого он больше любит, тебя или ее?
– Как?
– Пригласим ее гулять по коридору.
Аркадий стоял на том же месте, где всегда. Увидев меня, поспешил навстречу. Мы  втроем шли к нему. Только в этот раз я боялась поднять глаза. Вдруг, он будет смотреть не на меня. И когда прошли мимо, девчонки в голос завопили:
– Ой! Алька! Если бы ты видела его глаза. Как он испуганно смотрел на тебя. Казалось, сейчас, что-то спросит.
Я промолчала. Но поняла его тревогу. Не встретив взгляда, напугался, что потерял свою таинственную знакомку.
После этого эксперимента дни протекали, как и прежде, довольствуясь присутствием на расстоянии. Добавилось, что мой друг, стал появляться и на нашей улице. Но большое окружение подруг, видимо, пугало его, и он опять молча уходил.
 
Май 1950 г.               

Весеннее пробуждение природы отождествляет мою душу, сливает в единый порыв с  благоуханием и цветением. В тетрадь бурно ложатся строки стихов:

Блажен, кто чувствует любя,
Твое дыхание, земля.
В лазури ищет голубой,
Душевной радуги  покой.
   
    Если бы в жизни было бы столько физической пищи, как духовной, то стало бы легче жить. Но большая противоположность заставляет искать меньшее различие.
На проверку жизни были поставлены оба родителя. Оказался большой перевес по прочности, на стороне матери. Отец, был, слаб во всех отношениях. Он был хорошим воином на фронте, но не борец в мирной жизни. Был также и добрым отцом, преданным мужем для жены, и превосходно играл роль домохозяйки, но этого было мало для настоящего мужчины. Семья увеличивалась, и содержать  семью на свою мизерную пенсию по инвалидности, было не возможно. И мы продолжали голодать и бедствовать. Он даже не мог самостоятельно устраиваться на работу. Во всем  нужна была поддержка и поводырь. И ему повезло. В нашем дворе жил сосед, который был начальником продуктовых баз. Он устроил отца на один из овощных складов. Все как будто, было хорошо. Но вдруг уходит в отпуск кладовщик продуктового склада. Отцу предлагают принять склад на время отпускника. Он согласился. Но тут произошло непредвиденное обстоятельство. Вместо того, чтобы продукты принять по закону, отец принимает без веса, поверив кладовщику на слово. А когда тот возвратился, то заставил все перевешивать. Вот тут-то и произошло самое страшное. У отца обнаружили огромную недостачу.
– Хоть бы мы пользовались. Как же произошло? Почему ты допустил такую промашку? – ворчала мама.
Отца должны были отдать под суд. Но начальство-то знало, что за такой короткий срок, такую растрату сделать не- возможно. Они предложили отцу уволиться, и до суда совершить побег. Даже на руки выдали все документы.
В поисках другой жизни, родители, еще зимой, принялись искать место, куда бы можно было переехать. Они разослали во все концы письма. И, наконец, получили приглашение  из далекой деревни Алтайского края. Там жила мамина племянница. Туда-то первым должен отправиться отец.
Провожать его приехали  две сестры и старая мать. Сгорбленная сухая шустрая старушка была одета в пышной длинной темно-коричневой юбке, светлой кофточке с длинными рукавами. Голова ее покрыта белым простым платком, из-под которого виднелись седые редкие волосы. Она мне напоминала нашу няню. Бабушка без дела, что-то суетилась, то, задумавшись, тихо сидела на кровати, подперев костлявой жилистой рукой подбородок. И часто повторяла:
 – Ой, Шурка! Не увижу более тебя. Не увижу. Далеко, видно, едешь. А я стара,– слова звучали жалобно с обидой.
Мне хотелось подойти и утешить её. Но она своей нежностью, особенно меня, не баловала. Я с болью смотрела, как бабушка принималась молча плакать, и блестящие морщинки становились еще глубже.
После обеда я ушла в школу. Отца проводили без меня. Гости тут же уехали.
И только сейчас я начала сознавать, что скоро покину город   своего голодного детства, но дорого и близкого. Представила, что последний год учусь в своей школе. Скоро наступят  экзамены. И потом последний звонок. И все уплывет в прошлое. Растают веселые лица друзей и подруг, знакомые улицы, по которым бродили большой дружной оравой. Не будут слышны веселые шумные вечерние игры, не прозвучат придуманные рассказы и небылицы. Особенно стало жалко первое щемящее непонятное чувство. В груди, что-то больно сжалось. Остро почувствовала, что встреча, с первым дорогим сердцу человеком так, и не состоится.
Я сидела на любимом пеньке в маленьком саду за домом.  Упершись, локтями в острые колени, размышляла:
– Почему в жизни получается не так, как хочется? От кого зависит исполнение желания?
Последние лучи майского солнца быстро угасали Мой зеленый хранитель и утешитель потемнел. В его кустах угомонились голосистые пернатые, разлетевшись по новым гнездам. И только изредка где-то щелкнет одинокий голосок, хлопотливой птички и вновь тишина.
– Алька, ты где?– послышался в темноте слабенький голосок меньшего трехлетнего брата.
– Иди сюда. Толя, Я здесь.
– Пошли домой. Мама сказала.
Я подняла его на руки, и мы отправились в дом.
15 июня 1950 г.
               
–Ура! Сдан последний экзамен!– подскакивая, отплясывала и кричала подруга. Её радостное настроение передалось мне. Казалось, жизнь расцвела миллионами роз: – Отворилась заветная дверь в будущее и всё светлое не за горами! – продолжала она восклицать.
Только я, почему-то, молчала и не прыгала. Моя радость смешалась с мрачным ощущением  завтрашнего дня:
–Тебе, Люба, хорошо. Ты знаешь, чего хочешь. И свою судьбу планируете сама.
– Эх, Аль! Как жалко, что ты уезжаешь. Мы могли бы снова учиться вместе. В одном пед училище. Я бы на дошкольном, а ты на школьном отделении.
– Что теперь говорить...– и я тяжело вздохнула.
Когда мы подошли к нашему дому, я увидела на  песочной горке младших братьев. Арнольд сидел на  завалинке и грел свое костлявое тело.
 – Греемся? – подходя ближе, спросила Люба.
 – Скорее сторожу братьев, – ответил Арнольд, улыбаясь.
 – Чтобы не разбежались, – добавила я, усаживаясь рядом с братом.
Услышав нас, младшие братья повернули головы. Белоголовый,  что был постарше, скривив рот, проговорил:
– Ты где так долго была?
Но тут деловито встрял самый младший коренастый   крепыш, шепеляво пояснил:
– Ты же знаешь. Она была в школе.
– Твои братья такие разные, как день и ночь. Один светлый в мать, а меньший в отца. Младший, натуральный цыганенок.
– Они и характерами не похожие. Шурик- плакса, а второй, сама крепость, –  пояснила я.
Забежав в дом, я быстро вынесла  Любе тетрадь, которую обещала. После  ухода подруги, Арнольд с укором спросил:
– Чего задержалась? Они мне надоели, – и показал на братьев.– Я пойду на речку купаться?
– Сходи. Только недолго. Сегодня нужно постирать. У пацанов уже все грязное. Одевать нечего.
          – Конечно... Надо стирать чаще, – упрекнул брат.
– Ты же знаешь, что я была занята. Учила билеты. Мог бы  помочь. Тебе уже одиннадцать лет. В четвертый класс перешел. Большой, – с обидой проговорила я.
– Ну, что ты расстроилась? Хорошо. Я не пойду купаться. Буду с ними сидеть. А ты в начале приготовь кушать.
Услышав, последние слова, малышня в один голос завопили:
 – Алька, есть хотим!
– Не галдите. Иду. Сейчас, что -  нибудь, приготовлю, – отправляясь в дом, говорила я.
– А мама из пионерского лагеря на воскресенье приходить будет? – Идя следом, спросил старший брат.
– В пионерском лагере выходных не бывает. Ты же, Арнольд, знаешь. Не первый год она там работает.
– Наверное, забыл,– пробурчал он, и вернулся на песочную  горку.
Готовя обед, я думала. Как сильно, особенно, за эту зиму, подрос брат. Его болезнь совершенно отступила. Физически развивался, как все сверстники. Не отставал даже в росте. Исчезли опасения, что могут остаться: большая голова и увеличенный живот. В его теле все пропорционально. Но глаза? Такие же большие, грустные и задумчивые. Не похожие ни на одного из братьев.

1 июля 1950 г.               

Летом рано светало. Как только забрезжил рассвет, я засобиралась к маме в пионерский лагерь.
– Арнольд, проснись, – осторожно будила я брата.
– Чего? Что так рано? – ответил он сонным голосом и перевернулся   на другой бок.
– Тише разбудишь ребятишек. Я иду к маме в пионерский лагерь. Она велела.
– Зачем?
– Надо. Даст немного продуктов.
– С кем идешь? Одна?      
– Нет. Сегодня с  Любой.
Утреннее солнце медленно поднималось из-за плоского горизонта, бросая холодный свет в спину. Длинная, от нас, тень, словно забегала вперед по пыльной тропе, стремясь обогнать. Дороги шли, то через луговые, покрытые росой поля, то уводили во влажный тенистый лес. От нашего появления в густых ветвях разбуженные птицы открывали целую симфонию всевозможных звуков. Они, то тревожно сопровождали нас, мелькая перед глазами, то  усаживались на  высокие деревья.
С разговорами время и дорога бежали быстро. Солнце уже выкатилось на вершину глубокого летнего неба, и безжалостно жарило в затылок.
– Эх! Любаша? Жаль, водички не прихватили. Перекусили бы. Ты хочешь кушать?
– Нет, – ответила она нарочито весело, посчитав мое предложение за юмор.
– А я хочу. Давай все-таки присядем?–
Мы уселись на сочную зеленую траву.   Достав, из тряпочной сумки небольшой сверток. Осторожно развернула. Перед нами, на клочке газеты, лежали два черных кусочка хлеба и несколько перьев зеленого лука.
– Здорово! Я тоже ужасно проголодалась! – теперь, не скрывая радости, воскликнула подруга.
Медленно жуя, я бес конца разглядывала пышные   ветви развесистого дуба, тень которого хорошо укрывала от палящего обеденного солнца. И проглотив последний кусочек,  упала в мягкий покров душистой травы:
– Красота!
Лежа на спине, я следила, как через зеленые кроны ветвей, тонкой нитью прорезались прямые лучи солнечного света, превращаясь  в волшебную сказку. Глядя на меня, подруга тоже растянулась рядом на животе.
– Люба, а у меня сегодня день рождения. Мне исполнилось шестнадцать лет.
– Здорово! Поздравляю. У тебя наступил уже возраст любви. А у меня наступит только на следующий год. Шестнадцать лет и окончание седьмого класса. Это здорово.
– Чего хорошего? Меня все равно за девушку никто не воспринимает. Все зовут девочкой.
– Ну и пусть. Когда-нибудь будешь девушкой. Были бы кости, мясо нарастет. Ничего страшного. Мы еще вырастим. А сейчас… Вздремнуть бы часок, другой, – и она уткнулась лицом в свои руки.
– Нельзя. Здесь земля сырая. Немного отдохнем и в путь.
– Скоро? Лагерь-то?
– Еще через полчасика и будем на месте.
– Неужели сегодня же назад? – взмолилась она.
– Там посмотрим.
– Я все думаю, Аль, как ты одна всегда ходишь туда и обратно. Ведь возвращаешься почти ночью?
– Привыкла.
– Я помню, мать начала работать в лагере, когда мы учились еще в третьем классе. Ты и тогда уже ходила?         
          – Конечно.
– И не боялась?
– Кто его знает. Боялась или нет. Наверное, боялась. Послушай. Расскажу одну смешную историю. Однажды, иду через этот же лес, слышу собачий лай. Напугалась. Пулей влетела на дерево. Села на толстый сук и жду. Лай затих. Надо же идти дальше. Залезть-то залезла быстро, а слазить стало труднее. А тут ещё, и обломилась под ногой ветка.  Руки не выдержали, и я полетела. Только не удалось долететь до земли. Зацепилась юбкой за сучок и повисла. А юбка была очень крепкая. Мама сшила из старого черного зонта. Вишу. Кручусь. И не могу развернуться к дереву лицом. Ну, думаю,... повисла.
Подруга слушала внимательно, потом расхохоталась.
– Ну и дальше что?
– Смотрю по сторонам, кто бы мог помочь мне. А вокруг ни души.  Потом слышу треск позади. Я подергалась. Опять трещит. Кажется, сейчас грохнусь?  А до земли далеко. Словчилась все-таки, развернулась. Схватилась руками  за толстую ветку. Перелезла к стволу. Ну! Теперь спасение! Юбку, конечно, порвала. Но перед землей, однако, шлепнулась в иглистые кусты. Оцарапалась. Кровь бежит. Сижу и вою. Не то от боли, не то от обиды.
Подруга уже давно перестала смеяться. Не поднимая головы, молча лежала вниз лицом, уткнувшись,  в мягкую зеленую траву.
Немного отдохнув, мы снова побрели по раскаленной дороге. Страшно хотелось пить. Во рту так пересохло, казалось, еще километра два пути под палящим солнцем и потрескаются от жажды губы.
– А Касимов работает в одном отряде с матерью?– наконец, заговорила уставшая Люба о человеке, ради которого я готова пройти путь, в два раза длиннее.
– Нет. Он пионервожатый в первом отряде, а мама работает воспитателем во втором. Предлагали ему с ней.  Он почему-то отказался.
– Аркадий видел тебя у матери?
– Не знаю. Наверное, нет. Я пряталась. Да и потом... Приходилось возвращаться в тот же день. Пребывание в лагере, было всего только на передышку. Полежу на маминой постели и обратно.
Неожиданно вдали послышался слабый лай собаки.
– Что это? Откуда? – забеспокоилась Люба.
– Не пугайся. Это пионерский лагерь,– скоро послышался детский смех. Потом шум, разноголосые крики: – Вот и  пришли,– сообщила я.
Сквозь высокие сосны показались одноэтажные деревянные прямоугольные дома с длинными верандами.
– Какое счастье. Наконец доплелись.
– Ты права. Пойдем, вон в тот корпус. Там комната воспитателей. Они от ребят отдельно спят. А пионервожатые с отрядом.
– А где здания...?
– Какие?
– Где дети живут.
– Туда дальше, глубже в лесу.
– А здесь хорошо. Красиво. Клумбы с цветами. Никогда не отдыхала в лагере, – в голосе подруги прозвучало сожаление.
На солнечной  лужайке бегали несколько маленьких девочек. Я подозвала одну из них. Загорелая, в желтой маячке и темных трусиках,  вприпрыжку  подбежала ко мне, и вопросительно посмотрела голубыми глазками.
– Ты знаешь Лидию Константиновну? – обратилась я к ней.
– Да. Знаю.
– Можешь позвать?
– Да. А кто зовет? Как сказать?
– Скажи, дочь пришла,– и я улыбнулась.  Подпрыгивая, девочка убежала.
Скоро появилась мама. Ее худое уставшее лицо еще больше осунулось. Стрелками низкие брови совсем выгорели от летнего солнца. Но, как всегда, аккуратно одетая. Заплетенные волосы короной уложены на макушке. Маленькие губы бантиком подкрашены алой помадой, подчеркивая  розовый цвет щек.
– Дома все нормально? – был первый ее вопрос.
– Да
– Вы сегодня назад?
– Нет! Нет! – опередила подруга.
–Ладно. Останемся переночевать, – согласилась я.
– У нас сейчас ужин. Как покушают отряды, подходите. Я вас накормлю. –  И  мама ушла.
Через некоторое время за нами пришел мальчик, лет девяти и мы отправились в столовую.
В дощатом здании с земляным полом стоял очень длинный  стол, покрытый красивой цветастой клеенкой. По обеим сторонам такие же длинные скамейки. В одном конце стола сидели человек пять больших ребят. Мы уселись на противоположном, где никого не было. Я старалась не глядеть в их сторону. Пока  нас обслуживали, мне бес конца мерещились чьи-то глаза, которые прожигали насквозь все тело. Вдруг, в ногу  ущипнула Люба. Я вздрогнула. 
–Больно! – прошипела я
– Тихо. Здесь за столом тот...
– Ну и пусть, – ответила я, но почувствовала, что лицо заливается краской. Заметив, подруга сквозь зубы процедила:
– Не выдавай себя. Перестань краснеть!
Пища не лезла  в горло. Казалось, что я не так открываю рот, некрасиво жую и будто ложка какая-то тяжелая и большая.
– Что за бред? – мысленно подумала я.– Чего он уставился?  Не даст покушать, – пробурчала я вслух.
– Жуй спокойно. Выброси все из головы.
К моему счастью Аркадия кто-то позвал, и он быстро удалился.
 – Слава Богу,– вздохнула я с облегчением и принялась быстрее кушать.
 От столовой мы отправились на террасу, где была дверь второго отряда. Отсюда была видна вся панорама жизни лагеря. Дети суетливо бегали, сновали, что-то делали. Но вот пронзительно заиграл пионерский горн, и все кинулись строиться по линии буквы П.
Аркадий вел себя очень странно. Был какой-то растерянный и непонятный. Почему-то шел туда, где нечего было делать. Даже  толкали бегущие дети, а он неуклюже и смешно уступал дорогу.
Старшая вожатая громко и зло крикнула в его адрес:
– Что с тобой, Касимов!?  Строй же свой отряд! А ты путаешься под их ногами!
Я видела, как  его худощавое лицо превратилось в красное полотно.
– Алька, не смотри в его сторону. Дай ему придти в себя.
– Он мне не давал кушать, – ответила я, но все же отвела взгляд в другую сторону.
После линейки дети разбежались по своим корпусам. Через тонкие дощатые стены были слышны шумные голоса. Они гудели, как растревоженный улей.
– Люб, пошли спать. Нам завтра рано вставать.
– Подожди, – остановила она
– Чего ждать?
Я сидела на перилах, обняв стойку, что подпирала покатую крышу веранды. Вглядывалась в потемневшее вечернее небо, по которому медленно плыли посеревшие пенистые облака. Прислушивалась к затихающей возне  за тонкой стеной, откуда доносились резкие восклицания воспитателя или вожатого. И были слышны одни и те же команды:
– Спать!
– Чего делаешь?!
Вдруг, осторожно скрипнула соседняя дверь и стихла. Мягкие шаги приближались к веранде. Кто-то облокотился на перила. Маленький толчок передался в мое тело. Я слегка покачнулась, но не оглядывалась. Сердце прыгало от волнения. Чувствовала, что за спиной стоит Аркадий. Лицо  мое обдало жаром.
– Люба, пошли, – еле слышно прошептала я.
– Успеем.
– Вы уже уходите?– послышался басистый юношеский голос.
Я резко повернула голову. Он смотрел куда-то в пространство и улыбался.   Спрыгнув с перил, я ответила, каким-то, не своим голосом:
– Завтра рано вставать.
– Уже? Вы здесь не побудите? Я думал... Хотя бы дня два.
– Нельзя, –  и чуть не выпалила, что дома остались дети и они одни. Но вслух добавила:–  Маму приходили навестить.
– Я знаю, что к маме, – прошептал он.
Наступило тяжелое молчание. Казалось, из тупика нет выхода. Пауза какая-то бездумная и глупая. В эту мучительную минуту хотелось, чтобы, хотя бы, Любка, что-нибудь сморозила. Но молчала и она.
– Пошли, – настойчиво позвала я подругу.
– Стойте! Не уходите! Почему так рано? – почти выкрикнул он. Поставив локти на перекладину, он обхватил  голову руками. Помолчав, тихим мягким голосом спросил:– Вы действительно рано уйдете?
– Да. Очень рано, – ответила я.
– Зачем же так рано? Может быть, после завтрака? Я мог бы проводить.
– Что вы! Не надо. Мы уйдем, когда будут все спать.
– Да. Мы уйдем до рассвета. До города далеко. А днем идти сильно жарко, – наконец, вмешалась подруга.
     – А знаете! Завтра, наверное, будет машина.
     – Ну, это только «наверное», – отрезала Люба: – Ладно, Аля, пошли спать.
Мы проворно сбежали по ступеням и направились к воспитательскому корпусу. Шли медленно. Сзади были слышны кроткие шаги. Не оглядываясь, дошли до места и быстро нырнули в дверь. Через темное окно видела, как Аркадий немного постояв, ушел.
В эту ночь я долго не могла заснуть. Сон одолел под утро. Казалось, только что окунулась в сновидение, как кто-то трепал меня за плечо.
– Вставай. Я в сумку сложила кое-что. Вы хотели рано идти? – шепотом говорила мама.
– Да. Сейчас, – нехотя произнесла я.
Общественные умывальники линейкой тянулись вдоль дорожки. Мы, поеживаясь от утренней прохлады, поплелись умываться.
– Переплетаться не будем? Твои косы почти не растрепались, – заме¬тила Люба.
– Не будем, так не будем. Твои, тоже в норме.
Наклонившись над умывальником, подруга, еле шевеля мокрыми губами, прошептала:
– Не смотри по сторонам. За первым от нас деревом спрятался Аркадий. Он думает, что его не видно.
Выпрямившись и отдувая с носа холодные капли воды, я увидела высокую замаскированную фигуру. Подняв голову выше, встретилась с его глазами. Они, словно, током, пронзили, меня. Некоторое время загипнотизированная, я стояла не шевелясь. И когда струйки ледяной воды с лица потекли по шее ниже, меня передернуло от холода. Встряхнув мокрыми руками, кинулась в теплую комнату.
Идя по лесу в обратный путь, мне постоянно мерещился человек за деревом. И всюду глядели с умалением серые глаза.
– Люба, а знаешь, какой вчера был день?
– Первое июля. Счастливый день.
– А почему счастливый?
– Потому что ты увидела и заговорила, наконец, с тем, кто мил тебе.
 – Это верно.  Судьба преподнесла мне маленький подарок, а злой рок отобрал его.
–Почему отобрал?
– Потому, что видела его последний раз. Ты забыла, что мы уезжаем?
 – Ты права. Я забыла. Забыла потому, что этого не хочу. Я не хочу, чтобы ты уезжала.               

29 июля 1950 г.               

Сонное царство еще не расплескало свои чары пробуждения, но мне уже дало освобождение ото сна. Быстро натянув легкое платье, зак¬рутила на затылок длинную лохматую косу,  и заколов шпильками, бесшумно прошла за дом в маленький садик. Огромное солнце только что всходило, но было уже тепло. Ласковый свежий ветерок слегка играл зеленой листвой. Напрасно мне показалось, что раньше всех проснулась я. Взъерошенные воробьи трудились во всю свою птичью силу.
Сегодня мы уезжаем. Хотелось еще раз полить, мной выращенные, цветы на небольшой круглой клумбе. В это лето, они, как специально, цвели пышно, радуя своей красотой. С жалостью смотрела на них последний раз. Не проститься с тем, что было дорого, не могла. Сюда приходила всегда, когда было очень больно на душе, и тогда когда посещала редкая минута радости.  Здесь рождались мои первые стихи. Писались тайные заветные строки дневника. Здесь уноси¬лась к мечтам, переосмысливала первые непонятные чувства. Этот малень¬кий зеленый живой уголок, был моим верным незримым другом, которому могла поведать обо всем. Теперь хотелось запомнить в нем все: от высокого деревянного забора до узкой тропинки, ведущей к дверям дома.
Легкий ветерок пронесся по верхушкам деревьев, зеленоглазая листва мелодично зашептала. Дуновение опустилось к цветам, и они закачали разноцветными маленькими головками. Казалось, что сама природа прощалась со мной.
Многочисленные знакомые, пришедшие нас провожать, пробудили мое воображение, заставили слиться с реальностью жизни. Они о чем-то спокойно говорили, давали наказы, советы.
Несоизмеримой радостью было появление подруг, с которыми росла и взрослела. Обнявшись, всплакнули, обещали не забывать.
– Девочки, а где Люба?
– Сейчас подбежит.
–Ну, вот и все. Уезжаем. – Снова слезы сдавили горло. – Пишите.
Во двор въехала грузовая машина. Провожающие засуетились.
– Константиновна, садись с «малыми» в кабину, а большие поедут на верху. Вещи мы сами погрузим.
Закончив работу, к нам, в кузов, присоединились, те, кто пожелал провожать до вокзала. Машина тронулась. И когда стала подъезжать к переулку,  я увидела Любу. Она бежала и что-то кричала. Я успела махнуть рукой, и все исчезло. Потянулась Стахановская  улица, по которой ходили купаться на озеро. Переехали широкий Кинельский мост. И, замелькали столетние тополя, как гигантские часовые, вдоль  дороги, мощенной из булыжника.
На малолюдном перроне нас  ждала вся родня отца. Пришли даже Иван с Нюркой, те, которые, так бессовестно воровали последнюю картошку.
Прибытие поезда ждали очень долго. Говорили мало, больше молчали. Наконец, появилось наше спасение. Мы погрузились в вагон.
Наступила последняя минута, и поезд тронулся. Станция поплыла от нас назад. Все быстрее пробегали вокзальные сооружения. Вот уже раскину¬лись сочные зеленые луга, сменяясь перелесками. Под ритмичный стук колес поезд быстро набирал скорость, летя навстречу огромному раска¬ленному диску солнца.
– Вот и все. Прощай мой любимый город детства,– подумала я, когда вдали последний раз мелькнули заводские трубы.
Мы уезжали из города, но детство еще не кончалось, хотя по возрасту начиналась юность. Дети войны нескоро еще оформятся и вой¬дут в пору зрелости. Они долго будут казаться детьми, мелкие хрупкие и болезненные.
            
                ВТОРАЯ  ЧАСТЬ.

Август 1950 г.

Наконец, мы прибыли в Алтайский край. Наш путь теперь пролегал через горные хребты. Среди великолепных громад, острых угловатых гор, мы оказались во второй половине дня, когда солнце шаром висело над одной из треуголь¬ных пик. Оно, словно, держалось на кончике острия. Казалось, дунет ветерок, и покатиться оранжевое колесо по острым хребтам и волнистым склонам.
Два грузовика, как маленькие жуки, медленно двигались друг за другом по извилистой горной дороге, где с одной стороны прямой сте¬ной возвышалась скала, а с другой бездонный обрыв. Шли осторожно, прощупывая каждый поворот, иначе встречные машины разъехаться  бы не  смогли.
При каждом следующем крутом изгибе водители  машин выскакивали на дорогу, проверяя безопасность движения. И снова черепашьими шагами двигались вперед. При развороте, от колес отлетали мелкие осколки пород и с грохотом падали в пропасть. По впадине разносился глухой гул. И где была их конечная остановка, не было слышно.
От скал, как от великанов, быстро росли холодные тени, превра¬щая горячий дневной воздух в прохладу.
– Проедим ли горную тропу до темноты?– тревожились пассажиры, сидящие в кузове рядом с нами на мягких тюках.
– Алька, как называются эти горы?– спросил Арнольд, с интересом глядя по сторонам.
– Алтайские. Красиво, правда?
– Да. Я первый раз вижу такие горы.
Наконец, миновали опасные места, и наши машины уже быстрее помча¬лись под плавный уклон. Замелькали глубокие широкие и узкие овраги, заросшие непроходимым лесом. На землю ложились сумерки. Теперь заросли казались сплошной зеленой массой.
Зато на возвышенностях, ярко вырисовывались, под косым освеще¬нием солнечных лучей, прямые стройные сосны и лаптастые ели. Мимо проносились развесистые тяжелые дубы и мелкие лохматые кустарники. Вдали, по склонам невысоких гор, устремленные в небо,  белели березы. Свет уходящего солнца превращал их в торчащие свечи с зеленым и золотистым огнем.
– Скорее бы до дому, – не переставал твердить мужчина средних лет, кото¬рый забившись в угол кузова,  крепко держал обеими руками  увесистую плетеную корзину. В ответ все молчали, и только сосредоточено со страхом смотрели вперед.
Но тут, первая машина свернула к маленькому домику. Подобные сторожки, мы встре¬чали часто на всем протяжении пути. Вторая последовала за ней.
Уставшие от напряжения путники, высыпали на землю. Они собрались около дорожного рабочего, который гостеприимно угощал холодной вкусной родниковой водой. Водители тем временем  заправляли машины.
Мои младшие маленькие братья, чтобы размять ноги, бегали по зеленому ковру лужайки, которая была усыпана августовскими цветами.
– Алька, на тебе! – они наперебой протягивали букетики разноцветных душистых цветов.
– Ой! Спасибо! Прелесть.
Всей грудью я  вдыхала пьянящий  аромат цветов, вобравшие в себя всё благоухание горной местности.
Пожилой усатый водитель внимательно посмотрел на мальчиков.
– Двойняшки?
– Нет,– ответила мама, стоя рядом:– Один старше другого почти на два года.
– Какой же старше? Чернявый, наверное?
– Ошибаетесь. Наоборот беленький.
– Неужели? А этот крепче и здоровее.
– Старший очень плохо кутает. Капризный. Болезненный. Поэтому не растет.
Дети почувствовали, что речь идет о них, подбежали ко мне и спрятались за подол платья.
– Алька, ты возьмешь меня с собой в кузов? Я хочу с тобой, – попросился  Шурик, что был постарше.
– И меня тоже! – завопил  меньший.
– Нельзя. Там сильно дует ветер и вдобавок очень страшно. Кузов прыгает. Взрослые еле-еле удерживаются. А вы вылетите.
– Они со мной поедут, в первой машине, – предложил усатый водитель: – А мать пусть остается на своем месте.  А то им  вчетвером было тесно.
–Да! Здорово! – обрадовались мальчишки.
– НУ, вот и отлично. Будем считать, что договорились, – копаясь в моторе, сделал заключение  мужчина.
– Дядя Петя! Пора! Тронемся. А то не успеем засветло! – крикнул хозяин второй машины, приземистый широкоплечий паренек, с взъерошен¬ными грязными светлыми волосами и круглыми серыми глазами.
– Залился? Мотор в порядке? – спросил  в свою очередь второй.
– Да!
– Ехать, значит ехать. Ну! Гаврики, по местам! – скомандовал он и подхватил малыша, потом другого, усадив их в кабине: – Значит, к папке путь держите?
 Братья удивленно переглянулись:
– А вы откуда знаете?– спросил старший.
– А я волшебник. Читаете сказки?
– Да. Нам Алька всегда читает,– первым выкрикнул Толик, который не переставал вертеть головой, любопытно рассматривая всё, что встречалось перед глазами.
– Сидите спокойно. А то свалимся в овраг!– строго приказал усатый.
Путники расселись по своим местам, и наш маленький  транспортный караван тронулся дальше.

15 августа 1950 г.               

Большая деревня вытянулась вдоль шумной реки, которая быстро несла свои  прозрачные воды. С другой стороны, тянулась возвышен¬ность, заросшая густым ровным лесом.
Отведенный нашей семье двухквартирный дом, был расположен ближе к реке, рев которой в тихую вечернюю погоду, доносился до двора. Теперь мы слушали песни бурления воды, когда собирались на лавочке у дома.
Мимо нас проходили незнакомые взрослые, подростки и босоногие ребя¬тишки и все почему-то здоровались. Видимо, в этом маленьком угадке, редко появляются новые люди и если поселяются, то становятся объектом всеобщего внимания.
Сходив с утра в магазин за хлебом, по возвращению, я уселась на  любимое место. Мимо двигалась небольшая кучка упитанных загорелых подростков. Девочки остановились напротив. Пошептавшись, направились ко мне. Я смутилась, но не ушла. Обступив со всех сторон, они некоторое время стояли  молча. В недоумении снизу, я смотрела на них. Одна, с  глубокой ямочкой на круглой красивой бородке, заговорила дружеским голосом:
– Меня зовут Пана, – и принялась перечислять остальных: – А тебя?
– Альбина, проще Аля, – ответила я, робко поглядывая на крепкую, среднего роста девочку. Услышав мое имя, они повторяли его много раз, как бы пытаясь запомнить. Потом сообщили,  что знают кто я,  зачем приехала, и в каком классе буду учиться.
– Мы тоже все из восьмого. Будем в одном классе с тобой. Пойдем, с нами на остров за ягодами?
Только сейчас я поняла, почему у них в руках были небольшие березовые туески.
– Подождите меня. Я сейчас, – и скрылась за воротами.
Через некоторое время, размахивая эмалированным бидончиком, я внимательно вслушивалась в веселые рассказы новых  друзей.
Подойдя к шумной реке, мы спустились с крутого песчаного обрыва. Мои спутники быстро сняли обувь, припод-няв подлы длинных юбок, вошли в воду. Я последовала их примеру.
– Ой! Какая холодная! – задыхаясь, воскликнула я от прикосновения воды.
– Осторожно. Река очень прозрачная и не заметишь, где глубоко, а где мелко. Иди по нашему следу, – предупредила Пана,  не отходи¬вшая от меня ни на шаг.
Огромные светлые гладкие валуны, старательно отшлифованные  мастерством воды, лежали на дне неугомонной реки будто рядом. Друзья уверенно прыгали с одного валуна на другой. Пана бдительно следила за мной, чтобы я не ошибалась в своем шаге, иначе могла бы угадить на глубину. От сильного течения ноги подкашивались, и казалось, что вот-вот упаду.
– Держись за меня. Не дай Бог шлепнешься, Вода сразу унесет на глубину. Плавать умеешь?
– Умею. Но только не по такой реке. Сильно уж быстрая.  И страсть, какая ледяная.
– Горная, – ответила она, легко переступая с камня на камень. Наконец, миновали речную тропу, и наши босые ноги коснулись влажной теплой земли. Встряхнули, подлы легких платьев, повязали на головы  светлые ситцевые косынки, и цепочкой пошли дальше. Перед нами расстилался низкий кустарник, успевший смешаться с желтыми красками предосенней поры.
– Иди за мной. Ветки колючие, – снова остерегала меня моя наставница. Раздирая сплетенные кусты, мы пробирались в глубь безлюдного острова. Кто-то впереди, крикнул:
– Стоп! Здесь будем собирать.
И все шесть человек нырнули в низкие заросли. Я продолжала стоять.
– Чего ты? Рви, Смотри! Перед тобой хороший куст. И ягоды крупные.
Я пригляделась. Действительно, пышный куст смородины, сбросив уставшую листву, оставил длинные сережки о крупными черными блестя¬щими ягодами.
– Пана, это чей сад? – присаживаясь на корточки, спросила я.
– Какой сад?
– Вот этот, где мы рвем.
В ответ, она громко рассмеялась и по цепочке передала мой удивительный вопрос. Спокойный остров огласился хохотом.
– Ты, что? Никогда не видела, как растет дикая смородина?
– Нет. У нас, чтобы было так много, не видела.
Сначала я собирала по одной ягодке, стараясь обобрать куст до конца. Но меня опять поправили девочки:
– Рви вот так. Как корову доишь. Начинай от ствола ветки горстью проводи до конца. Ягода сама будет сыпаться в бидончик. Смотри. У нас уже полные. А ты и половина не набрала. Давай, помогу,– и высокая кареглазая девочка,  забрала мою посудину.
Довольные и веселые мы возвращались назад домой.
– Завтра пойдем за малиной. Пойдешь?– спросила Пана у нашего дома. Я согласилась. – Мы зайдем за тобой. Жди утром. Только выйдем раньше, чем сегодня. И ещё.... Идем далеко в противоположную сторону от реки. Для безопасности надевай плотную одежду. Захвати и косынку. Волосы у тебя длинные. Заколи. А то подерешь. Там кусты высокие.
Внимательно слушая, я кивала головой.
– Хорошо, – согласилась я и свернула к  деревянной калитке.
Увидев ягоды, братья встретили с радостным криком:
– 0й, какая крупная! Как черный виноград!– восклицали они, набивая  рот сладкой душистой смородиной.

16 августа 1950 г.               

На следующий день мы отправились за малиной. По зеленому склону поднимались всё выше и выше. Петляли между высоких деревьев, которые были настолько густыми, что не было видно неба. Я плелась в хвосте. Рядом шла вчерашняя девочка, которая больше других отдавала предпочтение нашему знакомству. Она весело рассказыва¬ла о деревенской жизни, об укладе здешних мест, о том, что их не коснулась война голодом. Потом  давала краткую характеристику ученикам, с которыми предстояло мне еще встретиться. Я кивала головой, и молча слу-шала.
С разговорами, мы не заметили, как деревня осталась далеко внизу. А мы все шли и шли. Наконец,  наш путь уперся в быструю неширокую речку. Путники остановились.
– Это тоже глубокая?– спросила я, поглядывая на прозрачные шумные воды.
– Нет. Эта мелкая. Здесь, даже можно купаться. Вода теплее.
– Странно. Дно, словно рядом. Усыпано галькой, как мощеная дорога. Все видно. Смотри, Пана! Маленькие рыбешки!
– Сейчас много. Только она уходит отсюда. На открытом месте домик себе не построишь. Спрятаться негде. Мелкая рыбешка, еще под камень заберется, а большая…?
– Красивые у вас реки. Как хрустальные. Вода на солнце переливается разными огнями. Волшебная река. И природа здесь красивая.
– Может быть. Только мы уже не замечаем. В этих краях родились. А другую, не знаем. Ну! Ладно. Пошли, а то девочки уже малину рвут.
Выше от реки, на пригорке, на большое пространство раскинулись тонкие высокие кусты малинника. То тут, то там шевелились  макуш¬ки, по которым можно было определить, где находились сборщики.
– Аля, видишь справа, вон то дерево с дуплом?
– Вижу.
– К нему не подходи.
– Почему?
– Там дикие пчелы.
– Ну и пусть себе живут. Я их не трону,– ответила я, поглядывая на высокие кусты малинника. 
Предупредив нас, Пана скрылась в кустах. Немного постояв, облюбовала себе место и я. Малины было так много, что разбегались глаза. Тонкие ветки клонились под их тяжестью. Яркие крупные спелые ягоды просились в рот. Первым делом, мне хотелось удалить желание наесться, «досыта, до отвала».
Где-то рядом в зарослях перекликались знакомые голоса. Чаще всего кричали мое имя. С полным, ртом, мыча, я откликалась. Переходя от куста к кусту, торопилась быстрее набрать  ведро.
– Теперь-то от них не отстану, –  думалось мне.
Над моей головой, что-то яростно зажужжало. Отмахнувшись, принялась работать руками еще быстрее.  Но, вдруг, почувствовала, что кто-то больно щипнул за кончик уха. Я громко вскрикнула.
– Что случилось?! – услышала далекий голос Паны. Подняв голову, увидела над собой густой рой пчел, а рядом дерево с дуплом. Теперь уже жужжание сливалось в звонкое единое шипение. Сколько было сил, я завопила:
– Пчелы!!– и кинулась бежать,
Девочки мчались навстречу. Насекомые разбились на части и стремглав ринулись в их сторону. А я визжа, неслась под уклон к реке от прес¬ледования пчел. Они бомбардировали со всех сторон. Высыпав, на ходу малину, я накинула ведро на голову. Громыхая, держала курс вдоль  берега. Выглянув из-под ведра, увидела подруг уже в реке
– Сюда! Прыгай! – кричали все наперебой.
И я с разбега бултыхнулась в холодную воду,  стараясь погрузиться с головой. Но намокшая брезентовая куртка, вздувшись, поднимала мое тело на поверхность. Барахтаясь, я все же пыталась потопить себя. И все следила за роем пчел, который угрожающе завис надо мной. Наконец, удалось сесть на дно. Теперь смотрела на них через стеклянную водяную гладь, боясь вынырнуть, хотя дыхания уже не хватало. Пчелы, повисев некоторое время, улетели. С оглядкой и опасением постепенно мы вылезли из реки. Как мокрые курицы, собрались  на берегу. Глядели друг на друга и не могли удержаться от хохота. Нас было не узнать. Словно попали в комнату «смеха» с искривленными зеркалами. У одной нос, как кедровая шишка. У другой. Заплыл глаз, как у морского пирата. Мое ухо превратилось в большой вареник. Вдобавок, от кистей до пальцев горело, будто бы руку опустили в кипяток.
– Держи в воде, – подсказывала Пана, снимая  мокрую кофту.
Сильнее всех, пострадала самая высокая черноглазая Катя. Если нас спасла плотная одежда, то она была в легком платье без рукавов. Голые руки вздулись и покраснели. Девочки вертелись около нее, прикладывая холодные примочки. Кривясь от боли,  она не перестава¬ла упрекать:
– Зачем только сюда пошли. Говорила вам, где улей, там опасно.
Полуденное солнце стояло в зените. От прямых жарких лучей крупный прибрежный песок и гальки накалились до такой степени, что обжигали подошвы ног.
 – Хорошо, что сегодня припекает, а то бы перемерзли после такой неудачной процедуры,– шутила одна из подруг, отжимая на себе холщевые штаны.
– Разденься, как мы. Отожми. Они быстрее высохнут.
– Посмотрел бы кто-нибудь на нас со стороны. Со смеха бы умер, – шутила низкорослая девочка, с короткой стрижкой, проха¬живаясь голой  по берегу.
Стесняясь своей обнаженности, Пана привязала углом на голое тело косынку, которая прикрывала нижнее место. В таком виде пристроилась рядом со мной полоскать своё белье.
– Альбина, ты подходила к дереву с дуплом?– спросила она шепотом.
– Да. Я не заметила... Нечаянно...
– Молчи. А то они...,– метнув взгляд в сторону подруг, не договорив, умолкла. Разложив, на горячие камни спортивный костюм, громко добавила:– Когда теперь высохнет?
– Не было бы несчастья, не стали бы загорать. Скоро лето кон¬чится. А такой яркий денек, как находка. Правда щека надулась, как барабан...– и потрогала  рукой: – Ладно, братцы, всё пройдет, – успокаивала курносая толстушка с тонкими, загнутыми косичками, подставляя широкую спину под солнцепек.
Только я чувствовала себя, как побитая собака. Впервые было не по себе, принимая вину за нелепую рассеянность. Я молчала.
– Чего нос повесила? – дружелюбно спросила Катя, продолжая прик¬ладывать к опухшим рукам  мокрый платок.
– Стыдно. Я виновата перед вами.
– Да брось. Чего уж там. Со всеми бывает,– ответила она: – Мы думали, хуже дело обстоит. Вот и рванули к тебе.
– А что могло быть хуже? – спросила я с удивлением.
– Люди говорят, что у нас медведи водятся. Иногда на людей нападают. Конечно, очень редко. За наше существование, сколько живем, всего один случай был, – увидев мои испуганные глаза, улыбнулась: – Но мы, лично, никогда не видели.
Домой возвращались к вечеру налегке. Утром следующего дня, я узнала, что Катю с высокой температурой увезли в районную больницу.
Через два дня, она стала поправляться, и чувствовать себя удовлетворительно.

Декабрь 1950 г.
               
Переезд семьи в Алтайскую деревню мало, чем изменил нашу материаль¬ную жизнь. У отца болела раненая нога, и он опять не работал, а мать полу¬чала так мало, что еле-еле хватало на пропитание. Родители  по-прежнему не занимались подсобным хозяйством, а «манна с неба не сыпалась». Так как отец  не работал, кухонные дела вновь стали на нем. Зато на мне лежало все остальное: младшие братья и  все житейские вопросы. Иногда казалось, что они, мои дети. Я беспокоилась, сыты они или нет, чистые или грязные, здоровые или больные. И вся эта забота въелась в душу, что иной жизни уже не представляла. Но когда отец стал постоянно дома, некоторые вопросы перешли  к нему. Братья с уважением относились ко мне и слушались, словно  я была не сестра, а  мать. Зато настоящую мать признавали с какой-то боязнью, за её сухость и суровость, которая часто повторяла:
– Детей надо любить скрытно, не показывая на деле.
Я часто размышляла:
– Кому нужна такая материнская любовь? Если в детстве она не приносит счастье.  Подобную любовь человек не унесет, в своей памяти, во взрослую жизнь.
Зато меня радовала школьная жизнь. Дружный класс гостеприимно встре¬тил новую ученицу. Незаметно для себя, стала лидером. Училась хорошо, и выбрали старостой класса. Принимала участие во всех школьных общественных делах. Выбиралась в комиссию различных мероприятий.
– Завтра соревнование по лыжам, – сообщил учитель физкультуры, по-военному вытянувшись перец строем учеников, как бы стараясь выглядеть выше ростом. Его старенький из хлопчатобумажной ткани серый костюм, давно потерся на коленях брюк. А единственный рукав пиджака превратился в гармошку. Другой был почти новый, но пустой и заправлен в карман. Учи¬тель совсем молодым попал на фронт и от ранения потерял руку. Ордена свои носить не любил. И одевал только по большим военным праздникам. Но и в этой неприглядной одежде, ребята искренне любили своего преподавателя. А на уроке соблюдали военную дисциплину. Учителю было за тридцать, но ребячьего задора не потерял. Во всех мероприятиях, умел школу увлечь за собой. Сам придумывал интересные различные юнармейские игры.
 И сейчас, когда  объявил, что завтра школьные соревнования,  все восприняли, как необходимое и нужное занятие.
– Альбина, среди девочек, ты быстрее всех ходишь на лыжах. Честь класса на твоей совести, – заявили на перебой одноклассники.
– Я не против. Но кроме прямой местности, видимо, будут еще и спуски. А я, как вы знаете... Лечу с горы кверху ногами. Здесь-то и потеряю время.
– Она говорит верно,– поддержала Катя, задумчиво приглаживая прямые черные короткие волосы рукой, с длинными музыкальными пальцами.
– А, может быть, съедешь? – не соглашалась Пана.
– Зачем рисковать? Может быть? Не может быть? Лучше езжай сама. Ты с горой в ладах! – на перебой завопили ребята.
– Ну что вы! Пусть я с горы  съеду... А дальше что? Меня же всё равно все обгонят,– часто моргая серыми глазами, упиралась она.
– Ладно. Будь, что будет. Поеду,– согласилась я.
Соревнования проходили за школой на открытой местности. Лыжня тянулась по прямой  заснеженной поверхности, потом сворачивала на горный подъем, и затем шел крутой спуск.
– Смотрите! Все так, как мы и предполагали! Местность горная.
– Не волнуйся.  Будет всё хорошо, – успокаивала  Пана, когда я вставала  на лыжи. Её слова напомнили Любу, когда та  готовила меня к   бегу. Только здесь не спрячешься за кусты, и горный спуск не обойдешь. Спортсмены видны, как на ладони.
– Первыми выступают мальчики! – громко огласил учитель физкультуры.
Болельщики выстроились у финишной черты, обозначенной красными флажками. Лыжники у стартовой полосы. Сердце  от волнения сильно колотилось.
– Смогу ли пройти расстояние? Не сойду ли с пути? Зачем только показала на уроках, что могу быстро ходить на лыжах? – ругалась про себя: – Выдержит ли сердце нагрузку? Вот вопрос вопросов.
Воскресный день удался, солнечным, безветренным, но морозным. Несмотря на выходной, ученики от первоклассника, до старшеклассника сновали у школы. Даже учителя, бросили неотложные домашние дела, накопленные за неделю, толпились кучкой, переминаясь от холода с ноги на ногу. Со всех концов деревни стекались люди разных возрастов, как на большой праздник. Такое множество народа еще больше заставляло волноваться.
Предстояло пройти два одинаковых, по расстоянию круга, и притом два спуска.
Наконец, дана команда. И  девочки рванули в путь. Я должна бежать во второй группе. Сбросав с плеч пальто, приготовилась к старту. Учитель взмахнул флажком, и пять участниц покатили вперед.
– Обогнать! Только обогнать до спуска!– сверлило в мозгу. Широкими скользящими шагами, быстро набирала скорость, опережая спутниц. Скоро шарканье от лыж не стало слышно. И только на подъеме, огляну¬лась: – Есть время! Есть! – говорила себе и спешила в гору.
 Удачно взобравшись, на высоту, впереди предстоял спуск. Недолго думая, беру палки подмыш¬ки и сажусь на лыжи, как на сани:
– Съехать съехала. Но как встать? –  мучилась я. Мимо меня пронеслась одна, другая. Две сползли с горы на спине и барахтались в глубоком снегу. А вдали, болельщики кричали. Кто-то бежал на помощь, размахивая руками. Изловчившись, я поднялась, на ноги и снова рванула вперед. Соперниц догнала около второго  подъема. – Обогнать!– командовала себе.
 Оставалось сэкономить время при взятии горы и ходьбе по ней. А там, опять злополучный спуск. Внизу уже стоял учитель физкультуры:
– Белова! Колени! Сгибай колени! Не стой столбом! Ну, давай! Не бойся! Ты же можешь! Давай! Колени!– кричал он изо всех сил.
Я рискнула съехать стоя. Мимо вихрил морозный обжигающий ветер. Шерстяной шарф на шее давно покрылся толстым слоем, инея. Тяжелые, побелевшие ресницы застилали дорогу.
– Ура! Съехала! – услышала вслед радостный голос учителя.
На последних силах мчалась к финишу. В груди жгло огнем. Вены на висках вздулись и пульсировали с болью. Казалось, ещё мгновение и я упаду.
– Финиш!!! – были слышны восторженные крики.
 Весь шум слился воедино. Переехав черту с яркими красными флажками, я повалилась набок.  Подскочили девочки. Принялись отстегивать лыжи. Другие стали поднимать.         
 – Молодец, Альбинка! Молодец! Наш класс первый... Ты показала отличное время.
Но мне было безразлично. Внутреннее опустошение и только боль, и жжение давило изнутри.
– Теперь ты поедешь на районное юношеское соревнование.
– Никуда не поеду. Мне нельзя,– тяжело дыша, невнятно прошептала я.
– Ничего. Все пройдет, – уговаривала Пана.
– Не пройдет. Никогда не пройдет,– повторяла я: – Больше себя проверять не буду, – твердо решила для себя.

 Декабрь 1950 г.               

Предновогоднюю ночь одноклассники решили провести на горе. Сборы назначили за околицей одного из домов, что стоял в конце улицы.
– Все собрались? – послышался из темноты  бас мальчишки.
– Кто спрашивает? –  мелодично, словно пропищала, высокая девочка.
– Тебе, Катерина, не все ли равно? Дед Пихто. Вот кто. Если все на месте, то можно отправляться.
–  Коля, это ты?
– Я. Я. Не узнала, что ли?
– Разве нас в темноте сейчас узнаешь? Оделись, как снеговики. Вернее, как чучела.
– Не волнуйтесь девочки, скоро луна взойдет, – успокоил другой  мальчик, мягким голосом.
– Ну и темны рождественские ночи. И мороз, не дай Бог, – добавил кто-то из ребят.
Я вслушивалась в разговоры одноклассников и  думала:
–Как хорошо! Первый paз, под Новый год, встречаю праздник на улице. И в кругу таких прекрасных друзей.
Опять послышался первый голос и прервал мои размышления. Мысли мои перекинулись на  персону этого голоса. Представила коренастую широко¬плечую фигуру подростка. Всегда молчаливого, немного застенчивого. При первом моем появлении в классе белобрысый парнишка не привлек особого внимания. Но однажды, когда Паны не было на занятиях в школе и место пустовало, он за парту, подсел ко мне. Целый урок мы перебрасывались обрывками фраз.
– Я узнал, что ты стихи пишешь? – спросил он.
– Кто сказал?
– Какая разница. Сорока на хвосте принесла. Ответь лучше на вопрос.
– Отвечаю,– с иронией произнесла я.– Пишу, Ну и что? Пишу для себя. Только для себя. Тебе они не понравятся.
– Я тоже пишу. И желал бы обмениваться  мнениями. Думаю, что  нам необходимо.
Подобных слов от мальчишки я не ожидала. Повернувшись к нему лицом, некоторое время, как бы заново вглядывалась в курносые грубоватые черты. Они показались теперь иными, мягкими и добрыми. Собеседник смутился.
– Значит, ты тоже пишешь?– по дружески спросила я, пытаясь разговором сгладить неприязненный первоначальный тон. Он молчал: – Я сог¬ласна обмениваться стихами. Только боюсь, что тебе они, действительно, не понравятся. Я девчонка. И волнуют меня маленькие проблемы. Боль¬ших пока не чувствую. Пишу то, что говорит  сердце.
– О чем бы человек ни писал, прекрасно то, что он извлекает из души, – не глядя на меня, почти шепотом проговорил Николай. Но, ощутив снова, мой упорный взгляд, покраснел.
После этого разговора Жученко стал духовным моим братом. И когда одноклассники разговаривали в  ночи, без всякого сомнения, я сразу узнала его голос.
– Если все в сборе, сделаем так. Девочки поднимаются наверх. А мы идем искать большие сани, чтобы затащить на гору, к вам, – предложил Николай.
          – Сегодня он, какой-то смелый, – снова подумала о нем.
Девочки сделали все так, как решили мальчишки. Мы отправились на гору. Пушистый снег затруднял наши шаги. По пояс, утопая в сухих хрустя¬щих хлопьях, громко смеясь и перекликаясь,  мы карабкались по склону. Гора не была сильно высокой и крутой, но по нехоженой тропе взбираться было трудно. За руки вытягивали друг друга из глубоких сугробов.
Черное небо посветлело. Зажглись яркие звезды, перемигиваясь в морозной молчаливой вселенной. Среди светящихся точек, скоро выплыла, как яичный желток,  долгожданная спасительница-луна. Задумчивая окрестность, при слабом свете, превратилась в романтическую сказку. У подножья отчетливо стали вырисовываться деревенские  домики, из труб, которых змейкой струились дымки. Эту картину дополняли  покосившиеся в снегу заборы, подпираемые высокими сугробами. И вся эта панорама выглядела рисунком великого  художника, который старательно набросал деревенский пейзаж. Не забыв подвесить над спящим селением   круглую луну.
Вдали, темными точками на белом фоне, появились ребята.
– Девочки! Мальчишки идут! Идемте помогать тащить сани!
И тут же, отделились несколько человек. Упав на живот,  они поползли вместе со снегом вниз. Остальные, завалившись на снег, как на перину, следили, что тво¬риться у подножья.  Ребята уже тянули сани за длинные оглобли.
– Где они раздобыли такие большие? – спросила я.
– Сперли, наверное. Ну! Узнает хозяин, даст, встрёпку! – проворчала Пана, примостившись рядом со мной.
Оставшиеся девочки весело рассказывали о рождественских историях, о страш¬ных приключениях. Мы с замиранием слушали и представляли каждый по-своему. Те кто не принимал участие в разговоре,  кувыркаясь на мягкой снежной постели, громко и задорно  визжали.
– Сколько времени?! – на подходе крикнул Николай. Он, тяжело дышал, вместе с другими, волоча  огромные сани в гору.
– Скоро двенадцать!– ответила одна из сидящих возле нас.
– Надо, чтобы ровно в полночь  начали съезжать. Тогда весь год будем путешествовать,–   добавил он.   
– Садись, братва! Приготовимся! – скомандовал кто-то из мальчишек, когда сани были уже на вершине.
  Рассадив девочек,  ребята разместились за ними.  Остался только один, который должен толкнуть повозку.
От смеха, казалось, пробудилась вселенная. От возгласов и прославления  Нового года, округа огласилась, как бой куран-тов. Шум голосов разбудил  тишину  округи.
– Пора! Уже двенадцать!
Разбегаясь и убедившись, что наша «карета» набирает скорость, «последний», плашмя запрыгнул на наши головы. Теперь вихрем мы мчались с огромной скоростью с горы. Под грузом, упавшего парня, девчонки визжали и смеялись.
– Братцы! Прыгайте! Мы мчимся в овраг! – выкрикнул самый верхний. И все  кубарем принялись вываливаться из саней, утопая в глубоком снегу.
– Будь, что будет, – подумала я и осталась на месте.
 Закрыв глаза, чувствовала, как облегченные сани, не скользили, а летели. Каждую секунду ожидала, что вот-вот перевернусь в снежную яму. Но каково было мое удивление, когда они спокойно остановились, не доезжая, до  забора. Я оглянулась.  За моей спиной, развалившись на животе, лежал Николай Жученко. Некоторое время мы молчали, осознавая  происходящее.
– Как? Всё? – с удивлением спросила я.
– А ты, что? Хотела оказаться в пропасти?
– Но... Кричали же…
– Петька нарочно крикнул.
– Зачем?
– Что бы все побарахтались в снегу. Смотри, как они сползают на брюхе. Там вставать на ноги нельзя. Утонишь по пояс.
– А ты, почему не прыгнул?
– Не знаю. Должен же кто-нибудь остаться с тобой.
– А-а-а-, – протянула я: – Коль, твои стихи я прочитала. Они мне понравились. Только ты, почти во всех, упоминаешь имя Сталина. Почему?
– Не знаю. Наверное, сильно люблю и верю в него. А ты, что против  него имеешь?
– Что ты! Ничего. Ровным счетам ничего. А ты мои, прочел?
– Ты правильно сказала. Они девчачьи. Но  душевные.
 – Спасибо за комплимент, – и вылезла из саней: – Пойдем вытаскивать девочек из снега.
На третий раз при спуске с горы, на ходу вывалилась и я. Встав, на ноги уто¬нула по грудь. Долго крутилась на месте, а вылезти не могла.
– Потопчись хорошенько. Утрамбуй снег и выпрыгивай на живот!  А, потом по-пластунски ползи! – подсказывали девочки, которые упали рядом,   и лежали, распластавшись, на поверхности сугроба. Чем больше я старалась, как учили они, тем глубже зарывалась в снежную пену. Видя мою беспомощность, на выручку пришли мальчишки. Два человека схватили меня за руки, и волоком вытащили из ямы. Дальше мы сползали до конца горы, держась, друг за друга.
– Тебе падать нельзя. Не умеешь спасать себя, – сделали  они замечание, когда очутились внизу на твердой дороге.
– Ребята правду говорят. Не умеешь,– заострил внимание Жученко:– Помните, когда она, в наш класс пришла. Классный руководитель сказал, чтобы дежур¬ные остались и вымыли полы в классе. А Беловой, как старосте, велели проследить. Дежурные сбежали, а она, даже не попыталась задержать нахалов. И в результате мыла полы сама. А на следующий день промолчала.
– Это правда. Я думал, встанет и расскажет «классной». Признаться, сдрейфил. За её молчание, я сегодня помог ей выбраться из сугроба, – как бы в шутку признался мой спаситель.
– Наконец-то совесть пробудилась?– заметила одна из девочек.
– Белова у нас, как палочка-выручалочка. За редколлегию стенгазе¬ту выпускает. Мальчишки хулиганят, а она в учительской выслушивает наставления. Ну, братва, сели и поехали на ней. Обрадовались. Появился в классе козел отпущения. Ты, Белова, защищайся. Не жалей нас, – друже-любно продолжал давать наставление Николай. В его высказывании звучало не осуждение, а жалость за мой комплекс.
– Колян, ты что-то разговорился. Причем тут  класс? Человек не мог вылезти из сугроба, а ты вспомнил столетние грехи. Да ещё под Новый год. Все давно уже об этом позабыли.
– Ничего ты. Пана, не поняла, – упрекнул Николай.
Я сидела на краю саней,  вслушивалась в болтовню одноклассников и думала:
– Все-таки хорошие ребята. Дружный и справедливый класс.


4 сентября 1951 г.               

Морозное солнечное утро обещало хороший день. Искристый снег весело звучал под подшитыми валенками и отдавался хрустящей музыкой в студеном воздухе. Сегодня нам предстояло ехать в райцентр в райком комсомола для сдачи устава, чтобы влиться в ряды  комсомола. Ехать придется несколько километров.
Двери школы были еще заперты, а повозка, запряженная захудалой лошадью, стояла уже у крыльца. В санях сидели двое из нашего класса.
– Долго спите господа, – упрекнул  Николай, глубже зарываясь в широ¬кие полы тулупа.
– Привет! А где остальные? Нас восемь едут? – шаря глазами по сторо¬нам, поинтересовалась я.
– Тебе лучше знать, сколько учеников должно прибыть в райком комсомола.
– Протокол у комсорга. Катерине. Кажись, восемь, – отговорилась я.
 – Жаль. По вине райкома второй раз едем. У них, видите ли, экстренное заседание. Не могли принять в комсомол всего несколько человек, – ворчал Николай: – Наши все в октябре получили комсомольские билеты, а мы будем, называть¬ся каникулярными.
– Уж лучше январские, – поддержал второй,  выглядывая из-под пятнистого тулупа.
– Хватит, бурдеть. Старики, что ли? Комсомольские билеты заполнены на всех. Так, что мы тоже октябрьские. Просто, для профилактики, «пошерстят» по уставу. И валяйте по домам,– успокоила я.
– Как это? А, вдруг, я плохо отвечу?
– Коленька, не волнуйся. Они тебе не позволят молчать. За уши вытянут.
– Знаем, не провалят, но все равно... Я лично, боюсь, – вмешался в разговор сосед Николая, высовывая длинный нос из тулупа.
– Единственное только жалко, что дорога очень длинная и морозная. И, второе. На восемь человек одна подвода? Маловато. Придется ехать по очереди. Да и лошадка худоватая. Подохнет, ещё по дороге.
Скоро  одноклассники  были в сборе, и мы тронулись. Всю длинную дорогу восемь подростков шли пешком за худой клячей, которая еле-еле переставляла ноги.
– Черепашьей рысью до обеда не доберемся. И где только такого «рысака» конюх отыскал? Эта кавалерия завтра на пенсию пойдет, – шутил Николай, морща курносый нос. Уставшие путники рассмеялись: – Тихо, братцы!  Сейчас я Белову с фотую. Нужно оставить её единственную улыбку на память, – и он, запрыгнув на сани, сделал комбинацию из трех пальцев. Поглядывая на меня, спросил: – Почему ты всегда грустная? Ходишь, как в рот воды набрала. Беспрекословно выполняешь, что поручают. Безоговорочно идешь, куда посылают. Кто ленивый за него стараешься выполнить.
– Жученко, ты, что к ней привязался? Она тебе мешает? – вступилась Пана, широко шагая за телегой.
– Мешает жить свободно, как жили раньше. Вы разве не заметили, что мы делаем всё, как она.
– Тебя никто не просит подражать кому-либо, – возразила Катя и поправила на голове шерстяной платок.
– Да не сердитесь на него. Он шутит, – остановила я.
 – Шуточки у нашего Жученко... То лошадь критиковал, теперь за тебя взялся, – продолжила снова Пана. Остальные слушали и молча улыбались.
– Он устал. Отдохнет и отстанет от меня. Возьмется за бедную лошадку.
В разговор подбросили ещё несколько смешных фраз и уже веселее потопали дальше.
Заснеженная дорога на солнце сверкала и серебрилась так ярко, что резало глаза. На подводу запрыгивали, по два-три челове¬ка, что бы передохнуть. Но долго оставаться не получалось. Мороз тут же сковывал тело, ноги и руки. Приходилось спрыгивать и бежать за санями.
Мои одноклассники были одеты, как «инкубаторские»: в толстые стеганные удлиненные фуфайки. А мальчишки, вдобавок, поверх пере¬тянуты ремнями. Шапки-ушанки плотно нахлобучены до белых от мороза бровей и крепко подвязаны тесемками под бородой.
Если девочек спасали толстые шерстяные клетчатые шали, то мое лицо было открыто. Кроличья шапка согревала только голову. Старенькое зимнее пальто совершенно не грело. Чтобы не замерзнуть, я почти не садилась на сани.
– Братцы, а Белова, кажись, дубаря дает,– первым заметил Жученко, который не сводил глаз с меня, на протяжении всей дороги. 
– Садись в тулуп! – подхватили на перебой остальные.
Упорство и отказ не помогли. Скоро оказалась в огромном теплом тулупе.
– Тоже мне, городская интеллигенция,– старательно укрывая, ласково говорил Жученко.
– Коль, за что меня не любишь?– еле выговаривая замершими, губами спросила я.
– Я?– удивился он: – Мне жаль тебя. Ты не такая, как все.
– Люди не могут быть одинаковые. И ты, не хуже меня понимаешь.
– Мне, кажется, что тебя жизнь сомнет. Ты не защищенная.
– Время покажет, – и нырнула с головой в теплый тулуп.
Получив комсомольские билеты, домой возвратились поздно ночью.

Июнь 1951 г.               

Первый месяц лета. Зелень благоухала опьяняющим ароматом. Бездонное небо, подсиненное легкой голубизной, наполнилось пением и щебетом разноголосых птиц. Перекличка звонких петухов разбудила солнце, которое лениво выплыло из-за лесистых гор.
На горизонте безлюдной широкой улицы появилась стройная высокая девичья фигура. Легкой поступью она направлялась ко мне навстречу. Её, гладко причесанные темные волосы взвихрил легкий ветерок. Из-под черных, дугообразных, бровей, смотрели добрые карие глаза. Орлиный  небольшой нос придавал её лицу величавость. А мягкая ямочка на острой бороде, нежность. Катя Екимова старше меня на год. После Паны, стала моей второй подругой.
– Ну что? Пойдем? – встретила она.
 Мы свернули на соседнюю улицу, которая упиралась в берег шумной реки, через которую переброшен ажурный плетеный подвесной  мост. Взошли на узкую пляшущую дорожку.  Под нами бурлила и ревела горная  река- Бухтарма. Глядя вниз, на водоворот, охватывало непо¬нятное щемящее чувство, не то от страха, не то от восхищения движением мощной жизни. Все это кипение, словно уносило мысли с собой в неведомое и большое.
– Катя, не боишься, когда идешь по мосту?
–Нет. Я уже привыкла. Помню, были маленькие, приходили, сюда качаться. Прыгаем, а он ходуном ходит. А мы рады стараться. Хохочем.
– Как думаешь? Найдем дом твоей родни? – Громко спросила я, стремясь перекричать шум реки.
– Должны!
– А ты, точно знаешь, что брат погиб?
– Твердо. Он дальний наш родственник. Ушел на фронт почти парнишкой. Зачем только? Мог бы стать большим поэтом. У него отличные получались стихи. Я боюсь, что мать не отдаст его записную тетрадь. Для нее эта единственная память о сыне, –  рассказывала подруга с болью.
– Если бы отдала... Мы бы отослали их в Москву. Может быть, сборник стихов вышел бы, – позволила я себе помечтать. И заглянула в ее светящиеся глаза.
Спустившись, с пригорка, перед нами вытянулась деревушка, с единственной улицей из нескольких покосившихся, вросших в землю, домишек.
– Как называется...?
–Моховка,– ответила она, пристально вглядываясь в дряхлые постройки: – Да вот справа. Да. Да. Это их домик,– как бы доказывая себе, говорила подруга.
Зайдя, со стороны огорода, мы уперлись в прогнившую дверь, с амбарным замком.
 – Что будем делать? – и Катя, посмотрев вопросительно на меня, устало опустилась на крыльцо, съеденное временем.
– Думаю, что нужно разыскать  мать.
– Где? У кого? Пока шли не встретили ни души, – заметила она.
–Пойдем на дорогу. Может быть, кого-нибудь встретим?
Пришлось ждать недолго. На дороге появилась сгорбленная древняя старушка, которая  сообщила, что хозяйка уехала в другую деревню к родным.
– Вот досада. Я хотела, чтобы ты прочла его стихи. Что же делать? Хорошо. Выберемся как-нибудь в следующий раз, –  предложила она.
– Катя, следующего раза не будет. Мы уезжаем из Тургусуна. Мне будет, очень жаль, если ты не поможешь своему погибшему брату. Пусть, даже двоюродному. Надо осуществить его мечту. Найди стихи и отправь в Москву. Может быть, книга выйдет.
– Попробую. Но только вряд ли у меня получится, – неуверенно сказала Катя и помолчав, спросила: – А почему вы уезжаете? Разве здесь плохо? Или природа не радует? Да и класс наш тоже хороший. Тебя все любят. Учишься хорошо. В почете.
– Понимаешь. Если бы зависало все от меня, то я бы хотела здесь, закончить десять классов. Но моим родителям трудно. Вы живете в достатке. В каждом дворе есть скотина. Большие огороды. У нас ничего нет. Без подсобного хозяйства, здесь гибельное дело.
– Твоим родителям везде будет плохо. «На месте и камень обрастает мхом».
– Ты права. Они не умеют заниматься хозяйством. А на одну зар¬плату не проживешь. Отец работать не может. У него не заживает рана. Прошло много лет, а она до сих пор открытая.
– А пенсию по инвалидности получает?
– Такую! Что куры смеются. В начале, немного платили и за орден «Ленина». А потом, отменили.
– Куда вы поедете?
– К маминой сестре. В Казахстан.
– Мне жаль тебя. И верю, что всем будет не доставать твоего при¬сутствия. Жаль. Очень жаль.
– Я тоже ко всем привыкла, и всех полюбила. Вряд ли смогу еще раз так привязаться, как к вам. Как только подумаю, что расстаюсь навсегда, сердце ноет и плачет. К одноклассникам уже  сходила. Простилась. Но никому не сказала об отъезде. Пусть узнают от тебя.
Возвращаясь назад, мы обе всплакнули. Расставаясь, много друг другу обещали.
Рано утром следующего дня, погрузив малочисленные вещи на грузовую машину, мы уехали тихо и незаметно.
Я простилась со счастливой порой моей жизни. Меня здесь любили и видели во мне человека, который может хорошо учиться и быть активным в школьной жизни. Что ждет меня впереди?
          
                ТРЕТЬЯ  ЧАСТЬ.               

 Июнь 1951 г.               

Пассажиры душного многолюдного вагона услышали последние      громыхающие толчки, и поезд остановился. Все засуетились, зашуршали сумками, зашаркали с полок чемоданами, и  прямой линией направились к выходу. В эту торжественную колонну, в самом конце, влилась и наша семья.
Накаленный воздух, от жаркого южного солнца, ударил в лицо. Маленький песчаный перрон принял нас на свои горячие ладони. Наскоро выгрузили тюки, свертки и остались стоять посреди снующей толпы, которая быстро рассасывалась. Скоро мы были одни. А поезд, фыркая и пыхтя, отправился дальше до  столичного города Алма-Ата.
Мой взгляд упал на небольшое вытянутое здание вокзала, на кото¬ром яркими буквами написано ст. Или «турксиб. ж-д».
Телеграмму мы не давали, и нас никто не встречал. Мама с отцом ушли искать родню, а мы продолжали оставаться на  месте.
Через некоторое время появились родители, в сопровождении седой сероглазой женщины, среднего роста, в легкой рабочей одежде. Незна¬комка чем-то была похожа на маму, но намного старше. Она ласково улыбалась, но явно не была  рада нашей встрече.
– Значит приехали? А это твои дети? – обратилась она к моей матери: – Ну! Пойдемте. Берите каждый, кто что может и айда... Барак, где мы живем недалеко. Так, что вещи перетаскаем сами без носильщика. Да и при том, сколько лет на станции живу и не знаю, есть ли он вообще.
Утопая в горячем глубоком песке, молча гуськом поплелись за седоволосой женщиной, которая, как я поняла, являлась нашей тетушкой. Маминой сестрой. Она медленно и тяжело шагала впереди с объемным тюком.
Местность, под палящим солнцем, без единого деревца, показалась унылой и неприглядной.
Скоро подошли к прямоугольному облезшему бараку. Пройдя длинный коридор, мы очутились в квартире. Она состояла из двух просторных, квадратных комнат, обставлен-ных одними железными кроватями с высокими и низкими спинками. Из семи, одна была двуспальная.
– Вот здесь мы и живем. Восемь человек. У меня детей-то, побольше. Шестеро. Две девки, и четыре парня. Ты отстала от меня, сестрица, – сказала  тетка, с каким-то сожалением: – Поживем пока вместе. Сейчас тепло и на полу можно переспать. А там, будет видно.
Все это время родители тихо и беспрекословно подчинялись требованию хозяйке. На их лицах было написано полное разочарование. Видимо, только сейчас, поняли, что будут для этой бедной семьи непо¬сильной обузой.  Но дело сделано и назад пути нет.
Пятилетний Шурик и трехлетний Толик быстро освоились с новой обстановкой. Скоро они унеслись на  улицу, где было много света и тепла. Через открытую настежь дверь доносились их громкие голоса, рассказывая сверстникам, что-то интересное.
Двенадцатилетний Арнольд и я продолжали робко сидеть на вещах у порога. Мать с отцом, усевшись на кровати, безмолвно следили, как тетя Клава неспешна двигаясь по комнате, готовила  чай. Она весело о чем-то говорила, а быть может, делилась своими невзгодами жизни. Только я ничего не слышала. Мои мысли были возвращены к тем оставленным красивым и богатым местам, где можно было бы хорошо жить, приложив минимум старания и трудолюбия.

Конец июня 1951 г.

Станция, которая находилась километров шестьдесят от столицы Казахстана, была небольшая. Главным образом из строений были частные саманные домики, да бараки для железнодорожных рабочих. Были и две школы. Одна начальная, в районе «лесного хозяйства», и другая средняя, в центре поселка.
Моим гидом и постоянным опекуном стал двоюродный девятнадцатилетний брат. Его сутуловатая фигура, с приподнятыми острыми плечами, не казалась высокой, хотя был выше меня на полголовы. Глубоко посаженные маленькие серые глаза, на худощавом продолговатом лице, не светились особым умом. А упрямые тонкие губы хранили какую-то недоступную тайну характера.
– Ты сестра, держись меня. Я тебя в обиду не дам, – делал двоюродный брат наставление, смешно жестикулируя длинными костлявыми руками.
При нем постоянно находился его друг, который жил по соседству. На два года младше моего  брата. И в отличии от первого, был длинный прямой, и складного телосложения. На его белом лице с высоким лбом, и волевым подбородком, выделялись   большие, немного выпуклые круглые небесного цвета, глаза.  На этом крупном лице,  маленький вздернутый нос, казался чужим. Его тонкие прямые губы постоянно были сжаты в глубоком молчании. Этот парень, которого звали Анатолием, был такого же возраста, как и я. Разница лишь в одном. Ему, в феврале, уже исполнилось семнадцать, а мне будет 1 июля.
С ними и началась моя юность. Несмотря на возраст, на вид, ни мой брат, ни я, в отличие от друга,   не выглядели взрослыми. Скорее, корявыми, худыми подростками. Как бы то не было, сердце, душа и мысли, как слабые деревца, тянулись к свету юности.
 
Июнь 1951 г.

На протяжении длительного наблюдения за новыми друзьями, я чувствовала с их стороны огромную заботу и внимание. Порой даже, не могла различить, кто из них больше меня любил? Вена или его друг? Оба стали, как родные братья.
Всю жизнь быть в семье старшей и ответственной, под влиянием доброты, я превратилась в беспомощную послушную овечку, которую вели за собой, словно, на привязи. Хотя ни в чем никогда не принуждали, и не посягали на мою самостоятельность. Они не спеша, помогали познакомиться с жизнью маленького поселка.
Окружавшие меня новые друзья, не закончив и семи классов, давно поброса¬ли школу и работали путевыми обходчиками. Они не были интересными  как собеседники, но обладали огромными   любящими сердцами.
Сегодня воскресное утро наступило с духоты.   Предстоял  изнурительный жаркий день. Даже с утра в сухом прозрачном небе стояла мертвая тишина. Казалось, даже птицы, искали себе прохладу, где-то в тени деревьев.
– Вы скоро там?– позвал с улицы юношеский голос.
– Подожди, Толян! Алька ногу занозила. Сейчас вытащу занозу, – отозвался Вена, ища иголку.
– В комнате темно. Выходите на улицу. Я помогу.
 Упираясь на руку брата, я допрыгала до Анатолия. Удобно усевшись на  скамейку, что была у дома, подставила  ногу под нос.
– Не видать?  Может быть, помыть подошву?
– Не волнуйся. Она у тебя чистая. Я хорошо вижу,– успокоил Анатолий: – Вот так! Босиком ходить.
– Понимаешь. Сильно жарко. Не привыкла. А без тапочек прохладнее, – и неожиданно вскрикнула от укола иглой.
– Потерпи. Где тебя угораздило такую здоровенную, загнать?
– Видимо, в полу торчала. Мы с Тамарой вчера мыли полы и усердно скоблили  ножами.
Тамара родная сестра Вены. Старше на три года. Двадцати двухлет¬няя девушка, среднего роста, с полными, не по фигуре, ногами, которые выглядели, как круглые чурки. Круглолицая, с серыми открытыми красивыми глазами, и длинными темными ресницами. На бледном матовом лице, выделялся аккуратный прямой  носик. Тамара похожа, на свою мать. Эта девушка с нами не дружила, считая нас, «малолетками».
– Чистоту наводили? – улыбаясь, упрекнул Анатолий и продолжал ковырять ранку, освобождая от остатков раздробленной занозы.
–Да, – морщась, ответила я: – Ну и хитер ты. Зубы заговариваешь?
– Больно?
– Нет. Нормально. Терпимо. Ковыряй. Не стесняйся, – отговаривалась я шутя.
Приведя в порядок мою ногу, мы отправились в путешествие для дальнейшего знакомства местности, где предстояло будущее наше проживание. Пройдя между домами, мы взобрались на крутую насыпь, по которой проходило железнодорожное полотно. Отсюда, с высоты, где гулял горячий ветерок, была видна скучная панорама жалкого посе-лка.
Спустившись, перешли на  ровную асфальти¬рованную дорогу, которая вела на огромный  мост, перекинутый через широкую судоходную реку - Или.
– Алма-Ата красивый город? – интересовалась я у моих спутников.
– Очень. Весь в зелени. А рядом снежные горы, –  ответили они почти хором.
Проходя по мосту, мы услышали мелодию, что доносилась от «Дома культуры». Анатолий  остано¬вился:
– Прислушайтесь к словам.
Опершись, на железные периллы моста, мы вникли в смысл песни.
«То ли луковица, то ли репка,
Толь забыла, то ли любит крепко».
 Анатолий смущенно глянул на меня, и скривил прямые тонкие губы в довольной ухмылке.
– Нравиться?
– Что? – спросила я
– Песня. Моя любимая.
Не глядя ему в лицо, я не знала, что  ответить. Правду? Значит обидеть. Но была удивлена его вкусу.
– Кто её знает. Песня, как песня,– и пошла дальше. Ребята последова¬ли за мной.
Спустившись, с высокой насыпи железнодорожного моста, мы вышли на пологий песчаный берег реки, где на солнышке загорали   мальчишки и девчонки.
– Где будем купаться?
– Пройдемте дальше, – предложил брат:– Там народа меньше.
Около редкого  кустарника оставили одежду, и пошли к воде. Проходя, услышали  шепот девчонок:
– Смотрите. Ой! Какая белая. Как поганка. Приезжая, наверное? А взрослые три парня, что распластались на горячем песку, разом повер¬нули головы в нашу сторону. Один из них вульгарным голосом произнес:
– Эй вы, олухи! Где такую, красотку, с длинной косой отхватили?
Я почувствовала, что эти, крепкие, загорелые, «нахалы», не были похожими на моих тихих друзей, которые не насмелились ответить тем же. Мое сердце от страха сжалось.
 – Пойдемте на другое место, – шепнула я.
 –Зачем? Не поворачивайся в их сторону. Пусть себе болтают, – предупредил Анатолий и бултыхнулся в воду: – Прыгай! Умеешь плавать?                Я медленно сползла с невысокого берега  и поплыла за ним. Наши «герои» ещё долго бросали грубые реплики, но нам уже не было слышно. Вена равнодушно, спустив ноги в прохладную воду, сидел на краю возвышенности.
Убедившись в бесполезность разговора, парни засобирались уходить. На про¬щанье, самый разговорчивый, развернувшись к реке, громко прокричал:
– Ты! Краля! Мы еще встретимся! Слышишь меня?
Парни ушли. Выходя из воды, я с облегчением вздохнула.
– Ничего себе... Весело познакомились, – и растянулась погреться на песке: – Они все у вас такие?
– Почему все? – не глядя в мою сторону, ответил друг брата, укладываясь поодаль:– Привыкай. Есть из них и круче.

Конец июля 1951 г.

Наша семья квартиру арендовала на одной из узких улиц, в маленьком частном саманном домике. Она состояла из двух крохотных комнат с низкими потолками. Зато двор был большим и выметенным, как в горнице. Рядом с коридорной дверью  росли три дерева. Они не были высокими, но давали много тени. Под этой колючей чегидой  младшие братья находили себе спасение от жары.
– Мы с отцом устроились, в летний период, временно на работу. Будем из Казахстана   сопровождать поезд с лошадьми в Сибирь,– сообщила мама, когда всё семейство сидело за самодельным столом.
– Вы будите отвечать за весь состав?– поинтересовалась я.
– Нет. Только за один вагон. Уезжаем завтра. Аванс еще не дали. Обещали выдать в доро¬ге. Сейчас оставлю денег дня на два. На хлеб. А потом вышлю, – выходя из-за стола, спокойным голосом продолжала мама. Потом подошла к раскрытой сумке, что стояла на кровати и принялась укладывать туда сменное белье.
– Долго займет поездка? – и я посмотрела на неё.
– Недели две, наверное. Откуда мы знаем.
Родители уехали. Я с детьми осталась одна. Деньги, которые были оставлены, закончились. Потянулись длинные, полуголодные дни ожидания. Но родители не прислали денег, ни через два дня, ни через неделю.
– Арнольд, что будем делать? Хозяйка больше не занимает. Говорит, что больше  денег нет. Посоветовала делать квас и продавать на базаре.
– А где дрожжей взять?
– Она научила делать из хлеба.
– А хлеба-то тоже нет,– ответил он, широко и вопросительно глядя круглыми  глазами.
– Хозяйка обещала приносить из пекарни, хлебные накипи.
– А что это такое?
– Это, когда в металлические формы заливают тесто, а оно в горячей печи поднимается и часть сползает по краям. Её удаляют, чтобы буханки были ровными и красивыми.
– А-а-а, – протянул Арнольд: – А дальше что?
– Вот таким хлебом будем заквашивать квас. Только у нас есть другая проблема.
– Какая, ещё? – и брат с испугом глянул на меня.
– Кто продавать пойдет? Мне стыдно. Люди же не знают нашего положения. Скажут: «Семнадцатилетняя девка торгует квасом». Что делать? Что делать?–  повторяя, вздыхала я.
– Наверное, пойду я.  Видел, как мальчишки водой торгуют. В такую жару квас даже лучше, – уверенно  предложил  брат.
– Ты умница. Значит, решено? – и поцеловала его в лоб.
На следующий день наше незатейливое производство было пущено в ход. Ведро недозревшего кваса разошлось мгновенно. Заработанные день¬ги сразу же были потрачены на   базаре. На нашем столе появился ни только хлеб, а даже картошка, которая продавалась кучками, за приличную сушу. В этих местах, где  один песок, картофель был в цене, наравне с фруктами.      
Двоюродного брата-Вену забрали в Армию. После его уезда,  Анатолий не покидал нашу семью. Каждый вечер после работы, переодевшись в чистую одежду, появлялся  у нас в доме.
– Мальчишки, идите-ка сюда! Смотрите, что я  сегодня принес! – позвал он Шурика и Толика,  что играли на улице.
Лысков на табурет положил небольшой сверток. Потом аккуратно  развернул, и дети увидели  жаренную небольшую рыбешку: – Поймал во время рабочего перекура.
Я сидела на полу, прижавшись спиной к прохладной стене, и смотрела, как братья, осторожно выбирая и обсасывая косточки, аппетитно уплетали жирную вкусную рыбу, называемую Маринкой. Анатолий и Арнольд уселись со мной рядом.
– Как жизнь? –  поинтересовался наш семейный друг.
– Так же,  как и вчера. Но сегодня, детям  покупала по одной помидорине.
– А у меня новость,– не глядя, сообщил он:– Когда шли по путям, видел старый без одной ножки стол. Завтра по возвращению с работы попробую притащить.  Отремонтирую и вам принесу. А то живете, как казахи. Едите на полу.
– Почему, как казахи? Они на кошмах сидят, а мы на голом полу, – и я улыбнулась.
– Что, тут смешного?– обидчиво произнес он.
– Да не смеюсь я. Смех-то сквозь слезы. А куда будем девать наш столик? – опять с юмором спросила я.      
– Какой это стол? Во-первых, очень маленький. Во-вторых, качается, как народившийся теленок. В коридор поставите.
– Хорошо. Будет сделано, как скажешь, – и я отправилась на улицу. Он последовал за мной. Почувствовав его дыхание за спиной, добавила: –  Спасибо тебе за беспокойство. Ты нас выручаешь так, как бы не всякий брат помогал бы. Сколько здесь живем ни тетка, ни сестры не появились. А тебе спасибо,– от всего сердца благодарила я.
– Да, ладно, Алька. Что уж такого делаю? Рад бы помочь по-настоящему, да нечем, – и он развел по сторонам  сильные рабочие руки.
Просиживая по вечерам на лавочке у дома, когда спадала нестерпимая жара и опуска¬лась на землю прохлада, мы подолгу обсуждали житейские дела.
– С долгами-то расплатилась? – спросил он.
– Давно. После первой выручки.
– Квас-то вкусный? – Я промолчала. Не дождавшись ответа, несмело Анатолий добавил:– Угости.
– Не могу. Стыдно. Одна вода. Хозяйка не приносит хлеба второй день. А закваска уже иссякла. И не дает вкуса, – помолчав, виновато прогово¬рила: – Мне стыдно. Продаем замутненную воду.
– Ничего. Другие водой из-под колонки торгуют.
Оседлав скамейку, он сидел на другом конце, опершись спиной о дерево. Яркий электрический свет падал из окна и освещал его бесцветное лицо с льняными волосами, которые были зачесаны назад. В полутемноте они каза¬лись седыми, а черные широкие брови, крашенными. Сказав, он умолк, потупив взгляд в темноту. Казалось, он смотрел куда-то в черноту, что торчала за деревянной низкой калиткой.
– Толька, а почему у тебя на руке нет пальцев?– уводя разговор от скучной бытовой беседы, спросила я.
– А! Это было давно и неинтересно.
– Почему неинтересно? Расскажи.
– Мне было лет восемь. Мы с мальчишками решили изготовить взрыв¬чатку. Не помню. Чем её начинили? Все разбежались. Я бутылку не успел бросить. Она в руке и разорвалась. Помню. Висят мои оторванные паль¬цы... и кровище хлещет. А я ору. Вот и все,– закончил он, тяжело вздыхая. И... чему-то рассмеялся.
В соседних окнах исчезли огни. Угомонились и мои братья, пога¬сив свет, что освещал наше уединение.
– Иди домой. Пора. Тебе на работу и мне тоже рано вставать. Братья просыпаются чуть свет.
Ни слова не говоря, он поднялся со скамейки. Поправил стрелки на черных брюках. Попрощавшись, направился через маленький двор к калитке. Я смотрела в след, ожидая, когда не будет видна в темноте ночи его белая рубашка. Потом зашла в квартиру.

1 августа 1951 г.

Отстояв, под солнцепеком «километровую» очередь за хлебом, изнуренная жарой, я возвращалась домой. Поскрипывая ручкой пустого бидончика, в такт вышагивала широкими шагами, по раскаленному песку, который прожигал ноги через тонкую подошву парусиновых тапочек. Как только, появилась во  дворе, меня встретили с радостными возгласами братья:
– А Толька нам клёцки варит.
На улице, в тени развесистого дерева, стояла летняя, сляпанная из серого кирпича, печурка. Около неё, на корточках сидел тот, о ком сообщали малыши. Он подкладывал мелкие щепки, которые потрескивали, и выбрасывались яркие искры наружу. На горячей плите бурлил суп.
– Привет,– подходя, поздоровалась я. Он приподнялся. Пересел рядом на маленькую лавочку.
– Прихожу, а мальчишки в один голос орут, что ты давно ушла. И что хотят кушать. Вот и решил готовить. Подумал. Ты тоже ведь голод¬ная. Хорошо, что дровишек с собой из дома, прихватил, – говорил он каким-то виноватым голосом.
– Спасибо тебе. Напрасно тащил.  Дрова, которые прош-лый раз принес, лежат в коридоре под тазиком.
– Ну и ладно. Останутся на другой раз. Не жалейте. Я завтра с работы  ещё принесу.
– А где ты берешь?
– Как где? По дороге собираю, – с удивлением произнес он. И посмотрев на пустой бидончик, добавил: – А почему с пустым, возвращаешься?
– А-а-а-! Да это же у Арнольда забрала. Ему отнесла полный чайник. Пока расторгует. Я ему снова квас поднесу.
– Хозяйка приносит хлеб?– спросил он, как бы нечаянно.
– Опять стала приносить, – и я посмотрела на кастрюлю, что стояла на плите: – Готовый?
– Наверное, – и ложкой зачерпнул бульон.  Причмокивая, добавил:– Да, сварился.
Мои отношения с этим добрым человеком выглядели на дружбу двух друзей. Без особых чувств. Скорее,  были братскими. С моей стороны не было женского кокетства, да и он, как мне казалось, не пытался понравиться. Мне было с ним легко и просто. Нравились его забота и уважение.  Иногда задумывалась, как бы я перенесла все жизненные неприятности без его дружеской поддержки. Порой задавала себе вопрос. А что он чувствует? Может быть, он думает  иначе? Может быть, любит, ни как сестру. Если это так. То умело научился скрывать свои чувства.  Иногда, не проронив ни слова, он допоздна просиживал  у нас дома. Усевшись  на полу у стенки, свесив большие руки с поджатых торчащих коленей, не переставал следить за каждым моим движением. Казалось, голубые глаза, не мига¬ли, а только смотрели и  о чем-то думали. Бросая незаметный взгляд, я переосмысливала наши взаимоотношения. Может быть, это огромное создание не умело красоваться и говорить пышные слова. Как бы-то ни было. В нем дышала простота и уют. Перед ним можно без стыда выплакаться и не получив взамен    насмешку. Он умел понимать человека. Конечно,  мои огорчения не доходили до слез. Я давно научилась твердо стоять перед любыми труд¬ностями, не вызывая к себе жалость.
– Алька, иди, ставь посуду на стол. Я кастрюлю  принесу сам. А то чего доброго ошпаришься, – и, взяв, кухонное полотенце, отправился к печке.
Мальчишки уже сидели на табуретах, играя ложками.      
 – Не стучите. Чего разгромыхались! – и сидения пододвинула  ближе к столу. Братья продолжали баловаться и бить друг друга, то по лбу, то по крышке стола, весело смеясь.
– Чай-то не вскипятили? – и я заглянула в ведро, в котором не оказалось воды.
– Сейчас сбегаю. Ты корми братву. А то они с голоду бесятся,– и Анатолий с ведром скрылся за дверью. Колонка находилась недалеко от дома, и он вернулся очень быстро: – А ты, почему не садишься? – обратился ко мне, ставя ведро с водой на скамеечку в комнате.
– Тебя жду,
– Я только что дома покушал. Когда к вам шёл.  Вы кушайте, а я сбегаю за Арнольдом. Он тоже, наверное, проголодался, – сказал, и его стройная, крепкого телосложения фигура, тут же исчезла за дверью.

 5 августа 1951 г.

Родителей нет уже больше двух недель. Нам пришлось существовать за счет кваса. Жизнь постепенно приходила в норму. Медленно, но, однако освоилась с новым поселком и их обитателями.
В воскресные вечера в нашем дворе было многолюдно и интересно. Приходили друзья Вены и Анатолия.
Наше поколение, отлученное от детства, теперь резвились, как дети.  Семнадцатилетние и старше, играли в «Кошки, мышки», в «Третий лишний», и другие детские игры. Весело и громко шумели и смеялись.
Во дворе стоял самодельный стол, с вкопанными ножками, а вокруг скамейки. С хохотом, мы бежали к этим местам и, усевшись, подолгу сражались в домино или карты. При этом подшучивали друг над другом.
Среди знакомой молодежи была высокая сутуловатая девушка моих лет. Она не блистала красотой, но я к ней питала уважение. Лиля вела себя, почему-то скованно, и если смеялась, то старалась сдерживать хриплый смех. Иногда пела басистым голосом под гитару. Мы же рассаживались, кто куда мог. Одни рядом, на скамейку, другие  на траве, сложив ноги калачом. Когда пела, лицо её становилось серьезным. На низком лбу появлялись глубокие складки. Очень странно, но она, с каким-то укором бросала взгляд в сторону Анатолия. И каждый раз песня была одна и та же:

« Разве, косы мои,
  Разве брови мои,
  Не черней чем у ней,
  У подруги твоей».

   После пропетых слов, Анатолий становился раздражительным. Принимался нервно курить и никогда не смотрел в  сторону Лили. И когда песня заканчивалась, первым поднимался с места и предлагал какую-нибудь игру.
В этот вечер было также. Но игра не состоялась.
– Уже поздно, – заявил один из друзей: – Мне пора домой.
После ухода одного, все начали расходиться. Мы с другом остались  одни. Расселись на излюбленные места, на разных концах скамейки и долго молчали.
Я следила, как по серому небу плыла круглая луна, ныряя в потем¬невшие  облака. Вслушивалась в разговор перелетающих с дерева на дерево ночных птиц. Анатолий продолжал курить, как будто ожидая моего главного вопроса. Чувствуя его мысль,  я пошла  навстречу.
– Почему тебя волнует  песня? Она вызывает у тебя какую-то реакцию?
– Я давно хотел с тобой поговорить,– осторожно, вкрадчиво начал он: – Но боюсь, что ты рассердишься.
– Говори. Обещаю сохранять  спокойствие.
– Как тебе объяснить? До твоего приезда я дружил с Лилей. Но приехала   ты. И всё изменилось. Теперь она преследует меня повсюду. И прихо¬дит сюда из-за меня.
– Ну и что тут страшного? Девушка тебя любит. В чем ее вина? За чем сердиться на неё?
– Я не против её чувств. Но она злой человек и способна на всё! – почти выкрикнул он.
– Ты преувеличиваешь. Мне, кажется, она, наоборот, очень положительная.
– Нет! Ты не знаешь её. В порыве скандала она сказала своей близкой подруге, что сделает с тобой не весть что.
–Что же такого можно сделать?
– Тебе покажется смешным... Но сказала: «Если не удастся отравить, то придумаю, что - ни будь другое». Прошу тебя, не бери от нее, даже семечки.
Услышав сообщение, я громко рассмеялась.
– Ну, Лысков! И ты поверил, что эта девушка способна на такую подлость?
– Смейся! Смейся! Но она несколько раз пыталась мне засыпать гла¬за толченым стеклом. Караулила  за углом моего дома. Однажды, когда возвращался от тебя, сыпанула, но я успел отвернуть лицо. Стекло попало на рубашку и за ворот. Дома пришлось купаться. А ты смеешься.
– Странно. Очень странно, – произнесла я с удивлением и смехом: – Вот это любовь. А ты покинул такую девушку.  Девушку с огромным сердцем.
– Издеваешься?
– Вовсе нет. Говорю вполне серьезно,– а про себя подумала: – Вот почему Лиля так настойчиво просила не привечать Лыскова. И как можно быстрее оттолкнуть от себя.
– Теперь можешь поверить в мои слова?– упавшим голосом проговорил Анатолий.
– Как нестранно, но мне жаль её. Она не виновата в своих чувствах. Возраст любви. Ты оказался на её пути. И любовь выпала на твою персону.
– И почему на меня? Знаешь, как Венка её любил? Почему бы не взаим¬но?
– Однако, в жизни, всё зависит не от нас.
– Я изучил тебя. И поэтому боялся этого разговора. Но помни. Если ты захочешь избавиться от меня, то не рассчитывай.  Думаешь, я не понял, как ты старалась нас посадить всегда вместе. То оставить вдвоем. Не рассчитывай. Я к ней никогда не вернусь. Прогонишь. Буду ходить за тобой, как тень. Да, как тень! Только не бойся! Зла тебе не причиню, – снизив голос, он резко поднялся с места. И тут же направился к калитке, выбрасывая по сторонам длинные ноги.

6 августа 1951 г.

Шли дни. Наконец, родители приехали. Мое сердце освободилось от беспокойства, Анатолий тоже не был таким заботливым, как прежде. Усевшись на лавочке под тенистым деревом, часами о чем-то толковал с отцом. А мы с мамой хлопотали у печки на улице. Вечером  с ним уходили в кино или  на танцы
После прошлого разговора с Лысковым, что-то перевернулось в моей душе. Первоначальные вспыхнувшие слабые чувства окончательно угасли. Мыслями была привязана к его доброте и порядочности. Но куда-то исчезла искорка? Он стал дорог, как брат. Но любить? Душа рвалась в неизвестное. Что-то искала и ждала непонятное и таинственное. Во мне жили два человека. Один жил головой, другой сердцем. У первого был плод внимания, а у второго пустота.
Чтобы вернуть Лыскова прежней девушке, я попыталась оттолкнуть. Но почему-то стыдно наказывать человека только за то, что его любит кто-то другой. Хотя и обещала, и много раз говорила:
– Лиля я помогу тебе. Ты сильно не переживай.
Но как я могла помочь? Не заставишь же его сердце любить её, а меня ненавидеть.
После моего обещания, Лиля чаще стала появляться в нашем доме.
Августовский день был таким же жарким, как и в предыдущие месяцы. Знойная духота нещадно душила всё живое. От горячего воздуха сохло в горле. Не спасала даже  тень. Набегающий легкий ветерок обжигал тело.
– А ты хорошо загорела. Приехала белая. А теперь коричневая, – заметила Лиля, пристально оглядывая меня: – Стала еще красивее.
– Спасибо за комплемент, –  и я улыбнулась.
– Жарко. Пойдем вдвоем купаться?
 Поколебавшись, некоторое время, я согласилась.
Узкая улочка вела на песчаную открытую под солнцем дорогу. Миновали мостик небольшой речушки, впадающей в судоходную реку - Или. Вышли к затону, где стояли: красавиц теплоход и на якоре груженая баржа. Они должны отплыть в Китай. За густым леском вытянулся  пляж. Я направилась туда.
– Нет! Пойдем дальше. Здесь очень много народа,– предложила  Лила.
Спокойная река дугой уходила за поворот. Вдоль берега тянулись зеленые насаждения. Зайдя в гущу, тенистая аллея  принесла свежесть и прохладу. С разговорами мы удалялись всё дальше и дальше. Незаметно оказались у низкого кустарника. А за ним тянулась бесконечная выжженная степь.
На протяжении всей дороги моя спутница твердила только о Лыскове. Как будто весь мир сходился только на нём.  Больше  никого не существовало на этой прекрасной планете. Мне давно надоела, эта тема, и  я мысленно уносилась в другие края. Или, убегала  в степь, где беспечно паслись лошади. И только краем уха прислушивалась к однотонному рассказу о нудной боли неудачной любви. И только иногда, слушая её, любила сама, но не человека, о котором шла речь, а бескрайную степь, речку, которая несла  воды из песка и ила, и эти безлюдные места с чарующей тишиной.
Солнце уже вышло из зенита, и косые лучи, освещая стволы деревьев, стелились короткой тенью по земле. С реки потянул легкий влажный ветерок. Наконец, мы вышли на зеленую лужайку, сотканную из беленьких и желтых цветочков. Остановились у густых зарос¬лей кустарника.
– Всё! Будем купаться здесь, – сказала Лиля, и мы принялись раздеваться. С разбега я нырнула в  воду, похожую на парное молоко. Высоко взмахивая руками, как мельничными лопастями, плыла вдоль берега.
– Здесь  глубоко! – крикнула я:–  Иди! Чего сидишь? – При прикосновении  воды, тело словно ожило. Исчезла истома. Стало легче дышать: – Как хорошо-то, – я не переставала  радоваться от удовольствия.
За мной в речку последовала и моя спутница. Мы смеялись, баловались, как дети. Обливали друг друга. Дого¬няли. Убегали. Взявшись за руки «варили кашу», превращая воду в пену. Лиля была намного крупнее телом, и она предложила нырять с её плеч. Я быстро взбиралась наверх и падала вниз головой. Вынырнув, обе весело хохотали.
– Теперь залезай на меня, – и повернулась к ней спиной.
– Что ты. Я раздавлю тебя,– скромно отказалась она, чувствуя свое превосходство в весе и росте. Накупавшись до одури, вылезли на берег.
– Смотри! В купальнике килограмм ила.
– В моем, тоже,– ответила она, не глядя в мою сторону.
Пока сохли, разбросанные на кусты купальники, мы плели себе венки из цветов, сорванные здесь же, на лужайке. Одев их на голову, отправились домой.
На развилке дороги, любезно распрощавшись, разошлись по своим улицам.
Во дворе я встретила взволнованного Лыскова. Глянув на него, спросила:
–Что с тобой?
– Зачем пошла с ней, купаться? Она могла тебя утопить. Сколько раз можно предупреждать, что бы ты, не верила в её добродетельность? А ты всё, пропускаешь, мимо ушей! – говорил он быстро,  нервно жуя во рту конец папиросы.
Я молча  щелкнула ключом, и замок открылся. Прошла в комнату. Встала перед  квадратным зеркалом, что висело на стене. Распустила длинные,  мокрые волосы. Расчесывая, хладнокровно выслушивала нраво¬учение наставника. Анатолий возбужденно ходил по комнате. Размахивая длинны¬ми руками, продолжал громко высказываться:
– Когда узнал от твоей матери, что ушла с ней, побежал искать. Обежал весь берег. Тебя нигде не было. Чуть с ума не сошел. Ну, думаю, всё!– остановившись за моей спиной, посмотрел через зеркало в мои глаза: – Ты меня слушаешь?
– Конечно. А теперь послушай меня. Не кажется ли тебе, что все твои доводы глупы?
– Пусть, по-твоему, так. Больше мне нечего сказать. Волосы отрастила до колен, а ума не нажила,– и, развернувшись, быстро удалился.
Оставшись одна, внимательно посмотрела на себя в зеркало и вслух спросила:
– Действительно. Зачем она, так далеко меня вела, где не было ни души?
 И только сейчас перед глазами промелькнули все сюжеты пребывания на реке. Особенно удивили  прыжки в воду. И тогда, когда, взявшись за руки, сидели долго под водой, подсчитывая, кто продержится дольше. Представив худшее, по телу побежали мурашки. Но тут же постаралась отбросить  страхи и сомнения.
– Не может быть! Не может быть! Нельзя думать плохо. Ведь ничего не случилось?
Я кинулась на улицу, что бы догнать Анатолия. Но  он, спокойно сидел на лавочке, подперев спиной  ствол дерева. Как всегда на согнутом колене свисала рука. Круглые голубые глаза безразлично смотрели в голубое августовское небо. Я опустилась рядом. Он продолжал глядеть куда-то вдаль.
– Не сердись на меня. Больше не повториться,– ласково и виновато проговорила я. В ответ стояла тишина.

 10 августа 1951 г.

      После купания на реке с Лилей мы больше  не встречались. Видимо, она забыла дорогу в наш дом.
– Что могло поколебать настойчивую девушку? – порой размышляла я: – Перес¬тала верить в мои обещания? Да. Она потеряла надежу. Искусно изливая о своей любви, ждала от меня успокоительные слова. Но их не оказалось. Но и утопить  не хватило смелости.
Анатолий продолжал приходить к нашему дому каждый вечер. Мы много болтали и весело смеялись. Хотя признаться, я говорила больше, чем он. Вот и сегодня, как всегда, в наглаженных черных брюках и белоснежной рубашке, подтянутый и аккуратный, он появился в нашем дворе.
– Ты блестишь, как медный пятак. Куда держим путь?  В кино или на танцы? – спросила я, когда он опустился на скамейку.
– Куда пожелаешь.
– Давай, сходим на танцы? – предложив, я забежала в комнату, чтобы переодеться.  Выходя, еще раз заглянула в зеркало. Поправила поясок на легком голубом ситцевом платье. Ровнее уложила собранные по талии складки. На ходу схватила белую теплую кофточку и выбежала во двор:
– Пошли.
Вечерние сумерки быстро густели. Не освещенная улица преврати¬лась в темный коридор. И только вдали светилось огнями здание железнодорожного клуба. У открытой двери, откуда доносилась танце¬вальная музыка, толпилась шумная молодежь.
Оставив Анатолия в кругу ребят, я прошла к девушкам. Они весело о чем-то болтали. При моем неожиданном появлении повернули головы и все умолкли.
– Привет. Расскажите над, чем смеетесь?  Посмеемся вместе, – улыбаясь, спроси¬ла я полушутя.
– Да так. Толкуем о разном, – ответила одна из них в цветас¬том сарафане,  с голыми круглыми плечами.
–У тебя обнова?– заметила я.
–Нравиться?– и она, демонстрируя, покрутилась на каблучке. 
– Материальчик симпатичный, летний. Мне нравится. Не замерзнешь? Ночью прохладно.
– Моя кофта у жениха. Он в клубе. Там духотища. Просвежиться вышла.
– Замуж выходишь? Поздравляю.
– Да. Па днях свадьба,– ответила она с гордостью, вскинув милую головку, с черным хвостом на затылке. А у вас когда?
– Что когда?– переспросила я.
–  Когда жениться будете?
– Зачем? Мы не собираемся.
– Напрасно. Жить-то живете, а свадьбу играть не собираетесь?
 –  Как, живете? – широко открыв глаза, с удивлением спросила я, чувствуя, что горло сжимают спазмы.
 – А ты, что напугалась? Да не волнуйся. Что тут особенного. Мы тоже, со «своим», сначала жили, а теперь женимся. Я, лично, плевать хотела на всех, кто мне указывал, что хорошо и что плохо.
– Да, да, да…, мы не живем вовсе. Кто такое мог придумать? Вы не поверите? Но мы, даже ни разу не поцеловались, – заикаясь, оправдывалась я.
– Ну, голубушка, ты уж слишком. Если люди говорят, зря не ска¬жут. А тот, кто мне сообщил по секрету, так ты ей сама рассказывала о  Лыскове. Что ты, так напугалась? Парень он отличный. Можно позавидовать. Одна наша знакомая, прыгала бы до неба от счастья. Она в него влюблена по уши.
– И кто? Если не секрет. Мечтает о таком счастье? – наконец, собрав  нервы в комок, спросила я: – Лиля?
– Угадала. Она горемычная. Если бы ты знала, как она любит твоего дружка!
– Она сейчас здесь?
– Нет. Сказала, что все кончено, и на танцы больше не ходок.
– Жаль. Я ей хотела ещё, кое, что сообщить. Жаль, – и, пересилив себя, улыбнулась: – Ну, пока.
– Ты что? На танцы не остаешься?
– Я из-за Лили приходила. Её нет, и мне здесь делать нечего, – и, рысцой побежала прочь от клуба.
Как только за спиной скрылись огни увеселительного здания, слезы обиды хлынули из глаз. Цепляясь в темноте за какие-то кусты, натыкаясь на заборы и бесконечные преграды, бежала домой.
– Какая, пакость! Какая гадость! На что ещё она способна?  За что? Что я ей сделала плохого? В моей душе кипела бесконечная ненависть  к ней, и к Лыскову. Разве я виновата, что он преследует меня? Это он заставил её страдать. А причем тут я?  И видеть и слышать больше о нем не хочу! – всхлипывая, твердила я вслух. И, только на лавочке, у дома, перестала рыдать.
Взошла луна. Её слабый свет падал на пустой безмолвный двор. Уснувшие два саманных домика, ярко вырисовывались в лунном свете. Молчаливо смотрел низкий заборчик, за которым тянулась пустынная узкая улица. Вдруг, по ней послышались торопливые шаги. Они четко отдавались  во влажном воздухе.
В голове мелькнула мысль:
– Лысков! – и я тут же нырнула в темные сени.
Из распахнутой двери квартиры послышался сонный мамин голос:
– Алька, это ты?
– Я, – и направилась к своей постели.         Через некоторое время, ели слышно, раздался стук в окно. Заглянув, я увидела длинную фигуру Анатолия.
– Не тарабань. Я сплю, – старалась ответить тихо, чтобы не разбу¬дить домочадцев.
 – Выйди, – донесся с улицы слабый голос.
 Я молчала. Постояв у окна, легла спать, твердо решив больше не встречаться с ним. Где-то в душе, было, искренне жаль этого доброго человека. Но разве всем докажешь, что мы, с ним, простые друзья.

15 августа 1951 г.

Время летело незаметно. Все прожитые пять дней я избегала Лыскова. Но куда бы ни шла, всюду ви¬дела его белую рубашку, коричневые брюки и светлую, скорее белую голову. Он везде появлялся на моём пути. Караулил у магазина, куда ходила за хлебом. Встречал на базаре, когда брела по жаре за покупкой ово¬щей. Заметив его, я молча убегала. Приходилось ходить с оглядкой, боясь столкнуться лоб в лоб.
К моему счастью мама сообщила хорошую новость. Её берут в лесхозовскую начальную школу заведующей, и дают там же квартиру.
– Ура!– кричала моя душа: – Наконец, мое спасение свершилось. Лесхоз находился в трех километрах от станции. Маленький поселок был расположен на краю густого, высокого зеленого лесонасаждения, который тянулся вдоль  небольшой мелкой речушки, впадающей в судоходную реку - Или. Жители этого зеленого уголка, называли его   парком.
У устья речушки, раскинулось  несколь¬ко домов и бараков. Там же начинался высокий деревянный забор, за которым, прятался лесозавод, где велась распиловка бревен, подвозимых по железной дороге из Сибири. На лесозаводском участке был смешанный магазин, который обслуживал работников «лесхоза»  и «лесозавода».
Я прыгала от радости, что не придется ходить на станцию за продуктами, и что избавлюсь от преследования назойливой «тени».
Переезд нашей семьи не затруднился. Пожитки перевезли за один раз, на одной подводе.
Длинный барак из пяти квартир, с разными входами, с улицы, стоял напротив одноэтажной небольшой школы. С тыльной  стороны дома, у самого леса, шли рядком сараи, принадлежащие каждой семье. В одной из квартир этого барака поселилась и наша семья. В поселке был ещё и двухэтажный дом, где жили лесхозовские работники.
Вечером поселок оживал. Люди, после трудного душного дня, выползали на свои крылечки, скамеечки и брёвнышки. Рассаживались кучками. Играли в домино, шахматы и карты. Подростки умудрялись натянуть между деревьями волейбольную сетку и перебрасывались мячом. Игра без правил, продолжалась до тех пор, пока мяч был виден.  Маленькие болельщики  обычно усаживались рядом, на зеленой   поляне.
 Шли дни, и я постепенно освоилась с  новым местом жительства. В доме, где, теперь жила наша семья,   проживали две девушки, почти моего возраста, и три парня. Малочисленность быстро сдружила нас. И скоро все вместе ходили в клуб, который находился в поселке «лесозавода». У меня началась       другая жизнь.

 1 сентября 1951 г.

С каким-то трепетом я встретила начало учебного года. Мои сверстники, довоенные дети, были все переростками. В девятый класс шли уже парнями и девушками. Восьмой класс меня встретил дружелюбно. Как примут эти   ученики?
Около двухэтажной кирпичной средней школы, которая находилась на краю станционного поселка, толпилось много детей. Они навод¬нили огромный двор. Бегали, суетились, баловались.  Старшие из учащихся, мирно стояли в сторонке, ожидая звонка на построение. Мое любопытство привлекла группа самоуверенных долговязых парней. Почему-то, показа-лось, что одно лицо было знакомое.
– Наверное, видела на танцах?– подумала я. Неожиданно парень оглянулся. Мы встретились глазами. И, словно стрелой пронзило насквозь: – Это же тот, который по  хамски разгова-ривал,  в первый день на пляже у реки,– вспомнила я. От волнения сердце сжалось до боли: – Не дай Бог, если будем учиться в одном девятом классе.
Наконец, прозвенел звонок. Классные руководители вышли с дощеч¬ками, на которых написаны цифры,  номер класса. Я подошла к своему учителю. К моему несчастью, эта группа парней присоединилась рядом.
– Что делать? Я пропала, – от расстройства закружилась  голова.
За спиной, кто-то дышал под самое ухо.
– А! Краля с косой. Я обещал тебе, что мы ещё встретимся, – послышался прокуренный наглый голос. Затаив дыхание, я стояла молча. Сердце нервно колотилось.
 После школьной линейки, сбивая друг друга, малышня ринулась в здание школы. Я ждала, когда схлынет весь бурный поток. Замыкающая, следом за своими учениками, направилась к своему классу. Около класса девочек оказалось очень мало. Первыми вошли «долговя¬зые», а потом все остальные. Замыкающей опять была я. Мне досталась послед¬няя парта у двери. На другую и не рассчитывала. Все уроки и перемены сидела на своем месте, не поднимая, глаз. Ко мне никто не подходил. Словно не замечали, будто я не существовала вообще.
Время шагало день за днем. Больше ко мне никто не подходил и не пытался заговорить. В полную силу я почувствовала отчуждение одноклассников. Они толпились обособленно  маленькими группами. Я оставалась в одиночестве.  Одиночество уничтожало. И лишь долговязые парни важно, с ухмылкой, бросали взгляд в мою сторону. Хотелось повернуть назад и уйти навсегда прочь отсюда. Но другой школы не было и пришлось довольствоваться этим обществом.
– Что это значит? – думала я: – Смогу ли выдержать? И что делать? – А  мой «знакомый», самоуверенный красавиц, продолжал с усмешкой и издевкой смотреть в мою сторону.
Тайком наблюдая за учениками, заметила, что он являлся вожаком класса. Но не тем, за которым пойдут друзья, а человеком, умеющим держать всех в страхе.

 1 октября 1951 г.

В школу ходила, как на каторгу. Прошел месяц учебы. Однако со мной ни один не попытался заговорить. В этом коллективе я была чужая, как инородное тело в глазу.
Теперь на перемене не оставалась в классе. Выходила в шумный коридор и простаивала одиноко у окна. Однажды, послышались за спиной шаги, и кто-то дернул за косу. Голова от неожиданности резко опрокинулась назад. Сделав усилие, я оглянулась. Стоял тот же парень, с той же вульгарной ухмылкой на лощеном лице, с тонкими интеллигентными чертами. Худая,  крючковатая фигура, с впалой грудью, держа¬лась надменно. Он, с достойным видом, сверху вниз поглядывал на меня, как на букашку, которую можно легко раздавить.
– Ну, как поживаешь, красотка? Нравится ли у вас? Как? Понравился наш дружный коллектив?
– Коллектив как коллектив, – и я отправилась в класс.
 Прозвенел звонок. Начался урок географии.
– Белова к доске! – не отрываясь от журнала, сообщил молодой учитель. Класс замер. Я медленно подошла к карте. Взяла указку и начала расска¬зывать домашнее задание. Но, вдруг, то в одном, то в другом углу, послышались насмешливые реплики. Кто-то подкашливал, кто хрюкал носом.
– Товарищ учитель, разрешите задать ей вопрос? – перебил один из парней.
– Тихо! Не мешай! Дай человеку рассказать до конца! – оборвал учитель. Но ученики были не управляемые. Все громко шептались, хихикали. Я умолкла.
– Рассказывайте, Белова. – Опустив голову, краснея, я молчала. Он,  подождав, спросил: – У вас всё?
– Да, – ответила я и попросилась сесть.
Все последующие уроки, когда вызывали к доске, отвечала, что не готова к уроку. Это был полный провал.
К концу четверти ходила за каждым учителем, напрашиваясь, чтобы сдать зачет.
–Ну, как поживаете, мадумуазель? – перекрыв дорогу в коридоре, спросил «долговязый».
– Прекрасно! Только говорить научись сначала правильно «мадмуазель». В другом, ты добился больших успехов.
Дорога домой вела через чеченский поселок, где жили люди, которых во время войны   с Кавказа переселили в Казахстан. И теперь они находились под присмотром коменда-туры. Однако, недавно, получив, самостоятельность, продолжали оставаться на   насиженных местах. После поселка,  тянулась голая степь.
Отвратительное настроение скрасило присутствие соседа по бараку, что учился в десятом классе нашей школы. Сегодня его уроки закончились в одно и тоже время, как и мои. Всю длинную дорогу он весело болтал, о разном. Бойко и  интересно рассказывая языком, умело использовал и всё своё коренастое тело. Высоко размахивал руками, припрыгивал, гримасничал. От всего этого получалось смешно и забавно. Незаметно переходил на серьезные темы:
– Ты куда пойдешь учиться после окончания школы?
– Нужно еще суметь ее закончить, – и я тяжело вздохнула.
– А я послал запрос в мореходное Нахимовское училище.
– Тебя примут?
– Должны. Туда берут, у кого отец погиб на фронте. Я подхожу по всем данным.
– Желаю  успеха. Потом кем будешь?
– Хочу быть капитаном дальнего плаванья.
 Услышав, быстрым взглядом окинула его широкоплечее крепкое атлетическое телосложение.  Для девушек я была среднего роста. Примерила на глаз. Мы были наравне.
– Как ты думаешь? Там нет каких-либо условностей по внешности? – стараясь осторожнее задать вопрос, что бы, не причинить обиду.
– Ты хочешь сказать, не низковат ли для мореходки? Признаться. Сам боюсь. Поживем. Увидим.
Потом, вдруг остановился. Сунул руку в портфель и достал белую сдобную булочку. Разломив пополам, протянул мне:
–  Жуй. Проголодался, как волк.
– Не надо. Я не хочу, – обманывала я, хотя в желудке урчало от голода.
 – Да брось ты. Боишься, аппетит испортить? Пока до дома доберем¬ся,  проголодаешься сто раз, – и настойчиво половинку сунул мне в руку: – Утром пью только чай с бутербродом. А уроков много. Не хватает, – жуя, говорил он. Его миловидное волевое лицо быстро двигалось и изменялось.
– Я совсем не ем утром. Как-то не приучила нас мама рано кушать, – думала про себя, с удовольствием уплетая булочку. Мы продолжали бедствовать. Денег не хватало. Питались очень плохо. Повернувшись, к нему лицом, спросила: – Коршунов, а твоя мать, где работает?
– Поваром в столовой.  Почему спросила?
– Просто подумала, где ты такую вкусную булочку взял. В школе буфета нет.
– А-а-а-а, – промямлил он, старательно пережевывая остаток булочки.
Находясь рядом с этим человеком, с которым было просто общаться, моя душа успокоилась. Скоро мы подошли к нашему серому, неприглядному бараку. Наше крыльцо было ближе, и я легко запрыгнула на него.
– Толян, пока.
– До вечера. На крылечко выйдешь?
– Не знаю,

8 ноября 1951 г.

    Осенний последний месяц. День удался тихим, без ветра. Солнце яркое, но не пекло, как бывало летом.  Однако, осень - скучная пора. Хотя, в нашем лесу не умолкли веселые песни суетливых птиц. Не перестала подпевать желтоглазая речка, перекатывая и взрыхляя песчаное и иловое дно. И так же шелестели деревья, но только уже золотой  листвой. Земля усыпана желтыми и красными скрученными листьями. Некоторые запутались в старой паутине, и гирляндами висели между ветвями.
Под ногами звучно и на¬певно, с хрустом шуршала сухая трава. Что ни шаг, то музыкальная нота, своя осенняя, особая, волнующая.
В раздумьях сладостной природы, путь привел меня на  любимое место, где в летнюю жару находила приют прохлады под развесистым деревом, ствол, который изогнулся над рекой. Только теперь тонкие ветви  ивы были голыми, но по-прежнему смотрелись в мутные её воды и были, так же прекрасны, как и в зеленом наряде.
Усевшись на это удобное место, будто на качели, я следила, как перебирает волна волну, догоняя ушедшую. Прислушиваясь к разговору безлюдного леса, вспоминала летние дни, когда здесь кипела жизнь детворой, которые кувыркались в теплых водах неглубокой реки. А теперь, опустел и скучает песчаный пляж. Холодные ветры разгладили прежние следы, превратили его в гладкую  поверхность. И только моё частое присутствие пробуждают ушедшие времена, в местах, служивших  спасением от нестерпимой жары.
Задумавшись, я не заметила, что в своём убежище от мирской суеты, нахожусь не одна.  Звонкий хруст  ветки отвлек моё размышление. Испуганно я оглянулась назад. На берегу стояла коренастая крепкая фигура Кор¬шунова.
– Ты давно здесь? – спросила я, тяжело дыша от испуга.
– Не совсем. А ты, что здесь делаешь?
– Думаю и смотрю. Послушай, что я тебе прочитаю.

Люблю я иву над  рекой.
Под ней нашла приют, покой
Моей взволнованной душе,
Где в мыслях ухожу к себе.
И благодарна я судьбе,
Мечта пришла опять ко мне.
Туда где ива над рекой,
Что б нам найти вдвоем покой.
И что же к ней меня влечет?
Мы с ней отправимся в полет
К далеким сладостным мечтам,
Что б снова иву встретить там.

    Коршунов всегда неугомонный, с бурной энергией, стоял неподвижно. Его молчаливый вид был звуком погруженной задумчивости. Таким, я виде¬ла его впервые.
– Как хорошо, что он ничего не говорит, – подумала я.
После продолжительного раздумья произнес душевно, словно что-то вкралось в него, таинственное и непривычное.
– Прочти ещё раз, – попросил он. Я удовлетворила его просьбу. И только потом, глядя в пространство деловито, ответил: –  Молодец. Твоё?– и, не дождавшись, добавил: – Знаю, твоё. Слышал, что пишешь стихи. Но не могу понять, почему избегаешь людей? Тебя мож¬но найти только здесь.
–Сломалась, как ветка. Потеряла себя, – и я тяжело вздохнула.
–Я смогу тебе, помочь?
– Нет, Толя. Мне никто не поможет. Их слишком много, а я одна, – имела я ввиду учеников класса. Хотя, где-то в глубине души понимала, что не весь класс ополчился на меня. Из них всего человек пять. Но они держат всех под своей «пяткой». И они боятся их.
– Нас будет двое, – не глядя, ответил собеседник.
– Два, не тридцать.
– Слышал, что тебя не аттестовали за первую четверть. Ты отказывалась отвечать?
– Да. Правильно говорят.
– Почему?
– Длинная история. Да и слишком глупая, смешная и наивная. Другой бы человек плюнул и победил бы все напасти. А я, сломалась. Извини меня. Не хочу об этом говорить. А сейчас уходи. ЕСЛИ сможешь.… Прошу. Уходи.
За спиной послышались шаркающие по сухой траве, и удаляющиеся от меня, тихие шаги. Человек исчез так же, как и появился.
И снова я осталась наедине с собой и водой. Возвращая мысли в прошлое, перебирая его до дна, вспомнила Лыскова. На днях встретила его друга, который рассказал, что он уехал к родителям в деревню. Оказывается, его семья  давно переехала, а Лысков оставался один. Находясь в маленьком домике, где толь¬ко кровать, стол и голые стены, искал со мной встречу. В мои трудные школьные дни, я избегала всех. Убедившись, в бесполезности преследования, заявил другу:
– Уеду. Может быть, быстрее забуду её.
После этого сообщения, мне показалось, что, теряя преданного друга, я потеряла точку опоры, ту духовную поддержку, которую имела в трудные минуты и, за которую так жестоко расплачивалась сейчас. И теперь была одинока вдвойне. Как поздно мы начинаем понимать, что, имея живой талисман, не ценим, когда он рядом. Быть может, в семнадцать лет трудно понять, где черное и белое? Как найти то, что может тебя спасти? Так произошло и со мной.
На западной стороне неба догорали последние лучи солнца. От реки потянул холодный ветерок. По телу пробежала дрожь. Застегнув осеннее пальто на все пуговицы, цепляясь за острые торчащие кусты, вылезла из своего тайника. И по узкой тропинке, через шумящий парк, направилась к дому.

Июнь 1952 г.

    Закончился трудный для меня учебный год, унизительный, с огромной затратой  душевной борьбы, чтобы окончательно не бросить школу. Но могу сказать, что уроки посещала очень редко. Обо мне плели всякие небылицы. Но подлинной причины так и никто не знал. Моя неприязнь к «подонку» переросла в ненависть, который продолжал издеваться  до самых экзаменов.
Теперь все трудности остались почти позади.  Но однажды, я стояла в малолюд¬ном коридоре. Из учительской выглянул преподаватель литературы. Пошарив глазами и найдя меня у окна, крикнул:
– Белова, ты подожди меня ещё минутку! Скоро освобожусь!
В ответ я кивнула головой и осталась стоять на прежнем месте. По длинному коридору, играючи, как будто  «пуп земли», вышагивал мой «тиран». Я поспешила сделать вид, что не замечаю его. Но он остано¬вился.
– Привет, краля! Ну, как? Хозяин я своего слова? Обещанное сдержал? Устроил тебе «веселенькую» жизнь? Не навижу красивых «девок». И притом блудливых. Знаем мы, «таких». Приезжают тут, разные, и строят из себя «краль». Ты знаешь Лилю? Она моя соседка. И знаешь ли ты, что она из-за тебя, чуть с жизнью не рассталась?  Не радуйся, что экзамены экстерном сдала. Впереди ещё десятый класс. Посмотрим, насколько тебя хватит.
Туго скрестив руки на груди, я сначала терпеливо выслушала его наглую ехидную речь. Потом, продолжая смотреть в окно, и не скрывая  к нему отвращения, не поворачиваясь, процедила сквозь зубы:
– Что ты повторяешься, как попугай. Я это уже слышала. Пошел вон!  Иди, куда шёл!
Он широко с удивлением раскрыл серые продолговатые глаза, и с поддельной радостью воскликнул:
– О-о-о! Ты по-другому заговорила! Спасибо! Наконец, слышу твой «воркующий» голосок. Хорошо, что  слышу его в школе, а не на улице. Когда  нибудь вечерком, я тебя пощупаю. Не всё другим тискать.
– Я ещё не все сказала. Ты человеческое «дерьмо»! – из меня лезла вся накопленная обида, за пролитые слезы,  за душевную боль: – Мне жаль твою соседку. Передай ей, я ни в чём не виновата.
– Потише. Голубка. Твое спасение, что мы в школе, – повторил он: – Не забывай. Ещё десятый класс впереди.
– Пошёл ты! Считаю ниже своего достоинства вообще разговаривать с тобой, – и независимой поступью направилась к дверям учительской. Он последовал за мной. Чем бы всё это кончилось, не знаю. К моему счастью, появился учитель, которого ждала. Закрыв за собой дверь, около меня выросла крупная фигура Образцова.
– Освободился. Наконец, можно идти, – пропуская меня впереди себя, объяснялся учитель. На улице, широко шагая,  спросил: – Тетрадь со стихами  принесла?
– Нет. Забыла.
– Ничего страшного. Сейчас зайдем ко мне. Это по пути. Я прочитаю, тебе свои стихи. Когда принесешь, послушаем, твои, – в голосе учителя звучала доброжела¬тельность, словно разговаривал с равным человеком.
Иногда, бросая  взгляд на учителя, больше и больше убеждалась, что прозвище, которое дали ему ученики, соответствовало его внешности. Он был абсолютно, похож на Маяковского.
– Николай Дмитриевич, может быть, потом зайду к вам. Уже, с тетрадью.
– Почему потом? Что напугалась? Хоть мне и тридцать лет, но живу только с мамой. Она бывшая учительница и мы хорошо друг друга пони¬маем, – улыбаясь, убеждал он.
Распахнув дверь, он пропустил меня вперед. Я увидела привлекательную пожилую женщину, которая сидела за кухонным столом, и перед которой была раскрыта толстая книга. Поверх малень¬ких очков ответила на здравие, и снова углубилась в чтение.  Пройдя первую комнату, мы вошли во вторую, более просторную.
– Смелее. Не крадись, как мышка. Проходи. Садись удобнее в кресло.
Продолговатая комната, вмещала в себя  письменный, непокрытый скатертью, стол, два венских стула, железную односпальную кровать, и большую библиотеку. Книги рядком стояли на самодельных полках во всю стену,  от пола и почти до потолка.
– Чай будем пить?
– Спасибо. Я не хочу, – отказавшись, продолжала разглядывать книги.
Хозяин, усевшись на стул, взял объемную записную тетрадь в одну руку, другую, свесив на край стола, и развернувшись ко мне полубоком, принялся читать свои стихи. В отличие от Маяковского, голос его был плавным и мягким. Неторопливо, внятно проговаривая каждое слово, он словно пытался вложить в душу слушателя  частичку своей прекрасной поэзии. В этом огромном человеке дышала простота. Не было чванства и превосходства над учеником. В грубоватой внеш-ности жила доброта, скромность и искренняя неподдельная чувствитель¬ность. Закончив читать, он широко улыбнулся, и его пухлые губы расплылись на крупном лице. А ноздри мясистого носа стали ещё шире.  Хитроватые прищуренные маленькие серые глаза, в упор посмотрели на меня. Я смутилась:
– Ну, как?
– Замечательно, – волнуясь, проговорила я: –  После ваших стихов, мне стыдно   читать,    свои.
– Ну. Ну. Зачем себя принижать? Сделай скидку на свой возраст. Когда закончишь тоже институт, вот тогда и потягаемся.  Уже прекрасно то, что пишешь, – и протянул исписанный листок. – Тебе на память. Мой сонет. Прочти.
Голос дрогнул, и из моих уст полились строка за строкой:

«Пусть облик друга мне ещё не ясный,
Сроднившись с ним, я в песенных тонах
Его взлелеял радужно прекрасный,
Запомнив навсегда его в горячих СНАХ.
Он предо мной, как демон вездесущий,
Измучивший и мысль, и песен чистоту.
Он нужен мне, как первый хлеб насущный
 Как одеянье, скрывающее наготу.
 Жизнь без него, как свадьба без венца.
 И, каждою мечтой, о нём  гонимый,
 Везде ищу черты его лица.
 Создал я его облик смутно- зримый:
 Ведь всю бездонную, поэзий, глубину
 Мы познаём через глаза любимой…
                Николай Образцов»    
      Прочитав, я не смела, взглянуть ему в лицо:
 – Я думаю. Я думаю, что не заслуживаю этого прекрасного стиха, – заикаясь от волнения, произнесла я.
– Ну, будет, стесняться. Белова не красней. В стихе простая игра  красивых слов. Каждый человек в чем-то и в ком-то находит то, о чем мечтает и что ищет. Придет время, ты будешь так же чувствовать и писать. Иногда искать в каждом, что-то необычное. Будешь жить двойной жизнью. Реальной и, фантастической. Но, прежде всего надо научиться жить и той и другой. Быть сильной. Уметь разрушать преграды. Научиться побеждать. Реальная жизнь злая. В ней собраны души из крепких «орешков», которые не всем по зубам. Такие, как мы, существа слабые. Нас легко уничтожить. Научись побеждать зло, и ты будешь счастлива. Не сумеешь, быть тебе битой везде и во всем. Вразумила мои слова? – и он опять хитро улыбнулся.
Я отлично понимала, о чем он хотел  сказать. И поэтому, возвращаясь, домой, долго обдумывала всё, что услышала. И несколько раз  перечитывала «сонет». Единственное смущало то, что он в стихе играл словами. Я не сумею играть. Пишу только  сердцем. Никогда не научусь сочинять, как он. Необходимо заменить сначала душу и сердце.  И приобрести холодный расчетливый рассудок.
– Видно, никогда мне не быть ни поэтессой, ни писательницей, – прошеп¬тала я в отчаянье. И тут же задала себе массу вопросов, которые мучили в эту минуту: – Кому нужна твоя душа? Я же восхитилась игрой его красивых слов. Значит, игра побеждает? «Кто не способен воплотить в себе подобные качества, обречен на одиночество, и безызвестность». Вспомнила его слова.  Ужасно. Но, видимо, он прав. Мы должны сочинять стихи не для себя, а для второй половины мира сего. Для того, кто будет  читать. Они ценители нашего сочинения. Но как соединить сердце и разум? Как постичь не постижимое? Смогу ли я освоить эту науку?

 Июль 1952 г.

Наша семья продолжала бедствовать. Несмотря на то, что родители работали, денег не хватало. Мы, старшие дети, старались помогать семье как могли. Я занималась домашним хозяйством. На моих плечах лежали домашние дела и младшие братья, а Арнольд, которому исполнилось тринадцать лет, целыми днями пропадал на реке - Или. Ловил рыбу.
– Арнольд, что у вас произошло вчера на реке? – прибирая комнату, спросила брата.
– Я садком рыбачил. Пришли мальчишки.
– Старше тебя? – перебила я.
– Да нет. Такие же, как и я. Они курили и меня заставляли. А я не брал. Сказал, что не люблю такую гадость. Они посадили меня в садок. И стали окунать в речку. Ещё требовали, что бы матерился. Пока не повторю плохое слово, дер¬жали под водой.
– Вот сволочи. Живодеры. И нет же на них управы. А взрослых рыбаков поблизости, не было?
– Нет.
Брат рос не по годам серьезным и заботливым. Военные годы больно отпечатались на его детстве. Он не научился играть и понимать своих сверстников. Поэтому не имел друзей. Дома был молчаливым, безоговорочным исполнителем. Видя его не приспособленность к жизни, было бесконечно жалко. Сколько помнила, каждый раз, ругалась и, даже дралась за него. Сердце моё переполнялось гневом за людскую бесчело¬вечность. В этот миг хотелось перевернуть весь мир.
– Не ходи больше один. Утопят, и не будем знать кто. Покажи мне их. Навешаю паразитам! – со злостью выкрикнула я в пустоту.
– Не надо. От их преследования потом не спасешься, лучше один на рыбалку ходить не буду,– ответил он, как-то виновато.
– Очень прошу тебя, не ходи, – помолчав и успокоившись, добавила: – Арнольд, за младшими братьями, Шуркой и Толькой, последи, а я поучусь кататься на велике.
– Кто дал покататься?
– Соседский Володька, раздобрился, на полчасика.
– Сегодня плохо ездить. Дождь вчера прошел. У речного моста дорога не просохла.
– Да ладно. Пока представилась возможность, надо использовать. Не очень-то кому дает.
– Помочь сесть?
– Не надо, – и, подведя велосипед к высокому крыльцу, осторожно тронулась. Непослуш¬ная машина заюлила по песку, и я шлепнулась.
Коршунов,  в серой расстегнутой рубашке, с короткими рукавами, из-под которой, виднелось  голое тело, и в спортивных синих выгоревших штанах, сидел на своем крыльце и чистил картошку. Увидев мою неуклюжесть, бросил занятие и направился ко мне.
– Давай поучу, – поднял велосипед с земли и вывел  на укатанную дорогу: – Садись! – предложил он, крепко держась за высокий руль.
– Не отпускай меня, пока не скажу,– попросила я.
– Хорошо! – и побежал следом, придерживая за багажник: – Смотри прямо, и мягче держи управление. Сильно не напрягайся! 
Велосипед набрал скорость. Выровнялся. Я скомандовала:
–Бросай. Сама поеду!
Широкая проезжая дорога тянулась, через зеленый, шумящий от сильного ветра бор, и выходила к проезжему мосту. После дождя дорога была расквашена, с глубокой колеёй от только, что прошедшей грузовой машины. Я свернула на узкую утоптанную тропинку, которая тянулась вдоль болота. Неожиданно, с моста съехала ещё машина, в кузове, которой сидели солдаты. Они браво пели песню. Увидев меня, все разом умолкли, и повернули головы в мою сторону. Разволновавшись, я завиляла, пытаясь свернуть ближе к обочине.
–Девушка, возьми меня в помощники?
–Нет меня!
–    А вы в кино  не хотите?
–  Она с тобой не пойдет. У тебя нос длинный. 
Шутливые реплики парней, окончательно сбили меня с толку. Потеряв равновесие по скользкой тропинке, я со всего маха угадила в болото, где громко, на перебой квакали лягушки, и которые кинулись в рассыпную. Солдаты  взорвались хохотом. Но тут, из кузова спрыгнул худощавый, высокий, молодой человек.   Он махнул рукой, чтобы машина следовала дальше.  Сам кинулся помогать  подняться мне из болота.
– Спасибо. Сама. Уезжайте. Смотрите, ваши поехали, – негостеприимным голосом заявила я, отряхивая ситцевое, синее в белый горошек, платье, которое было увешено в лягушачьих водорослях. Вероятно, я выглядела очень смешно, улыбаясь, он ответил:               
–  Ничего. Без них дорогу найду.
–  Вас в части ругать будут.
– Кто? Я офицер. Нам разрешается отлучаться. Да и как оставлю девушку, которая пострадала из-за нас.
–Простите. Не разбираюсь в чинах.
– Я вам помогу. Первое. На погонах звездочка. Второе - волосы длиннее, чем у солдат.
Заметив красивую, пышную шевелюру, что растрепал ветер, я улыбнулась:
–Волос у вас красивый. 
 Он смутился. Но тут же, отбросив стеснение, шутя, произнес:
–Не находите, что цвет у нас одинаковый, русый. Может быть, я ваш брат?
– Не повезло. У меня уже есть три. Хотите быть четвертым? Только какой? Двоюродный? Троюродный?
–Зачем же? Родной.
– Очень приятно, – говорила я, общипывая прилипшие  болот¬ные водоросли к платью. Он помогал  выбирать из длинной косы. Вел себя, как будто мы были давно знакомые.
На обратном пути велосипед вел офицер, а я мокрая, как курица, шла рядом и громко смеялась над собой, превращая происшествие в комедию. Он, тоже весело рассказывал, как заметил меня, как я закуролесила  велосипедом, и как «царевна лягушка спикировала в болотное царство».
– А лягушки… Лягушки-то в разные стороны!– и снова задорно смеялся: – Вы первый раз на него сели?
–  Разве  заметно?
– Заметно. Давайте поучу? Здесь дорога уже хорошая.
– Что вы. Мне нужно переодеться. Да и потом, «коня», плохому «кавалеристу» дали на полчаса. Время истекло. Хозяин, наверное, ждет, – выходя из зеленой зоны, протянула руки к велосипеду: – Вы меня извините. Мне, как-то, неудобно, что, вы ведете... Людей здесь мало. Но сегодня воскресенье и все на улице.
– Ах, да. Простите. Я не подумал,  «чужие языки, сильнее пистолета». На нас, военных смотрят с подозрением. Считают перелетными птицами, – и передал руль: – Можно задать один вопрос? – и не дождавшись согласия, добавил: – У вас кто-то есть?
– Кого имеете в виду? Друга? Или друзей? Друзья есть.
– Вы хотите, что бы я, не подходил к дому?
– Извините. Но это, так.
– А если бы был в гражданской одежде?
–Тогда... Не так бы привлекли внимание.
– Ну, хорошо. Я сверну на тропинку. Доберусь до «своих», через «джунгли». Мы с вами ещё встретимся?
– Всё может быть.
– Вы ходите в кино? В «лесозаводской» клуб?
– Иногда.
– Буду встречать вас там.
– Ваше дело, – и взяла курс к домам.
 Навстречу бежал  Арнольд. Увидев, взволнованное его лицо и испуганные круглые  глаза, ещё издали крикнула:
– Что случилось?
– Шурка недалеко от барака играл на песке, а рядом паслись два ишака. Самец кинулся на него и покусал.
Передав,  велосипед в руки Арнольда, я рванула домой. На кровати лежал братик и тихо всхлипывал. На лице и руках следы укуса взбесившегося животного. Около ребенка, вертелась соседка, молодая девушка, которая работала медицинской сестрой в больнице:
– Ранки обработала борной кислотой. Так что врача вызывать ненужно.
–Валя, может быть, сделать укол против столбняка?
– У меня нет сыворотки. Я сбегаю в школу и позвоню девочкам в поликлинику, что бы привезли, – и она скрылась за дверью.
Я взяла Шурика на руки. Прижала к груди.  Качая и поглаживая по белокурой головке, нараспев, приговаривая ласковые слова, старалась успокоить.
От жалости к братику, из моих глаз тоже  бежали слезы. Увидев, как я плачу, Шурик внимательно посмотрел, потом протянул худой пальчик к  лицу, и принялся размазывать слезы по моим  щекам. Скоро перес¬тал плакать и заснул.
Я вышла на улицу. На крыльце, как провинившиеся, сидели братья.
 – Тебя-то не покусал ишак? – обратилась я к младшему, которому было четыре с половиной года. Он был меньше годами Шурика, но намного проворнее, чем старший брат.
 – Я успел отскочить. Крикнул Шурке, что бы  убегал, но он не послушался, – горячо объясняя, его черные глаза ещё больше округлились и  наполнились слезами.
 – Чего? Куксишься? Я тебя не виню. Молодец, что убежал, – и прижала брата к себе.
 – А ты чего молчишь? Как получилось, что не досмотрел?
 – Я домой зашёл. Не видел. Выбежал, когда Шурка кричал, – виновато оправдывался Арнольд.
 – Будем надеяться, что всё обойдется. Валя укол от бешенства поставит. Всё будет хорошо. Впредь надо знать, что животные, в брачный период, становятся опасными. Надо держаться от них подальше.
  – Как это? В брачный период? – спросил Арнольд.
Я промычала, и не знала, как объяснить.  Почесав затылок, промямлила:
 – Как! Как! Когда животные рядом, надо держаться их подальше. Понятно?
 – Понятно, – хором согласились они.

Конец июля 1952 г.

Усевшись на аккуратно срезанную чурку, заглядывая в печку, сложенную, на летний период, недалеко от крыльца нашей квартиры, подкладывала щепу. Охваченная пламенем, она весело потрескивала, выбрасывая яркие искорки наружу. На чугунной плите, в большой белой кастрюле, закипала вода.
– Что собираешься делать? – присаживаясь на корточки, спросила, Валя.
– Стирать. Кучу грязного белья набрала. И постельное давно не меняла.
–  Говорят, есть такие машинки, которые сами стирают.
– Может быть, и есть. Только у нас... Моя машинка - корыто, да стиральная доска. А электричество - мои руки. Обычно мы с мамой в четыре руки. Сегодня я одна.
– Мать, зачем поехала в Алма-Ата?
– В рай.Оно деньги выколачивать на ремонт школы. Почему спрашиваешь? – и я посмотрела  в лицо собеседницы. Оно было красное и угрястое, но добродушное и привлекательное.
– В магазин пошла. Хотела тебя пригласить.  Вдвоем веселее.
– С удовольствием составила бы компанию но... увы.
          – Да. Чуть не забыла. На днях у магазина встретила высокого симпа¬тичного сероглазого офицера. Смотрит и смотрит на меня. Ну, думаю, неужто, приглянулась?  Он подходит и спрашивает: «Вы в Лесхозе живете»? Отвечаю, что да. «Вы Альбину Белову знаете?» Услышав, поняла. Оказывается, ты понравилась. Он и говорит: «Передайте ей, что я продолжаю ждать её». Спрашиваю: Кто? Он сказал, что ты знаешь. Назвал имя Борис, а фамилию забыла. Где познакомилась-то?
– А. Случайно. Но только я ему не говорила ни имени, ни фамилии. И у него не спрашивала. Откуда узнал?
– «Кто хочет, тот добьется, кто ищет, тот всегда найдет», –  весело пропела она: – Пожалуй, у меня не спросил, как  звать. Дурочка будешь, если откажешься от дружбы с офицером, – произнесла последнее слово так, словно речь шла о министре.
– Да причем его чин? Он сегодня здесь, завтра там. А я славу носи. Что не знаешь нашу публику? Для них, если военный, то блудливый. Пусть сто раз лучше гражданского, а «почет» один.
– А я бы не посмотрела. Черт с ними, с разговорами. Мне нравился и ладно.
Я промолчала. А она продолжала трезвонить обо всем и о разном. В зак¬лючении, выпрямившись, добавила: – Сегодня вечером фильм хороший.  Сбегаем?
Отложим до вечера. Там будет видно.               
 Валя ушла, а я принялась за неотложную стирку.
 Послеобеденное солнце нещадно палило с перламутровых небес. После нескольких часов, под горячим ленивым ветерком, болталось  пересохшее бельё, на веревке, которая была натянутая от дома до ближнего дерева. От нестерпимой жары, тяжело вздыхая, вяло передвигались по двору пенсионерки. Ища, прохладное место, собаки попрятались под высокие крылечки, нехотя подглядывая через дремоту.
Снимая пересохшее бельё, я оглянулась на подругу, которая приближалась сзади.
–Ты только что возвращаешься из магазина? Что-то долго ходила.
– К знакомой девчонке забрела. Проболтали. А ты уже с бельём управилась?
–Как видишь,– снимая бельё, разговаривала я.
– Скорее бы вечер, – помогая мне собирать,  продолжала Валя: – Ну что? Идем в кино? А вообще-то в «ж-д» клубе есть танцы.
– Пойдем лучше на танцы? Папа с работы придет, отдам братьев, и двинем¬ся. Хорошо?
– А тот офицер?
– Что тебе он дался? Их часть скоро уедет из поселка. Учения кончились, и прощай. Нужна я ему. Ищет от скуки, приключение. Ты, что действительно поверила, что я ему понравилась? Он живет в Алма-Ате. Там не такие девушки, как мы, с тобой.
– А все-таки... Всякое бывает. ВДРУГ ты оказалась лучше их.
– Не смеши, – складывая белье, смеялась я: – Ну вот… Всё чистое. Теперь бы искупаться. Пойдем? Освежимся?
– Не против.
Скоро, прихватив младших братьев, неторопливым шагом, мы шли через лесное насаждение. Топали по узкой тропинке под плотной зеленой завесой, спасаясь от жарких лучей азиатского солнца. От влажной земли тянуло  свежестью. Воздух, насыщенный ароматом душистых трав, изгонял усталость, вливая бодрое настроение.
– Почему наши старушки днем не ходят сюда отдыхать? Лучшего уголка, кажись, нет на всей казахской земле.
– Наверное, им лень, – ответила  моя спутница, резво неся своё плотное грубоватое тело.
Чаща закончилась, показался небольшой песчаный пляж.
– Опять малышни, хоть «пруд пруди». Счастливое место, не пустует, – снимая на ходу сарафан, ворчала  я.
У самой воды, на краю невысокого обрыва, показалась прямая, как доска, костлявая высокая фигура девушки, которая жила в поселке «Лесозавода».
– Почему Клава никогда не загорает? Белая, будто только, что приехала с Севера? – тоже раздеваясь, спросила Валя.
– По-моему она, чем-то больна. У нее детство было очень труд¬ное. Она рассказывала о себе. Говорила, что когда была  маленькая, родители жили в деревне. Сами уходили на работу, а её, грудную оставляли дома одну. Старая хата быстро остывала. И когда мать возвращалась с утренней дойки, под ней даже замерзали   мокрые пеленки. Сколько помнила себя, всё время болела. Потом появились один за другим, братья. А тут война. Отца забрали на фронт, и он погиб. Детей осталось четверо. Мать целыми днями на работе. Клава оставалась за «старшую». На одну зарплату впятером было трудно жить. Потом Клавушка после десятого класса закончила двухгодичное педучилище. Теперь, работает  в школе с моей мамой. А года два назад эту семью постигло ещё горе. Умерла сорокалетняя мать, оставив на её руках недоученных троих парней. Откуда будет здоровье? – заканчивая рассказ, мы подошли  вплотную к Шокаревой.
Увидев нас, девушка повернулась ревматическим мраморным телом в нашу сторону.    Скуластое её лицо расплылось в улыбке тонких губ, а узкий лоб покрылся глубокими складками.
– Клавушка, привет. Как вода? – наперебой спросили мы.
– Нормальная. Тёплая, как парное молоко. 
–Дети, сидите под деревом, рядом с другими мальчишками. В воду не лезьте, – приказала я братьям. И повернувшись, к подругам скомандовала: –  Прыгаем!?   
Тяжело пыхтя, раздувая набегающие волны, втроем поплыли на противоположный берег, который был пологим. Здесь было  меньше людей. От ощущения и удовольствия прохлады, я кувыркалась, плыла под водой, выныривала,  и снова погру¬жалась с головой.
– Косы-то к вечеру не успеют  высохнуть, – предупредила Валя, напомнив о танцах.
– Не беспокойся. Я их расплету. Под таким солнцем человек усохнет, а ты говоришь про волосы. Клавушка, пойдешь с нами? – обратилась я к подруге, которая пыхтела, где-то позади.
– Конечно. Заходите за мной. БУДУ, как штык, наготове, – вылезая на берег, ответила она, поглядывая куда-то вдаль: – Девочки! Смотрите! На середине реки, по-моему, чужие плывут. Как-то странно себя ведут. Я за ними наблюдаю, когда они показались от самого моста.
Обернувшись, мы увидели двух девушек, которые, взявшись за руки, будто собирались танцевать. Но почему-то, то были на поверхности, то исчезали под водой. Вынырнув, с испуганным видом, молча смотрели по сторонам.
А течение все ближе и быстрее приближало их к нам, на глубокое место.
– Кажется, они не умеют плавать. И тонут, – заметила я.
– Ты права. Видимо так, – согласилась Валя.
– Плывем навстречу?  Ты, бери одну, а я другую.
Клавдия осталась на берегу, а  мы кинулись на помощь.
Увидев нас, девушки-казашки отцепились друг от друга.
– Помогите! Помогите! Мы не умеем плавать. А нас тянет, то на глубину, то на мель! – завопили они наперебой, усердно барахтаясь в воде.
– Держись за мое плечо. Только легко, – предложила я, подплывая к одной из них.
Но испуганная девушка, с силой обхватила обеими руками мою голову, и мы пошли ко дну. Еле вырвавшись из крепких объятий, оттолкнулась от её тела. Я вынырнула на поверхность. Глотнув воздуха, погрузилась в воду. Пошарив глазами,  увидела девушку на дне. Схватив, за длинные черные косы, вытащила на поверхность. Та, развернувшись, ошелом¬ленная, мгновенно вцепилась снова, но теперь ухватилась в мою косу, и принялась взбираться ногами на  мои плечи. Мы опять погрузились под воду. В моем сознании пробежала тревога. Показалось, что здесь останусь вместе с ней. С силой отцепила волосы, оттолкнула её ногой  и вынырнула на поверхность. Девушка, барахтаясь,  то появлялась, то пропадала. Когда её голова, показалась, я приказным тоном крикнула:
– Успокойся! Слушайся меня! Не хватайся! Иначе мы утонем!
 Только слова мои до её ушей не доходили. Стоило мне приблизиться, как она тянула руки. Страх перед  водой совсем выбил несчастную из самообладания. Измерив, глазами расстояние до берега, набрав, в легкие больше воздуха, я поднырнула под её тело и схватила ниже талии. Теперь боясь, перевернуться, девушка с силой болтала рука¬ми, словно хотела схватиться за воздух. А я спокойно несла её тело по дну к берегу.  И как только почувствовала мель, сбросила со своей головы.
– Ну и дурная же ты! Чуть не утопила меня и себя,  – откашливаясь и тяжело дыша, я упала вниз лицом на песок.
Девушка плача, на четвереньках, выползала из реки на берег.
– Не сердись на меня. Напугалась. Думала. Ну, вот институт только, что закончила. Диплом получила и умираю. Спасибо тебе. Век не забуду. Пусть меня Аллах покарает, если забуду, – и закрыв круглое смуглое лицо  маленькими ладошками, громко завыла тонко и протяжно.
– Что теперь плакать. Радоваться надо, – и обняв за узкие плечики, уговаривала Клава.
Отдышавшись, я вспомнила о Валентине. Приподняв голову, бросила взгляд на воду.
 –  Где она?
 –Не волнуйся. Та девушка оказалась более покладистой. Они давно уже, на том берегу.
– Слава Богу. Всё обошлось хорошо, – и я снова уткнулась щекой в руки, утонувшие в горячем песке.
– Если не умеете обе плавать, зачем на средину-то полезли? – допытывалась Клава.   
Девушка перестала уже плакать и только изредка всхлипывала.
– Там сначала было мелко. А потом течение нас понесло и понесло. Мы ничего не могли поделать.
– Твоя подруга вела себя умнее. Слушалась. Легла на спину. А спасительница осторожно тянула её за косы. А ты? Так нельзя, – продолжала упрекать моя подруга: – Счастье твоё, что на этой реке дно отлично знала твоя, спасительница. Если бы в другом месте, то конец бы вам обеим.    
– Как её теперь на тот берег доставить? – поднимаясь с песка, спросила я.
– Нет! Нет! Я пешком.  Пройду по берегу до  моста, – замахала руками казашка.
– Ну, давай, иди. Смотри, твоя подруга уже зовет, – и Клава показала на противоположный берег.
–  Ульком рахмет, – сложив вместе ладошки, и приложив руки к груди, как на молитву, заговорила девушка на родном языке. Она в упор смотрела узкими чёрными глазами на меня.       
– Да ладно. Что уж там. Живи долгие годы, – проговорила я, от какого-то неудобства за бесконечную её благодарность.
Заканчивался день. На землю опустилась прохлада. Очень скоро вечер разбросал   множество серебристых блестящих звезд, украсив великолепием и спокойствием потемневшее небо. 
В припрыжку, с легким настроением, мы бежали в клуб на танцы.
 – Зря идём. Уже поздно, – сердилась Клавушка.
 – Хватит ворчать. Разве плохо прогуляться, когда легко дышится. Послушайте, как стрекочет темнота и воздух дышит ароматом, – восхищалась я, забегая наперед.
– Не балуйся. Давайте лучше поспешим. Может быть, захватим несколь¬ко танцев,– уговаривала, самая младшая из нас, Валентина.
Двери ярко освещенного клуба были распахнуты настежь. Молодёжь  сновала без контрамарок взад и вперед. Из многолюдного большого зала доносились плавные звуки чарующего вальса Иоганна Штрауса.
– Мой любимый. Ура! Спешим! –  воскликнула я в самых  дверях. Но тут же, закрыв рот, попятилась назад и чуть не столкнула  высокую подругу.
– Ты чего?  – спросила Клава.
– Тот самый офицер, о котором только, что говорили. Он здесь.
– Ну и пусть. Чего напугалась?
– Мне стыдно, что не приходила на встречу.
– Чепуха. Откуда тебе знать, где его искать,– убедила она, и, я смело двинулась вперед.
Как только появились мы на горизонте, офицер уже стоял передо мной.
– Наконец-то  вас поймал.
– Почему, наконец? Я никуда не сбегала.
– Но и не появлялись. Где, ваша светлость, пропадала?
– Дома.
– Не утруждайтесь рассказывать. Я знаю всё.
– Что солдатскую разведку подсылали?
– На такое мероприятие я хожу лично сам. Не доверяю. Добавлю и тот факт, что завтра мы уже отчаливаем. Очень жаль. Пропали в одиночестве лучшие вечера моей жизни. Как вы думаете, чем я занимался? – не дождавшись ответа, торжественно произнес: – Следил за вами. Довольствовал¬ся встречей на расстоянии, – пытаясь сказанному придать шутливую форму.
– Простите, сэр, не знала, что вы прятались в кустах. Непременно бы вытащила вас оттуда.
– Смеетесь? Во-первых, почему в кустах? Я приходил на школьное крылечко, спокойно покуривал и любовался вашим  «шикарным особняком». Отличный наблюдательный пункт. Уходил, когда в окнах гасли огни. Вот теперь разрешаю посмеяться, – и заглянул в мое лицо: – Ну, начинайте. Смейтесь.
– Хватит паясничать. Как трогательно. Просто, как в хорошем романе.
– А я без романа, приду к вам домой. Заявлюсь и скажу: Отдайте мне вашу дочь! Я её увезу с собой. Что скажет на это их дочь?
– Она упадет в обморок, – шутила я.
– Почему в обморок?
– От счастья. Такой веселый человек изъявил желание увезти необра¬зованную деревенскую простушку.
– Ну, это уж слишком. Зачем унижать дочь почтенных родителей?
 Он настолько вошел в роль шутника, что мне начало надоедать. На второй танец поспешила вырваться из его рук и удалиться к подругам.
– О нет! Теперь-то вы от меня не ускользнете,– поняв, что шутками зашел слишком далеко, умолк. Как только заиграла музыка, он красиво и легко закружил меня в фокстроте: – Вы боитесь меня? – теперь голос звучал из глубины сердца.
 И в моей душе исчезла нахлынувшая обида:
– Что вы. Неужели вы такие страшные, чтобы можно было пугаться?
– Бывает же такое. Раздурачишься и не можешь остановиться. Но все-таки я говорил  истинную правду. Только преподносил слишком весе¬ло. А веселиться-то нечему. Завтра уезжаю. И чувствую, что не нашел с вами контакта. Уезжаю непонятым. А как бы хотелось узнать ближе друг друга. Глупо да?
– Почему же.
– Ваш адрес и данные знаю. Об одном только прошу. Ответьте в первом письме искренно, что думаете обо мне.
 И опять я уловила в его голосе  самоуверенность.
– Почему считаете, что отвечу вообще?
– Простите меня. Действительно. Почему  решил, что  ответите? Простите. Это не моя вина. Офицерская должность. Покрутишься с солдатами, которые исполняют каждое твое слово. И забываешь, что имеешь дело с женским персоналом. Вы будите отвечать на письма?
 – Вопрос серьезный и требующий глубокого размышления, – теперь шутила я: – Отвечаю. Не знаю.
– Теперь, всё ясно, – проговорил он упавшим голосом: – Но сегодня-то разрешите проводить вас?
Домой возвращались вчетвером. Борис весело рассказывал смешные истории, а мы от всей души хохотали.  На протяжении всего пути офицер не казался заносчивым человеком. Перед нами был веселый парень на длинных ногах, как на ходулях и с красивым вихрастым чубом. Всю дорогу Клавушка держала его под руку. И они были одного роста.
– Вы хорошо смотритесь,– смеясь, заметила Валя.
– Оба, как два телеграфных столба, – в ответ пошутила Клава.
У крыльца нашего дома, мы с ним остались одни. Обещав,  отвечать на его письма, мы сухо разошлись.

3 августа 1952 г.

Лето перевалило на последний месяц. Однако жара не оставляла грешную землю. Спасение приходило только вечером. Порой и с наступле¬нием сумерек стояла невыносимая духота. Жильцы маленького поселка передвигались, как сонные мухи. Только дети не знали усталости и не чувствовали тяготения пересохшего воздуха.  Старшее поколение: подростки и молодежь,  проводили свой досуг у реки до позднего часа. Чаще всего усаживались у кромки воды на густой траве и рассказывали всевозможные небылицы. Мальчишки, конечно, старались придумать, что-нибудь страшное, или сочиняли комические истории, и все умирали от смеха.
Мои младшие братья крутились возле меня. Если я уходила купаться, то за ними присматривали  подруги. Дети послушно сидели под зелеными развесистыми кустами и о чем-то дружно разговаривали с такими же мальчишками, как и они.
Со всех сторон кучками сидели пацаны. Я прислушивалась, то к тем, то к другим. Подростки рассказывали, что один из них прыгнул вниз головой с моста и угадил на мель, сломал шею и позвоночник, после чего умер.
Река не имела постоянного дна. Песок, гонимый быстрой водой, как в степях барханы, менял свое место. Если сегодня под мостом глубоко, то завтра здесь по колено. После несчастного случая, прежде чем прыгать с большой высоты, в воду отправлялся разведчик. И если он командовал:
– Давай! Можно!
Мальчишки падали в воду не солдатиками, а вниз головой. Купание продолжалось до позднего вечера. Даже  в темноте слышались всплес¬ки, шум и веселая возня.
Девочки, не спеша, с разговорами освобождались от легких платьев или сарафанов и тоже оказывались в теплой, от дневного подогрева, воде. После короткого купания, в кустах выжимали мокрое белье и снова усаживались на свое место. Воспользовавшись отсутствием парней, в тиши, делились любовными приключениями.
– Алька, за тобой бегают больше всех мальчишек, а ты помалкиваешь.
– Вот ещё. Откуда они у меня? – недовольно огрызнулась я, и они пере¬кинулись на другую из подруг.
Я не любила говорить в обществе о своих знакомых, а тем более о друзьях. Больше нрави¬лось слушать.  Воспользовавшись болтологией девчонок, я отвела братьев домой и тут же вернулась назад. Они даже не заметили моего отсутствия.
На потемневшем небе взошла луна, ясная, будто искупалась с нами в теплой воде. И теперь, подмигивая, смотрелась в блестящую гладь, как в зеркало, любуясь своим круглым отражением.   Лунный диск излучал свет так ярко, что  лес и поляна превратились в сказку. Было  отчетливо видно разбесившихся мальчишек и серьезные лица девочек.
 Через лес,  по дороге, загудел тяжелый транспорт. Он шёл, словно на ощупь. Звук приближался все ближе и ближе.
– Братцы! Мост-то разобран на ремонт! Нужно остановить машину, – крикнул кто-то.
 Одна из девушек кинулась навстречу, размахивая белой косынкой. Перед мостом грузовая машина резко остановилась. Из кабины вышел высокий толстенький мужичок и встал перед светящимися фарами. Из кузова спрыгнул второй, в белой рубашке, с засученными рукавами до локтей, и в черных брюках. Он присоединился к нам. Только сейчас, мы увидели чудо. Человек  настолько был высок, что мы рядом, оказались ему по пояс. После переговоров, гигант снял обувь. Закрутил выше колен штанины и вошёл в реку. Осторожно прощупывая дно, удалялся к противоположному берегу.
– Ищет брод. Видимо проедут через речку,– предположили мы, не сводя  глаз с высоченной фигуры.
Там, где нам было по пояс, ему по колена. Под светом луны, в этом великане выглядело, всё пропорционально и гармонично.   Пройдя обратный путь, вышел в том же месте, где толпились мы. Когда очутился возле нас, мы показались гномами, а он Гулливером.
– Кто он? – еле слышно спросила я Коршунова.
–  Вася - чеченец.
–  Почему чеченец?
–Прозвище получил по своей национальности. А вообще-то капитан и  тренер сборной баскетбольной команды Казахстана.
– Как же он может играть? Мяч просто в сетку кладет? Наверно, его команда непобедимая.
Коршунов молчал. Через некоторое время прошептал:
– Понимаешь. Я плохо осведомлен. Играет или нет? А то, что тренер, то да. И ещё знаю, что свой скелет продал музею. А сейчас полностью     находится на всем государственном.               
     Из разговора мы поняли,  что путники едут на охоту.
Машина медленно, почти беззвучно, съехала с берега в речку. Вася - великан шёл сзади. И как только колеса начали буксовать, наклонился к кузову и плечом подтолкнул её. Мотор     яростно взревел, и машина выскочила на пологий берег, с другой стороны от нас.
– Вот это, сила! – воскликнул кто-то из парней.
Потом Гулливер перешагнул через борт, и оказался в кузове. Скоро машина скрылись в темноте.
Когда расходились по домам, не переставали говорить о феномене. И каждый  добавлял, кто что знал.
– Жители города рассказывают, что когда Вася учился в физкультур¬ном техникуме, то полюбил одну студентку - однокурсницу. Она была самая высокая в группе. Но, конечно, не такая ростом, как он. Однажды они ездили на соревнование, и что-то произошло.  Она попала в аварию. Долго болела и умерла. При похоронах Вася не сел на машину. До кладбища было далеко, но он шёл пешком, облокотившись на край открытого кузова, – добавила Валя.
 Как только она  перестала рассказывать, я  воскликнула:
– Ой, ребята! Вспомнила одну встречу. Это было в Алма-Ате. Стою однажды у магазина. Обратила внимание на подошедшую легковую машину. Но она была необычная. Очень большая, высокая. Из окна выгля¬дывала круглолицая несимпатичная, с огромной головой женщина. Сколько было прохожих, все остановились и молча смотрели, пока лимузин не уехал. Так вот, люди говорили, что эта особа была привезенная из Англии специально, как невеста для Васи – великана. И что он, отказался на ней жениться. Я тогда не поняла о ком шла речь. А сейчас уже догадываюсь.
На развилке дороги, каждый свернул на свою тропу. Валя, я и Коршунов вышли к бараку. У крыльца наш спутник перевел разговор в другое русло:
– Послушайте! Хочу сообщить новость.
– Какую? Ты женишься? – пошутила подруга.
–Ещё чего? Не хватало мне кандалов. Новость моя интереснее. Меня зачислили в Нахимовское училище. Завтра уже отчаливаю. Приеду на следующий год, на каникулы. Вас об одном прошу: не уезжайте красавицы  - соседушки. Ждите меня.
– Раскудахтался, как петух, – одернула Валентина, улыбаясь.
– Петух кукарекает, – поправил он, приняв позу петуха.
–  Шутки в сторону. Толик, желаем тебе самого-самого, –   и я протянула ему руку.
– А у меня такой наказ. Не выходите замуж, пока не вернусь я. Поняли меня?
– Будет сделано! – и Валя вытянулась, как бравый солдат перед командиром.
– Жаль. В нашем полку убывают. Володька в армию ушел. Теперь ты уезжаешь. Остаются одни девчонки, –  добавила я с сожалением.
– Ничего не поделаешь, жизнь разбрасывает, не спрашивая наше желание. И в армию надо и учиться тоже, – всегда веселый, но сейчас  серьезным тоном, и тяжело вздыхая, добавил Коршунов.
Он зашёл в свою дверь, а мы остались с Валентиной, сидеть на нашем крыльце.
 – Давно хотела спросить. Не присылал Борис письма? – заговорила подруга.
–  Присылал.
– Что пишет?
– О разном.
– Что ему ответила?
– Сказала, что бы больше не писал.
– Почему?
– Разве ты не видела его возраст? Ему пора жениться. А я замуж не собираюсь. Зачем буду человеку морочить голову? Он не мальчик.
– Напрасно. Я бы покрутила ему мозги, что бы шары на лоб полезли.
– Зря так... Ты, Валя, странная.
– Ничего не странная. Я, как они. Разве, мужчины лучше женщин? Возьми моего отца. Мать любит его. А он появляется дома раз, в два, три года и опять женится на другой. Как только выгонит новая жена,  возвращается к нам. Сколько раз приезжал, столько и детей. Нас наклепал шестерых. А мать техничкой работает. Легко ей? А алименты, «пшик гороховый». Глядя на мать, я бы всех мужиков в узел связала и в речку опустила бы. Будешь от такой жизни, странной, – говорила она, как будто шутя, но голос звучал зло и с обидой.
– Извини меня. Не сердись. Что теперь поделаешь? Ты, в летнее время работать пошла. Всё- таки какая-то материальная помощь.
– Работать? Я, может быть, хотела бы дальше учиться. Ни семь кончать, а десять классов. И медицинский институт, а не медучилище. Из-за блудливого отца и влюбленной матери, не могу осуществить свою мечту. Это справед¬ливо?
– Конечно, нет. Успокойся. После училища, встанешь на свои ноги. Сможешь окончить институт заочно, – и посмотрела, на смуглое от загара, угрястое лицо, с выпуклыми черными блестящими глазами, большим обте¬каемым носом и бледными, красивыми губами, в которых отпечаталась вся боль за нескладную жизнь.
– Хорошо только говорить, но делать труднее, – и она поднялась с места.
– Что по домам?
– Да. Уже пора. Завтра рано на работу.
Луна ярко освещала её высокую крепкую фигуру, с силь-ными ногами. Она легко поднялась по ступеням своего невысокого крыльца и скрылась за дверью. Я продолжала сидеть. Размышляя над горькими словами подруги, задавала вопрос:
 – Почему люди до сих пор живут плохо? Война окончилась семь лет тому назад. Или раны так глубоки, что по сей день страна не может оправиться от невзгод? Низкая зарплата. Полуголодное существование. Искалеченные души людей мечутся по земле, ища выход из тупика. Что это? Закономерность? Или чья-то вина? Чья?
 

Сентябрь 1952 г.

Любые семейные вопросы мы решали сообща всей семьей. Переговорив, постановили, что десятый класс мне необходимо заканчивать в другой школе. Но где взять другую?  Десятилетка единственная на всю станцию. И одна начальная, которая была в нашем поселке «Лесхоза», где и, работала мама заведующей и вела два класса. Школу можно найти только  на другой станции или в деревне.
После некоторых поездок, пришли к выводу остановиться на деревенской школе, которая в нескольких километрах от нашей станции. Вместе с мамой, там же нашли и квартиру. Семья была небольшая. Но самое главное у них была дочь,  которая будет учиться тоже в десятом классе. Это меня очень устраивало.
Наконец, наступило первое сентября. Моему волнению не было конца. Как примет новый коллектив?  Чем становилась старше, тем сильнее выражалась моя закомплексованность. Однако успокаивало, что буду сидеть за одной партой с Валей. Так звали мою новую подругу, дочь хозяйки, где я теперь жила. 
Девушка была одного роста со мной, но с плотным упитанным телом, круглолицая, загорелая, с мягким добродушным характером.
Как только мы подошли к школе, нас тут же окружили незнакомые мне девушки. Они внимательно, без всякого стеснения разглядывали меня с головы до ног, и только потом принялись обсуждать какие-то  классные дела. Ко мне не обращались. Я поняла, что они были уже в курсе и ждали моего появления. Теплого приема не заметила, но и не было агрессии, как в предыдущем классе.
Шло время. Дни протекали без особых осложнений. К доске меня не вызывали. Но когда я поднимала руку, чтобы ответить на какой-то заданный вопрос, класс замирал. Казалось, пролетела бы муха, и её было бы слышно. Это меня смущало, и я отвечала с волнением. Сев на место, бесконечно себя ругала.  Чтобы не волновать ни себя, ни класс, старалась поднимать руку, как можно реже.
Как-то однажды, в конце месяца меня вызвали к доске. Был урок физики. Встав перед классом, я обвела всех взглядом. Все до одного смотрели на меня. Они, словно, ждали от меня, чего-то необычного. В моей голове всё спуталось. Потом, я перевела взгляд на Валю, которая маячила мне, чтобы я не молчала. Собравшись с мыслями,  рассказала всё домашнее задание. Класс с облегчением вздохнул.
Когда после уроков, мы шли с Валей домой, она  рассказала интересную историю:
– Почему ты так волнуешься? Когда с тобой дома, разбирали тему, ты в ней разобралась лучше, чем я. Ты знала на пятерку. А из-за своего волнения получила четверку. Когда ты вышла к доске, ты стала бледная, как полотно. И лишь краснели щеки и губы. Они были, словно накрашенные. Между прочим, могу позавидовать тебе. В такой момент ты стала ещё красивее.
– Спасибо. Только слишком хорошо отозвалась обо мне. Нашла красавицу.
– Не скромничай. Твоё лицо и вся внешность, с длинной косой, притягивают внимание и не оставляют равнодушными никого. Ты не похожая ни на одну из нас. На деле, ты должна бы гордиться, имея такую внешность, но ты, словно боишься её. Стесняешься, что лучше других. Почему?
– Кто его знает. У меня было трудное голодное детство. Да и подростком была не в лучших условиях. В семье, старшая. Мне давали подзатыльник за каждый пустяк. Никогда не говорили о моей внешности. Поэтому привыкла считать себя  обыкновенной. И когда ко мне приковывали особое внимание, я сбивалась с толку.  Одним словом, терялась основательно.
– Могу дать совет. Когда тебя вызывают к доске, отворачивайся от класса. Пусть пялят глаза на твою косу. А она у тебя прелесть. Ниже попы. И, притом не тонкая. Красивая у тебя коса. Ты не заметила? На тебя смотрят даже на улице.
– На улице я не замечаю. Для меня улица, как улица. Но хочу добавить. Знаешь, почему смотрят на меня, как на инородное тело? Ваши девушки плотные, крепкие,  взращенные на свежем воздухе, на собственных овощах и фруктах, свежем молоке и мясе. А я тонкая звонкая и прозрачная. Вот они и думают: «в чем душа-то держится?»
– Ты не права. А знаешь, что сказал наш один ученик?
–Что?
– «Если бы я был художником, то написал бы с неё портрет. Но жениться бы не стал».
– Вот видишь. А почему? – удивилась я.
– Он говорит: «Она, как хрустальная ваза, которую не используют в быту, а ставят на видное место для красоты».
– Печально. Но ничего не поделаешь, –  и я улыбнулась.
Жить мне было в этой, деревенской семье, намного легче. Меня не дергали братья. Не мучила забота, чем накормить. Здесь я была сытая и спокойная.
 
Марта 1953 г.

       Уже прошло полгода, как я учусь в новой школе. Ученики относятся ко мне средне. Они не трогают,  и меня вполне устраивает такое взаимопонимание.
Прозвенел звонок. Должен быть урок математики. В класс вошла преподавательница истории, узкоплечая,  с круглым казахским лицом и пробором на косой ряд черных волос. Аккуратный темно-синий костюм, с белым отложным воротником, плотно облегал её маленькую фигуру.
Как только класс успокоился, не разрешая сесть, она начала говорить медленно, дрожащим голосом:
– Ребята, я должна вам сообщить тяжелую новость, постигшая нашу многонациональную страну. Радио только, что  оповестило, что умер, всеми нами любимый и дорогой, Иосиф Виссарионович Сталин, – класс разом ахнул и притих, будто вымер. А она, задыхаясь, словно перехватило горло, продолжала: – Учителя, как вы понимаете, находят¬ся в таком расстроенном состоянии в…, – недоговорив, зашмыгала носом. Из портфеля, что лежал на учительском столе, достала белоснежный платок, и принялась вытирать слезы. Класс молча тоже зашмыгал: – В таком состоянии учителя не могут вести уроки, – продолжала она. – Мы, вся школа, присоединяемся к трауру всей нашей Родины и отменяем занятия в школе. Сейчас тихо, без шума, соберитесь и расходитесь по домам, – дав команду, преподавательница вышла из класса.
Снова застучали крышки от парт, зашаркали тяжелой обувью и, не проронив ни слова, ученики двинулись на улицу. На здании школы и некоторых домах раз¬вевались на холодном ветру траурные флага. В душе было такое ощущение, что улицы поселка окунулись в печаль,  страх и какую-то растерянность.
– Что же теперь будет? Как будем жить без вождя?  –  возвращаясь,  домой, плача, шептали мы с Валей.
С самого рождения, постоянно впитывая, о   гениальности этого человека, теперь не укладывалось в сознании о дальнейшем существовании каждого человека и всего социалистического государства. Казалось, что без такого руководителя, как он, с именем которого шли в бой и отдавали жизнь без колебания, народ остался без отца, без учителя, без его мудрых советов и наставлений.
Плакали все. Не было людей, которые встречались на улице, чтобы глаза, не выражали скорбь, и  не вытирали слёзы.
– Второго, как Сталин, уже не будет, – слышали мы разговоры от встречных прохожих.
Вечером, выйдя на крылечко, я написала маленькое стихотворение своему любимому Кумиру:
 Погасло светило второе на свете,
 Угас мирный разум творца,
 Он сделал могучей страду на планете,
 Где не было счастью конца.
Напрасно мы думали, что вождь, ушедший из жизни, был незаме¬нимым. Председателем Совета Народных комиссаров 6 марта. 1953г. был избран тов. Маленков. Внезапный стресс прошёл, и жизнь стала продолжаться, но только в полном переосмыслении.

Август 1953 г.

Прошло уже два месяца, как отзвенел последний звонок школь¬ной жизни. Покидала школу с облегчением, словно сбросила с плеч непосильную ношу. Предстояло подумать о дальнейшем существовании. На, что я способ¬на? Чего больше всего люблю? Кем хочу стать? Желаний много, но как осущест-вить? Вопросы, вопросы и вопросы.
– Мама, где мои метрики? Пора подумать о паспорте. Мне уже девятнадцать лет. Видишь, как плохо, что год проболела. Нормальные люди оканчивают в восемнадцать.
На мой вопрос она не ответила. Почему-то ходила по квартире и бессмысленно перекла¬дывала вещи с места на место. Потом села за стол в передней комнате, где обычно по очереди делали уроки, с Арнольдом. И опять молчание. Продолжала о чем-то думать.
Стоя посреди комнаты, я вопросительно смотрела на неё, ожидая ответа.
– Садись, – предложила она на табурет, что стоял по другую сторону стола: – Хочу тебе сказать одну важную вещь. Твоих метриков нет.
– Почему?
– У тебя другая фамилия. Ты не Белова. Твой отец Шукшин Иосиф Иванович.
– Как?! – воскликнула от удивления. Я услышала слова, которые боялась, всю свою жизнь. Они были сильнее грома. Как будто в жаркую погоду на голову обрушилась лавина снега. Мне показалось, что лечу в пропасть. Обезумевшая, вылетела на улицу. Я бежала, куда глядели глаза, бессмысленно и бесцельно.  За что-то цеплялась, где-то вязли босые ноги в грязи. Пробиралась через чащу. Раздвигая кусты, царапала руки. И снова вперед. Будто хотела умчаться от сказанных слов, а они настойчиво хватали и рвали мою душу. Ветви деревьев больно хлестали по лицу, цеплялись за растрепавшиеся длинные волосы. Я ничего не видела и не слышала. Словно помутился рассудок.  Глаза застилала пелена слез. Горло сжимали спазмы. Я задыхалась.
Очнулась  на узком рыбачьем мостке, который врезался в воды быстрой реки - Или.  Холодный ветер, да всплески волн отрезвил меня. Что я хотела в эту минуту? В дальнем уголке мозга шевельнулось сознание:
–  Стоит ли жить?
Какое-то страшное одиночество окутало мою сущность. Казалось, про¬пал весь мир. Над моей головой серое пасмурное небо, подо мной мутная холодная вода. Вот и всё. Больше ничего нет. Тело и душу окутало одиночество.
Но вдруг, за спиной кто-то окликнул. От  звука замерла. Неожиданный голос, словно разбудил от страшного сна. Не оборачиваясь, услыхала повторно. Теперь внятно различила человеческую речь:
– Девочка,  что ты здесь делаешь?
Я оглянулась. Не понимая вопроса, безразлично посмотрела на человека с ружьем. Он снова повторил свой вопрос. Я продолжала разглядывать и соображать:
– Почему он с ружьём?  Кого-то хочет убить? – огляделась вокруг, пытаясь понять место своего пребывания: – И почему здесь?
Мужчина лет сорока продолжал стоять на кромке берега. Смотря в упор, что-то говорил. До моего рассудка дошли обрывы:
– Иди домой. Сегодня очень холодно. Ты босая и раздетая, простынешь.
– Я сейчас... Сейчас пойду, – ответила я бессознательно и напра¬вилась к берегу по мокрому скользкому мостику.
Опустошенная и обессиленная, как после длинной дистанции бега, вяло поплелась по лесной тропинке. Скрывшись в густой зелени деревьев, присев на корточки, горько заплакала. Плача перебирала прошлое из своей жизни. Вспомнила, как, однажды, приехав к бабушке (матери отца) в деревню, я услышала от заглянувшей в хату соседки:
– Алёна, у тебя гостья? Это Шуркина неродная дочка приехала?
Пулей к ней подбежала тетка Валя, младшая сестра отца, и которая старше меня всего на шесть лет, с силой захлопнула перед любопытной старухой дверь.
И однажды, довелось услышать подобное, когда мама ругалась, с одной из сестёр отца, Зинаидой:
 – Вспомни какую, он тебя взял? С ребенком!      
Отец не делал различия среди детей. И к сынам относился хуже, чем ко мне. Всегда повторял:
– Сестра у вас одна. И вы должны любить и защищать, её.
Скоро я забыла неприятные новости, и в душе не верила в чужие слова. Твердо была убеждена, что отец родной и любил меня так же, как и братьев. Но сегодня, сообщение из уст матери, убило и сделало меня одинокой на всем свете.

 Конец августа 1953 г.

Через несколько дней, мы отправились с отцом хлопотать документы. Решено было заявить в местном Загсе, что якобы потеряли метрики. Меня послали на комиссию для восстановления возраста. Но больница и главный Загс находились в райцентре под названием, Талгар. Пришлось вернуться домой, и только на следующий день поехали на поезде до города Алма-Аты. А оттуда на автобусе до места назначения.  В этот же день ЗАГС направил в больницу, где должны были определить мой возраст. В кабинет вошли вдвоем.
Не поднимаясь из-за стола, врач выслушала причину нашего по¬сещения. Прочитав направление,  спросила:
–Возраст девочки?
– Родилась I июля 1935 года, – торопливо ответил отец.
Я метнула взгляд в его сторону, давая понять, что ошибся годом Но он ничего не понял, продолжал заглядывать в листок, куда записывала врач. Потом она подняла голову, в белом высоком колпачке, и внимательно посмотрела на меня.
– Слишком молодо выглядит. Можно подумать, что лет пятнадцать, – и женщина протянула  лист. Мы вышли из кабинета.
– Ты чего, так на меня смотрела? – удивленно спросил отец.
– Я с 1934 года.
– Ах! Черт! – выругался, он: – Как это я забыл?               
– Да ладно. Пусть будет на год моложе,– согласилась я.
В ЗАГСе выписали документы на Белову Альбину Александровну, рож. I июля 1935 года. Родилась в городе Бедово, Кемеровской области. Отец - Белов Александр Федотович. Мать - Дьякова Лидия Константиновна.
– Вот и всё! Как просто. Можно было бы сделать и раньше. И я бы ничего не знала, – вздохнув, проговорила я, выходя из мрачного государственного здания.
Весь обратный путь мы продолжали молчать. Я смотрела в  вагон¬ное окно, любуясь природой. Отъезжая от города - сада, (как называют его жители), по обеим сторонам дороги тянулась пышная зелень. Далее пейзаж сменился степью.
Мои чувства не были смешенными. Родного отца  я никогда не видала, поэтому человека, который вырастил меня, продолжала считать родителем. Наши отношения с ним были прежними, как будто ничего не произошло. Может быть, он и не знал, что случилось со мной в тот день, когда узнала о метриках, а если и знал, не подавал вида.
С матерью к старому разговору не возвращались, и будто бы обо всем забыли. Да и в моей душе всё остыло. Смерилась с реальностью. Отбросила всю боль. Решив, какая разница, кто кому родной или нет? Другой семьи у меня всё равно не будет.   Главное, чувствовала себя не отброшенной. И продолжала всех любить одинаково.
Домой вернулись к вечеру. Мальчишки бросились к сумке, доставая крупные, с красным бочком, яблоки – апорт. Дети ничего не знали и не подозревали о цели нашей поездки. Они с удовольствием ели сочные яблоки, всасывая сладкий обильный сок, разбрызгивающий в разные стороны, и от этого небольшая квартира наполнилась ароматным аппетитным запахом.
               

                ЧЕТВЕРТАЯ  ЧАСТЬ.

Сентябрь 1953 г.

– Алька, ты дома? – послышался звонкий девичий голос через распахнутую дверь.
– Дома! Заходи!
– Выйди сама на улицу.
Появившись на крыльце,  я увидела Валентину в рабочей одежде, в старом  ситцевом платье и косынке.
– Куда ты так «красиво» вырядилась? – с иронией спросила я.
– Чем занимаешься? – последовал её вопрос.
– Уборкой. А что?
– Я сегодня в отгуле. Не хочешь поработать?      
– Где?
– На погрузке арбузов.
– Согласна. Когда?
– Прямо сейчас пойдем. Мальчишки нашего поселка уже убежали.
Переодевшись, в старую коричневую юбку и серую легкую кофточку, предупредила Арнольда, что направилась к овощному складу.
День удался не жарким. При быстрой ходьбе обдувал свежий ветерок.
– Ты, почему не поступала учиться в этом году? – спросила подруга, двигаясь как танк, вперед.
– Устала я. Нервы, как струна. Решила по - работать.
– Где будешь устраиваться?
– А где придется.  Где подвернется.
С разговорами, скоро оказались у высокого деревянного  забора. Заглянули через щель. Всюду, по широкому двору, арбузы лежали  высокими кучками. У двухстворчатых ворот,  в очереди  стояли машины, груженые  арбузами.
При нашем появлении, к нам подошел коренастый, среднего роста мужчина, лет тридцати, в сером хлопчатобумажном поношенном костюме.
–Девочки, работать? – задал он вопрос.
В ответ мы кивнули головами. Мужчина провел нас в маленькую «каптерку», и наши фамилии записал в амбар¬ную книгу. Потом издали показал на ребят, которые, раздетые по пояс и, закрутив до колен старенькие штаны,  работали по два человека у каждой  арбузной кучи.
– Присоединяйтесь. Нужно, как можно, быстрее разгрузить машины. Оплата будет производиться по желанию: деньгами или арбузами. Всё ясно?
– Да, – ответили мы хором.
– Вопросы есть?
– Нет.
– Желаю хорошо потрудиться, – и улыбнулся.
– Мужичок с юмором, – заметила я, когда   отошли от него.
Окинув взглядом, я заметила, что можно увеличить производительность. Чтобы остановить и привлечь внимание работников, громко крикнула:
– Стоп! Давайте попробуем перестроить работу цепочкой. Два человека на кузове, остальные внизу. Будем  перекидывать арбузы из рук в руки.
Не раздумывая, ребята быстро согласились. За несколько минут машина была разгружена. Таким же способом освободили и вторую. Закончив, я скоман¬довала:
– Теперь большой перекур! – и все отправились под открытый навес, где горой лежали  арбузы.
Увидев нас, отдыхающими на соломе, к нам подошел тот самый мужичок, который оказался зав. складом.
– Молодцы ребятишки. Быстро управились. Если кто имеет желание остаться работать на ночь, то можете записаться.
– А что делать?
– Подойдут вагоны. Нужно арбузы перегрузить туда.
Все переглянулись. Мы с Валей первые подняли руки. За нами последовали другие.
– Будем считать, что остаются все, – и кладовщик ушёл.
– Я думал, что он арбуз предложит, – заметил один из подростков: – А он работу предлагает.
– Если он не догадался угостить, то мы сами себе разрешим, –  тихим голосом добавил второй: – За кучу скрываемся по два человека. Там, выбираем самый большой арбуз, нечаянно роняем его. Он  лопается…. А потом по очереди меняем¬ся, что бы пожрать. Договорились?
«Умное» предложение   было одобрено единогласно. Всё сделали, как решили. Когда дошла очередь  до нас, с Валей, мы увидели на сене ярко красные ломти арбуза, с черными спелыми крупными семечками. Кусая рассыпчатую мякоть, сок бежал по бороде и рукам. Откусывая, жевать не приходилось, спелая мякоть таила во рту, наполняя прохладной сладкой жидкостью.
– Вот это «арбузик». Чудо. Можно напиться одним укусом,  – восхищалась я.
– Да. Ты права, – согласилась подруга: – Только надо спешить, а то засечет мужичок. Одним арбузом, в обхват, напились восемь человек.
Арбуз был таким большим, что остатки пришлось прикрыть сеном.
Через некоторое время к «погрузке», со скрипом и скрежетом подкатил пустой грузовой вагон. Конвейером мы принялись за работу. В воздухе замелькали крупные плоды, которые оттягивали руки до самой земли.
Время бежало очень быстро. Незаметно опустилась ночь и, под  навесом  зажглись гирляндами яркие огни.
Через каждые два часа, кто-нибудь выкрикивал:
– Перекур! – и все стрелой бежали к соломенной подстилке и падали замертво.
– Братва, арбузик бы. Пить хочется.
– Да разве, тот, жадина, разрешит?
– Если не даст. То, конфискуем самостоятельно. Кто пойдет спраши¬вать?
– Альбина, ты у нас самая подходящая кандидатура.  Рискнём на соблазн.
– Ну, вы даете, мальчишки. Что я, утка подсадная?  Лучше конфискуйте самостоятельно, –  запротестовала я.
– Попробуем один раз. А потом будем действовать по обстановке, – уговаривали ребята.
– Ну ладно. Только один раз,  –  и я направилась к «коморке».
Заведующий складом, растянувшись на узкой деревянной скамейке, дремал. При моем появлении в дверях, вскочил:
– Что? Уже погрузили?
– Ну, что вы? Только перекур. Устали. Анатолий Дмитриевич, вы не разрешите взять один арбуз?  Мальчишки пить хотят,
Мужчина  поёрзался на месте, почесав затылок, что-то промямлил. Помолчав,  неохотно согласился:
– Возьмите. Но только один и небольшой, –  не успела я выйти, как он окликнул: –  Как вас звать?
– А вам зачем? Если интересно, загляните в «амбарную» книгу.
– Там не полностью записано.
– А-а-а. Ну, тогда ладно, – мимолетно ответила я  и скрылась в темноте двора.
Мы выбрали самый большой арбуз, в бледную зеленую полоску. Валя трону¬ла острием ножа. Он лопнул от переспелости, и развалился пополам. Аромат свежести ударил в нос. Крахмальная, алая середина торчала в каждой половине бугром. Тут же, по бокам, как в толстых чашах, набрался прозрачный сок.  Подруга нарезала сердцевину на куски, и мгновенно, наперебой, потянулись загорелые руки подростков.
К нашему свету, как комар, прилетел сам хозяин. Молча пошатался, потоптался и сел рядом со мной:
– Вы одна домой идете? Наверное, страшно? – вдруг, спросил он.
Я внимательно посмотрела на его упитанное лоснящееся лицо, с тонкими губами.
– А вы, что? Провожать меня собрались? – спросила я громко: – За арбуз?
Мальчишки заржали.
– Почему за арбуз? Просто так.
– Опоздали. Посмотрите! Сколько здесь кавалеров? Шесть человек. И все наши, с подругой. Ну, как? Пойдете провожать?
Видимо, поняв мой юмор, он ничего не отвечая,  поднялся, и быстро исчез из вида. Вслед снова все засмея¬лись.
– Чего ржёте? Теперь,  «фиг с маслом» он даст нам арбуз, – упрекнул один из ребят.
 – А черт с ним. Мы и без него, жулика, возьмем. Я видел, как он взвешивал машины. На тонну убавлял. Значит себе, делал прибыль, – резко добавил другой, что был постарше.
– Ну что? Перекур окончен! Давайте залпом без передышки? – поднима¬ясь, предложила я: – А то до утра будем пурхаться.
И снова мы впряглись в работу. Перекидывали молча. В ночи отчетливо слышалось шлепанье о ладони тяжелого огромного арбуза. Но  через два часа  послышались уставшие реплики:
– Хочу пить.
– Передохнуть бы?
– Потерпите,  миленькие, скоро конец.
–Братва! Кто-нибудь « нечаянно» уроните арбуз. Да покрупнее…
И тут же, во влажном ночном воздухе раздался сильный взрыв. Все кинулись за сочной мякотью. Поглотали на ходу..., и опять закипела работа. Из темноты послышался мужской бас:
– Вы специально бьете?
– Ну что вы? Разве мы способны? Конечно, нечаянно, – заступилась я.
Оплату получили арбузами. Домой вернулись под утро с полной тачкой.  У каждого было по мешку арбузов.
Еле дотянув мешок до порога, чтобы не будить домочадцев, я не стала проходить в комнату. Тут же бросила старенькое пальто на пол, и от усталости уснула, как убитая.

Октябрь 1953 г.

Октябрь месяц оказался холодным и ветреным. Несмотря на причуды погоды, нам предстоит переезд.
– Собрали вещи? – зайдя в комнату, спросила мама и тут же исчезла.
Я подбирала последние безделушки и укладывала в коробки. Арнольд, упаковывал другие вещи, а самый млад¬ший черноглазый брат, мешаясь, бегал вокруг.
– Ну, что ты все утро носишься? Лучше помогал бы удочки связы¬вать, – ругался Арнольд.
– Сам не можешь? – огрызался Толик.
– Бездельник. Тебе уже скоро шесть лет, а ты ничего не хочешь делать, – продолжал ругать  старший брат.
– Да, действительно. Почему без дела шатаешься? Арнольд, в твоем возрасте, был уже как хозяин. Я не помню, чтобы он болтался без дела, – поддержала я.
Оскорбленный малыш, надул и без того пухлые смуглые щеки. Усевшись на набитый мешок с вещами, принялся перебирать рыбацкие крючки.
– Хорошо, что переезжаем, – пробурчал он, стараясь сгладить свою вину перед старшим братом.
– Почему, хорошо? – спросил Арнольд, перебирая журналы и газеты.
– Там клуб рядом. Я в кино буду каждый день ходить.
– Тебе-то хорошо. Ты ещё не учишься. А вот Шурке плохо. В школу далеко. Да и ты, на следующий год пойдешь учиться.
– Тебе тоже  далеко в школу ходить.
– Я уже большой. В седьмом классе учусь. А вы с  ШУРКОЙ маленькие.
А я не пойду на следующий год.
–  Это почему? – вмешалась я.
– Мне семь лет будет только в декабре. И меня не возьмут.
 – Возьмут. Мама попросит, чтобы в её школу тебя записали.
– А я не хочу, – заявил он твердо.
–Тебя никто спрашивать не будет, – настаивала я, заглядывая то и дело в окно, поджидая машину.
– Сказал! Не хочу учиться! Арнолька, мы завтра пойдем, на рыбалку? – перевел он разговор, чтобы я отстала от него.
– Пойдем, если успеем сегодня разложить вещи.
Недавно выстроенный коттедж, предназначенный на две семьи, находился рядом с лесозаводской конторой, в одном дворе. В одной половине уже поселился главный инженер, а другая выделена нам, так как отец теперь рабо¬тал  десятником на этом предприятии.
В поселок входили:  «лесозавод», за высоким дощатым забором, где размещались распиловочные цеха; слева тянулись старые пасмурные бараки, где жили семьи рабочих; справа, у реки ютились саманные ни¬зенькие белёные домики. И только наш дом, контора и «клуб» ярко выде¬лялись среди облезлой серости.
Молодежь «лесозавода» дружила с «лесхозовскими» и потому поселок не был чужим ни для меня, ни для моих братьев.
За «конторой» и «клубом» тянулся барак, в котором жила Шокарева Клава со своими братьями. Она прибежала, как только узнала о нашем переезде:
– Как устроились? – послышался её певучий голос из темного коридора. Зайдя в первую комнату, где справа в углу стояла сложенная плита, оглядев, деловито заявила:
– Хорошо отделали строители. Потолки высокие и окна большие. Видимо, первая комната является кухней?
– Да. Здесь же и кровать поставим, для родителей, – пояснила я: – Проходи в большую комнату. Смотри, какая светлая и просторная. Три окна.  Вполне войдут ТРИ койки. Шурка с Толькой будут спать на одной. Хорошо? Правда? – хвалилась я.
– Отлично. Да и магазины у нас здесь, рядом. И ко мне в гости ближе бегать, – и пройдясь по комнате, Клава вдруг спросила: – Ты, что в вечернюю школу ходишь?
– Не всегда. Посещаю, чтобы не забыть, чего не знала, – пошутила я.
– Молодец, – и направилась к выходу:–  Приходи вечером к нам. Придумаем, как время «убить».   
 Я последовала за долговязой неказистой подругой, которая болезненно выбрасывала худые длинные ноги. Проводив на веранду, остановилась. Клава сошла со ступень, продолжая весело рассказывать всякие новости.
Из дверей «конторы», что была напротив нашего крыльца, вышла низкорослая кругленькая  девушка, с  красивым мраморным лицом. Из-под темных, словно два  крыла, смотрели темно-карие глаза в нашу сторону. Её черные волосы гладко зачесаны назад и собраны калачиком на  затылке. Открытое мягкое лицо излучало доброту и интеллигентность.
– Кто такая? – спросила я Клавушку.
– Инженер «лесозавода». Недавно прислали отрабатывать. Теперь трудится в конторе.
Почувствовав, что речь идет о ней, девушка сошла с невысокого крыль¬ца и направилась к нам.
– В нашем полку прибыло? А я всё следила из окна, как вы вещи таскали. Мой кабинет с вашей стороны, всё видно. Хотела выйти помочь, да неудобно. Не знакома.
– А вы познакомьтесь, – вмешалась подруга. Девушка протянула короткую белую руку, с нежными мягкими пальчиками и приятным голоском, слегка смущаясь, произнесла:
–Капиталина. По-простому, Капа Назарова.
 В ответ я тоже назвала своё имя.
Шокарева ушла, а новая  девушка продолжала стоять внизу веранды и долго без умолку говорила. Чувствуя, что трачу время, я решила выбрать момент, чтобы осторожно её остановить:
– Вы где живете? – перебила разговор я.
– Здесь рядом. Смотрите. Вон тот барак, что у высокого забора. Приходите ко мне в гости.
– С удовольствием. Давайте сегодня встретимся у Клавдии.
– Хорошо. А сейчас я пойду, Альбина? Не стану вас задерживать разговорами.
– Да конечно. До вечера.
Наконец, мы разошлись. Так началась у меня новая жизнь.
Ноябрь 1953 г.

В дальнейшем, однообразные вечера, мою жизнь украшали две под¬руги: Капа и Клавушка. Однако,  отдавала предпочтение новой знакомой. Мы были с ней одного года рождения и быстро сошлись инте¬ресами и характерами. Обе уступчивые, не любили всякую грубость и многочисленное общество. Конечно, она была нежнее, но зато во мне присутствовало самоуважение. Я вела себя с  достоинством в кругу мужского общения. Капа старалась подражать, но часто  самолюбия хватало не на- долго. Мы искренно привязались друг к другу и любили так, как могут любить родные сестры.
Обычно, после работы она кричала через нашу распахнутую дверь или стучала к нам в окно:
– Я пошла домой! Приходи!
– Сейчас придет корова, подою и приду!
Сама уже торопилась приготовить подойник и ведро с теплой водой для мытья вымени. Еще раз сполоснула трехлитровые банки и вышла, на улицу.
Выйдя на крыльцо, я поджидала стадо. Наконец, издали, между бараками показались разношерстные коровы. Они, медленно переваливаясь, степенно расходились по своим дворам. Наша комолая Маринка, заплетая ноги, бежала рысью. За ней с длинной хворостиной, на распашку, в синей стеганой фуфайке, в припрыжку бежал Толик.               
– Опять ты её бегом, гонишь?  Сколько раз можно предупреждать? Нельзя так делать.
– А почему?
– Да потому! Почему, да почему? Смотри. Она бежит, а вымя трясется и теряется молоко, – загоняя в сарай, ругалась я: – Позови Арнольда. Пусть лезет на крышу и сбросит сено. Да теплое пойло прихватит. На полях трава уже  высохла. Наверное, голодная.
– А где Шурка? – спросил брат.
– Соскучился? Уроки делает.
– А мама?
– Дома. Дома! Что пристал? Тетради проверяет. Ты пойдешь за Арнольдом?
– Иду. Не видишь, что ли?
– Можешь, по быстрее? – Заметив, его красные от холода уши,  я спросила:  – Почему без шапки опять?
 – Мне не холодно.
 – Добегаешься. Простынут уши, будешь выть. Ветер уже холодный. Наверное, где-то снег выпал,– ворчала я  вдогонку непослушного ребенка, привя¬зывая корову верёвкой к крюку.
Огромная корова, костромской породы, занимала почти половина сарая. И я, иногда побаивалась, что она, неудобно развернувшись, когда-нибудь придавит к стене. Старалась при дойке сесть ближе к дверям.
Тут, на дворе послышались легкие шаги. «Маринка» повернула крупную, коричневую голову, с большими круглыми глазищами и, почуяв теплое питье, глубоко потянула носом. Арнольда корова хорошо знала и даже лю¬била. При его появлении ласково тыкалась влажной мордой, как бы обнюхивая знакомую фуфайку. Он постоянно её кормил, и животное считало, этого худенького смуглого подростка, своим хозяином. Брат поставил ведро, и корова с жадностью принялась пить.
    В наших магазинах, кроме хлеба, ничего не было. Родители, видимо, поняли, что без подсобного хозяйства трудно прожить. Теперь решили спасаться огородом и коровой. Хотя для приобретения сена в этих голых степях, стоило не мало денег. В свободное от работы время, отец и сам подкашивал везде, где только было можно. Однако, за период, когда он начал работать на «Лесозаводе», сильно изменился. Стал приходить частенько в пьяном виде. И его мало волновало какое-либо хозяйство. Глядя на поведение мужа, мама не сдерживала свой властный, строптивый характер, и в семье поднимался скандал до потолка.
Но обычно, в нашей семье все работы были распределены.  В летнее время, особенно по yтpaм, мама доила корову сама. Но сейчас, когда начался учебный год, вся домаш¬няя работа принадлежала мне.
    Корову я доила, но сама молоко не употребляла. С рождения была выкормленная на коровьем молоке, и заработала аллергию. Во взрослом состоянии не дополучала витамины, как  братья.
    Отдушину от работы и семьи, я находила в успокоении среди веселых подруг. Но, с замкнутым характером, Арнольд был лишён и этого. Друзей он никогда не имел. И единственное развле¬чение находил в работе, или далеко забравшись в лоно природы, где часами проси¬живал у реки. И довольствовался пойманной рыбой. Он был  уже подростком, но радоваться и восхищаться, так и не научился. Не знаю. Чувствовал ли брат, мою огромную любовь и жалость к нему? Я всегда сожалела, что на его  суровом бледном смуглом лице, не появлялась улыбка, хотя бы  счастливое выражение. Каждый раз ловила, как его  большие печальные с поволокой черные глаза, безучастно смотрели куда-то в пространство. Порой, глядя на молчаливое создание, от жалости хотелось плакать. Иногда в моем сердце пробуждалось желание, сделать  приятное и я составляла ему компанию сходить  посмотреть фильм на дневной сеанс. Но и это развлечение, казалось, приносило ему какую-то тяжесть. Я чувствовала и видела, что военные годы не только убили  детство у нашего поколения, но и, не отпускали своими оковами, по сей день. В четырнадцать лет, мой брат  душой превратился в старика.
      Совсем иная выпала судьба для младших братьев. Однако Шурик рос худеньким и бледным, болезненным ребенком. И в отличие от младшего «цыганка», был стеснительным, не смелым и плаксивым. Зато  Толик, коренастый крепкий здоровяк, ходил зимой  нараспашку, и всегда умел находить приключения на свою голову. И конечно, являлся предводителем среди своих сверстников и даже тех, кто был старше его.
Посторонние люди не могли понять кто из братьев старше другого. И это не удивительно.  Разница-то была всего на два года. А по резвости и отчаянности поведения, младший занимал первое место. И он же, являлся заступником старшего брата. Стремясь подражать Толику, у Шурика всегда заканчивалось  температурой. А мне прибавлялась забота.
Но надо благодарить судьбу, что младшее поколение не видело то, что пережили в детстве мы.
Итак.  Я, как и Арнольд, в свои девятнадцать лет, до сих пор не могу  распрощаться  с детством, которое украла  война. Даже тело не соответствовало моему возрасту. И  наступившая юность, опять же продолжается полуголодная и полураздетая.
Войны уже нет восемь лет, но жизнь народа улучшается «черепашьим шагом». Кругом разруха, пустые магазины и мизерные зарплаты. Люди не живут, а выживают.              Удивительно то, что  не ропщут на свою бедность. Может быть потому, что живут все одинаково. Народ доволен тем, что была одержана  Победа над фашизмом. И, слава Богу, что не все  в концлагере, не все сидят по тюрьмам, где жизнь проходит  за колючей проволокой.
Как бы не старались наши власти, скрывая правду от народа, однако не было секретом, что наша страна  усеяна лагерями. Красивые лозунги, величественные призывы, обещания прекрасного будущего не могли принести в каждую семью то, чтобы сделать человека счастливым  и богатым. И лишь обманутая юность, в розовых очках, не знавшая настоящего счастья была довольна всем. Может быть потому, что были очень молоды и много не понимали.

 1 марта 1954 г.

Учитывая слабое здоровье моё и брата,  переехав в Казахстан, мы, каждую весну открывали купальный сезон первого марта и заканчивали поздней осенью.
К моему счастью погода радовала теплыми днями. С небольших речушек сошел ледяной последний покров. Небо прояснилось и в дневные дни солнце хорошо прогревало песчаную землю.
Проснувшись ранним утром, я подошла к кровати Арнольда и тихо разбудила:
– Проснись. Только говори тихо, чтобы не разбудить мальчишек. Ты не забыл, что сегодня первый день весны?
– Ну и что? – спросонок тараща черные глаза, спросил он, и тут же сел.
–Ты забыл, – и я посмотрела на его сонный вид. Он сидел на кровати, свесив босые ноги на пол, и о чём-то думал.
– Пора начинать купаться, – напомнила я.
– Холодно ещё. Я лично, не пойду, – буркнул он. Но почему-то стал натягивать старенькие брюки на худое тело. И помолчав, добавил: – На рыбалку сходить надо. Пока спят, я рыбку поймаю. Проснуться, пожарим на завтрак.
– Иди. А я всё же, для себя открою купальный сезон. Да и утро подходящее. Смотри, как ярко солнышко встает! – с восторгом прошептала я, накидывая махровый халат на тело.
В кухне мама уже гремела ведром, собираясь доить корову. Расчесывая волосы, я ещё раз заглянула в окно. Отец у сарая чистил навоз. На невысоком столбике, за который привязывали корову в дневное время, примостился  рыжий кот-Васька, поджидая свою порцию молока. Наскоро закрутив в калачик длинные волосы, я вышла в коридорчик.
– Что вы сегодня рано повыскакивали? – спросила мама, кидая, на плечо поверх фуфайки,  полотенце, чтобы  вытирать вымя у коровы после мытья.
– Пойду на речку, пока людей нет. А то будут глазеть и ахать.
– А умываешься зачем?
– Я не буду с головой. Несколько раз по шейке окунусь.
Мама ничего не ответила. Выйдя из комнаты, притворила за собой дверь.
Прихватив, банное китайское полотенце, и надев на босые ноги тапочки,  я вышла следом.
Прохладный весенний воздух тут же охватил тело. Я рысцой взяла курс к берегу реки, который находился в нескольких метрах от нашего дома. Маленький поселок мирно спал. С узкой песчанкой тропинки,  свернула на дорожку,  что шла мимо саманного домика. Обогнув высокий деревянный забор «Лесозавода», вышла к устью речушки, которая весело перекатывала свои воды, шурша и звеня. Поверхность переливалась радужными оттенками от восходящего солнца. Его лучи скользили с правой стороны,   на противоположном берегу, пропадая где-то за горизонтом бескрайной степи.
    В прозрачном высоком утреннем небе громко перекликались многоголосые птицы. Они звенели повсюду: над голым лесом, и над серебристой водной гладью реки.
Любуясь красотами природы, я не заметила, что за торчащими кустами от меня, находился ещё кто-то. Приподнявшись на цепочки, я увидела складную мужскую фигуру в семейных трусах. Освещенный восходящим солнцем, силуэт казался атлетическим и красивым. Некоторое время я стояла в раздумьях, приступить к водной процедуре или подождать ухода незнакомца. К моему счастью, за спиной послышались медленные мягкие шаги. Я оглянулась и нечаянно встретилась с карими выразительными глазами, которые в упор смотрели на меня. Дерзкий взгляд, словно током обжег мою душу, и по телу пробежала непонятная дрожь. Во мне, что-то произошло, доселе не известное и приятное. Сердце неистово колотилось. Шаги исчезли. Я смотрела на гребешки волн, но вместо воды продолжала видеть волевое лицо незнакомца. В одну секунду, взгляд,  зафиксировался в моём мозгу так прочно, словно стоял, как наяву. 
– Странно. Что со мной? – подумала я, не понимая своего удивительного состояния. В этот миг показалось, что мир расцвел совершенно по-иному.  Лес не стал казаться голым и суровым, а небо выглядело ещё голубее и прозрачнее: – Кто он? – мысленно задавала себе вопрос.
     Нахлынувшие чувства, я решила остудить в ледяной реке. Сбросив махровый халат и оставшись в купальном костюме, направилась к воде. Несколько раз, окунувшись по плечи, я не почувствовала холода. Какая-то горячая сила грела мое тело.
Вылезая из воды, я продолжала видеть те же черные обжигающие глаза. В теле разливалась томная благодать. Насухо, вытерев себя полотенцем, и переодевшись в сухое бельё, накинув халат, я быстрыми шагами направилась в обратный путь. Проходя мимо саманных домиков, в одном из дворов, вновь увидела того же парня. И опять столкнулась с пронзительным взглядом, который, словно прострелил  меня насквозь.
  – Что со мной? – эти чувства   мгновенно напомнили  Аркадия. О первой любви детства. Но сейчас, они показались ещё сильнее, до боли и радости, обжигая сердце: – Я влюбилась? – со смехом,  подумалось мне: – Неужели? Не может быть, – но слова звучали  ни с сожалением, а восторгом. Словно  нежная мелодия прозвенела от дуновения ветерка. За плечами выросли белоснежные крылья и несли к подруге. Несли, чтобы сообщить о необыкновенной новости. У меня в душе расцвел благоухающий райский куст, самых красивых роз.
 – Ах! Как хорошо-то вокруг! – воскликнула я, кружась на месте. От возникших приятных чувств, не заметила, как сильно постучала в дверь. Сонный тревоженный писклявый голос спросил:
  – Кто там?
  – Капуля, открывай! Свои! – ответила я, задыхаясь от счастья.
Распахнув дверь, она стояла в белой ночной ситцевой сорочке, со всклоченными черными волосами. Широко  тараща, с поволокой темные глаза, часто мигая, с испугом спросила:
–Что случилось?
– Не пугайся, милая! Просто я влюбилась, – и упала на её  ещё теплую постель, раскинув руки. Но, увидев подругу в недоу¬мении, скорее обезумевшую, опомнилась: – Ложись, дорогая. Ты замерзла. И не дрожжи. Давай, я укутаю тебя, и ты согреешься, – она залезла под одеяло, а я, укрывая, приговаривала: – Сейчас всё объясню, – и начала по порядку рассказывать сначала и до конца.
– Господи! Когда ты успела?  Ещё все спят. А ты, как ранняя пташка, с восходом солнца, успела уже влюбиться. Чудо. Вот чудо. Такое могло случиться только с тобой, – по настоящему, проснувшись, повторяла подруга: – Лезь ко мне в теплую постель. Ты тоне замерзла после купания?
– Что ты? Капочка! Мне очень жарко. Меня греет огромная любовь!  – шутила я, и, вскочив с кровати, принялась кружиться по маленькой комнатке, опрокидывая табуретки.
– Сумасшедшая, остынь! Соседей разбудишь, – говорила она ласково: –  Я очень рада за тебя. И ты, наконец, познала возвышенные чувства.
– Капочка, ты тоже любила?
– Да. Я переболела раньше тебя. Мой возраст любви начался в семнад¬цать лет. У тебя  запоздал на два года.
Успокоившись, я легла валетом с подругой,  поверх одеяла, собираясь слушать её историю.
– Расскажи. Расскажи, как случилось с тобой?
– Я училась тогда в техникуме. Однажды. Случайно меня подвез один шофер. Вот и влюбилась в него. В восемнадцать лет выскочила за него замуж. Но прошёл месяц совместной жизни, поняла, что рано одела «хомут» на шею. Любимый оказался ни тем человеком, что придумала я. Да. Да. Сама придумала себе кумира. Превратила двадцати семилетнего пройдоху в Бога. И придуманный Бог, так показал, где «раки зимуют», что не знала, как от него избавиться. Снимали мы в ту пору комнатку у одной старушки. Она говорит мне: «Ой, дочка, пока нет ребеночка, беги от него подаль¬ше. Таких зверей и я не видела на своём долгом веку». А я, как раз уже закончила техникум. Получила распределение сюда, к вам.  Ему ничего не сказала. Бабуся помогла взять билет на поезд. А когда он ушел на работу, я махнула от него. В поезд села. Лежу на второй полке, а сердечко  от страха колотится. Не вериться, что смогла сбежать. Боюсь, что узнает и вернет назад.
– А не думаешь, что он спросит в техникуме? Где ты?
– Думала. Так он и сделал. Приезжал, узнавал. Только теперь-то у меня есть свой угол и работа. Конечно, перетряслась. Но ему заявила,  не умотаешься, сдам в милицию. А он уже был, оказывается, судимый. Напугался. И в тот же день исчез, как «корова языком слизала». Попугал, конечно, меня. Грозил, и зарезать, и удушить. И чего только не обе¬щал. Но я из курочки превратилась  в ястреба. Трясусь, но «кукарекаю» уже по-другому, – и она засмеялась мелодично и протяжно. И только её мраморное белое лицо, с приподнятыми черными бровями на высоком лбу, оставалось неподвижным.
– Так ты, значит, и замужем побывала?
От моего вопроса, она испуганно глянула мне в лицо, и жалобно произнесла:
– Ты перестанешь меня уважать? Да?
– Что ты, Капушка. Разве можно не любить человека только за то, что ему не повезло? От такой ошибки никто из нас не застрахован.
– Я боялась и поэтому умалчивала. Когда впервые встретила тебя, ты мне показалась, неприступной красивой гордыней. Я любовалась тобой издали. В тебе сочетание всей красоты: лица, тела  и ума. И побаивалась  твоего общения. А когда узнала ближе... Ты не соответствуешь своей надменной внешности. Добрая, простая и такая же, как все, со своими бедами. Но ты и отличаешься чем-то.  Какая-то не такая. Умеешь ценить в  человеке его душу. Сколько тебя знаю, ты ни видом, ни словом не унизила никого. Лучше молча уйдешь. И я всегда боюсь, что когда-нибудь ты молча покинешь меня, – говорила она, украдкой поглядывая в мою сторону: – Но сегодня... твоя внезапная любовь... и такая бурная... разбередила мою душу. Своим рассказом я хочу предостеречь тебя от подобной ошибки. Когда человек любит, он становиться, глух, слеп, а если и видит, то всё в розовом свете, – слова её исходили из самой глубины души, с какой-то болью.
Поднявшись с постели, я села. Сложила руки на колени и задума¬лась.
– Мне жаль тебя. Очень жаль,– тихо произнесла я. Рассказ подруги остудил мою нахлынувшую любовь. Словно выпорхнула из сердца ласточка.  Вернулась прежняя пустота и грусть.
– Но ты, слишком не отчаивайся. Ты же не знаешь. Какой он?  Может быть, достоин твоей любви.
– Зачем успокаивать? Ты так красиво меня описала, что диву даешься. Я знаю, что ты нахвалила  специально, что бы я ни расстраивалась. Я не считаю себя умнее других. И не думаю, что составляю исключение. А по поводу моего возлюбленного…, время покажет.

Апрель 1954 г.

Прошел месяц, как хожу купаться на речку, но встретившийся человек в мартовское утро,  больше компанию мне не составлял.
У себя в конторе, Капа узнала о моем таинственном незнакомце. Оказывается, он недавно откуда-то приехал. А теперь работает рабочим на «лесозаводе». И зовут его Анатолием, по фамилии Шахов. В семье, второй ребенок из пятерых. Родной отец умер,  а воспитанием занимался другой человек, отчим, которого  приютила, после освобождения из тюрьмы, мать.  И не ошиблась ни как в муже, ни как в родителе.
Наш высокий красивый дом стоял у дороги, которая ведёт на станцию. И когда мой неизвестный друг проходил мимо, утопая в глубоком сыпучем песке, и торопливо вытаскивая короткие ноги, я с трепетом и болью в сердце, провожала пока его коренастая, крепкая фигура не скрывалась из вида.
С наступлением тепла,  мои родители перенесли приготовление обеда в летнюю кухню, где стояла плита.
Жаря рыбу, я поглядывала на прохожих через распахнутую дверь. Вдруг из-за барака, как пава, выплыла моя подруга.  Поправляя белую легкую кофточку с большим бантом, она направлялась к нашему дому. В её руках алели  кроваво-красные цветы. Почувствовав, что проходит мимо, я окликнула:
– Капа! – она резко остановилась:– Ты куда?
– К вам. А я думала, что ты дома,– заходя в кухню, тут  же протянула красивый букет: – Это тебе степные  маки. Ездили в степь на машине с рабочими. Ой! Если бы ты была там! Вся степь от маков горит огнем. Я такое чудо видела впервые. Красота неописуемая. Но долго около цветов находиться нельзя. Кружится голова.
– Может быть, от красоты? – внимательно выслушивая восхище¬ние, я наблюдала за её миленьким личиком, подобно Джоконды. Обаяние этого создания несло отпечаток интеллигентности.
–Не знаю отчего. Но рассказывают: «Кто уснет возле цветов, может уснуть навечно».
– Какие красивые и коварные, – шутила я, ставя маки в литровую банку.
– На танцы идем? – спросила  подруга.
– Обязательно.
– Я сейчас на работу. Вечером встретимся. Ну, пока, – и пома¬хав белыми короткими пальчиками, как бы перебирая струны, она ушла.
Вечером пунктом сбора, как всегда, было наше крыльцо.
– Все собрались? Тронемся? –  скомандовала долговязая Клавушка.
И все весело потопали по песчаной тропе, пробираясь как по барханам.  Выйдя на утоптанную  дорогу, девочки принялись играть, перегоняя друг друга. Баловались, как дети. Мы стали взрослыми  без детства и теперь не спешили с ней расставаться.  Мы не стыдились своего баловства, громко смеялись и шутили. Наша дорога до станции, в три километра, тянулась степью.
На землю опустились уже густые сумерки и во влажном воздухе визгливые голоса были слышны далеко за пределами нашего окружения.               
– Ну, разбесились! – останавливала самая серьезная и старшая из нас, Клавушка: – Тише! Вы! В чеченский поселок входим. Напугаете воинственный народ. Я видела, как они однажды, и женщины, и мужчины бежали кто с чем. Одни с лопатой, другие с граблями и палками.
– Почему?– спросил  кто-то из девушек.
– Говорят, что где-то чеченцы с русскими парнями дрались. А у них закон такой. На выручку бегут все.
– Уже освободили их от комендатуры, но почему-то не уезжают? Наши  ребята свободно бы вздохнули. Они такую власть и верх взяли над поселком, что русские парни бояться ходить в одиночку.
– Тиши говори! – остановила Клава голосистую Валентину: – Сейчас темно. Подслушает кто-нибудь из них за забором и даст нам «шороху». Будут тогда танцы в обратную сторону.
– А я их не боюсь. Хотите? Я ещё громче крикну. Не боюсь! – завопила она басом, оглашая затихшую улицу, по сторонам которой притаились низкие саманные домишки.
 – Валька, не дури! – остановили её, все шесть человек. А она в ответ громко рассмеялась:
– Ага! Напугались?
– Говорят, чеченские старики не разрешают жениться своим парням на русских девочках?   
– А наш сосед - чеченец женился на казашке. Им на «лесозаводе» в конторе справляли комсомольскую свадьбу. Никто из родичей жениха не пришел. И со стороны невесты тоже никого не было. Отреклись от них, и чеченцы, и казахи. А жених смеется и говорит: «Мы теперь русские и будем жить среди русских» – весело  рассказывала Валентина.
– Эту нашумевшую историю знают все от малого до старого, – пере¬бил кто-то.
– Я вам напомнила, что бы зафиксировали в мозгу на всю жизнь.
Высокое одноэтажное здание прямоугольной формы, с вывеской «Клуб железнодорожников» состоял из  одного зала, где днём демонстрировали фильмы, а вечером собирали молодежь на танцы. В  поселке было два клуба. Второй - «Речников». Тот был двухэтажный и располагался ближе к реке. Мы почти всегда пропадали в «железнодорожном».
В большом зале, где распахнуты все окна и дверь, было душно. Толпой мы ввалились в зал, где была уже масса народа. Тут же принялись искать свободные места.
Я же в первую очередь бросила взгляд на присутствующих, ища глазами Шахова. Он стоял в конце зала и смотрел в мою сторо¬ну. Яркий свет падал ему в лицо, и мы встретились глазами. И снова я ощутила тот же обжигающий прилив. От волнения, я с силой сдавила руку Капы. Она тихо взвизгнула. Но, поняв мое состояние, ничего не сказала. И только попыталась приподняться на цыпочки, вытягивая короткую  шею, чтобы  увидеть то, что взволновало меня.
–Хорошо... Ты высокая... Тебе всё видно... А мне ничего, – надув по-детски бледные губы, пропищала она.
– Капочка. Он здесь. Если бы ты знала?
– Знаю. Всё знаю. Пойдём ближе?
– Боюсь. А вдруг пригласит. Мне, кажется, он через руки поймёт, что я его люблю. Нет, Капа. Нет. Не пойдём туда, – шептала я почти под ухо подруги.
 Сзади кто-то подошёл и нежно тронул за локоть. Испугавшись, я оглянулась. Передо мной стояла коренастая плотная фигура  заведующего арбузным складом. Он приглашал меня на танец. Я хотела, отказаться, но Капа уже отпус¬тила мою руку, и направилась садиться на освободившееся место.
– Наконец-то дождался вас, – проговорил он,  беря меня за талию, и прижимаясь всем телом, начал  вальсировать по залу. Почувствовав  близость, я уперлась локтями  в его широкую грудь: – Вы так ненавидите меня, что боитесь прикоснуться, – в ответ я промолчала. Танцуя, он продолжал слащаво нашептывать:  – Я не перестаю терять надежду, что мы когда-нибудь будем вместе. Уже предупредил родителей, что приведу вас на показ.
– Как? На показ? Как вещь?
– Зачем вещь? У меня родители старых взглядов.
– Поэтому вы и не женаты в тридцать лет?
– Почему? Я был женат. Но когда меня за растрату посадили на три года, жена ушла. Конечно, после моего признания, вы можете презирать меня. Но я честный человек и не хочу вас обманывать. Перед замужеством вы должны всё знать обо мне.
– А почему вы решили, что я собираюсь замуж? Неужели я дала вам повод. Мы с вами знакомы лишь условно. Работала на арбузах. Ну и что? Разве мало у вас проходят перед глазами таких, как я?
– Когда я предлагал вам выйти за меня замуж, я не шутил. Прежде чем сделать предложение, я навел справки о вас. Когда говорил о том, что имею намерение связать свою судьбу с вами, вы почему-то смеялись. Теперь, и всегда буду твердить об одном и том же.  Пока не добьюсь.
 – Остановите свой пыл. Не заблуждайтесь. Даже не пытайтесь преследовать меня. И не приглашайте больше танцевать. И ещё. Прежде чем оповещать родителей о своих намерениях, сначала избранницу спросите, согласна ли она, – старалась говорить я спокойно, бдительно подбирая подходящие слова: – Я бы на вашем месте, нашла бы пару себе солиднее. Своего возраста, – на последнем слове, я резко освободилась из его крепких объятий. И, оставив посреди зала, направилась к подруге: – Капуля, пойдем, выйдем на улицу.
 – Аличка, что случилось? Почему хочешь уйти? – направляясь за мной, спросила она.
И только на улице, я по порядку объяснила подруге о происшедшем.
 –Жарко. Ну и вечерок. Одни неприятные лица. Всё настроение испортили. Возвращаться в зал не хочется. Пойдем  домой, Капа?
– Пойдем,  если есть на то причина. Я сейчас забегу, предупрежу ¬ девочек, что бы ни волновались, и не искали нас.
Возвращаясь, домой по темным улицам, подруга, наконец, спросила:
–Что тебе пел мужичок, богатый  женишок? Опять, наверное, предлагал замуж?
– Удивительно. Не могу понять мужчин. Вдолбят себе в голову, что всем могут нравиться. Ушли и потому ещё, чтобы «вновь испеченный» жених снова не поплелся за нами.  Недавно узнала от отца, что он, и с ним познакомился. Без меня однажды приходил к нам домой. Навязывался с дружбой к отцу. На что человек рассчитывает? Я в первый же день объяснила, что бесполезно настаивать. Но он не желает слышать. Надеюсь, сегодня хорошо уяснит смысл моих слов.
– Не думаю, что оставит тебя в покое,
– Наоборот. Думаю, что теперь-то сделает для себя вывод. Мужик-то, не совсем глупый, – и помолчав, добавила: – А ты, как-то говорила, что я могу уходить только молча. С тобой согласна, но если меня понимают с полуслова.
– В народе говорят, что бы быть счастливой, надо выходить замуж за человека, который первым сделал предложение. Только я не верю. В моей жизни, как ты уже знаешь, первым был мой муж. Только «счастье»  оказалось фиговое.
– А мне первым,  предложил  Анатолий Лысков. Даже сватать приходили: его мать и старшая сестра. Но, увы. Я была слишком молодая. И при том не любила его. Скорее, уважала, как брата. Капа, ты не заметила, меня окружают одни Анатолии. Какой-то закон подлости. Непременно, выйду замуж за парня с другим именем.
Мы шли медленно. Подруга, ростом ниже моего плеча, крепко висела на моей руке. Она семенила рядом и заглядывала в моё лицо. Лунный свет освещал её белизну, и только черные глаза  ярко вырисовывались на бледном фоне.
Переговорив серьезные темы, незаметно вернули прежнее состояние души. Капа рассказывала смешные истории, и я громко смеялась. Все житейские неприятности ушли на второй план. Мы снова были счастливы. Нам вдвоем было лучше, чем, если бы окружали десяток подруг и друзей.

Конец апреля 1954 г.

Вечерами, когда подруги не намечали какое-нибудь мероприятие, я отправлялась к своей любимой подруге. Её маленькая комнатка, где стояли: стол, покрытый скатертью, две новенькие табуретки и древняя железная односпальная кровать, с гобеленовым ковриком, навевали уют и спокойствие.
Капа не спеша, двигалась от плиты к столу и обратно. Я любила следить за её вялыми движениями. Как она осторожно чистила  картошку, оттопырив мизинчик, словно боясь его замарать. Аккуратно вымывала сковородку и ставила на плиту. Потом высыпала, мелко нарезанную картошку, в потрескивающий жир.
Прислонившись спиной к стенке, я сидела на мягкой постели, вытянув длинные ноги вперед. Пока Капа трудилась, я преподносила всевозможную информацию. Не перебивая, она внимательно выслушивала меня.
– Капуля, может быть, я что-то недопонимаю,  но хочу разобраться. Почему мы  все живём как-то не так?
– Не поняла. Как не так? – переспросила она.
– Наша станция рядом с республиканским промышленным городом. Притом, судя по названию, город-сад. Можно с уверенностью считать, что в  окрестностях выращивают все фрукты и овощи. Ну, пусть не все.  А, почему в наших магазинах нет этих продуктов? И второе. У нас есть свой рыбозавод. Мы здесь живем несколько лет, но не разу не видели, чтобы когда-нибудь продавали рыбу. Капа, почему?
– Знаешь, дорогая, я никогда не задавала себе такого вопроса. Наверное, так нужно.
 – Кому нужно?
 – Руководству.
 –Я всё равно понять не могу. Почему им, именно, так нужно? Хорошо,  если в семье есть рыбак, то они будут кушать рыбу. А такая, как ты? Не имеешь  возможность наловить... Тогда как?
– Значит, не буду кушать, - ответила она и отправилась прикрыть дверь: – Мы заговорили о запретных вещах.  Ещё кто-нибудь подслушает... Заберут нас с тобой. И будем смотреть  на небо через  «кле¬точку», – возвращаясь на свое место, говорила Капа полушутя.
– А ты боишься?
– Не совсем. Но, все-таки...
– Но признайся, было бы хорошо, когда в магазинах всё есть.
–Ты, конечно, права. Но как тебе в голову пришла эта  чушь?
– Почему чушь, Капа? Мне, например, непонятно и другое.  Вот ты работать на «лесозаводе». Скажи. Выгодно государству?  Лес из далёкой Сибири, по железной дороге переправлять, сюда, в глубь Казахстана? И лишь для того, что бы его распилить на доски. А потом отсюда отправить по всей стране? В том числе и туда, откуда пришел, –  и с любопытством  глянула на подругу.
– Никогда не задумывалась об этом. Как-то мне все равно. Наверное, так положено. Это же министерство решает, а не мы.
– Выходит, в министерстве сидят глупцы. Не лучше ли построить распиловочный завод там, где идет заготовка?  Капочка,  а ты спроси у себя в конторе. Как лучше? Интересно,  ответят или нет?
– Что ты, Альбина? Я не смогу. Признают ещё, черт знает, за кого. Чего доброго шпионашь пришьют, – испугалась она.
– Хорошо, не спрашивай. Только мне вся, эта каша, не нравится. Дурацкая.
– У тебя какие-то мысли не чистые. Давай лучше говорить о своих личных делах? Зачем голову ерундой забивать. Что толку вести разговор.  Все равно ничего не измениться. Наверное, так и нужно. Ведь кто-то думает и решает эти вопросы. Они лучше знают, что можно и что нельзя.
В сковороде потрескивала и шипела картошка. Хозяйка сидела рядом с плитой и часто помешивала её. Подняв глаза, я глядела на бледный свет лампочки.
– Что-то электричество еле теплице.
– Наверное, цех распиловочный запустили в работу,– ответила она, не глядя в мою сторону.
– А Шахов, в какую смену сегодня?
– По-моему, в ночную. Ты продолжаешь его по-прежнему любить? – неожиданно спросила подруга.
–Да. Вернее, сама не пойму. Чувства какие-то странные, непонятные. Увижу его... Сердце  горит огнем. Ток всё тело пронизывает. А на глаза появиться ему, боюсь. Люди говорят,  если человека любишь нужно добиваться взаимности. Я же, наоборот Бегу от него десятой дорого.  На  «танцах» несколько раз видела, как он искал момент пригласить. Но ты сама знаешь, как я уходила  с тобой прямо из-под носа. Кажется,  если прикоснусь к его телу, в обморок упаду, – от последнего слова, мы залились хохотом: – Представь, Капуля. Я падаю.
– Если бы упала, не было бы смешно. Смех смехом, но человек может подумать, что ты им пренебрегаешь.
– Но как себя переломить? Понимаешь, Капа. Ты не поверишь. Бывают случаи, когда узнаю, что он в ночную смену, хожу под забором «лесозавода» и ищу щель, чтобы увидеть любимый силуэт на эстакаде. А то, через дверь в кухне, смотрю на яркие огни над заводом и представляю, как он рабо¬тает. И так хочется,  что бы мои биотоки до него дошли. Но, увы. Его сердце, покрытое мраком.
– Как бы узнать? Через кого-нибудь. Кого он любит?– вдруг, решила подруга после моей исповеди.
– Через кого? Даже если, он не любит меня, я не смогу погасить свои чувства. Взамен ничего не требую. Так, что, у него ко мне претензий не должно быть. Моя любовь, как наваждение, как болезнь. Может быть, когда-нибудь излечусь и я.
– Альбина, сможешь, послушать без обиды?
– Давай, валяй.
– Я понимаю. «На вкус, на цвет товарища нет». А хочу сказать тебе вот что... За тобой парни бегают в десять раз лучше. И высокие, и красивые. А он ростком с тебя. Правда, на мордашку нечего. Но лицо, какое-то суровое, не доброжелательное. Только ты, пожалуйста, не сердись, что так говорю. Мне жаль тебя.
– Капочка, ты думаешь,  что я сама не понимаю? Есть другое выражение, «понравится сатана, лучше ясного сокола», – и мы снова рассмеялись: – Что-то нас на пословицы, да поговорки потянуло.
– Ладно, дорогая. Картошка готовая.  «Соловья баснями не кормят». Давай пищу принимать? Наша не заменимая картошечка уже  подрумянилась.

Май 1954 г.

На дворе месяц май. Самая красивая пора жизни. Пора полного  пробуждения природы. Вокруг всё благоухает. Теплые, но   ещё, не жаркие дни, превратили маленький зеленый уголок необъятной пустыни в оазис жизни. Земля, согретая солнцем, как на больших ладонях, преподнесла всю красоту для восхищения и любования человеческих глаз.
Люди ещё в древности верили, что цвет обладает магической силой. Мы говорим, что оптимист на всё смотрит сквозь розовые очки, а при печали весь мир видится в черном свете.
Каждый цвет вызывает в мозгу человека особую реакцию. Так, голубое небо сообщает чувство покоя и удовлетворения. Темно-голубой –  чувство безопасности. Такую же реакцию вызывает зеленовато-голубой цвет. Я заметила, что ярко-розовые цветы быстро успокаивают.  Цвет действует, как транквилизатор  меняет агрессивное настроение на пассивное. Зеленый цвет зелени  заглушает активность, приводит человека в удовлетворенное состояние. Видимо по этому, в тяжелые минуты жизни, я всегда старалась удалиться в лесную чащу, где находила покой для души.
С весенним теплом и цветением, пробуждаются и люди. Бурная река, с ярко - желтым нагретым прибрежным песком манит в объятья детвору и не отпускает с утра до вечера.
На сочных зеленых лужайках повсюду разбросаны школьные  формы и учени-ческие сумки.
Мои браться не были исключением.
– Я пошел! – крикнул Шурик брату, который только, что вынырнул и снова спрятался под водой. Дождавшись появления  черной головы, он повторил, что ему пора в школу.
– Я приду тебя встречать вечером, к школе. Мы сразу же пойдем встречать Марьянку, – крикнул вдогонку Толик, ловко держась на поверхности воды, которая тянула его на середину реки.
Ученик, отправляясь на занятие, с неохотой тащил больной портфель. Шурик свернул на тропинку, что вела через  лесок. До звонка было ещё время, и он загля¬нул в библиотеку. Но тут ему пришлось выслушать упрек старой работницы:
– Ты, Белов, чуть ли не каждый день берешь новую книжку. Наверное, просмотришь картинки и приносишь. Я не знаю, что тебе и давать. Для первого класса, всё уже перебрал. Придется отпускать для второго. Ну, хорошо. Так и быть, дам  объемнее, и очень интересную. Только, в следующий раз непременно потребую пересказать. Посмотрю, как ты читаешь. Договорились?
Ничего, не отвечая, Шурик кивнул головой и сунул книжку в портфель. Пронзительно прозвенел звонок, и ученики тихо направились в класс. Наконец, вошла молодая пухленькая низкого роста учительница, и урок начался. 
Парта Шурика стояла у окна, и солнце ярко слепило глаза.  Что бы ни говорила учительница, он не мог сосредоточиться. Разомлев от тепла,  стал поглядывать через окно, на беспечно носившихся маленьких ребятишек, которые гоняли  большой синий мяч.
– Дети, опять смотрите на улицу? Потерпите немного. Скоро закончится учебный год. Будете бегать целыми днями, – ласковым голосом уговаривала учительница, понимая состояние детей. Ей и самой было трудно находиться в душной комнате:  – А сейчас  надо заниматься.
Шурик повернул белую голову к доске, на которой она старательно выводила белым мелом название рассказа, который дети должны придумать устно. В голове не было ни одной мысли. Чтобы не мучиться, он бесшумно достал библиотечную книжку,  открыл первый лист и принялся читать. Но тут, сосед неожидан-но больно ткнул его локтем  в бок:
– Белов, училка к доске вызывает.
Шурка вскочил. Почти с силой вытолкнул ученика, что сидел с краю и торопливо поспешил к доске. При его появлении у стола, класс замер. А он вопросительно смотрел серыми круглыми глазами на одноклассников, что сидели за первой партой, и ожидал, когда те подскажут, хотя бы, заданный вопрос.
Подперев, подбородок, учительница с удивлением посмотрела  на ученика. Они некоторое  время молча смотрели друг на друга.
– Белов, ты что?
И тут, все поняли, что произошла какая-то ошибка. Один из учеников громко хихикнул.  Смешки возникли то там, то тут по всему классу. Скоро разразился хохот. Учительница вытерла платочком слезы от смеха. Только сконфуженный Шурка стоял серьезным. Он вертел головой, с торчащей белой челкой, не мигая, бросал взгляд на радостные лица одноклассников, и ничего не мог понять. Учительница подняла руку, и класс стал  стихать.   
– Повеселились, и хватит. А теперь, Белов, ответь. Опять книжку читал под партой?
Потупив глаза в пол, он молчал. И только сейчас догадался, что сосед  его разыграл. Сотворил с ним прескверную шутку.
– Неси сюда книжку. Я отдам её, наверное, маме. Пусть она опять с тобой поговорит по душам. Разъяснит тебе, когда и где читают библиотечные книги. Что любишь читать, молодец. Но нужно читать где? – и она заглянула в его виноватые глаза.      
– Дома, – буркнул он.
– Последний раз прощаю, Белов. Ты меня понял?
– Да, – ответил он однозначно.  Звонок с урока спас его от скучной нотации. Учительница вернула книжку, и Шурка довольный отправился на свое место. Проходя мимо «предателя», пригрозил: – Ну!  Берегись!  Расскажу Тольке. Он тебе покажет.
–Не будешь читать на уроках. Я пошутил, а ты обрадовался. Поскакал к доске. Что, я виноват? – оправдывался сосед по парте.
После уроков Шурка рассказал обо всём младшему брату, который, несмотря на семилетний возраст, верховодил старшими ребятами. И пацаны «лесхоза»  и «лесозавода» с уважением относились к младшему за его смелость и умение принимать нужное решение в критичес¬кую минуту.
Почуяв, что за предательство придется платить, после последнего звонка, сосед по парке во время смылся.
– Не бойся, Шурик, мы с ним потом поговорим. Пусть только еще раз тебя тронет, – но, увидев табун, Толик переключил внимание на свою корову, идущую в стаде:– Смотри! Вон идет, наша, одноглазая Марьянка! – и  братья кинулись навстречу.
Тучная комолая корова, лениво размахивая длинным хвостом, вяло вышагивала по пыльной дороге.  Недолго раздумывая, Толька выхватил у старшего брата портфель и привязал его на конец хвоста:
 – Пусть несет! – и с гордостью, за свою смекалку, посмотрел на бегущих ребят. Почувствовав тяжесть, корова остановилась. Повернула безрогую голову в сторону молодых хозяев,  промычала: – Иди, Марьянка. Иди! – скомандовал Толька, и та послушно поплелась.
 Сумка ударила по одной, потом по другой ноге. Корова прибавила шаг. И чем быстрее шла, тем чаще получала удары по ногам. Испуганное животное попыталось избавиться от непонятного преследова¬ния, пустилась в бега. Братья поспешили за ней. Слыша позади шум, корову подстегивало мчаться ещё быстрее. Она взлягивала, как разъяренный бык на арене, фыркала и снова неслась, как ошалелая.
– Стой! Стой! – кричали братья вдогонку.
Но корова продолжала мчаться. Мальчишки уже не поспевали за ней, И только продолжали вопить.
Портфель расстегнулся, рассеивая учебные принадлежности по полю. Наконец,  оторвался, оставив на хвосте только одну ручку.
Опрокидывая всё на своем пути, несчастное взбешенное  животное пулей влетело в сарай. Корова храпела, со страхом мычала, мотая головой,  разбрасывая обильную пену с толстых губ, с силой скребла копытами  о землю.
– Что случилось? – прибежала испуганная мама.
– Лучше  признаться, – тяжело дыша, шептал Шурка: – Всё равно узнает. Сумка и учебники… –  намекнул он, прижимая к груди библиотечную книжку, которую успел подхватить на бегу.
Что ругала мама, Тольке не было обидно.   Виноватый, и получал по заслугам. Но досаднее всего в том, что посрамился перед братом и друзьями.
Я стояла рядом с мамой. Глядя на проказников, на их растрепанный вид, мне стало смешно, и я еле слышно пропела:
–«Один белый, другой чёрный, два веселых друга»
 – Чего смеешься? Тут плакать надо… с такими детками, – с обидой проговорила мама и направилась к дому.

Август 1954г.
 
    И так. Я решила попытать свои силы в дальнейшей учебе. Еду поступать в педагогический институт на физкультурное отделение. Учитывая слабые приобретенные знания по предметам, за  последние два года, физкультура оставалась моим спасением.
Провожать  на вокзал, пошла неизменная моя любимая подруга. И вот мы на раскаленном перроне, где было необыкновенно тихо. И лишь только несколько человек от жары полусонно бродили в ожидании поезда.
– Ларек открыли. Пойдем? – радостно сообщила Капа,  беря меня под руку:– Смотри! Мое любимое пиво! Возьмем по кружечке?
– Бери себе. Я не обожаю спиртные напитки, – отказалась я и отошла в сторону.
– Альбиночка, пожалуйста, составь компанию. Я тебе маленькую кружечку возьму..., – протяжно нараспев настаивала подруга.
– Хорошо. Бери. Все равно пить хочется. Лучше бы лимонад продавали. Так нет. Привезли всякую ерунду,– не переставала  возмущаться я на торговлю.
– Не ворчи, дорогая. Кому что? Ты просто не поняла вкуса. Когда раскушаешь, то полюбишь. После пива не сохнет во рту и не тянет пить. И потом, пиво полезно для сердца.
Вдруг, из здания вокзала высыпало  несколько человек. И  послышался голос диктора, который сообщил, что на первый путь прибывает пассажирский поезд.
–Ничего не забыла? Вызов взяла? Денег-то мать дала? – засуетилась подруг а.
– Всё взяла. Денег тоже хватит. Я научена, экономно жить. Мне любая, самая минимальная сумма достаточна. Беда в другом. У меня такое предчувствие, что в институт я не поступлю.
– Почему?  Дорогая?  Я верю в твой успех.
– Что ты, Капочка, предположим, по спортивным видам сдам, а на предметах засыплюсь. Слишком трудные были последние два года в школе. И знания, как ты любишь говорить, «фиговые».
– Абсурд.  Выброси всё из головы. Первый тур осилишь, а там комиссия сама будет вытягивать за уши.
Издали, пыхтя и испуская пары, как рассерженный дракон, пока¬зался паровоз. Скоро  замелькал  и  длинный зеленый хвост. Ещё раз сделал тяжелый вздох и остановился.
– Мне будет плохо без тебя, Альбина. Очень плохо. Но всё-таки, желаю большой удачи, – и мы распрощались.
В город Алма-Ата  поезд пришёл во второй половине дня. Прибывшие абитуриенты тут же отправи¬лась в физкультурный институт. Нам  сообщили адрес, одной из средних школ города, где мы должны будем проживать на время сдачи экзаменов.
В просторной комнате, в два ряда, стояли железные односпальные кровати. Девочки, успевшие уже познакомиться, громко и весело болтали. Я прошла на то место, куда  пренебрежительным тоном указала руководительница группы, и потом удалилась надменно, как старая классная дама женской гимназии.
С наступлением вечера, девчонки легкими бабочками разлетелись кто куда. В комнате остались: я и соседка по койке.
– У тебя, как со спортом? – начала разговор она
– Кто его знает? По всем видам, думаю, осилю. Сомнение, за прыжки в высоту.  Боюсь, что прыгну только на четверку.
– А остальные на пять? – и с удивлением   оглядела меня с ног до голо¬вы: – Вообще-то, фигура спортивная, – и сев на постель, сложила руки на коленях, как балерина. Помолчав, добавила: – У меня со спортом не совсем лады.
– Зачем тогда в физкультурный институт идешь?
– Нравиться. Я всё могу, кроме плаванья. Где живу, нет речки.
– Да-а-а-а. Дела. Как же ты теперь?
– Сама не знаю. Толи признаться, или сразу отчислиться, – и, не задумываясь, вдруг, спросила: – А ты хорошо плаваешь?
– Сказать, на отлично?  Не могу. Не знаю. Никогда на оценку не плавала. Но, нашу судоходную руку переплывала.
–  Значит, хорошо,– сделала она заключение: – Говоришь, на четверку прыгаешь в высоту?
– Чаще всего. Но я боюсь, больше всего предметы.
– Давай друг другу помогать?
– Как?
– Просто. Ты мне, я тебе. Меня ещё дома учили подруги, чтобы я с кем-нибудь договорилась.
– Как? – не терпелось мне узнать «кухню» поступления.
– Очень просто. Когда будем сдавать прыжки в высоту,  выкрикнут твою фамилию, а я прыгаю за тебя. У меня этот вид идет на пять. А ты плывешь за меня. Идет?
Подумав, все, рассчитав, я спросила:
– А если попадемся? Перед экзаменаторами будут лежать наши вторые экзаменационные листы с фотографиями. Очень легко провалиться. Если я получу одну четверку в первом туре, то есть какой-то шанс на допуск ко второму. А попадемся, выгонят обеих. И не станут разбираться кто прав, кто виноват.
– Что же мне теперь делать? Ехала, тратилась. Родители еле-еле деньги наскребли. Мы живем далеко в ауле.
– Как же ты решилась, пойти в это учебное заведение? Тут и рассчитывать на чудо не приходится, конкурс большой.
– Помоги, пожалуйста. Я по национальности татарка, но мы немного похожие. Обе русоволосые и лица худые. Не различат. Не бойся. Там всё конвейером идет. Один за другим. Никто не догадается. И знать будем только мы.
Я молчала, боясь посмотреть в её умоляющие черные глаза.
– Что же делать? Как быть? – не находила я ответа, жалея в душе девушку:– Ну а если провал?
– Не попадемся. Вот посмотришь, будет всё хорошо, –  умоляла настойчиво она: – Видела расписание в коридоре? Первым, будет бег на 100 метров. Вторым, прыжки в длину. А потом плаванье.
– А в высоту когда?
– На другой день после плаванья.
– Что же делать? –  не переставала повторять, быстро  шагая по широкому проходу между кроватями. Девушка следила за каждым моим движением и в ожидании поглядывала на меня.
  – Помоги. Прошу.
  – Ну, ладно. Где наша, не пропадала. «Чем чёрт не шутит». Может быть, пронесет, – согласилась я, и махнула рукой.
  – Ой! Спасибо! Век тебя не забуду.
  – Подожди радоваться. Мы с тобой ещё ничего не сделали.               
 Столица Казахстана соответствовала названию «город-сад». Зеленые пышные насаждения и разноцветные яркие клумбы тянулись вдоль  прямых  просторных улиц. Всюду шумели фонтаны и арыки, наполненные холодной горной водой. Тени развесистых деревьев приносили прохладу пешеходам в душную августовскую жару. Город украшали и красочные витрины магазинов.  Многоэтажные, с национальными орнаментами дома, вносили свой колорит. Старинные парки утопали в экзотических цветах,  произрастающие  только здесь. Отдыхающих развлекали эстрадные площадки, которые работали в дневные и вечерние часы.
   Но в автобусах, в любое время суток, было очень много народа. Мы ехали к назначенному месту, где должны проходить приемные экзамены.
  – Рита, ты знаешь, в каком парке будем сдавать плаванье? – спросила я новую знакомую, держась за её руку.
  – Не волнуйся. Привезу  без ошибки. Я хорошо знаю город.
  – Мы здесь живем уже четыре дня, а я совсем не ориентируюсь. Хорошо, что тебя встретила.
 – Видишь. Я тоже тебе пригодилась. Ты за два спортивных вида, сколько получила? – вдруг, спросила она.
– По пятерке. А ты?
– Я то же.
– Бег и  прыжки в длину совсем не страшили меня. Вот теперь, как бы не попасться. Хорошо, что ваша группа до обеда, а наша после. А то бы и смухлевать не пришлось бы,– волновалась я.
Автобус резко затормозил, и я клюнула носом в  плечо спутницы. Послышались недовольные реплики пассажиров: «Везет, как дрова. Или, как киль¬ку в бочке».
– Товарищ, стойте крепче. Вы мне ногу отдавили, –  громко заявила, моя новая подруга мужчине, что стоял впереди её.
– Нам скоро сходить? – спросила я Риту.
– Нет ещё.
–Повтори, пожалуйста, свою фамилию. Я забываю.
– Запомни. Мухаметжанова. Трудная и длинная. Но нужно запомнить.
– Господи. Хотя бы не забыть, – думала  я, повторяя  фамилию   несколько раз: – Ещё немного, и мы бы опоздали.
– Альбина, давай, иди. Не забудь фамилию. Смотри, мою группу уже запускают в раздевалку.
Абитуриенты толпились около решетки, которая окружала бассейн. Заходя в раздевалку, сердце моё неистово колотилось. Я не любила лгать и теперь тряслась, как цыпленок.
–Чёрт! – выругалась я на резиновую шапочку: – Досталась же такая малень¬кая. От неё  совсем оглохла, – натягивая купальный костюм, ворчала я.
И действительно я ничего не слышала. Пришлось следить за группой. По их поведению могла определить, какая дана команда. Все принялись суетливо выстраиваться по росту. Смерив глазами, я встала в строй третья.
За зеленой редкой металлической решеткой стояла Рита.  Широко, раскрыв черные глаза, она что-то маячила и махала рукой. Отмахнувшись, я продолжала спокойно стоять и не глядеть в её сторону. Впереди меня, стоявшая девушка, подала знак, чтобы я сняла шапочку.
– Что? – с удивлением спросила я.
– Не ты Мухаметжанова?
– Я. А что?
– При перекличке, промолчала только ты.
–Да ты что? Шла перекличка? Я не слышала. Всё пропало.         
– Что пропало? Иди. Тебя зовут.
Сняв шапочку с головы, я направилась к комиссии, что сидела за столом.
– Как фамилия? –  строго спросил грузный седовласый мужчина, держа на руках маленькую собачку-балонку.
– Мухаметжанова.
– Вы не похожи на фотографии. Не морочьте нам голову, можете  с Мухаметжановой отправляться в институт за документами. Обе отстране¬ны от дальнейших экзаменов, – и отвернулся в другую сторону.
Заикаясь, я попыталась объяснить. Что-то сказать. Но рядом, сидящая молодая   женщина, в таком не тоне повторила:
– Отправляйтесь в институт за документами. И в раздевалке не забудьте оставить шапочку.
– Хорошо.
В душе не было ни сожаления, ни обиды. Необыкновенное спокойствие овладело моим сознанием. Исчезло недавнее волнение и страх за  обман. Словно сняли неизмеримый груз с плеч.  Переодевшись, вышла к Рите. Она, прислоняясь к стене, громко плакала. Я молча смотрела, и ждала конца истерики. И когда та успокоилась, спросила:
– Почему плачешь? Ты что не знала, что у тебя не было никакого шанса на поступление? Здесь ни детский сад и нянчиться с нами никто не будет. Если бы и удалось сейчас пролезть, отчислили бы потом. Так, что тебе плакать не следует. Это мне надо плакать, что согласилась на твои уговоры. Скажи спасибо, что есть компаньон. Ты ни одна вылетела, – и я засмеялась.
– Я же тебе показывала, что выкрикивают мою фамилию, –  сквозь слезы упрекнула она.
– Проклятая шапочка подвела. Ничего из-за неё не слышала, – и на меня снова напал смех. Отчего мне было весело,  я не могла понять. Может быть, потому что не нравилось это отделение. Я не хотела быть преподавателем физкультуры.
– Что тут смешного? – вытирая слезы, с пренебрежением проговорила девушка.
– У меня такое же настроение, как у тебя плакать. Я смеюсь над собой. Тебе такое чувство не знакомо? – и я опустилась на скамейку. Некоторое время мы сидели молча.
– Что теперь будем делать? Нам не разрешат ночевать в группе, заберут постель, – возвращаясь в реальность, проговорила она.
– Пошли, дорогой что-нибудь придумаем.
В институт направились пешком. Спешить было некуда. Шли медленно, обращая внимание на рекламы и различные вывески.
– Стоп! Смотри. Интересное объявление. Набираются студенты на годичные бухгалтерские курсы. Начало занятий с мая 1955 года. Ну! Будем записываться?
– Давай. Всё равно домой не вернусь. Мне отец голову открутит.
– И куда же ты?
– Устроюсь на работу. А потом пойду на курсы.
– А я, сегодня же  вечерним поездом, возвращаюсь домой.

Конец августа 1954 г.

Дома было всё по-прежнему. Никто никого не упрекал, никто никому не радовался. Даже никто не спросил, почему вернулась. Всё прошло тихо и незаметно. Будто ничего не произошло.
Воскресным утром, зная, что подруга в этот день спит долго, но я пошла к ней, чтобы всё рассказать, что со мной приключилось. Диалог вела в веселой форме, с юмором. Мы  долго от души хохотали.
– Помнишь, на вокзале говорила, что не поступлю?
– А я утверждала, обратное.
– Знаешь, почему так решила?
– Нет. Но думаю, что ты чувствовала?
– Расскажу одну странную историю. Раньше не верила. Но чем старше становлюсь,  всё больше убеждаюсь в правоту слов одной цыганки.
– Ой! Как интересно! – воскликнула подруга и выше приподняла подушку, что бы слушать полусидя.
Бросив взгляд на бледное лицо Капы, которое излучало огромное любопытство, я подобрала ноги под себя,  и, облокотившись спиной  о стенку, принялась расска¬зывать:
– Жили мы тогда в Алтайском крае. Я училась в восьмом классе. По соседству с нами поселилась цыганская семья. Обычно летом они кочевали,  а зимой жили по квартирам и работали в колхозе. Супруги были приблизительно, одного возраста с моими родителями. Однажды утром, когда мама приготовила тесто для выпечки хлеба, а я сидела на горячей печи, к нам зашла соседка-цыганка. Мама у нас, суровая и не общительная. И появление не званой гости, удивило не только меня.
– Ну и что? – торопила подруга, нежась на постели.
– Не спеши. Слушай по порядку. И так. Стоит она у порога и не проходит дальше. Мама предлагала, она отказалась. Вдруг, как-то виновато заговорила: «Не думайте, что я ворожить пришла. Знаю. Ваш брат, учителя,  не верят в наши слова». А сама на меня поглядывает. «Хочу сказать, хозяюшка, одну вещь о вашей девочке. Я на улице её приметила.  Скажу правду. Хороша она, как цветок, но от рождения не счастливая. И в будущем счастья не видать. Не сердись на меня хозяюшка, за правду. Я никогда не ошибалась. Сама не знаю почему. Не за деньги говорю. А зашла к вам потому, что вы отъезжаете. Цыганка ещё, что-то хотела сказать. Но мама резко и грубо прервала: «У неё всё ещё впереди. Поживем, увидим. А что было,  сами знаем».
– А цыганка?– перебила Капа.
– Постояла   секунду. Попрощавшись, ушла. Как ты думаешь, правду она сказала? – и я посмотрела на свою внимательную слушательницу.
– Кто его знает. А сама-то, как считаешь?
– Мне, кажется, что существуют люди, которые могут предсказывать судьбу другого человека. Я не ворожейка, но расскажу подтверждающий один факт, который истекал из моих уст. Сказано было не понятно, из каких соображений. Тогда мне было лет пять. Мы с мамой и грудным братиком приехали к бабушке и дедушке, которые раньше воспитывали меня. Сидим все в спальне. Бабушка нянчат на руках малыша. А я, дер¬жась за высокую никелированную спинку кровати, прыгала на деревянном сундуке. Как сейчас помню. Что могло мне взбрести в голову? Но сказа¬ла тогда страшную новость. Говорю. А бабушка завтра умрет. Откуда, такая ересь, пришла в голову? Мама стала ругать  меня. Все замолчали. Я не настойчиво повто¬рила:
– Ну и что? Отгадала?
– На следующую ночь, все беспечно спали. Дедушка на полу, в  другой комнате, а бабушка в спальне.   Вдруг, кто-то деда тронул за ногу и сказал: «Костя вставай, я умираю». Он вскочил и кинулся к бабушкиной кровати. Но она уже была мертвая.
– Как ты думаешь, что же это такое? – с  дрожью в голосе, прошептала Капа.
– Сама не знаю. Но только напрашивается вывод, что в мире существует не доказуемое, не опознанное, не изученное. Но факт, остается фактам. И от него не скрыться.
 – Странные явления нас окружают. Например. На  гипноз тоже нет полного разъяснения. И про сны. Толкуют вокруг да около, конкретного ничего нет, – поддержала подруга разговор.
– Хватит говорить о страшилках. Время придёт, может быть, обо всём узнаем, но это будет, потом.
Мы переключились на житейские разговоры нашей юной жизни. Много, как всегда смеялись. Капа была очень рада, что я опять оказалась дома, она весело болтала.

 6 января 1955 г.

Время бежит без тормозов. Белобрысому Шурику исполнилось сегодня девять лет. Он родился в ночь под Рождество, не дотянув один час. Ещё недавно вякал и плакал из-за каждого пустяка, теперь  его мозги заняты интересной книгой. Порой украдкой зачитывался до утра. Беда в том, что от детских книг перешел на романы. Начинал читать книгу вместе с родителями. Они отбирали на самом увлекательном месте и приговаривали:
  – Что ты соображаешь в ней? Берешься за ту,  в которой ровным счетом ничего не понимаешь.
Оставшись без книжных мыслей, он не знал, куда себя девать. Метался по комнате и продолжал с обидой ворчать:
– Скорее бы весна. Уйду на речку. Заберусь в кусты. Дудки кто найдет.
Младшему жилось легче. Хотя уже учился в первом классе, но не любил долго просиживать на одном месте. Улица для него, лучшая стихия  жизни. Он черпал познание из живого,  а не из фантастичес¬кого и непридуманного мира. Свежий воздух и солнце закалили его коренастое тело, и выглядел крепким дубком,  а не хилой тростинкой, как его старший брат.
В честь рождения сына, мама приготовила обед из двух блюд. Ставя на стол, она не забыла предупредить именинника:
–За едой не читай. Кушайте. Я пошла на работу.
Но стоило ей скрыться за дверью, как он тут же, подперев хлебницей, поставил книгу перед собой.
В такие минуты, младший брат мог вытворять с ним, на что хватало его хулиганское воображение. Проделывал с ним, всевозможные штучки. Всё равно Шурик не видел и не замечал. Он был полностью поглощен чтением. Реальность исчезала из его мира.
Толик, заглянув в глаза брата и определив, что тот находится под гипнотическим воздействием книги, подставил ему пустую тарелку, где уже сам съел картошку с котлетой, а  полную его забрал себе. Перевернув лист, Шурик бессознательно поскреб ложкой по пустой тарелке, облизал её и положил рядом. Наблюдая, Толик хихикнув, вышел из-за стола. Шурик последовал за ним.
– Тебе понравилась котлета? – улыбаясь, спросил Толик брата.
– Наверное. Что-то не понял, – и опять уткнулся в книгу.
– Всё в порядке. Не заметил. Начитается. Приду с улицы посмеюсь над ним,– подумал проказник, и вышел из дома.
Хотя мы Рождество в Советские годы не знали и не праздновали, но молодежь всё же занималась ворожбой.
Гадания исстари были неотъемлемой частью культовых обрядов носителем древнейшей ритуальной культуры. И об этом передавалось из поколения в поколение устным способом. И мы не были исключением в этом познании.
Мы договорились вечером встретиться с подругами в квартире Капы. Когда все собрались, подвинули стол к кровати и уселись, кто на чём  мог. Хозяйка поставила на средину стола тарелку с пряниками:
– Извините, девчонки, чем богата, тем и рада, – пока говорила Капа, тарелка была уже пуста.
Медленно пережевывая толстые, покрытые сладкой глазурью пряники, мы вспоминали различные гадания:
– Нужно выйти на улицу. Приложить ухо к окну и прислушаться о чем говорит семья. Что услышите, то и будет в этом году, – таинствен¬но, с расстановкой, делилась знаниями Клавушка.
– Хватит чаи гонять!  Одевайтесь. Пойдемте во двор, – предложила шумливая Валентина.
Скоро наш веселый смех разбудил притаившуюся ночную тишину поселка. Лунный диск, подмигивая, с любопытством поглядывал на буйную капеллу.
Часть девочек ворожили с зеркальцами, направляя их на спутницу, чтобы посчитать в отражении число лун.
– Смотри. Какое количество увидишь, столько человек будет в семье твоего жениха, – разъясняла Клавушка.
Мы с Капой отправились к домам. Но уснувшие темные окна погрузились в молчание. И только под одним, где слабо, через шторы, проби¬вался свет, я услышала:
– Ах, Сережа, Сережа. Как могло получиться. Так нелепо погиб¬нуть, – с горечью и болью твердил неизвестный женский голос. С испугом я отпрянула:
– Капа,  страшная речь была, – и повторила слова.
– Не волнуйся. Ты  не знаешь человека по имени Сергей, – успокоила она.
– Как не знаю? Да и ты тоже знаешь.
– Кто такой? Что-то не помню.
– Ты что? Сергей Зотов! – сын начальника «Лесхоза», который учится в Алма-атинском лесном институте.
– А при чем ты?
–Да, Действительно, – согласилась я.
И тут же в воображении возник юноша с сильным телом, добрым загорелым симпатичным лицом. Первый раз встретила его, когда он стоял на берегу реки. Легкий  ветерок трепал  его шелковистые с завитками темно-русые волосы.  От дуновения, раскрывая  невысокий, но красивый лоб. Он из-под тешка поглядывал на меня умными зеленовато-серыми глазами, с длинными  ресницами. И каждый раз, когда я уходила с реки, прежде чем, завернуть за угол дома, оборачивалась и опять видела его, провожающие глаза. Мне было интересно и смешно подразнивать студен¬та, приехавшего на каникулы к родителям.
Он часто, поздним вечером, незримо провожал нас с Капой с тан¬цев. Доводил до нашей калитки и потом сворачивал к своему дому.
Подруга не замечала моего прикосновения душой к стесни¬тельному соседу, который бесшумно следовал за нами.
И теперь, услышав, страшные слова, сердце моё отчего-то сжалось и заныло. Пожалела о том, что избегала, когда  он пытался подойти.
– Не хочу гибели. Пусть он живет до старости и в радости, – поду¬мала я.
Пока мы ходили под чужими окнами, подруги бегали по улицам, стараясь,  применить ворожбу, услышанную от старых людей.
Рождественская ночь была на пике своей власти. С морозного угрюмого неба посыпалась снежная крупа. Белая пелена, пролетая через яркий свет, уличных фонарей, превращала округу в сказку. Побелела песчаная земля, заскрипела под сапогами.
Подойдя ближе к девушкам, мы увидели некоторых прыгающих на одной ноге.
– А это ещё, что за «колдовство»? – смеясь, крикнула Капа:– Альбина, полюбуйся на умных дурочек!
– Мы обувь бросали через запор. Куда носом упадет, там любимый  живет.
– Да-а-а. Чего только не придумает народец. Вот бы сейчас учеников сюда. Они  бы посмотрели на свою учительницу, как она на одной ноге скачет, – смеялась я над Клавушкой: – Стой! Принесу твой сапог, который постаралась забросить подальше, – шутила  я, отправляясь за изгородь.
– Ой! Спасибо. Не дай Бог упаду. Земля вздрогнет. А ещё хуже... Кости рассыплю, – смеялась она над собой.
– Заходите в дом. Будем ворожить при свечах, со стаканом воды, зеркалом и кольцом,– предложила Капа.
Подруги с шумом ввалились в теплую комнатку, заполнив её своим шумом и смехом.
– Странная зима. Снега мало. То тепло, то сильно холодно. Непременно завтра песчаная метель с колючей снежной  крупой закрутит, – проговорил кто-то из девушек.
– Девочки, а я слышала, что вода, которую набирают в крещенские дни, вообще не портится. Она, как бы заряжается, – присаживаясь на кровать, сообщила громогласная Валентина.
– Плохо, что у нас отобрали народную культуру. Мы совершенно оторвались от наших предков. Живем, как слепые кутята. Поэтому ничего не знаем об обычаях. И пользуемся только слухами, да случайными знаниями из литературы «старых» авторов. Помнится, где-то читала, что 19 января во Вселенной открывается энергетический канал. Земля заряжается положительной энергией. Поэтому вода и не поддается порче, – продемонстрировала Клавушка свои знания перед друзьями.
– А я слышала, что вода не портится потому, что 19 января крещение, – возразила Валя.
– А чьё крещение-то?
– Моя бабушка говорила, что  в этот день крестился какой-то Иисус. А кто он? Я не знаю, – добавила Капа.
– Вот неграмотный народец. Говорят, был наш Бог, – дополнил кто-то из гостей.
Я молча смотрела на присутствующих, и мне было, от всей  души, жаль их. Как много мы потеряли. Люди тысячелетиями верили в Высшие силы, которые Земляне называли Богом, но с приходом Советской власти, всё перечеркнули, уничтожили, назвали предрассудком. Жаль. А я, почему-то верю, что Бог есть. Не может же быть, что предки были дурнее нас.
– Ой! Девчонки! Я вспомнила поэму Жуковского «Светлана». Может быть, и вы помните?
              «Раз в крещенский    вечерок               
              Девушки гадали:
              За ворота башмачок,
              Сняв,  с ноги бросали.
              Снег пололи; под окном
              Слушали, кормили
              Счетным курицу зерном,
              Яркий воск топили».             

  – Молодец Клавушка. Но мы, эти строки, тоже помним, – заметил кто-то из присутствующих.
Наши веселые разговоры не заканчивались почти до утра. Пересказано было много интересного и смешного. От разговоров переходили к чаепитию «в холостую», так как сладостей больше не было. Потом принимались ворожить на картах. И тут было отдано предпочтение моей персоне. Подруги, почему-то доверяли  мне больше других. Делая ударение, что я меньше вру для приукрашивания, чем остальные.
Правильно ли нам говорило гадание или нет, но твердо все знали, что нам было весело и хорошо.

Февраль 1955 г.

     В коридорную дверь кто-то, ели слышно стукнул и смолк. Потом поскреб, как кошка. Я прислушалась. Через некоторое время, повторилось. Чувствовалось, что кто-то прилагает усилие открыть. Я продолжала лежать в постели. Подоив, ранним утречком корову и отправив её в стадо, после ухода домочадцев: в школу и на работу, реши¬ла  вздремнуть.
– Кого там несет? С утра пораньше? – подумала я, потягиваясь.
Наконец, дверь со скрипом отворилась. Мягкие, легкие шаги неуверенно зашар-кали по деревянному полу.  Открылась дверь в комнату. Кто-то приблизился к кро¬вати. Посапывая, остановился.
Приоткрыв один глаз, я увидела соседского мальчика, двухлетнего толстячка,  с пухлыми щечками. Широко открытыми серыми глазёнками  он смотрел на меня. Я притворилась спящей. Малыш терпеливо ждал.  Но скоро ему надоело, и он хлестнул рукой по моему лицу.
– Вовонька,  зачем дерешься? – в шутку завопила я.
Почуяв, что разбудил,  он тут же влез на постель, обнимая и давя всем телом мою голову.
 – Вставай! Я присёл. Мони хочу. Алька, мони хочу!             
 –Ага! Попался! Кто  на базаре кусался? Сначала, скажи правильно. Ни мони, а молока. Молока хочу. И потом. Кто твоя невеста?  Выполнишь  два вопроса, дам молочка, – тиская малыша, приговаривала я.   Он яростно вырывал¬ся и громко, но безобидно орал:
 – Алька пусти!
 – Быстро говори!  А то не отпущу!– шутила я.
Перестав, выкручиваться, он притих. И глядя сверху мне в лицо, пролепетал:
– Алька невеста.
– Молодец. Так  и держи. А теперь, – спуская его на пол, спросила: – Будешь поливать? Я умоюсь. Договорились?
– Доверились, – и он полез на табуретку, что бы достать со стола большую кружку.
После коротких утренних процедур, мы сидели за столом. Малыш пил молоко и прикусывал хлебом. Скоро появилась и его мать, Маленькая  широкоплечая, с круглым  лицом, она улыбалась.
– Ты уже у своей невесты? Опять пришёл моню просить?
– Вовонька, скажи маме правильно мо-ло-ко.
– Мо-не-ко, – повторил он, отставляя бокал с недопитым молоком.
– Э-э. Так дело не пойдет,  надо  пить до конца. Соседка весело рассказывала о смешном сыне, как в поселке его донимают невестой,  и на ком он будет жениться.
С улицы  донёсся разговор. Я прислушалась. Кто-то спрашивал, где живут Беловы.
–С  кем мой муж разговаривает?  – удивилась соседка, выходя из комнаты.
В дверях мы столкнулась с двумя женщинами.  Первая - молодая,  светло-русая,  со светлыми  с поволокой глазами, прямым  красивым носом, на бескровном лице. В руках она несла небольшой чемодан. За ней шла женщина лет пятидесяти, смахивающая на черноликую южанку. Некото¬рое время, я пристально вглядывалась в знакомые, но забытые черты одной и другой.
– Господи! Валя и тетя Нюра! Проходите. Каким ветром? Когда приехали? Раздевайтесь, – и принялась у старшей женщины снимать пальто и развязывать теплую шаль.
– Только что с поезда. Вот, вас разыскали. А потом вместе сходим до   тети Клавы, – вешая пальто на вешалку, говорила двоюродная сестра, дочка маминого брата, который погиб на фронте.
      От радости, я проявляла излишнюю суетливость. Что-то искала, не нахо¬дила. Наконец, поставила обед на стол, и теперь спокойно говорили о жизни.
Сестра часто сжимала тонкие алые губы, и не спеша, рассказывала о себе:
– Мне уже 24 года. И два раза побывала замужем. С первым развелась. Второй попал под аварию. А мама так и не выходила замужем посла отца. Вся жизнь пролетела в одиночестве. Посвятила мне, – жаловалась она.
Вечером собралась вся родня. Прибежали: тетя Клава, её дочь Тамара, сын Вена, с которым, после возвращения  из Армии, редко встречались. Бурно  на перебой говорили. Делились радос¬тями и бедами.

Конец февраля 1955 г.

Гости отдыхали у нас около месяца. Нагостившись, родные пригласили меня к себе в сибирские края, город Прокопьевск. Я согласилась.
И вот, мы отправились в путь. Поезд ритмично отстукивал мелодию дорожной песни. Всё шло своим чередом. На станциях остановки. Пассажиры выходили и бежали за продуктами. Другие навсегда оставались на перроне. Подсаживались новые спутники.
 Особенно активно в вагоне жила молодежь. После знакомства обменивались фотографиями,  адресами,  обещаниями писать.
Но вот поезд отправлялся, и опять, за окнами вагона мелькали заснеженные поля и обеленные перелески.
К моему удивлению, где бы я ни была, везде находились поклонники. И, как ни странно, предлагали сердце и руку. Так произошло и в этот раз.
На одной из остановок приключилась интересная история. Наш вагон остановился напротив поезда, где ехали одни солдаты. Головы торчали из окон. Другие толпились в дверях. Иные гуляли возле вагонов. Вдруг к нашему окну, где стояли мы с сестрой, подошли два симпатичных солдата. Завязался разговор. На все  вопросы мы отвечали  со смехом.
– Девочки, можно мы с вами поедим?
– Пожалуйста. Разве нам жалко. Прыгайте к нам в окно, – шутили мы.
– Зачем в окно? Мы можем и через дверь, – и тут же направились к подножкам вагона.
Скоро ребята очутились в нашем купе. Мы с сестрой продолжали смеяться. Я подумала, что парни посидят, а когда дадут отправление, успеют выскочить из вагона. Но произошло иначе. Поезд тронулся, а солдатики оставались на своих местах. Но смешнее произошло дальше. Один из них, совершенно серьезно, стал меня сватать. Он сообщил, что уже отслужил и едет к младшему брату, который является единственным родным человеком, так как они оба выросли в детском Доме.         
 – Соглашайся. А в Прокопьевске мы его женим. У меня есть холостые подруги, – настаивала сестра.
– Нет, милая,  не могу. Это будет обман. Человек после Армии, и денег, наверное, не слишком много, чтобы разъезжать, – запротестовала я.
Понравилось сестре или нет, но я отказалась. Ребята сошли с поезда на следующей остановке.

Март 1955 г

В Прокопьевске гостила почти месяц. Но, где бы я ни жила, домой возвращалась с радостным чувством. Бесконечная любовь к своим родным заставляла с вокзала бежать бегом. В сердце  горело одно желание, скорее бы всех увидеть. Скучала даже по постели,  которая,  казалась, самой мягкой и удобной.
По приходу домой, я тут же отправилась искать свою любимую подругу. Мне сказали, что она ушла к реке.
Природа ожила полностью. Деревья оделись в молодую зеленую листву, и излучали нежный дурманящий аромат. Всё, что окружало, было, дорогим и близким. Даже пение птиц, вливало возвышенное настроение. Хотелось  с ними унестись с бездонную синь. Хорошо! Снова перед взором спокойная река. Идя по берегу, я вновь разговаривала с ней. Сообщала о своём прибытии.
Наконец, нашла Капу. Она встретила меня, как родную сестру. Искупавшись, мы растянулись на песке и долго болтали.
– Как ты там отдыхала? Встретила ли кого?
Я рассказала, что соседские ребята, с которыми познакомилась, научили меня фотографировать и играть на гитаре.
– Особое предпочтение мне оказывал один парень. Он  не из красавцев: с пухлыми щеками и с пышным кудрявым чубом. Можно сказать черной шапкой на голове. Сам немного мешковатый, но очень добрый и молчаливый. И только перед моим отъездом,  нервно теребя листок на столе, робко спросил: «Ты меня забудешь? Знаю. Забудешь». Потом состриг со своей головы кудряшку, положил в конверт и подал мне: « Возьми на память».
–Ты взяла? – спросила Капа.
– Конечно, взяла. А сама думаю, зачем? В сердце к нему пустота. Он хороший человек и достоин большего. Прощаясь, договорились встретиться когда-нибудь. Но, вернувшись, домой, ещё раз спросила себя. Зачем?
Как прекрасно   дома!  Прежние друзья и подруги, с которыми, сливаешься воедино, – и я умолкла.
 – Романтик ты мой. Если бы ты знала, как мне было без тебя плохо. Я не знала, куда себя девать. Словно, потеряла, что-то значимое и большое. А теперь ты рядом и всё встало на свои места. Снова водворилось в душе спокойствие. Я очень рада твоему возвращению.
 –Как мало нужно человеку для полного счастья. Кусочек природы и тепло человеческой души, – уткнувшись, носом в песок, добавила я.
– Я согласна, романтик мой. Пойдем домой. Хватит валяться на песке. Мы сегодня вечером куда-нибудь пойдем?
– Конечно, пойдем. Надо встретиться и с другими подругами. Я и по ним соскучилась.

1 апреля 1955г.

В огромном танцевальном зале, где мелодично звучал голос Л.Шульженко,  было много молодежи. Одни вальсировали, другие отсиживались. А мы, с подругами, кучкой стояли в уголке. Как всегда главенствовала громким голосом и своей энергией Валентина. Она рассказывала историю, пересыпая юмором и прибаутками. Растолкав локтями, к ней в круг влез мой брат Вена. От их забавных шуток, мы смеялись до слез.
Последнее время Вена был влюблен в Валентину. И, как показалось мне, она отвечала взаимностью.
Закончив веселить присутствующих, она шепнула мне на ухо:
– Нас не ищите. Я ухожу домой с Веночем.
В ответ я кивнула головой. Скоро полилась мелодия вальса, и зал вихрем закружился. Моих подруг расхватали при первом аккорде. Чтобы не мешать, я придвинулась к стенке. Оставшись одна, бросила взгляд на  молодежь, которая не танцевала. Среди них, вновь увидела Зотова Сергея. За  соседом я наблюдала сразу по приходу. Почти весь ве¬чер он сидел на стуле, что стояли вдоль стенок. Заметила и другое. Где бы я ни находилась, всюду видела его умиленное лицо. Его взгляд чувствовала даже спиной. И теперь, когда осталась одна, он  поспешно направился в мою сторо¬ну. Я старалась не смотреть. И когда приблизился вплотную, передо мной вырос строго подтянутый юноша. Сантиметров на десять выше меня. Коротко подстриженные, русые волосы аккуратно, волнами зачесаны назад. И только на висках,  красовались легкие колечки.  Его серые глаза светились любовью и нежностью. Красивое холеное лицо расплылось в стеснительной улыбке. Не проронив ни слова, движением рук пригласил на вальс. Не раздумывая, я тут же положила на его плечо, свою руку. Обняв меня за талию, я почувствовала нежность и силу его объятий. Странное чувство овладело мной. Какое-то спокойствие и защищенность исходили от этого плотного, крепкого и сильного тела. Впервые ощутила человека, излучающего духовную и физическую силу, с сочетанием безграничной простоты. Вто-рой раз, за время знакомства, танцевала с ним, и каждый раз возникало подобное чувство. В его действиях не было ни ухаживания, ни заискивания. Он вел себя, будто, знал меня с детства. Его поведение внушало веру: в мир и надежность. Подобное чувство я ощутила впервые. Оно не было похоже ни на страсть к Шахову, к которому прониклась бесшабашной любовью, ни на привязанность к Лыскову. Здесь было что-то иное, приятное и новое в моей душе. К моему счастью ни того, ни другого на танцах не было. Они давно уже исчезли из поля моего зрения.
Сергей вальсировал медленно и легко. Моё тело послушно двигалось под его руководством. Его спокойствие и удивительно нежное настроение передавалось и мне.  Возможно, поэтому я не пыталась проявлять кокетства, не старалась  понравиться.
Этот вальс был не последним. И непонятное слияние души продолжалось на всем протяжении всех танцев. Но главное, я, почему-то, не стремилась освободиться от его присутствия.
– Ты  одна идешь домой?– спросил он, без всяких условностей на «вы».
– Наверное. Как видно, подруги меня покинули.
Уже на выходе, оставив Сергея, я подбежала к Капуле. К моему счастью, мне не пришлось ничего объяснять. Она первая прильнула губами в щеке, виновато прошептав:
– Не будешь сердиться?– и показала на своего парня, который  стоял рядом.
– Не волнуйся. Я не одна, – и повернувшись к Сергею, добавила: – Идем?
Всю длинную дорогу: через чеченский поселок и потом через степь, под лунным светом, мы молчали. Не знаю, о чем думал он, но я перелистывала, прошедший вечер. Была занята собой. И только у нашего дома, он заговорил, будто, ждал вопроса, чтобы ответить:
– Приезжал к родителям на два дня. У меня скоро госэкзамены. До одури готовлюсь. А тут тренер нашей футбольной сборной попросил последний раз выступить в республиканском соревновании. Ужасно не хочу. Получу диплом, футбол  брошу. Займусь другим видом спорта. Не знаю, куда пошлют отрабатывать, – и он задумался. После некоторого молчания, вдруг, неожиданно спросил: – Ты хотела бы уехать отсюда?
– Не знаю. Куда я могу уехать? У меня за душой нет специальности.
К чему было моё признание? Не поняла сама. Может быть, какая-то вера в этого, не совсем знакомого мне, человека?
Или потому, что был старше меня?  Но ответ был искренним. Просто,  не хотелось его обманывать. Строить перед ним  иллюзии из моих прекрасных воздушных замков. Доказывать, что якобы, довольная всем, и что равнодушна к будущей никчемной судьбе.
Расстались просто, без обещаний на встречу,  без вздохов и сожалений.
Задержавшись одна на крыльце, подумала, что все, кто меня окружали из парней, в  жизни не были бы настоящей опорой, широкой спиной, за которой можно было бы спрятаться.
Подумала и перебрала жизнь мамы. Она не имела защиты. Отец хороший и добрый человек, трудолюбив, но только дома. На производство пускать нельзя, начинал пить. Кроме неприятностей, от работы ничего не приносил. Денег получал так мало, что если бы не мама, прожить было бы невозможно. Она несла на своих плечах все заботы: квартирные  и бытовые. Была глава семейства. Может быть, от такой  жизни стала суровой, но сильной. А каждой женщине хотелось бы быть слабой и не думать со страхом о завтрашнем дне. После размышления о родительнице, я вновь вернулась к себе. Подумала и улыбнулась:
– Сегодня первое апреля. В народе говорят: «Первый апрель, никому не верь». Выходит, что со мной сегодня произошло, верить не надо, – и я, развернувшись,  вошла в дом.
               
13 апреля 1955 г.

   В коридорную дверь кто-то робко постучал.
– Да! Да! Входите!– крикнула я, застилая постель.
В комнату вошла  миловидная интеллигентная русоволосая женщина средних лет. По домашнему платью, я поняла, что она живет где-то рядом. Некоторое время безмолвно мы смотрели друг на друга.
– Здравствуйте, – поздоровалась она первой: – Мама дома?
– Сейчас придёт. Вышла в сарай, теленка поить. Проходите, присаживайтесь, – и указала на табурет, что стоял у стола.
Не зная женщину, я продолжала заниматься своим делом. А она внимательно следила за каждым моим шагом.
– Что-то долго нет. Может быть, сама к ней пойду?– спросила гостья.
– Вы сидите...  Я сейчас.  Позову, – и  юркнула за дверь.
Передав мне, ведро с пойлом, мама ушла. Когда я вернулась в дом, незнакомки уже не было.
– Кто такая?– спросила я
– Ты, что? Не узнала? Это же Зотова. Жена начальника «Лесхоза».
– Откуда же? Она большую часть живет в городе, а здесь появляется редко. Да и, не присматривалась к ней. Говорят у них в Алма-Ате большой дом.
– Да. Она тоже об этом говорила.
– А чего к нам-то приходила? – и с любопытством глянула на маму.
– Сватать тебя.
– Как сватать? – не скрывая удивления, с иронией спросила я, посчитав за шутку.
– Как всех сватают. Спрашивала, отдадим ли  тебя за сына.  Скоро едет по распределению. Решили сначала женить.
– Интересно как. А почему Сергей ничего не сказал? Видела его дней десять тому назад. Нет тринадцать.
– Мать говорит, что ты очень нравишься сыну. Он боится, что отка¬жешь. Прислал на разведку её. Ты согласна?
– Согласна, – не раздумывая и  без колебания, заявила я.
Дала утвердительный ответ, а почему? Сама не осознавала. Однако почему-то не верила в осуществление. Предложение, казалось, пустым звуком. И поэтому, видимо,  не отрицала. Почему-то не хотела в душе отталкивать, почти неизвестного мне человека.  Но и не было огромной радости. Как и не было огорчения, что выйду замуж именно за него. Сообще¬ние приняла, как должным образом.  Именно так, а не иначе. Всё реально, без всяких сомнений.
Однажды, один знакомый парень сказал:
– Хотел бы я видеть счастливчика, который станет твоим мужем.
–Так почему ни он? Пусть лучше Сергей, чем кто-то из тех, которых знаю, – причесываясь у зеркала,  размышляла я. И встряхнув охапку длинных волос, в которых утопала, спросила себя: – Неужели, это он и есть мой будущий спутник жизни? Вот уж не думала и не предполагала.
Зотова мать теперь приходила в наш дом почти каждое утро. Она усаживалась за стол и молча смотрела за каждым моим действием, словно знакомилась. Познавала будущую сноху, с которой придется жить под одной крышей. Иногда она  о чем-то шепталась с мамой.
Однажды, взбивая перину, которая была набита не из птичьего пера, а  из камышовых «пуховалок», что растут на болоте, я посмеялась:
– У меня перина есть.
Мать Сергея поняла мой юмор, улыбаясь,  успокоила:
– Я настоящую, вам с Сергеем подарю. Сын у нас один, и мы, с отцом сделаем всё, что бы вы были счастливы. 
Несколько дней Зотовой не было в нашем доме.
Как-то, занимаясь уборкой по квартире, стирая пыль с подоконника, я смахнула маленькое круглое зеркальце на пол. Оно разбилось вдребезги. Стекло разлетелось, как брызги воды. Почему-то сердце моё сжалось до боли. Я опустилась перед ним на колени. Странное тяжелое предчувствие охватило душу. Я заплакала. Попыталась отбросить тяжелые мысли, но они настойчиво твердили, что меня ждет какая-то непоправимая беда.
– Почему? Что должно случиться? – мучили назойливые мысли.
Дня через три мать Сергея вновь появилась на нашем пороге. Она, что-то взволнованно рассказывала моей маме и потом заплакала. После её ухода, я спросила:
– Что произошло?
–  Сергей в больнице. На соревновании, когда проходила игра, кто-то ударил его футболом.  Смертельный удар пришёлся в область почки. Произошло внутреннее кровоизлияние. Операцию делать не стали. Врачи сказали, что организм молодой и сильный. Если будет соблюдать правила безопасности и диету, то всё обойдется хорошо. Ещё его мать сказала, что если ты захочешь отказаться от жениха, то они не будут в обиде, так как он теперь инвалид. Может питаться только манной кашей. Нельзя пить спиртного, курить, и есть острые блюда. Ну, как? Не пойдешь за него? Она велела спросить тебя. А я потом передам ей.
–Почему я должна отказаться? С моей стороны будет жестоко. Если здоров, нужен, а болен нет? Передай матери Сергея, о моём согласии.
Наш разговор мама передала слово в слово. Как будто дело было сделано. Но почему, болезненное предчувствие не покидало меня ни на минуту? Душа не находила место. Не знала, куда себя девать.
Последнее время с подругами не встречалась. На любые предложения ссылалась на головную боль. Спать ложилась рано. И только сон помогал избавиться от сердечной боли.
Однажды увидела странный сон, который казался реальностью. Словно наяву мы, взявшись с Сергеем за руки, бежали по сочному зеленому полю. Со сказочно голубых небес, падал яркий свет. Вдруг, появились легкие пушистые белые облака, и стали спускаться к нашим ногам, выстраиваясь лестницей, уходящей в небо. Всё ясно и хорошо. Улыбающийся и счастливый Сергей говорит:
–Пойдём со мной.
– Куда?
– Туда, – и показал на небо: – Посмотри, как там красиво.
– Как мы взберемся?
– Не волнуйся. Я помогу, – и он показал на облачную лестницу.
Сергей запрыгнул на первую ступень и подал мне руку. Мы покачались на облачке, и перепрыгнули на другое. Так  добрались до последнего облака. Лестница закончилась. Впереди перед нами расстилался деревянный настил, на котором под музыку танцевала молодежь.
– Ну, идем же к ним. Идем, – мягким голосом предложил он.
– Сережа, подожди.  Не хочу туда. Не хочу. Я ещё не готова. Я слишком молодая, – и приглядевшись к девушкам, заметила в волосах странную деталь: – Объясни, пожалуйста. Почему у них косы разные? Одна белая, другая черная?
– Очень просто. У каждого их них, в жизни было две дороги. Белая – пройденная на земле. Черная здесь.
– Сережа, отведи меня назад, вниз. Я не хочу здесь оставаться.
–Почему? Ты же обещала пройти наш путь вместе.
–Лучше пройдём его внизу, – уговаривала я.
–Ну, что ж. Пусть будет по-твоему. Я провожу тебя на землю.
И мы снова, беззаботно смеясь, играючи и раскачиваясь на каждом облачке, спустились вниз. Я держалась за его руку и не хотела отпускать. В конце пути, он резко выдернул. Его лицо стало серьезным и даже суровым.
–Значит отказываешься?
–Не сердись. Не могу. Останься лучше ты со мной.
–Поздно. Меня ждут там, – и показал на небо.
После разговора, вдруг, тело его исчезло. Осталась одна голова, с белыми крыльями по бокам. Скоро растаяло и это.    Сновидение оборвалось. В каком-то страхе и с дрожью в теле,  проснулась окончательно. Лежать не могла. Сидя, я произнесла:
 – Боже мой! Что за предсказание? – было далеко за полночь, но я не могла уснуть. За окнами забрезжил первый матовый рассвет. Начинался новый день: – Какой ещё, неожиданный сюрприз он мне преподнесет? – с мучительной болью размышляла я.
К обеду, решила навестить мать Сергея. Спросить о его здоровье. С большой неловкостью подошла к конторе «Лесхоза». На крыль¬це было много людей. На втором, рядом, где квартира начальника, сидели то же рабочие. Лица угрюмые и безразличные. На дверях  квартиры  висел замок.
– Что-то случилось?– спросила знакомую  женщину.
– У  нашего начальника несчастье. Он   уехал к сыну в больницу ещё вчера. Вечером навестил его. Сергей чувствовал себя хорошо. Но ему нельзя было двигаться. Только отец вышел из палаты, не успел уйти, Сергей нагнулся за «уткой». Не стал звать няню. Постеснялся видимо. И успел только ойкнуть. Тут же умер. Делали вскрытие. У него лопнула почка. Мать срочно выехала к ним. Какое горе. Какое горе. Единственный ребенок. Такой взрослый. Говорят, он хотел жениться, как только получит диплом. Горе-то, какое, –  растерянно твердила сослуживица отца Сергея.
Услышав, страшное сообщение, у меня закружилась голова. Я покачнулась. Что бы ни упасть, присела на завалинок.
– Тебе плохо? Ты очень  бледная. Ты его знала?
– Да, – еле слышно ответила и поднялась. Ватные ноги не хотели двигаться
– Тебе помочь?
– Спасибо, не надо. Сама, –  и побрела в сторону леса. На свое любимое место, у реки, под ивой.
Удобно усевшись и обливаясь слезами, я вытащила из кармана записной блокнотик и огрызок карандаша. В эту минуту родилось стихотворение, посвященное человеку, который останется в моей памяти на все оставшие¬ся годы.
               
               
       НА ПАМЯТНИКЕ 
                /Зотову Сергею/

О! Путник, ты знаешь, что жизнь хороша,
В ней радость,  веселье,  заботы.
И если куда ты идешь не спеша,
Присядь,  отдохни от работы.
Я тоже был молод, но жизнь коротка,
Она оборвалась случайно.
И тоже был счастлив, как все, изредка.         
Грустил, когда было печально.
Я мало, друг, прожил на свете твоём.
Любил, как и все, веселиться.
И в юные годы мечтал о большом,
Не думал, что все так случится.
 0! Путник, ты знаешь, что жизнь хороша.         
 Лишен я подобной награды.
 И, если, куда ты идешь не спеша,
 Постой. Иль присядь у ограды.
 Сядь. Отдохни. Может быть, ты устал.
 От всех неудач и от боли.
 Не бойся меня. Я ведь жить перестал.
 И зло причинить, я не волен.
               
I5 апреля 1955г.

Мне хотелось, чтобы высекли эти слова  на его памятнике. Передать родителям не удалось. Они больше в наших краях не появлялись, а городской адрес неизвестен. Говорили, что начальником  «Лесхоза» стал другой человек. Зотов уволился.

Май 1955 г.

Весенние звуки врывались через открытую, настежь, дверь. День перевалил за полдень, направляя солнечные лучи в окно большой комнаты. Свет, своим прожектором, высвечивал тонкий налет пыли на нежных листках комнатных растении. Отложив вышивание, принялась купать цветы. Домашние хлопоты не заглу¬шали моих печальных дум. Прошло больше полумесяца, но боль терзала душу. Чем бы ни занималась, не переставала мысленно говорить с Сергеем, словно он находился рядом.
– Альбина! Ты дома? – услышав  голос с улицы, я вздрогнула.
– Капуля, заходи!
– Наконец, поймала. Ты стала, неуловимая. Где-то пропадаешь. Что с тобой? Не влюбилась ли,  снова?– заходя в дом, упрекнула подруга.
– В кого?
– Кто тебя знает? – и подошла к рыжему коту,  который, пригревшись на солнышке, растянулся на кровати с белым покрывалом.  Он изредка, смешно приоткрывал щелочкой один глаз. Капа рассмеялась: – Смотри! Куда забрался ваш Василий Мурлыкович! – Услышав, своё имя, кот сладко потянулся и вопросительно посмотрел на «мучительницу» спокойствия: – Ишь, ты, проснулся. Разбудили, ваше величество, – продолжала разгова¬ривать Капа с котом. Она погладила по мягкой полосатой шерсти, и кот запел извечную мелодию. Оставив животного в покое, повернулась ко мне: – Сегодня первое мая. Праздник. Идешь, на митинг?
– Туфлей нет. А белые парусиновые тапочки совсем прохудились.
– Ой, Альбина! Кто на ноги-то смотреть будет?  Сбегаем? Хотя бы издали посмотрим. Праздник, а  ты дома.
–  Если бы ты знала. Как не хочется.
– Пойдем. Скоро уедешь, и я опять останусь одна. Когда отправляешься?
– Завтра.
– Лыскова Анатолия видела? Он опять у вашего дома весь вечер проторчал. Всё ждал. А ты куда-то испарилась.
–  Сидела на речке, под ивой, – и я вздохнула.
–  Я так и знала. Хотела с ним придти...
– Что ты! – испугалась я: – Умоляю, никогда не показывай мое единственное место, где нахожу покой от земной жизни.
– Согласна. Не волнуйся. Но он сильно любит тебя.
– Что поделаешь, Капуля? Пусто в моей душе. До боли пусто. Словно вакуум образовался.
– Не отталкивай его. Мне жалко смотреть, как он мучается. Уезжал. Несколько лет не видел тебя и не мог забыть.
–Капа, хочешь правду?
– Конечно.
– Может быть, ошибаюсь. И дай Бог... Но, кажется, не любовь движет этим человеком. Он видит во мне надежный в жизни попла¬вок. Не закончил сам и десяти классов. За душой ничего нет. И ему показалось, что я смогу его вытянуть из болота. А кто я? Что моту дать? Ничего. Как-то при разговоре, тетя Клава сказала, будто парни липнут ко мне потому, что мать в школе работает. Интеллигентная семья. Уверена. Если оттолкну Лыскова, не  женится,  на подобной себе. Возьмет, с образованием.
– Почему так думаешь? Он же, любит тебя, – продолжала, утверждать подруга.
– Время покажет. И увидим, кто есть кто.
– Ты какая-то стала другая. Как бабка столетняя.
Никто из знакомых не знал историю с Зотовым и даже не подозревал. Вернуть желаемое нельзя и рассказывать не хотелось.
– Успокойся дорогая. Начну учиться на проклятых бухгалтерских курсах и освобожусь от хандры. Обещаю.
–Давай вернемся к Лыскову, – не останавливалась Капа: – Суждения  столь отрицательные, думаю, не обоснованные. Вы узнали друг друга, когда были подростками. И его чувства были бескорыстными. Признайся. И прямо скажи. Ты просто его не любишь. И не ищи других оправданий.
– Оставим не нужный разговор. В душе, мне тоже жалко этого человека. Но сейчас. Не будем говорить о нем. Завтра уезжаю. И не  будет меня дома, почти год.

Октябрь 1955 г.

    Пролетело жаркое лето. Осень в полном разгаре. Октябрьское солнце теперь балует теплом только днем, а по ночам уже заморозки.
    Получив «корочки» бухгалтера широкого профиля, я возвращалась домой. Сойдя с поезда, поёжившись от утренней прохлады, я поспешила в свои края. Пройдя чеченский поселок,  вышла на дорогу, которая тянулась через голую поблекшую степь, где кое-где одиноко торчали низенькие деревца с редкой пожел¬тевшей листвой. После шумного кипения города, здесь, казалось, пустынно и одиноко. А бездонная голубизна неба, с легкими пенистыми облаками, напомнили о сновидении. И возвратили  к прошедшей боли, к человеку, с которым не пришлось соединить судьбу.
Дома застала одного старшего из братьев, что учился уже в  девятом классе.
– Как жизнь? Где, малышня?  Я им яблочки привезла.
– В школе. Хорошо, что приехала. Много грязного белья накопилось. Мама уже не работает, а стирать тоже не может.
– Как она себя чувствует?
– Врачи предполагают, что беременная двойней. Они, с папой, уже состега¬ли два одеяльца.
– Я в прошлый приезд  говорила ей, что у неё слишком большой живот, – и, пройдя в другую комнату, добавила: – Как третьеклассник учится?
– Шурка хорошо. А первоклассник ленится. В прошлом году, мама забрала его из школы, ретив, что рано отдали учиться. А в этом? Опять лень замучила? Целыми днями бегает по улицам.
– Ничего. Придет время, втянется в учебу. Не глупый парнишка.
– Стирать-то  когда начнешь?– спросил Арнольд, приготавливая на стол еду.
– Отдохну и примусь.
– Полы можешь не мыть. Со школы приду, сам управлюсь. Ты свою работу делай. За два дня успеешь?
– Должна. А мама-то где?
– В больницу ушла. Скоро вернется. Садись, кушай. А я пойду в школу. Наш класс дежурный. Нужно раньше.
Скоро на пороге, как огромная копна, появилась мала. Она тяжело дышала и пыхтела, как паровоз:
–  Устала, Смотри. Живот мой ещё больше стал?
– Ничего. Родишь, и всё исчезнет. Не волнуйся.
– Не пойму врачей. Сегодня они утверждали, что у меня водянка, а ребенок один. Обещали на днях отправить в алма-атинскую больницу. Будут вызывать искусственные роды. Больше ждать нельзя. Мне, кажется, они боятся, что брюшина лоп¬нет. Постучи. Как камень,  –  и она подставила большой живот: –  Через него не вижу своих ног. Как  могло произойти такое несчастье? Сорок четыре года. Отмылась в тридцать восемь. И вдруг беременность. Когда теперь выращу детей?
– Мы  выросли и они вырастут. Что волноваться наперёд, – успокаивала я, поглядывая на блестящий живот, словно  его надули.
 –Да. Забыла новость сообщить. Коршунов приезжал. К нам приходил. Долго сидел. В морской форме. Настоящий офицер. И кортик на поясе. Красивый парень стал. Очень жалел, что не увидел тебя. И  Лысков каждый вечер на велике приезжает. Все спрашивает, не приехала ли ты. Знает же, что в субботу приедешь. Зачем мучается каждый день?
– Делать ему нечего. Лучше бы в вечернюю школу пошёл учиться. Было бы, о чём думать. Будущий мужик. На кого надеется? На жену, что ли?  Ни к чему не стремиться. Ничем не увлекается, – возмущалась я
– Зато умеет любить, – заметила мама.
–Этому искусству  обучены все с рождения. Любовь не специальность. Она только душу кормит, а не тело. На одной любви не проживёшь.
– Говорят, мечтает стать водителем, – осторожно прикладываясь на кровать, сообщила она.
– Молодец. Всё-таки, что-то убедительнее звучит.
Пока грелась вода на плите, где  потрескивали сухие дровишки, я сидела за кухонным столом, у окна. Мама горой лежала на кровати. С закрытыми глазами, она молчала.
– Можно задать один щепетильный вопрос? – водя пальцем, по цветастой клеёнке, спросила я.
Она повернула угрюмое, осунувшееся лицо и вопросительно посмотрела маленькими серыми глазами. Сдвинув стрелкой крашеные, редкие брови, спросила:
– Что случилось?
– Ничего. Просто решила воспользоваться нашим одиночеством. Ты очень мало  рассказывала о моем отце.
– Зачем тебе? У тебя есть отец и не плохой. В народе говорят: «Не та мать, которая родила, а та, которая воспитала»,– ответила она грубо и отвернулась.
– Всё верно. Я ни от кого не отказываюсь. Но каждый человек всё же имеет право знать своё происхождение. Возможно, из чистого любопытства.
Недовольно нахмурившись, некоторое время она молчала. Потом нехотя произ¬несла:
– Шукшин из богатой семьи. Они имели в  Новосибирске свои магазины. Так как были поляки, русского подданства не брали. Из детей, их было двое. Когда Иосифу было лет шестнадцать  (сестра постарше), в тридцатые годы началась репрессия. Родителей забрали. Говорят, их расстреляли. А детям помогла спрятаться «нянька», которая жила у них. Иосиф бежал в Ольховку на золотые прииски, где мы позднее и познакомились. Работал бухгалтером. Он был на три года моложе меня. 0 его жизни  узнала из его уст. В начале тридцать четвертого года его стали преследовать. Ему было необходимо бежать за границу. Хотел возвратиться в Польшу. Но туда добраться было нелегко. А Китайская граница рядом. Он звал меня с собой. Но зачем мне скитаться. Я из рабочей семьи и меня никто не преследовал. В это время я отправлялась уже в декретный отпуск. Иосиф проводил меня к родителям. Они жили в городе Белово. А потом, сам пешком, бежал в Китай. Больше я его не видела.
– Что, даже не интересовалась о его дальнейшей судьбе?
– Зачем? Расстались и всё. Тогда время было страшное. И связи с «врагами народа» кончались трагически. После твоего рождения, я тут же переехала в Азию. Там познакомилась с Беловым. Через год совместной жизни, забрала тебя к себе. Тебе  было три или четыре года. Не помню. Забыла. Ты признала его отцом. И меня тоже стала звать мамой.
–  А до этого, как я тебя звала?
–  Лёлей.
–  Почему  Лёлей, а не Лидой?
– Потому, что у нас так звали крестную.
Мать рассказывала скупо, без желания. Выдавливала каждое слово с большим трудом. Было видно, что вовсе не хотела вспоминать о своей молодости. Тайны, которые долгие годы хранила где-то в подсознании, не желала выставлять сегодня на  свет. Возможно, она стремилась сохранить их в тайности  до конца  жизни. И когда я докапывалась до истины, отнекивалась, пытаясь переубедить меня, что второй отец хорошо ко мне относился и отно¬сится. И, что никогда не считал меня чужим ребенком, а даже делал предпочтение перед сынами. Был доволен, что кроме мальчиков у него есть девочка. Я же, в свою очередь опять и опять убеждала мать, что мной руководит только любопытство.
– А  сестру Иосифа не встречала?
– Она, наверное, вышла замуж и сменила фамилию, – уклончиво ответила мать.
– И ты никогда не пыталась её искать?
– Зачем?
– Просто так. Из-за интереса.
Слушая, я размышляла о поколении моей матери и не могла понять. Как могло произойти, что люди превратились в холодных и чёрствых? Их не волновали ближние, им была безразлична судьба тех, которых они знали. И что за страшный период жизни постиг этих несчастных людей?
    Из нашего разговора, я всё же поняла, что они любили друг друга. Их любовь не состоялась. Второй жертвой стала я.
    И лишь напоминанием о прошлом, остались две фотографии. Одна, где мать с Иосифом вдвоём, и вторая, они среди друзей.
Когда закончила всю домашнюю работу, солнце уже отправлялось   на покой. Чтобы отдохнуть, и телом, и душой  я решила навестить любимый уголок природы. Река встретила журчащим  покоем. От уходящего дня её мутные воды, казались тусклыми. Не слышны прежние, шумные крики детей. Вокруг стоит спокойствие. Даже птицы редко нарушали  вечернюю тишину. И лишь солнечные лучи скользили по золотым макушкам деревьев, оттеняя их силуэты и, превращали в таинственную загадку. Как бы ни прекрасна была осенняя пора, однако пустота округи наполнили душу тоской.
     Как всегда, я уселась на отвесный ствол любимого дерева. От дуновения ветра, исходящего от холод¬ной реки, его желтая крона ласково шелестела над головой. Высохшая листва с треском падала в темные воды и уносилась в неизвестность. Некоторые опускались на голо¬ву и плечи, ложились золотым ковром у ног.
В этом одиночестве ничто не мешало отдаваться осмыслению прожитого, давая анализ ошибкам. Разобраться и понять окружающую действительность. Оценить и пересмотреть увиденное и ощутить по иному, что было принято вскользь.
Прошло уже полгода со дня гибели Сергея, но душевная рана до сих пор ныла. Время не излечило, лишь слегка отдалило боль. Понимая, что утерянного возвратить невозможно, я невольно вернулась к человеку, который любил меня уже несколько лет.
– Правильно ли поступаю, отталкивая его? – каждый раз спрашивала себя, когда на жизненном пути возникала какая-нибудь трудность. О его верности сомнения не вызывало. Как раз, в тяжелые минуты хотелось иметь рядом именно такого человека. Но что-то нашептывало, совсем противоположное: – А вдруг, в его сердце   живут оскорбленные чувства? Желание завладеть другим человеком, который не доступен? Как разобраться?
С этими мыслями я направилась к дому. В надвигающихся сумерках, ещё издали увидела на крыльце знакомую высокую фигуру. Он был одет в черное пальто, с серым каракулевым воротником. На голове  меховая, кроличья шапка сдвинута на затылок. Его белое  лицо расплылось,  в улыб¬ке тонких губ.
– О, нет. Только не сейчас, – с досадой подумала я. Мне не хотелось никого видеть.
– Как всегда, тебя нет дома. И где вы, мадам,  бродите? – кричал Лысков, бодрым радостным голосом.
– На небесах, – опускаясь рядом на ступеньку крыльца, ответила я:  – Давно  ждёшь?
– Мать сказала, что ты только, что ушла. Думал, что ты  отправи¬лась к Капе... Но её дома тоже нет.
– Она в командировке, – пояснила я.
– Грешным делом, решил, что вы убежали на танцы.
– Сегодня никуда не собираюсь.
– Хорошо. Посидим, вон на том крыльце? Там  не будем мешать, – показал он на контору, что находилась напротив нашего крыльца.
Осенняя ночь быстро опрокинулась над затихшей землёй. Темную застывшую гущу прорезал электрический свет от лампочки, что качалась от ветра на столбе. Холодный ветер забегал на крыльцо, и становилось совсем холодно. Моё осеннее пальто мало грело и мне хотелось уйти домой. А Лысков не переставая, говорил и говорил. Мне было его жалко как брата, но всё же я предложила разойтись по домам
– Давай поменяемся местами. Садись на моё. Здесь у стенки не так дует, –  поднимаясь со ступеньки, Анатолий предоставил возможность пересесть.
 –Ты думаешь, это спасёт от ветра?
 – Тогда разреши мне согреть тебя в своих объятьях? Молчишь. Как всегда молчишь. Ты прежняя. Боюсь спросить. Вернее боюсь услышать отрицательный ответ. Ты скучала обо мне? – и Лысков умолк. И не дождавшись ответа, продолжил выражать свою обиду: – Меня не было почти три года. Ты даже, возможно, и не заметила моего отсутствия. Холодно провожала, ещё холоднее  встретила. А я дурак, бежал к своей Альке, на всех парусах. Бежал и думал, что встречу другую. Мою любимую Альку.
– Прости. В первых, я устала. Во- вторых страшно замерзла.
– Понятно. Нашла причину уйти домой. Скажи прямо. Не любишь ты меня. Можно хотя бы задать вопрос? Хотя прямого ответа не ожидаю. Разве ты признаешься. Я, наверное, так же солгал бы.
– Спрашивай. Жду,– не глядя, проговорила я.
–  Как ты жила?
– Как все. Потихоньку. Один раз была сильно влюблена.
– И встречалась с ним?
– К сожалению нет.
– Почему?
– Не знаю. А ты? – поинтересовалась  я в свою  очередь.
– Я в своей жизни любил только одну. Уже пять лет. Уезжал. Хотел забыть. Не получилось. А так... знакомые были. Но только знакомые.… И всё, –  говорил он отрывисто, подбивая слова с большим трудом.
– Не густо.
     Почувствовав, что откровенного разговора не получилось, он принялся вспоминать интересные события, которые встречались на нашем жизненном пути до его отъезда:
– Помнишь, как однажды, мы поехали с тобой на одном велосипеде к твоей подруге, которая жила на «зоне»?
– Помню.
– Была страшная жара. А ты посмотрела на небо и заявила, что будет дождь. И не хотела ехать. Я тебя уговаривал. Помнишь? Я не верил в твоё предсказание. Доказывал, что погода отличная. И даже рассердился на твою выдумку.
– А я в свою очередь заявила, если настигнет   дождь в дороге, то  придётся снимать с тебя штаны и укрываться ими, – и я засмеялась.
– А я шутил над твоей выдумкой. Наконец, ты согласилась. Мы поехали. Как ни смешно, но твои слова сбылись. Когда мы мчались по пыльной дороге, вдруг, навстречу  по ясному небу, надвигалась дождевая, черная тучка.
Перебив рассказчика, я весело внесла добавление:
– И мы, словно врезались в потемневшее пространство. Было хорошо видно, что сейчас ливанет дождь. И как только мы, оказались под куполом тучи, тут же, как по команде, дождь полил, как из ведра.
– Я жал на все педали. Дождь хлестал по лицу. Нельзя было открыть глаза. Я мчался в слепую. Ты сидела впереди, на перекладине и громко смеялась. Я тебя спросил: «Ну, что? Снимать штаны»?
– А я тебе ответила: «ты, что юмора не понимаешь»? Да? Интересный был дождь. На нас вылили, словно бочку воды. Очень странно. Мы как будто въехали под тучу,  и потом выехали из-под неё. Проехав дождевой промежуток,  оказались вновь на солнечной стороне. Мы помчались дальше, а туча, с полосатым дождем, последовала своей дорогой.
– Приехали мы к твоей  подруге. Я попросил, чтобы она дала тебе сухую  одежду. Но ты зашла за дом, отжала платье и, опять одела на себя. Сказала, что в мокром, не будет так жарко.
– Да-а-а! Удивительно. Ведь нигде не было дождя. Женька даже не поверила, что нас намочил дождик. Можно сказать, было странное явление.  Такого ещё, в своей жизни не встречала.
Закончив веселое воспоминание, я поднялась с крыльца.
–Ты куда? – удивился он.
–Всё. Пора домой.
–Так рано?
– Посмотри  на  часы. Сколько?
– Не заметил. Но уже второй час, – с грустью в голосе произнес он: – Проводи до калитки, – и, помолчав, добавил: – Если бы ты знала, как не хочется уходить. Голова понимает, что «силой милому не быть», а сердце отказывается признавать.       
  Анатолий как бы развернулся всем телом, будто прикрывая меня от холодного ветра. Я потеряла бдительность. Он схватил меня сильными руками и принялся осыпать поцелуями лицо и шею.
– Хватит. Не надо, – освободившись из объятий, спокойно пошла прочь: – Счастливого пути!
У крыльца оглянулась. Он стоял растерянный и жалкий. Я вошла в дом.

Март 1956 г.

   За дневник не садилась остаток осени и всю зиму. Наступил уже 1956 год. На дворе показалась  весна. Жизнь пронеслась, как караван лебедей, летящий над городом. Только птицы могут вернуться назад, но наши годы, красивой и беспечной юности, улетают безвозвратно.
         За этот промежуток времени многое изменилось и в нашей семье. Мама вернулась из больницы, куда её направляли в город Алма-Ату. Возвратилась одна. У неё была сильнейшая водянка. Из утробы вышли: двенадцать литров воды и один ребенок. Родился мальчик, которого при родах раздавило водой. Он был шестимесячным. И прожил всего сутки.
        Теперь мама оправилась от тяжелых недуг,  и чувствовала себя удовлетворительно. От беременности остался один недостаток. Брюшина растянулась и не сократилась. Живот отвис и выглядел не таким, как был до беременности. Одним словом, фигура сильно изменилась. Но она не переживает. Хорошо, что осталась жива и здорова.
Получив образование бухгалтера, я нигде не могла устроиться. В большом городе работать нельзя из-за того, что нет жилья, да и без стажа никто не берет. А в нашем поселке, все места заняты.
– Где собираешься теперь работать? – спросила Капа, когда, в очередной раз, я была у неё в гостях.
– Сама ума не приложу. Вероятнее всего, где придется. Пойду на любую работу, какая подвернется.
– А «корочки»?
– «Корочки»? – переспросила я: – Коту под хвост. Ему подарю.
 Округлив карие миндалевидные глаза,  она внимательно посмотрела на меня, пытаясь разгадать моё внутреннее состояние.
 – Не проникай в меня, – заметила я: – Я не терзаюсь,  сложившейся обстановкой. Даже рада, что никогда не стану бухгалтером. Не лежит моя душа к этому цифровому искусству. Скажешь, зачем училась? Да так... от нечего делать. Не знала, куда себя девать.
– Я верю, что у тебя всё будет хорошо. Лучше расскажи, какая сегодня мода в одежде? Всё - таки Алма-Ата республиканский город. И люди, наверное, придерживаются моды.
 – В моду вошли опять муфты. Длина одежды для женщин, ниже колен. Откровенно говоря, все ходят по-разному. Одни красиво, другие средненько. Вот  я…, приезжая. Как было старенькое пальто, так и осталось. Какая тут мода? Так же и остальные. В наше время моду соблюдают единицы. Они в огромной массе бедности, не видны. Вот и определи эту моду.
– Что ещё новенького в твоей жизни?
– Помнишь, рассказывала о парне, которого встретила в Прокопьевске, где отдыхала у двоюродной сестры, Валентины? Теперь он в Армии. Пишет, что после службы заедет за мной.
– Правда? Вот и есть выход! Девчонка всегда выпутается из затруднительного положения. Замужество.
– Ты, что серьезно?  Я, лично, так не думаю. Ни за Лыскова, ни за Биковец, я не выйду. Лучше останусь старой девой.
– Почему?
–Не знаю. Может быть, в жизни буду жалеть кого-нибудь из них... Но замуж...? Одинаково, что сойти с ума.
– Все мы ждём принца. Но его-то нет. И не появится, Аличка. Не жди. Тебе уже скоро двадцать два года. Ты встречала, кого-то подобного, что¬ бы можно было бы без колебания выйти замуж?
 На вопрос, я ничего не ответила, а только подумала:
– Встречала. Но роковая судьба безжалостно отобрала. Теперь моя участь-одиночество, – и я громко забарабанила пальцами по столу.
Подруга сидела на другой  стороне стола и внимательно следила за моим поведением. Её матовое  лицо, как всегда, было невозмутимо спокойное и не подвижное. Широко расставив полноватые белые локти, налегая пышной грудью на крышку стола, она продолжала с любопытством смотреть на меня:
– О чём думаешь? – и поправила расстегнутый ворот светло-коричневой кофточки, откуда выглядывала короткая белая шея, словно вылепленная из мрамора.
– Мне больше не о чем думать. Я всё уже передумала. Буду жить, как получится. Как повелит судьба.
– Ты выглядишь разбитой и разочарованной, – и она протянула руку к толстой тетради.
–Что за тетрадь? – поинтересовалась я.
–Смеяться будешь.
–Почему? Разве я, когда-нибудь смеялась над тобой?
– А теперь будешь, – не убирая руки с тетради, с черной    обложкой, утверждала подруга.
– Брось! Не разжигай моё любопытство.
 – Начала писать дневник. Хочу вести дневник, как ты, – и подвинула тетрадь ближе ко мне: – Проверь. Получается? Думаю, что нет.
   – Главное, ты уже начала. У тебя всё получится. Привыкнешь писать, и пойдет всё, как по маслу. Перо само зафиксирует твои мысли и чувства.
– Боюсь, что не справлюсь. Чувствую. Не моя стихия.
–Не паникуй. Втянешься и получишь огромное удовлетворение от писанины. С нетерпением будешь ждать свободную минутку, чтобы сесть за «тетрадь» и вылить накопленные эмоции. Капочка, обязательно продолжай. Придёт время, когда жизнь рванет к закату. Ты перечитаешь, и словно проживёшь вторую жизнь от детства до старости. Жаль только одного, что придётся пережить все неудачи и боли вторично. Но здесь будут и радости любви, и солнечные дни.
– Тебе хорошо. Ты начала писать «дневник» со школы, – как бы отговаривалась Капа.
– Не волнуйся, дорогая. Если бы ты прочитала мои «дневники» о школьной жизни, ты бы хохотала. Такую куралесицу плела,  сил бы не хватило от смеха. А стихи были… один ужас. Самой стыдно за них.
 – Мне, кажется, ты преувеличиваешь для того, чтобы я не бросила писать. Не знаю. Получится ли у меня? Писать не моя стихия. Мой мозг математический. Расчеты. В них нахожу удовлетворение. Мне интересно с цифрами. Они, как головоломка. Чем труднее, тем интереснее. Просто я хотела подражать тебе. Не получится.
  – Выходит, твоя затея с «дневником», пустой номер?    Каждый раз заставлять себя…, не дело. Не утруждай себя. Живи  той жизнью, какой тебя наградила природа.
  – Не переживай за меня, Альбинка. Люди не могут быть все одинаковыми. Иначе… было бы скучно жить на нашей грешной Земле.
  – Я не переживаю. Я люблю тебя такой, какая ты есть. Даже завидую людям, которые дружат с цифрами.
  –Правда?! – воскликнула подруга: – Я счастлива.
От неожиданного дребезжащего стука, об оконное стекло, мы вздрогнули. Капа кинулась к окну. Приоткрыв шторку, с улицы торчала темнота, и вырисовывалось улыбающееся курносое лицо Лыскова.
– Кого принесло? – недовольно спросила я.
–Заявился, не запылился. Иди, пришёл «твой», ненаглядный, – саркастически буркнула подруга и отодвинулась от окна.
– Я устала от этой дружбы, – и направилась к выходу.

8 марта 1956 г.

     Сегодня Международный женский день – день солидарности трудящихся женщин всех стран.
А в семье Лысковых этот день запомниться трагической датой. Сегодня они хоронили своего отца, который умер от рака легких.
Последний раз  живым  видела на свадьбе шестнадцатилетней его дочери,  сестры Толика. Он сидел за столом, маленький, жалкий, с желтыми высохшими, безжизненными руками. Голова его была постоянно опущена. А когда поднял черноволосую голову, я   увидела  черные болезненные, безжизненные глаза.
     Так как свадьба проходила у родных жениха, вскоре Толик унес его на руках домой.
Теперь, этот человек  умер. Похороны    были тихими, без причитаний и воплей. Народа провожа¬ло мало.  В основном были только дети. Две дочери и, вызванный из Армии средний сын, который служил на Кавказе.
Я не переставала следить за этой семьей.  Трои детей были статные и очень красивые. С ярко выраженными открытыми бархатными черными глазами. С вьющимися темными волосами, и прямыми острыми носами. Они явно были похожие на своего отца. Но совершенно противоположным был Анатолий. Единственное их объединяло то, что у всех   открытые глаза, с длинными загнутыми темными, почти черными, ресницами. Только у Анатолия цвет глаз был не просто голубой, а небесный. И в отличие от других детей, волосы на голове совершенно прямые и белые, как лен. Однако, отрастающая растительность на лице была смешанной. Он отличался и волевым подбородком, и крепким телом,  и высоким ростом.
     В этой семье присутствовал, и большой недостаток. Все четверо оказались совершенно бездарными людьми. Они сумели окончить только по пять, шесть классов. Их  единствен¬ная цель, выгодно и быстрее выйти замуж или удачно жениться. Девочки повыскакивали замуж в шестнадцать лет. Одна из них уже разошлась. Даже брат сумел жениться до Армии. И так же, в разводе.
Анатолий, в отличие от своих собратьев, в свои двадцать два года, остался холостым. И причина была во мне. Я отказалась выйти замуж в шестнадцать лет.
 Как-то раз мой отец нелестно высказался в адрес Лыскова:
–Ненавижу этого парня за то, что симпатичный, видный, а неграмотный, как пень. 0 чем  можно разговаривать с этим олухом. Да ещё, наверное, замуж за него собралась?
– Папа, стой! Не кричи! А ты, сколько классов окончил? Ты же  тоже   самоучка, а работал всегда радиотехником.
– Ты не сравнивай мое поколение с «вашим». Я жил в деревне. После революции был страшный голод. Нас, детей много. Отец умер. Я был из старших. Надо было помочь матери, поднимать младших  детей. Однако  был первым комсомольцем на деревне. Помогал строить колхозы. Несмотря на трудности, сумел дойти до ума. А что мешало твоему другу? Родители? Пусть  не рассказывает сказки, что ему кто-то мешал. Сам он, лентяй. И не смей с ним встре¬чаться!   Пока не пойдет учиться!
В разговор вмешалась мама:
– Я согласна с отцом.  Ему нужно идти в вечернюю школу. И так же против замужества. Зачем плодить бестолковых детей. «С красоты воду не пить».
С годами  родители смерились, и мы продолжали встречаться. Но каждый раз напоминали, что он мне не пара. Так же не скрывали своего беспокойства, что затяжная дружба, в семь лет, может закончиться «плохим». Они не могли знать, что ничего подобного,   чего боялись, произойти не могло. Лысков искренне любил, и  не мог даже сказать лишнего слова, уже не говоря, что-то позволить без моего разрешения.
А я его терпела настолько, чтобы только присутствовать с ним рядом.

12 марта 1956г.

Семья старшей маминой сестры, купили новый дом. В  гости наша семья ходила очень редко. Но сегодня мама решила пойти на смотрины. И мы отправились от старшего до младшего. К Шавринскому дому подошли, когда догорали последние отблески дня. За деревянным кольчатым забором, мы увидели вросший в землю, с плоской глиняной крышей, саманный домик. Из квадратных маленьких окошек струился слабый электрический свет.
– Это дом?– с удивлением спросил  Шурик.
– Конечно, нет. Это «дворец», – в шутку подхватил младший брат, который на всём протяжении пути не переставал хулиганить и бегать вокруг да около.
 – «Дворец», – с иронией повторила мама.
Мы вошли в маленький дворик. Справа виднелась низкая, из потемневших досок, дверь. Мама  слегка  надавила  и  та  со  скрипом   распахнулась.
– Осторожнее. Не ударьтесь головой. Тише. Здесь какие-то ступеньки, ведут вниз.
Шли гуськом, так как коридорчик настолько был узок и короток, что входили по одному человеку. В темноте мама уперлась во вторую дверь. Но она неожиданно распахнулась сама. На пороге встречала старшая дочь тети Клавы. Полная девушка, круглолицая, с добродушным выражением, улыбаясь, произнесла:
–Прошу в наши «хоромы». Только берегитесь. Не ударьтесь об косяк.
–  По истине «хоромы», – шутила мама:– Показывайте свой «дворец», – и она прошла вперед.
Тетя Клава, грузноватая женщина, скрестив руки на груди, повела гостей в первую комнату. Скорее отсек, так как одна большая комната была поделена на четыре части глиняными перегородками. Они были без дверей, как плацкартный вагон. Но имели,  единственное различие, по крошечному оконцу. Во всех отсеках стояли:  две железные койки и маленький столик, прикрытый белой скатертью.
– Тут будут спать Венка и Толька. В другой, девчонки: Тамара с Любкой. А в третьей комнате мы с меньшим - Виктором. Хорошо, что Юрка в Армии, – пояснила тетя Клава, с довольной улыбкой.
– А где Филимон Григорьевич? – спросила мама.
– Ему поставили койку на кухне. Он сильно кашляет, храпит. Ему и здесь хорошо.
Из кухни донесся сиплый старческий голос хозяина:
– Это место я получил за работу на железной дороге, где протрудился почти пятьдесят лет. Я строил эту дорогу. Ветку тянули от Новосибирска до Верного. Так называли раньше Алма-Ата. Жили в палатках вместе с детьми. В начале был мастером. Потом выбрали начальником станции. Позднее стал рабочим. И вот на грошовые сбережения купили…халупу. Вот, что я заработал, – он тяжело дышал, постоянно кашлял и шмыгал мокрым носом.
– Да, отец. Ты не только, не получил хорошее жилье, но и пенсию не заработал. Всю жизнь отработал на одном месте, и трудовой книжки не оказалось. Когда был начальником станции,  не соизволил проверить, что старый приказ о назначении был потерян. Пришли в контору новые люди, и не нашли подтверждения, что он здесь работает и с какого года. Вот и оббивает пороги, добиваясь пенсии, – проворчала жена.
– Дети, не шалите. Сядьте на койку и сидите спокойно, – сделала замечание Тамара своему младшему брату и двум двоюродным из гостей.
На всём протяжении, отец наш сидел за столом с хозяином и молчал. Больше всех говорили две сестры. Они быстро перебрасывались мнениями о новой покупке и о трудностях жизни. Остальные терпеливо ожидали конца визита. Необыкновенная теснота, низкий потолок, глиняный пол производили удручающее настроение. И хотелось, как можно быстрее, выйти на свободу, чтобы вдохнут свежего воздуха.
  – Успокойся, старик. Проживем и без твоей пенсии. Работаешь стрелочником и ладно. Немного получаешь. С голоду не помираем. Вот уж и Тамара с Веной пошли работать. Всё легче, – успокаивала жена, улыбаясь беззубым ртом и заправляя за уши седые волосы, что выбились из пучка, закрученного на затылке: – Давайте лучше ужинать.
  – Мы не будем кушать. Только, что из-за стола. Да и домой пора. Уже совсем стемнело.
 – Не успели придти и уже пора, – старалась весело говорить хозяйка.
Она и мы, все хорошо понимали, что сесть в мизерной кухне негде. И общего стола всё равно не получится.
 – Не сердись, Клава. Завтра на работу. А идти далеко. Пока доберемся до дома?
 – Как хотите. Давайте провожу вас за калитку. У нас теперь свой двор и своя калитка, – шутила тетя Клава.
Распростившись с милым семейством, мы отправились в обратный путь. На небесном куполе загорелись звезды, освещающие песчаную дорогу. Дул холодный мартовский ветер. Первый месяц весны, но по ночам было ещё холодно. Младшие братья бежали на перегонки. Мы с Арнольдом шли рядом с родителями. Отец,  прихрамывая, не отставал от матери.
 – Что-то нет света на «Лесозаводе»? Случилось замыкание, наверное? – не успел произнести отец, как вдруг, над поселком вспыхнули электрические огни. Они были такими яркими, словно доходили до нашего места. И слепили глаза.
– Ура!– завопили в один голос младшие братья и пустились бежать ещё быстрее.
– Остановитесь! – приказала мама, и они застыли, как вкопанные: – От света ничего не видать. Упадете и разобьетесь. Толя, дай мне руку. А Шурик иди к Альбине.
Дети успокоились, и мы молча продолжили свой путь.  Скоро подошли к дому. Я обратила внимание на наш новый деревянный,  самый высокий дом, в нашем поселке. Он стоял рядом с конторой «Лесозавода», такой же внушительный и красивый. В душе я порадовалась за своих родителей.   Они были счастливее, чем семья Шавриных.
 
27 марта 1956 г.

   Конец марта. Весна набирала свою силу. Солнце стало греть сильнее. И в дневные часы становилось теплее. Радовалось всё живое на земле  пробуждению природы. В лазурном небе проворно и с ярким щебетанием носились птицы. Их пение гипнотически действовало на духовное состояние души.
Я стояла на крыльце своего дома и наслаждалась чистым воздухом, что дул с ближайшей реки. Мимо проходили рабочие, направляющиеся в контору. Вот, на горизонте, появилась коренастая, плотная, на коротких ножках моя любимая подруга. В теплой шерстяной, бежевой кофточке и, строгого покроя, черной юбке, она выглядела совершенным эталоном кабинетного работника. Даже собранные в пучок черные  волосы подчеркивали её  принадлежность компетентного человека. Как всегда, с улыбкой Мадонны, она проплыла мимо, и на ходу бросила реплику мягким лилейным голоском:
– Альбина, привет. Чем занимаешься?– и, не дождавшись ответа,  добавила: – Ты ко мне в контору не забежишь?
– Постараюсь, дорогая.
Закончив домашнюю работу, я направилась к Капе в кабинет. За голубой крашеной дверью, с табличкой «Техники лесозавода» было шумно. Кто-то рьяно, что-то рассказывал, и все громко смеялись.
Минуту, постояв, я бесшумно приоткрыла дверь.
– Альбина, заходи! Проходи. Садись вон за тот стол. Моя напарница ушла домой. У неё заболел малыш. Посиди с нами, и послушай байки наших работников.
Кроме Капиталины, в небольшом кабинете присутствовало три мужчины. Один их них по национальности казах, худощавый, лет тридцати. Его смоляные волосы подстриженные «под ёжик»,  грубо торчали вверх. На желтоватом лице вырисовывалась тонкая черная полоска усов, придавая ему интеллигентность. Он сидел спиной на подоконнике и, и при разговоре жестикулировал тонкими руками.
Его скороговорная речь не сразу была мне понятна. Но когда вникла, то уловила интересную мысль:
–Наши аксакалы ругают нас, молодых, за то, что некоторые мои сверстники русский язык знают лучше, чем казахский. Я всегда им отвечаю, что все глубоко мыслящие люди, чтобы чего-то достичь и выбраться на свет, обязаны знать общепринятый язык. Мы живем рядом с русскими и должны познакомиться и с культурой этого народа. Я, лично, не против своей национальной культуры. Но наши старцы говорят, что русские хотят казахский народ обратить в свою веру. И поэтому требуют от молодежи полного повиновения и соблюдения своих обычаев. Расскажу одну печальную историю, которая произошла с моим другом детства. Наши родители были чабанами. Учились и жили мы с ним в интернате с первого класса и до десятого. Каждый год он был отличником. Когда окончили школу, его не пустили в высшее учебное заведение. Заставили пасти овец. У нас, казахов,  такой закон, слушаться старших и почитать их. Я не против. Но в нужный момент. А так, как поступили с ним. Кому нужна эта жертва? Не согласен. Среди казахского народа не слишком много великих умов. Они же погубили ещё одного будущего ученого. Пасти овец можно и не учась. Да и потом. Среди нашего брата, полным - полно бездарщины. Пусть они и пасут скот. Я не прав? – и блеснул жгучими узкими глазами.
– Джунус, я полностью с тобой согласен, – поддержал очкастый сероглазый блондин,  который сидел с другой стороны стола, от Капы: – А как ты, сумел окончить институт?
– Мои родители, не грамотные, но оказались умнее и дальновиднее. Они меня отправили учиться в Киев. Когда приезжал на каникулы в свои степи, я соседям ничего не рассказывал. А друга мне было до слез жалко. Он превратился в обыкновенного чабана, живущего в юрте.
 Слушатели умолкли. Каждый о чём-то думал. После некоторого молчания, оратор, вдруг воскликнул:
– Чего приуныли!? Хотите, расскажу смешную историю?
– Давай! Вали! – почти хором согласились сослуживцы.
–У меня в Алма-Ате есть один знакомый. Он таксист. Однажды работал на одного министра. Но его быстро уволили. А знаете почему? Никогда не догадаетесь. Этот министр,  любил кушать мясо. Вы, наверное, в курсе, что наши аксакалы едят баранину «до упада». Даже могут, есть на соревнование, кто больше съест. Так проделывал и министр. Сам он был грузным человеком. Вдобавок, объестся мясом, и дорогой на ухабах даёт «дрозда».  Водителю приходиться, чтобы не задохнуться, открывать окно.
Все громко засмеялись.
– А причём водитель? За что его-то увольнять?– вмешался в разговор светло-русый мужчина, который сидел за столом, напротив меня и выглядел годами старше всех.
– Видно, было стыдно. Он менял водителей почти каждый месяц, – смеясь, ответил казахский парень, что сидел на подоконнике.
– Наверное, министр объедался один раз в месяц, – шутил «очкарик»,  заливаясь смехом: – Я бы лучше, предложил уйти в отставку самому министру, у которого не хватает кожи.
–Братцы! Проголосуем за нового министра! – добавила  Капа с юмором. И все, ещё громче захохотали:– С вами хорошо, но мне пора,– поднимаясь с места, заявила она. И посмотрев на меня, добавила: – Пошли, дорогая. Пусть юморят одни. После нашего ухода, они такие анекдоты «закрутят», что со смеху умрешь.
И когда мы очутились на улице, я спросила подругу:
– Ваши парни всегда такие веселые?
– Почти. Особенно к концу рабочего дня, когда уходит начальник.
–Куда сегодня пойдём? – и я посмотрела на Капу.
– Наверное, никуда. Посмотри на дорогу. Кто плетется?
– О! Нет! – увидев Лыскова, взвыла я. И подняв глаза к небесам, взмолилась: – Не хочу! Опять бродить по берегу, и молоть всякую чепуху. Болтать не о чём. Надоело. А при расставании будет умолять: «Когда поженимся»?
–Так брось его.
– А что я и делаю? Вот уже семь лет, я его  бросаю. Но он ничего не желает знать. Если бы поругался, мне было бы легче его обидеть. Он молчит, как пень. Если за мной, кто-нибудь «увяжется», он молча отходит в сторону и наблюдает. Как хищник выжидает свою добычу из кустов. И как только я остаюсь одна, он тут, как тут. И снова улыбается. Я так уже привыкла к его присутствию, что порой, кажется, «как же буду жить» без него?
Тогда выходи замуж.
 –  Ты что? Издеваешься? Не замужем, он мне уже надоел. А если с ним жить под одной крышей, надо обречь себя на «болото». Нет уж. Лучше я останусь одна. В нём одна положительная черта. Он умеет любить. А что будет, если этот человек разлюбит? Жди конца света.
 – А не задумывалась над тем, какой-нибудь пройдоха привлечёт твоё внимание обманом? Покрасуется своим коротеньким умом, и ты опять «в омут с головой». А когда очнёшься, окажется не тот человек, которого ты себе нарисовала, – упрекнула подруга.
 – Милая моя, Капочка, всё может быть. От этого никто не застрахован. Если такое случится, попробую его переделать. Не получится, брошу.
Пока мы перебрасывались мнениями, к нам присоединился Лысков. Как всегда, наглаженный, чисто выбритый. Весь «лощенный», хоть влюбляйся. Лиля же любила этого человека. Не она ли виновная в том, что я бегу от него? И стала  слишком придирчива? Может быть, когда-нибудь пожалею, что не поняла этой доброй души? И плохо рассмотрела и оценила неизменного верного друга.

3 апреля 1956 г.

    Учась на курсах бухгалтеров, я жила вместе с хозяйкой в её  квартире. Она прислала телеграмму, в которой сообщала, что меня вызывают в «Союз писателей Казахстана». Я срочно отправилась в город. Поехала ночным поездом.
     На Алма-атинский вокзал прибыла, когда над землёй вставал холодный туманный рассвет. Поёживаясь, пассажиры ринулись в здание вокзала. Постояв, я решила, чтобы не тратить время, воспользоваться трамваем. Обычно в утренние часы люди не спешат на этот вид транспорта. Утрами очень холодно, а трамвай не отапливался. Поэтому ждали автобус. Я же должна, сегодня же вернуться назад домой, и у меня не было выбора.
Усевшись на первом сидении, у окна, в начале следила за пустырем, где одиноко громыхал трамвай, потом потянулись частные домики. Скоро всё надоело. И я начала размышлять, взвешивать и заранее предугадывать, что могут сказать в «Союзе писателей». Почему-то ничего хорошего не ждала. Душа была в каком-то смятении. Жизнь представилась, как крутая лестница, у которой, для каждого, своё число ступеней. И где её вершина, неизвестно. А может быть, будешь бежать, как по эскалатору, только в обратную сторону, топчась на месте? А, быть может, однажды, споткнувшись, ломая ребра, кувыркаясь, слетишь вниз? И снова подъем. Кто знает? Быть может, найдёшь рубеж восхождения, за которым наступит пустота? Где найти ответ за будущее?
Вступая на самостоятельную тропу, кажется, открывается множество дорог. Но как выбрать ту единственную, за которую не будет стыдно, обидно и не приведет к разочарованию? А пока, что юность качает, как на волнах. То подбрасывает высоко, то опускает, то несешься по гладкой блестящей поверхности. Но каждый раз не перестаёшь задавать себе вопрос: «Куда тебя несёт»?
      Вот и сегодня ты медленно, но уверенно приближаешься к городу. Из-за стройных зеленых тополей уже показались снежные зубчатые вершины гор. Скоро появились пустынные улицы, где большими мётлами взвевают пыль дворники. Фонтаны и арыки молчат, как и молчит сам город.
     Наконец, я добралась до дома, где я должна переждать до пробуждения городской  жизни. Хозяйки дома не оказалось. В дверях торчала записка: «Альбина, ключ под ковриком. Я на дежурстве. Приду часа в два. Завтрак на столе. К обеду поставь варить картошку. С приветом – тётя Шура».
    Было не до еды. Внутри от волнения всё тряслось. Я словно шла на экзамен. Но этот экзамен страшнее всех экзаменов. Сидела на табурете и всё поглядывала на часы.   Наконец, пробил час, и я вышла на улицу.
На улице уже заметно потеплело. Мягкий ветерок обдувал моё раскрасневшееся лицо. Легкой походкой направилась по тенистой зеленой аллее к одноэтажному, но большому зданию, где висела соответствующая вывеска. Вокруг стояла мертвая тишина. Поднялась на старое низкое деревянное крыльцо. Вошла в открытую дверь и очутилась в длинном пенале, где по бокам тянулись закрытые двери. И везде, ни звука.
Вдруг, одна из дверей, скрипнула. Я оглянулась и увидела молодую женщину с веником:
– Скажите, пожалуйста, в какой комнате консультант?
– Не могу знать. Недавно работаю. Пройдите прямо. Там кто-то, кажется, есть, – сообщила она и скрылась за дверью.
Наконец, нашла нужный кабинет, где принимал Кривощеков. Мне сообщили, что он является поэтом. Но как мне было известно, он был популярен только среди своего окружения. В народе его никто не знал.  Входя в кабинет, сердце колотилось, как у трусливого зайца. Здесь я увидела двух молодых мужчин. Один сидел за письменным столом, другой с противоположной стороны. По разговору поняла. Второй был гостем. Видимо, такой же клиент, как  и я. Скоро он удалился. Хозяин предложил занять его стул.
Опускаясь на сидение, я внимательно следила за мужчиной плотного телосложения, приятной наружности, но с рассеянным вниманием. На высокий лоб его небрежно спадали волнистые  темно-русые волосы. Они   прикрывали припухшие глаза, как после глубокого похмелья. Не поднимая на меня взгляда, спросил:
–Вы кто?
–Я, Белова. У секретаря оставляла свою рукопись.
–Стихи или рассказы?
–Стихи.
– Что-то не припомню стихов, – и, поднявшись с места, направился к шкафу, который был набит папками. Он долго перекладывал, ища мою фамилию. Наконец, найдя, вернулся на своё место: – Я их не просматривал. Давайте…, сейчас почитаем,– и небрежно принялся перекидывать печатные листы и так быстро, словно тасовал карты: – Ваше образование? – задал он вопрос.
Я смущенно ответила. И снова наступила затяжная пауза. Потом последовал второй вопрос:
–Сколько лет пишите?
–Не помню. Мне кажется, как начала говорить.
–А точнее?
– Какая разница. Пишу и всё, – с какой-то обидой, возразила я.
То ли не понравился мой ответ, то ли просто было лень со мной вести разговор, он без стеснения оттолкнул папку с рукописью на мой конец стола:
–Выберите сами любое своё стихотворение, и прочтите вслух, – предложил он.
С дрожью в голосе, я  начала читать «Посвящение маме». Он делал вид, что слушал, а сам что-то чертил на листке бумаги, огрызком карандаша. И когда я окончила читать, наконец, поднял свои серые покрасневшие глаза:
  – Вы такая молодая. Только жить начинаете. Начитались есенинской дряни и подражаете ему. Вот когда измените, свой стиль письма, тогда и приходите.
  – А мне стихи Сергея Есенина очень нравятся, – категорично, но очень тихим голосом, проговорила я. 
  –Вы, что не знаете, что их запрещено читать?
   – Почему же. Все об этом знают, но читают.
   Мне ужасно хотелось добавить личное мнение по поводу   стихов человека, который сейчас сидел напротив меня.  В них звучала «изумительная» мысль. Если бы не «коммунистическая партия», то он бы не научился  любить. Подобную ересь, не каждый смог бы придумать. Но «поэт» - Кривощеков сообразил. Может быть, поэтому и сидел на том месте, где другому, с иными без партийными взглядами,  не разрешили бы.
С достоинством, извинившись, что нарушила спокойствие «важного вельможи», забрав папку, я удалилась.
Выскочив на свежий воздух, хотелось разрыдаться, превратиться птицей и улететь прочь от этого леденящего  здания.
– Не хочу больше писать! Заброшу всё! Видеть больше никого не хочу. Тоже мне нашёлся ценитель. Он думает, что оскорбил меня, сравнивая с Есениным. Да я горжусь, что хоть чем-то похожая на него. И была бы счастлива, что мои стихи были такими же. Тоже мне! Партия его научила любить! «Олух, царя небесного»! – быстрыми шагами, обливаясь слезами, отмеряла я улицу, натыкаясь на прохожих.
–Вот недотепа. Людей не видит, – кто-то бросил  реплику в мой адрес. Но обидные слова не тронули моё сознание. Они пролетели мимо  ушей.
Я шла и шла вперед. Скорее летела и продолжала бросать упреки, только теперь сама не знала кому:
 – Я не писатель-Фадеев, которого вы довели до убийства. Стреляться не стану. Пусть меня «партия» и не научила, как правильно любить, и как правильно писать.
К хозяйке, я больше не вернулась. Села в автобус и укатила на вокзал. Скоро подошёл поезд, и я, уехала домой.
– Как съездила? – первым делом спросила Капа.
–Паршиво. Хуже некуда. Полностью забраковали, – и я махнула рукой: – Как говорится: « не в свои сани не садись».
– Не могу поверить. Не может быть. Я же читала твои стихи. Может быть, я совершенно глупая и ничего не понимаю? Или, скорее, они не хотели ничего понять. Кто-то из нас совершенный дурак, – возмутилась подруга.
– Да фиг, с ними, со стихами! За моё отсутствие что-нибудь произошло?
– Конечно, произошло. Вчера приходил Коршунов. Он приезжал на один день домой. Заезжал проездом. Приходил к вам. Ой! Альбинка! Если бы ты его видела. При всём параде мореходной одежды. Красавец. При входе, на крыльце столкнулся с Лысковым. Я наблюдала за всей «картинкой» из своего кабинета. Увидев Коршунова, который демонстративно отчеканил мимо его, Лысков сел на свой велосипед  и тут же укатил. Скоро появились на крыльце: твоя мать и Коршунов. Они о чём-то долго разговаривали. Потом он ушёл. Мать вернулась в дом.
– Хорошо. Я расспрошу у мамы. Узнаю, о чём шла речь. А что ещё?
– Да ничего особенного. Вот только Валентина в поселке видела Лыскова пьяным. Он жаловался ей, что ты ему снова изменила. Бросила его.
– Когда же я успела? Он меня проводил на ночной поезд, и меня не было всего один день. Нашёл причину, напиться. А ты говоришь, чтобы я выходила за него замуж. Я насмотрелась на пьяного отца. Хорошо, что пил редко. Но метко. Не хватало ещё смотреть на пьяного мужа.
– Да! Чуть не забыла. Ещё, одна новость. Валентина с Веной больше не встречается. Зато твой братик теперь дружит, не догадаешься с кем.
–С кем? – с удивлением спросила я.
–С Лилей. Той самой, которая была подруга Лыскова.
–   Бог с ними. Пусть встречаются, кто с кем желает. Мне все равно.

2 июня 1956 г.

В своём дневнике, я мало касалась политики. Она меня не интересовала. Однако мы живем в государстве, от политики, которой зависит наша жизнь. Как «высшие эшелоны» построят свою работу, так и сложится жизнь простого народа. Мы, как бараны. Куда поведет вожак туда и двигается всё стадо. На протяжении сталинского периода,  в обществе находились и такие представители, которые не желали жить по государственным, и при том, не умным законам. Как показала практика, эти инакомыслящие, обычно погибали в тюрьмах или были высланы из страны. Другим словом, становились изгоями или неугодными.               
После смерти Сталина была пересмотрена жизнь Советского общества. В 1953 году началась реабилитация. За эти годы возвратилось домой более 10 тысяч человек: это были главным образом оставшиеся в живых партийные работники 30-40-х годов или члены их семей, некоторые известные деятели культуры. Ещё несколько тысяч невинно осужденных деятелей партии были реабилитированы посмертно. Однако вся страна была ещё покрыта сетью лагерей и тюрем для политических заключенных. Миллионы людей томились за колючей проволокой или жили в ссылке и «спец. поселениях» под бдительным надзором органов МВД и МГБ (КГБ). Далеко от родных мест жили и сосланные Сталиным народы: немцы, калмыки, чеченцы, ингуши, крымские татары и другие. При той медленной процедуре, которая существовала для пересмотра миллионов и миллионов дел и судеб людей, ставших жертвами царившего ещё недавно в стране террора. Этот процесс реабилитации мог растянуться на десятки лет.
И так. Шел 1956 год. Год больших и важных событий  для страны. После смерти Сталина, Берия и группа его ближайших сподвижников, были летом арестованы, судимы и расстреляны позже по приговору Военной коллегии Верховного суда.
Печать всё ещё хранила полное молчание от народа  даже о судьбе тех людей, которые были реабилитированы. Продолжались восхваления, хотя, конечно более умеренные, «великого марксиста – ленинца» - Сталина, тело, которого лежало в Мавзолее на Красной площади. И тысячи предприятий и учреждений, десятки городов и сел носили его имя.
У руководства партией и правительством стояли в 1956 году такие ближайшие сподвижники и соучастники сталинских преступлений, как Молотов, Маленков, Каганович и Ворошилов.
В 1954-1955гг. в Ленинграде, Баку и Тбилиси состоялись судебные процессы по делам нескольких десятков ближайших сподвижников Берия – карателя сталинского периода. В Ленинграде судили бывшего министра МГБ В.Абакумова и группу работников МГБ, ответственных за практическое осуществление преступлений. В Баку судили группу бывших работников НКВД и бывших партийных руководителей Азербайджана во главе с М.Багировым. В Тбилиси на скамье подсудимых сидели бывшие крупные деятели НКВД-МГБ во главе с Рухадзе. Эти процессы проводились не за закрытыми дверями. И на них смогли побывать, сменяя друг друга, тысячи человек из числа партийного и государственного актива из недавних заключенных.
Пресса ограничилась лишь публикацией кратких информационных заметок о проведенных судах и вынесенных на них приговорах.
Однако человеческая молва подробно оповестила народ о прошедших событиях.
С января 1956 года начала работу образованная Президиумом ЦК КПСС комиссия, которая должна была изучить о массовых репрессиях 1935-1940гг. Началось изучение дела об убийстве С.М.Кирова, о смерти Орджоникидзе. Во главе образованной комиссии оказался П.Н.Поспелов, один из наиболее активных в прошлом пропагандистов восхваления Сталина, а также ещё один из секретарей ЦК КПСС А.Б.Аристов.
Ещё в 1953-1954 гг. вспыхивали волнения и беспорядки в лагерях для политических заключенных на Воркуте. Вскоре и  в Норильске на шахте «Капитальная» произошло восстание заключенных, часть которых сумела вооружиться. По распоряжению С.П.Круглова сюда прилетел генерал Масленников. Восстание на шахте было жестоко подавлено. Ещё более крупное восстание произошло в Кенгире, в республике, где жила я и моя семья. Весть, о которой быстро прокатилась по всему Казахстану. Оно также было подавлено с использованием танковых частей. Об этом событии много рассказывали тайком ребята нашего поселка, вернувшиеся из Армии. Волнения заключенных происходили и в некоторых других лагерях на Севере и на Юге.
С самого начала 1956 года вся страна жила ожиданием ХХ съезда партии. За несколько дней до съезда Круглов был снят со своего поста. Министром внутренних дел был назначен Н.П.Дудоров.
В этот период на арене правительства выделяется опытный агитатор и пропагандист Н.С.Хрущев, который ведет активную работу среди реабилитированных членов партии, особенно тех, кого он знал ещё до ареста. Многое он узнаёт из рассказов, делая, для себя открытия и присоединяя, к своей памяти, о чём он раньше боялся думать и вспоминать. Соединение этих разнообразных источников послужили в дальнейшем к докладу «О культе личности и его последствиях», который был заслушан утром 25 февраля 1956 года на специальном закрытом заседании ХХ съезда. Никто, кроме Хрущева, не решился на такой шаг. Он оказался, в сущности, единственным человеком в составе партийного руководства этого года, способным смело поставить на съезде вопрос об осуждении ошибок и преступлений Сталина.
Потрясенные делегаты и немногие гости съезда молча слушали доклад, лишь изредка прерывая докладчика возгласами изумления и возмущения. Несколько человек почувствовали себя плохо. Их выводи из зала или даже выносили на носилках.
В докладе Хрущева раскрывались совершенные самые чудовищные преступления. Однако говорилось, что Сталин якобы думал не столько о своей личной власти, сколько «с позиций защиты интересов рабочего класса, интересов трудового народа, интересов победы социализма и коммунизма». «Нельзя сказать – звучало в докладе, - что это действия самодура. Сталин считал, что так нужно делать в интересах партии, трудящихся, в интересах защиты завоеваний революции. В этом истинная трагедия». Конечно, массовые репрессии сталинских лет были трагедией для народа и партии, а не для Сталина. Для него это было главным средством узурпации и сохранения абсолютной власти.
Доклад Н.С.Хрущева закончился бурными, продолжительными аплодисментами, переходящими в овацию. Все делегаты встали. Прений по докладу не было.
Вечером, 25 февраля в Кремле пригласили делегации коммунистических партий, присутствовавшие на съезде, но не приглашались на утреннее закрытое заседание. Этим делегатам дали возможность ознакомиться с докладом Хрущева, предупредив их о секретности этого документа.
Хрущев сказал, что вопрос о культе личности Сталина «мы не можем вынести за пределы партии, а тем более в печать…. Но знать меру, не питать врагов, не обнажать перед ними наших язв».
    Но через несколько недель госдепартамент США распространил полный текст доклада Хрущева в переводе на английский язык.
По предложению главы нашего правительства  Н.А.Булганина, председательствующего на утреннем заседании съезда, было принято не только постановление «о культе личности и его последствиях», но также постановление о рассылке текста доклада всем партийным организациям в стране без опубликования его в печати. (Газета «Неделя» №17 1989г)
Для обсуждения доклада Хрущева по школам нашего Илийского района были разосланы телефонограммы. Такое сообщение получила и моя мать, как заведующая школой. В ней говорилось, чтобы все учителя собрались в 17 часов в клубе «Лесозавода», где будут присутствовать инженеры, техники и некоторые рабочие завода.
Собрание открыл приехавший из Алма-Аты инструктор райкома партии, где был прочитан полный текст доклада Хрущева, который прозвучал на ХХ съезде КПСС.
Доклад слушался, затаив дыхание, внимательно и безмолвно, почти с ужасом. Когда была прочитана последняя страница брошюры, в зале несколько минут стояла мертвая гипнотическая тишина.
Доклад не обсуждался, вопросы не задавались. Затем, все молча разошлись.
Придя, домой, мама рассказала своим домочадцам о том, что услышала. Говорила без каких - либо эмоций, словно её не касалось. Она была учителем начальных классов, и при том не являлась членом партии.
– Да-а-а! Дела, – произнесла я, после некоторого размышления: – Неужели всё это правда?
– Кто его знает? Трудно в это поверить. Сталин умер и не возразит, – ответила она, морща низкий лоб и подперев, острый подбородок рукой.
– А мы шли в бой с именем Сталина. Умирали за него. Как теперь расценивать? Выходит всё за зря? Может быть, не стоило, было, его разоблачать? А если уж взялись, то надо бы  при жизни, – возразил отец, который по сей день, был в рядах партии и являлся участником войны,  имея орден «Ленина».
 – Ну, ты, скажешь. Разве при Сталине, мог кто-нибудь осмелиться? В раз бы расстреляли, как «врага народа», – заметила я.
– Ты права. Мы научились молчать. А говорить решили сейчас. После драки кулаками машем, – и отец, вытянув раненную ногу вперед, уставил цыганские глаза в пол: – Видимо, мы, что-то недопонимаем.
    Разоблачение чудовищных преступлений на ХХ съезде было серьезным ударом не только по авторитету Сталина, но и по всему коммунистическому движению.
В западных партиях многие коммунисты выходили из рядов партии. Они спрашивали: «Как это могло произойти»? Но не получали вразумительного ответа. В западной прессе и ранее писали о терроре Сталина, и уничтожении им своих политических оппонентов, о сотнях концлагерей на севере и востоке СССР. Но коммунисты и их печать обычно отвергали все эти материалы, как клевету. И теперь, получив подтверждение из Москвы после ХХ съезда, явилось тяжким испытанием для всех сторонников социализма и друзей СССР. Это вызвало серьезный кризис в мировом коммунистическом движении.
     Лето 1956 года стало знаменательным и в другом очень важном событии. У Главного конструктора С.П.Королева началось обсуждение планов, создания первого искусственного спутника Земли. Он сказал: «У него должна быть простая и выразительная форма. Спутник навсегда должен остаться для людей символом начала космической эры».

20 июля 1956 г.               

 –  Шура, ты устал? – и я посмотрела на загорелое личико брата. И только серые круглые глаза светились на  потемневшем лице от пыли.
   – Немного. Зато успели прополоть всю картошку, – пропищал он.
   –  Не успели бы, если бы Лысков с нами не поехал. А он молодец. Работал тяпкой, как профессионал. Не то, что мы с тобой.
 – Толька, наверное, больше нас устал. Когда сошли с поезда, он еле ногами переплетал, – и братик засмеялся.
 – Не сочиняй. Он шёл нормально. Такой здоровяк не мог устать. Ему же не десять лет, как тебе. Слава Богу, уже двадцать два года.
– Какой он большой. Ему столько же, сколько и тебе?
– Да, дорогой. Столько же, – ответила я, и мы зашагали дальше. И чем ближе подходили к дому, тем шаг становился бодрее.
Остальную часть дороги мы молчали. Я размышляла о Лыскове. Он для меня, как путы. Своей добротой, заставлял чувствовать перед ним какую-то ответственность. Каждый раз я видела, что постоянно жил не своей, а моей жизнью. Я никогда не просила его ни о какой помощи, но он всегда выполнял всё, что делала я. Как будто считал себя обязанным. Разумом понимала, что должна была его любить, а не просто питать к нему уважение. Но разве, повинна в том, что у меня нет к нему ни каких чувств? Сколько раз я  внушала себе, что должна любить только его, но всё безуспешно. И каждый раз боялась, что наступит день, когда, встретив кого-нибудь, кто будет дорог, покину его. И переживала заранее от мысли, что причиню ему страдание. Однако понимала, соединившись с ним, значит превратить жизнь на мученье, и его, и свою.             
Во дворе на крыльце конторы мы увидели Капу. Заметив нас, ещё издали, когда показались на бугре, она остановилась в ожидании.
 – Ну и видок, у вас. Уставшие, пыльные. Вид прямо, рабочий. Куда вы с тяпками ходили? Не клад ли искать? – шутила она.
–Ты угадала.
–Чем сейчас будешь заниматься?
–Сбегаю на речку и приду к тебе.
–Я уже закончила работу. Могу пойти с тобой. Мне тоже хочется освежиться.
Через некоторое время, взяв, чистое бельё, мы с подругой шли вдоль берега реки, где было множество народа. В основном дети.
Она рассказывала о своём молодом человеке, которого любила, но от него чувствовала холодность. Я не знала, как успокоить подругу. Каждый раз, когда видела их вдвоём, сравнивала. Капа была гораздо красивее и добрее. Но он самоуверенный малограмотный парень, не понимал этого. Как странно происходит в жизни. Мы любим всегда не того, кто достоин любви, а тянемся к другому человеку, не понятно по каким законам природы.
– Что я всё о себе, да о себе. Что у тебя новенького? – вдруг, спросила она.
– А что у меня? Биковец, тот, что из Прокопьевска, снова из Армии прислал письмо. Я в своих письмах намекала, что бы ни тратил время на писанину, но он не понял. Продолжает писать. И страшнее всего обещает после Армии заехать в гости. Зачем он мне? Как ему сказать, чтобы не заезжал?
  – Да. Дела. Просто не знаю, что посоветовать.
Наконец, мы окунулись в речку. Вода, как парное молоко, обволакивало тело своей благодатью. Моментально исчезла дневная усталость. Вновь возвратилась прежняя энергия. Река была не очень глубокая, и я переплыла её несколько раз. Приятно накупавшись, вышла на берег и улеглась рядом с подругой на горячем песке.
 – Капа, некоторые люди утверждают, что предсказаний не существует, что всё это, предрассудки обывателей. Но я, почему-то, верю. Даже чувствую, что должно, что-то случиться.
И какое предсказание ты увидела?
 – На днях. Стою у окна. Слушаю, как с улицы, через открытую форточку доносятся разные звуки: шипенье от заводской трубы, из которой вырывается клубами сизый дым, то рев трактора, где-то за домом, проехала машина. И вдруг, перед окном начали суетливо носиться ласточки. Они садились на ставни и по долгу распевали причудливые мелодии. То срывались с места и так быстро мелькали, что невозможно было посчитать их количество. С суетой, казалось, вот-вот одна из них ворвется в комнату. Но этого не произошло. Налетавшись перед окном, они вспорхнули и исчезли, но, не все. Две из них остались. Они уселись валетом на форточку и начали петь свою неподражаемую многоголосую песню. Я заслушалась.   И продолжала некоторое время стоять в раздумье. Потом решила проверить: хорошую ли весть принесли? Это происходило на кухне. Я вслух произнесла: «Если добро принесли, то перелетите на форточку в большую комнату». Ты не поверишь. К моему удивлению, как будто они поняли, и в один миг, перенеслись туда, куда просила. Они пели там трелью. Я кинулась за ними. Птички не обращали на меня внимания. Как ты думаешь, что они мне сообщали?
  – Понятия не имею. Ко мне птицы не прилетают. И вестей не несут. А что ты почувствовала?
  – Понимаешь. Сердце как-то странно сжалось от какого-то предчувствия. Может быть, от ожидания чего-то, мне не ведомого.  А может быть, страх? Поживем, увидим.

Конец августа 1956 г.

Вот и кончилось лето. Но на дворе ещё очень тепло, а в дневные часы даже знойно и душно.  Детей на речке поубавилось. Остались только те, которые были более закаленные. Я не отличалась отличным здоровьем, однако, по утрам ходила купаться.
Семья жила в ожидании начала учебного года. У мамы начались, то конференция учителей, то всевозможные заседания. Братья готовились к школе кто, как мог.
Только отца не было в доме. В июле месяце его арестовали и вскоре увезли в город Бугуруслан, откуда он несколько лет тому назад сбежал, когда само начальство, зная его невиновность, предложили выехать из этой области. Отец подумал, что событие давно забыто,  и теперь можно не бояться. Он решил навестить старую мать в деревне. Вероятно, его кто-то узнал в городе. После возвращения из гостей в Казахстан, его тут же арестовали. Наша семья сильно переживала, но сегодня ранним утром разносчик телеграмм принес радостную весть.
 – Отец едет! Едет! Дети вставайте! Принесли телеграмму от отца. Его оправдали. Он возвращается домой! – не переставала восклицать мама, бродя из одной комнаты в другую.
Дети ни чего, не понимая, смотрели на мать полусонными глазами. Наконец, проснувшись окончательно, младшие братья начали спорить, какие подарки получат от отца.
– Мне привезет машину, – заявил самый младший, черноглазый малыш.
– У тебя уже есть машина, – строго заявил постарше, с белой челкой: – Мне лично, привезет шелковый пионерский галстук.
– Шурка, а я во втором классе тоже буду пионером? –  спросил младший.
– Будешь. Будешь. А я уже пионер.
 Когда у братьев начинался спор о школе, Толик становился тихим и внимательно прислушивался к мнениям старшего брата, всегда дисциплинированного и рассудительного. В других же случаях никогда не уступал своего главенствующего положения:
– Только в пионеры принимают в третьем классе, – деловито пояснил Шурик: – И то, если будешь хорошо учиться и с отличным поведением. Если заслужишь, пионером станешь на следующий год, – с серьезным видом добавил старший брат.
  – Я постараюсь и в учебе, и буду вести себя хорошо. Тебе повезло. Ты уже второй год пионер, – с какой-то обидой произнес Толик.
  – Так я и старше тебя, почти, на два года.
И только Арнольд, с взъерошенными густыми черными волосами, сунув руки в карманы стареньких, но чистых брюк, спокойно вышагивал по комнате, где из-под одеяла торчали две головы братьев, белая и темная. Младшие  не желали подниматься с постели. Арнольда трудно было понять, радовался ли он возвращению отца? Или ему было безразлично? Он никогда не выплескивал своего восторга. И никогда не ставил на показ своё недовольство. У него, как всегда, были печальные глаза,   круглые на смуглом лице. Ему уже исполнилось 17 лет. Он среднего роста, стройный, прямой, худощавый, с правильными тонкими чертами лица. Выразительные брови и легкий темный пушок над верхней губой, придавали ему обаятельный вид. Несмотря на юношеский возраст, до сих пор не был общительным, и душа его была за «семью печатями». Жил где-то в другом мире, своём и таинственном, не разрешая никому проникнуть в эту тайну.
Я следила и за матерью, которая словно расцвела,  как сирень. С румянцем во всю щёку, она хваталась то за уборку, то бегала по кухне с посудой, приготавливая завтрак. Было видно, что у неё появилось огромное желание всё делать самой, не ожидая моего вмешательства. Её веселое настроение передавалось  на  всё наше семейство. Словно в комнате стало светлее, и по иному играли солнечные зайчики на стене, и на незатейливой мебели.         
Я любила свою семью. И всегда хотела, что бы она была полной. Страдала, когда кто-то уезжал. И теперь была рада возвращению отца.
 – А ласточки-то правду предсказывали. Природу надо понимать. Прислушиваться к ней, – подумала я, стирая с подоконников пыль, и поглядывая на улицу, где разгорался ясный новый  день.
5 сентября 1956 г.

    На землю опустились вечерние сумерки. Природа замерла. Несмотря на начало осеннего месяца, она отдыхала от дневного зноя. Округа дышала прохладой и влажностью. Остывший воздух  благоухал ароматом, ещё не успевшего окунуться в осень, приречного леса.
Усевшись, на гнилое деревянное крылечко Капиного дома, мы отдыхали  телом, и душой. Подруга  круглым комочком, сидела рядом. Кутаясь в шерстяную великоватую кофту, она молчала. Я тоже не проронила ни слова. Мы прислушивались к затихающим звукам природы. И лишь редкие песни птиц, да стрекотня в траве, нарушали тишину. Умиротворение носилось в застывшем воздухе.
   – Как быстро темнеет, – прошептала я. И подняв голову, мечтательно добавила: – И звезды уже зажглись на небе. Посмотри! Как красиво вокруг. И дышится легко.
Поставив пухлые локотки на колени, и подперев ладонями маленький подбородок, Капа с иронией произнесла:
     – И главное! Нет рядом Лыскова. Нашего неизменного свидетеля всех вечеров. Как-то, даже странно, что его нет. Не знаю, как тебе, но мне надоел третий «лишний». С ним и помечтать нельзя. Всегда «городит», что на ум приходит, – и, помолчав, спросила: – Что случилось? Почему его нет?
    – Ты, что соскучилась? – и я засмеялась: – Не вспоминай! А то, появится, из-за какого-нибудь угла. И вновь испортит настроение.            
    – Ты не ответила, что случилось? – настаивала подруга.
   –  Сказала, чтобы никогда не приходил.
   –  А он что?
   –  Как всегда. Доказывал, что любит. И не может жить без меня.
   – А ты?
   –Ответила. Хватит. Устала. Что в мире полно других девушек. Что замуж за него все равно не пойду. Пусть ищет другую пару и женится.
   –Ошибку ты допустила. Тебе же говорили: «Лучше порвать один раз, чем тянуть за ниточку, которая когда-нибудь оборвется». Твоя жалость, ни к чему не привела, – упрекнула Капа.
– Я уже поняла. Все были правы. Я оказалась мямлей. Вероятно, наступит развязка, если я куда-нибудь уеду.
– Уехать некуда. Остается один вариант, выйти за кого-нибудь замуж, – сделала заключение подруга: – Только за кого? Желающих много, а достойных нет.
– Ты права. За кого? Душа пуста, как закопченный котелок, – и помолчав, добавила: – Интересно. Два человека с противоположными чувствами. Словно один пытается догнать другого, – и махнув рукой, я спросила: – Да. Ну, его. Этого Лыскова. Лучше скажи, девчонки ушли на танцы? Они меня звали. Я не пошла. А ты, почему отказалась?
– Зачем идти? Мой Вовка уехал в командировку. А ты почему? – и  подруга посмотрела на меня: – Ведь на танцах у тебя появились два знакомых парня. Морячки. Ну и длиннющие. Как жердины. Один, настоящий клоун- Никулин. Я так над ним хохотала. Такой смешной. Особенно было смешно смотреть, когда они на перебой за тобой ухлёстывали. Сами, как будто улыбались. Но было видно, что готовы подраться, – и Капа громко расхохоталась: – Ещё подглядывала за Лысковым. Он как сыч, следил за происходящим. И главное. Какая выдержка. Такое впечатление, будто хищник засел в кустах, и поджидает свою добычу. Я-то думала, почему не подходит? Оказывается, вы в «разводе». Сам принципиально ни с кем не танцевал, будто доказывал свою преданность тебе.
–Ты не заметила? Когда мы шли домой, в присутствии клоуна - Сашки, Лысков плелся позади нас. Провожал почти до дома, – подсказала я.
– Как не заметила? – и Капа засмеялась.
– Что удивительно. Он всегда так делает. Да, Бог с ним. Пусть живет, как знает. Мне всё едино, – отмахнулась я.
Мы  болтали до полуночи. Разглядывали звезды на небе. Говорили о загадках Вселенной.  Вспомнили Альберта Эйнштейна и о его открытии. Он обратил внимание научного мира на то, что тела, обладающие большой массой, могут играть роль гравитационных линз, подобно оптическим. Причем такая линза за счет фокусировки лучей способна усиливать яркость изображения в десятки раз. Недавно при помощи  таких линз были обнаружены «квазары-близнецы». Сами по себе, они одни из самых интересных и удивительных объектов Вселенной. На фотопластинках квазары выглядят как слабенькие звездочки. На самом же деле светимость этих «звездочек» выше, чем у всех ста миллиардов звезд нашей Галактики, вместе взятых.
– По существующим представлениям, они находятся очень далеко от Земли. На расстоянии в миллиарды световых лет – на самом краю видимой Вселенной, – закончила я тихо.
– Посмотри на Луну,– и Капа, поднявшись со ступеньки крыльца,  показала пальцем в звездное небо. Повертевшись вокруг своей оси, начала рассказывать: – Есть в науке такое понятие – планеты земной группы. Помимо самой Земли, Венеры, Марса и Меркурия, ученые относят к ним и крупные спутники планет. В том числе и нашу Луну. По мнению многих исследователей, все эти небесные тела развивались и развиваются по одним законам. Только одни уже успели «состариться», а другие – ещё в «расцвете сил». Поэтому, изучая их, можно, как в зеркале времени, увидеть прошлое, а возможно, и будущее нашей Земли.
Отсюда и повышается интерес к Луне. Ведутся дискуссии по поводу её кратеров и впадин, – закончила она и снова покрутилась вокруг себя.
– Да! Как всё интересно! – не переставала восхищаться я. И помолчав, запрокинув голову назад, добавила: – А я  читала, что ученые считают, что кора Луны не всегда оставалась холодной и застывшей. В глубокой древности она разогревалась, возможно, даже плавилась. В это время происходили и извержения вулканов, возникали разломы, опускались целые участки коры. Тогда-то и появились самые большие внешние «кольца». Но потом катаклизмы в недрах Луны становились тише. Наконец, иногда наружу прорывались отдельные потоки магмы и газов. Образовывались вулканические кратеры. Эти процессы шли сотни миллионов лет по всей Луне, где нет атмосферы и воды.  И теперь по ним ученые читают «застывшую историю» соседки по Вселенной.
– Могу добавить, – и Капа посмотрела на меня. Её бледность лица была похожая на цвет Луны: – Кольцевые структуры обнаружены и на Марсе, и на спутниках Юпитера, и… на Земле, – и загадочно улыбнулась.
Мы ещё много пересказывали ранее прочитанное. Говорили о кометах, о «пылесосе» Вселенной, о Земной оси, и о многом другом.
Однако, как бы не было нам интересно вдвоём,   холодный сентябрьский ветер, разогнал нас по домам.
 
2 ноября 1956 г.

     Время спешило своим быстрым отсчетом. Пролетели, с прохладными ночами, сентябрь, за ним ветряный октябрь. Явился холодный последний месяц-ноябрь. Осень завершает свой природный цикл. На носу зима. Только в этих краях резкого разграничения не существует. Переход незаметный, плавный. Сибирская осень мне ближе и приятнее глазу. И появление зимы в Казахстане не так, как в Сибири, где глубокие снега, и снежные метели.
Однако. Судьбу не выбирают. Значит так начертано. Человек только исполнитель Небесного предначертания.
В моей жизни мало что изменилось. Конечно не считая, что уже устроилась на работу. Только теперь в поселке появлялась редко. Мой путь состоял от дома до работы и обратно.
И сегодня я шла привычной дорогой. Задумавшись, не заметила, как ко мне присоединилась моя подруга:
– Привет, – поздоровалась Капа: – Ты с работы? Как идут дела на трудовом фронте?
– Привыкаю. Секретарская деятельность идет лучше, а печатаю намного хуже. Пальцы по печатной машинке бегают, как курица лапами, – с сожалением в голосе, произнесла я.
– Ничего, научишься. Дело времени. Главное, практика. Уверена. У тебя всё получится.
– Надеюсь, – согласилась я.
– Альбина, мне надоело ходить одной на танцы.
– Почему одна? С тобой наши девочки. Потом твой дружок давно возвратился из командировки.
– Это всё не то. Когда нет тебя рядом, я словно бы, одна. Прошу. Пойдем сегодня на танцы? – умоляющим голосом просила она: – И потом. Думаю, тебя ждёт тот самый клоун-Сашка. Он стал какой-то странный. На танцах никого не приглашает. С начала и до конца всё сидит.
– У меня на танцы аллергия. Знаешь, как переводится слово аллергия? – и, не дождавшись ответа, добавила: – В переводе с греческого «другое действие».
– Зубы заговариваешь? Голову морочишь?
– Нет, Капочка. Просто нет настроения.
– Плюнь на своё настроение. В нашей «дыре» больше нет другого развлечения. А ты и от него отказываешься.
– Хорошо. Уговорила. Так и быть, пойдём.
– Вот и отлично. Мы с девочками договорились встретиться на «железном» мосту. Но ты без меня не уходи. Я за тобой зайду.
– Хорошо, – согласилась я и свернула к своему дому, а Капа пошла дальше.
С наступлением вечерних сумерек, мы были уже на большом мосту, который перекинут через судоходную реку - Или. На нём ждали подруги. Среди них я увидела бывшую знакомую, с которой давно не встречалась.
– А ты, как здесь оказалась? – спросила я.
– Да, вот ждала одного «придурка», а он не пришёл.
– Кто он? – почти в один голос поинтересовались все.
– А тут один долговязый морячок. Сашкой зовут.
Девочки моментально переглянулись. Было ясно, что речь шла о том парне, которого мы прозвали «клоуном».
– И давно ты с ним встречаешься? – спросила я. Все тут же «навострили уши».
– Недавно познакомилась. Он был пьяный. Привязался ко мне, и мы пошли к нам домой. Ой! Девочки! Как он здорово целуется.
– Правда? – опять хором воскликнули подруги.
– Но я не пойму его. Когда трезвый, он ко мне не подходит. А на танцах делает вид, что вообще не знает. Я вызвала его на переговоры, что бы выяснить наше с ним отношение. А он, «подлец», не пришёл.
– Девочки, пошлите в клуб. Не будем мешать девушке, ждать друга, – предложила громогласная Валентина. И мы шумной толпой кинулись спускаться с высокой насыпи, где почти рядом внизу, был расположен клуб «Речников».
Поняв мой провал, подруги молчали. И только Капа, когда все спустились вниз, тихо спросила:
– Ты сильно расстроилась?
– Чуточку, – и помолчав, добавила: – А впрочем. Мы просто знакомые. С ним, нам всегда было весело идти по длинной дороге. Чувств у меня к нему не было. Считала его просто другом. У нас с ним даже до поцелуя не дошло. Если бы питала какую-нибудь надежду на будущее, то разрешала бы ему приходить к нашему дому. Помнишь? Он просил согласие, что бы встречаться вне клуба?
– Помню. Ты ему ответила, что встретимся на танцах.
– Так, что он вправе делать всё, что угодно его душе. У меня не должны быть претензии. А если… на душе немного горько, то переживём. Переживём! – громко воскликнула я последнее слово.
– Переживёшь!!! – подхватили девушки и бегом кинулись к ярко освещенному клубу.
Огромный танцевальный зал, как всегда, был набит молодёжью. Вдоль стен, на стульях, сидела женская молодежь. Парни стояли возле. Мы прошли в один из углов, где было меньше людей. Сняли пальто и уложили на свободный стул.
– Алька, ты сегодня шикарно выглядишь, – оглядывая меня с ног до головы, заметила Валентина:– Платье в яркую клеточку тебе к лицу. И косы красиво уложила.
– Спасибо. Но в чём моя шикарность? На мне мамино платье. Ей оно в пору, а на мне был бы балахоном, если бы не поясок.
–На ней всегда всё хорошо. Стройная, тонкая, длинноногая, – добавила Капа, с нежностью подсовывая руку под мой локоть: – Не то, что я. Коротышка.
– Девочки, перестаньте меня разглядывать. Это вы, у меня,  самые красивые.
– Особенно я, – с юмором в голосе, заявила Клавушка, и хрипло хихикнула: – Самый красивый «кощей бессмертный».
– Красота не в том, что снаружи, а то, что внутри, – возразила я почти серьезно: – Давайте, лучше проверим, кто появился на танцах из наших знакомых?
И когда, развернувшись, лицом к танцующим, я окинула зал. Но среди молодежи Саши не было. Не было и Лыскова.
– Слава Богу, – подумала я. Иначе, не знала бы как себя вести.
Их отсутствие заметили и подруги. Зато в дверях, где всегда толпились, в основном парни, появилась высокая прямая, как доска, фигура знакомого молодого человека. На нем был элегантный серый плащ, на голове капитанская фуражка, а на длинной шее болтался белый шелковый шарф.
–Девочки, гляньте! Каким фраером сегодня заявился дружок «клоуна»! – воскликнула Валентина, выставляя вперед икристую ногу, делая смешной реверанс: – Хоть картину пиши.
Парень некоторое время, вытянув  шею, кого-то высматривал. И заметив нашу «кучку» в углу, тут же направился к нам.
– Только его не хватало, – прошептала Капа, держась за мой локоть.
К нашему счастью заиграла музыка. И мы, взявшись, с  ней за руки, направились на средину зала. Но не успели сделать несколько оборотов, кто-то остановил. Я очутилась у длинной фигуры, а подруга около коренастого паренька.
–Альбина, хотели сбежать? От меня не сбежите, – послышался басистый голос над моей головой того франтоватого парня.
– Ошибаетесь. Я и не собиралась, – и, подняв голову, увидела искусственную улыбку тонких губ. Однако сама подумала: – Если захочу скрыться, то и  не заметишь.
–Ручки холодные. Вы замерзли? – продолжая вальсировать, поднеся их к губам, принялся согревать дыханием.
Все последующие танцы, мой кавалер, не отпускал меня из рук. И мои попытки вырваться, не увенчались успехом. Капа издали следила за мной. Выбрав момент, я маячила ей, чтобы та подошла. Наконец, поняв мои знаки, она приблизилась.
– Анатолий, извините, мне надо с подругой переговорить.
– Хорошо. Отпускаю, только на один танец, – согласился он.
– Капа, что делать? Как смыться? – спросила я, когда послышалась мелодия с участием Лидии Шульженко, и  зал закружился  в вальсе.
– Надо подумать.
Неожиданно, наше внимание привлек шум в дверях. Среди «толкучки», мы увидели Сашу, который был изрядно пьяный и что-то, с кем-то буянил. Он смешно паясничал, строил рожицы и бросал  через головы взгляды в разные стороны. Было явно видно, что кого-то высматривал.
– Наверное, ищет свою новую знакомую, – проговорила я: – А её нет.
– Ошибаешься. Она на видном месте.
– А я и не заметила. Когда появилась?
– Думаю, моя дорогая, он ищет не её. Смотри, как она на него смотрит. А он, ноль внимания. По-моему он высматривает кого-то другого.
– Только бы не меня. Не хочу видеть этого «Донжуана». Тоже мне нашёлся, «покоритель женских сердец», – иронически проворчала я, увлекая подругу за спины танцующих пар, которые были выше нашего роста.
Саша отделился от толпы и взял курс вдоль стены, где стояли стулья. И когда дошёл до «новой» подруги, та подставила ногу. Он, перешагнув, пошёл дальше.
– Э-э-э. Здесь, что-то не ладное. Надо смываться, – с испугом проговорила Капа.
– Ты права. Не хватало нам, пьяного «дружка». Терпеть не могу пьяных: – Не успела я проговорить, как рядом с нами очутился мой «долговязый» поклонник.
– Вы заметили Сашку? – спросил он.
– Ну, и что? Он никого не трогает, – огрызнулась я.
Увидев нас в компании своего друга, «клоун» резко развернулся и пошёл к выходу. Некоторое время его не было видно. Потом снова и снова появлялся, и всё смотрел в нашу сторону. Словно ожидал, когда Анатолий, его друг, покинет нас.  Он явно, нервничал. И, чего-то побаивался.
– Что-то тут не то. По-моему, они вовсе не друзья. Видимо, работают на одном пароходе. Кто-то, у кого-то, в подчинении, – прошептала почти в ухо подруга.
– Я согласна.
– С чем согласна? – спросил наш кавалер.
Мы промолчали. Но каждая из нас, думала об одном, как уйти незаметно от одного и другого. Но первый, как назло, постоянно держал меня под руку. Его интеллигентное обращение, не позволяло мне резко отвязаться от назойливого присутствия.
Скрытая «борьба» продолжалась несколько танцев подряд. В перерывах втроем стояли молча. В результате, мне всё надоело и я, освободившись от его руки, тихо, но принципиально заявила:
– Не кажется ли вам, что вы переходите все границы приличия?
– Не кажется, – ответил он хладнокровно и на бледном продолговатом худом лице, расплылась хитрая улыбка.
Никогда не чувствовала себя в таком противном положении. Хотелось ему нагрубить, но приличие сдерживали мои порывы. Однако не переставала следить за Сашей. Он почему-то метался. Злился. Своё настроение срывал на окружающих. Придирался и дергал каждого. В результате,  задел чеченца, который встал в воинственную «позу». Он был коренастый и среднего роста. Казалось бы, особой опасности не представлял. Но к нему, тут же, на помощь подскочили собратья. Явно назревала драка. Саша оказался тоже не один. К ним присоединилось несколько здоровенных, русских парней. Скоро послышались хлопки. Взметнулись в воздух кулаки. Куча беспорядочно зашевелилась, и вывалилась из дверей в коридор. Прекратила звучать музыка. Девушки кинулись бежать на  улицу. Ребята окружили «клубок» в кулачном танце.
– Капа, Сашу бьют, – не скрывая своего беспокойства, сообщила я.
– Чего это вы так раскраснелись? Расцвели, как роза. Бьют? Что заслужил, то и получил. Вас-то чего волнует?– не скрывая ехидства, заметил наш знакомый.
– Боже! Отпустите же меня! – и, вырвавшись, увлекая Капу за собой, кинулась к стулу, где лежали наши пальто.
– Куда же вы!? Я провожу вас! – крикнул он вдогонку.
Развернувшись к нему, я посмотрела в его бессовестные серые глаза и резко произнесла:
– Вы своё отношение к окружающим уже высказали. Что ещё хотите? – и я отвернулась, давая понять, что он для меня больше не существует. На ходу, надевая пальто, мы кинулись к выходу: – Капа, как помочь Сашке?
– Бесполезно. Мы ничем не поможем. Ему помогут друзья. Нам надо спасать себя от погони твоего «дружка». Не думаю, что отстанет. Бежим! Давай!  За угол. Он рванет по нашей дороге. А мы пойдем дальней. Минуем чеченский поселок.
Дождавшись, когда Сашу поведут домой, и, увидев предполагаемое действие «долговязого», мы спокойно вышли на степную дорогу.
Вокруг стояла тишина. Лишь где-то далеко  послышался лай собаки. И опять наступило умиротворенное спокойствие. Путь освещала луна, да множество подмигивающих звёзд.
–«Карету мне карету! Сюда я больше не ездок», – успокоившись, шутила я: – «Наелась» танцами, опять на месяц. Спасибо. Больше не зови. Лучше вечерами почитаю. Или с вами, девочками поболтаем. И то будет приятнее.

 6 ноября 1956 г.

 Наша контора, где я трудилась в гидрогеологической партии, находилась на краю чеченского поселка, расположенная ближе к нашему дому. Через небольшое пространство степи, до работы я добегала за короткий промежуток времени. Меня всё устраивало. Единственное ощущала неудобство, что в этой партии, на одной из буровых точек, работал и Лысков. Правда, встречались мы очень редко, так как им не разрешали выезжать из степи. Он работал водителем грузовой машины, которая всегда была нужна буровикам.
Недавно работник, который отвечал за кадры и вел военный учет, уволился и всю эту работу, как говориться, повесили на меня. Теперь я сидела в отдельном кабинете. Он был небольшой, со светлым единственным окном. Но зато, не был проходной комнатой,  когда была секретарём.
Однако первоначальную должность не отменили. Я по-прежнему печатала и была на побегушках. Только теперь со мной начальник переговаривался через телефон. Команды получала так же и от главного инженера, кабинет, которого находился напротив начальника. За рабочий день выматывалась до такой степени, что еле плелась домой.
– Начальник странный человек. Ты работаешь за двоих, а зарплату получаешь за одного. Почему? – возмущались работники бухгалтерии: – Ты-то чего молчишь? Спроси его.
– Мне как-то неудобно. Он должен сам знать. Может быть, вспомнит и прибавит, – отговаривалась я.
– Сегодня зарплата будет. Приходи когда людей станет поменьше, – предложила кассир, молодая девушка.
– Очень рада, что получу. Деньги сейчас нужны, как никогда. Двоюродный брат жениться.
– «Бабы каются, а девки собираются», – недовольным голосом проговорила бухгалтер, женщина средних лет, грузная и немного злая, словно её кто-то обидел.
– Что удивляться. Жизнь, есть жизнь. Каждый должен попробовать, что такое «кузькина мать», – дополнила другая, моложе годами, что сидела напротив.
– Так-то оно так. Хорошо если удачный брак, а то, не успеют пожениться, как уже разошлись, – и женщина вздохнула.
– Всякое бывает. Может быть повезет.
– Будем надеяться, – дополнив разговор двух женщин,  я вышла из бухгалтерии.


Декабрь 1956 г.

Как только раз, когда закончился рабочий день, и я поспешила домой. Войдя во двор, где стояли напротив друг друга два дома, наш и контора «Лесозавода», на крыльцо выбежала Капа.
–Стой! Дорогая! Хочу спросить. Вчера видела, как от вас выходил Шатилов Толька. Наш общий знакомый, друг «клоуна». Что это, его «несчастного» занесло в такую даль?
–Не спрашивай. Смеяться будешь. Я и сама удивилась, когда узнала, что приходил.
–Так для чего? – торопила с любопытством подруга.
– Родители сказали, что пришёл знакомиться с нашей семьей. Потом приглашал меня на какую-то вечеринку.
 – А родители?
 – Они сказали, что такие вопросы надо решать с дочерью.
 –А ты? Пошла?
 – Ты что? Конечно, нет. После этого зашёл ко мне на работу. Я ответила, что очень занята, и разговаривать не могу. Так же отказалась  идти к кому-то в гости.
 –А он?
 – Посидел. Посидел в кабинете, и ушёл. А вечером, когда я пришла домой, мама мне заявила, что хотела бы видеть этого человека своим зятем. Она была польщена его элегантностью. Видимо, понравились: серый дорогой плащ, капитанская фуражка и шелковый белый шарф, – и, помолчав, я добавила: – Вот ведь, какие мы женщины. Бросаемся, как мухи…. Не думаем, что садимся-то на навозную кучу.
 – Дорогая моя. Мы не знаем, где упадём. Может быть, он и не настолько плох, как мы его представляем? Может быть, ты в очередной раз ошибаешься?
– Кто его знает? Всё может быть. Возможно, вместо принца, появиться какая-нибудь сволочь. Такая же, как твой муженек. Что заранее гадать. Поживем, увидим.
С разговорами мы не заметили, что давно сидели на крыльце нашего дома и болтали уже не только об общем знакомом. Вспоминали всех кого только знали, строили планы на вечер. Но, изрядно замерзнув от декабрьского холодного ветра, разбежались  по домам, забыв о танцах и встречах с подругами.
Закончился ещё год жизни. Но особых изменений среди подруг не было.

6 января 1957 г.

     Наступил Новый 1957 год. Всё течет по-старому. Если не считать, что двоюродный брат Вена женился на девушке, которая работает техником в нашей гидрогеологической партии. Её прислали после окончания техникума. Вена работал водителем грузовой машины здесь же на одной из буровых. Где они и познакомились. Курносенькая, среднего роста, худенькая, она была ниже ростом своего избранника и моложе годами. Мне её от всей души жаль. Несмотря на то, что Вена мой брат, но я его считала недалеким, малограмотным человеком, с которым и поговорить-то не о чем. И при том со строптивым характером. Свадьбы таковой не было. Просто был обед, где собралась одна родня. Жить они стали в Венином доме, который скорее был похожий на землянку.
     Мы же, с подругами, продолжали посещать наши «несчастные» клубы, где знакомились, разочаровывались и всё начинали сначала. А годы летели стрелой. И мы становились старше.
И только природа жила своими непонятными законами. Январь месяц вступил в свои права с обильными снегопадами и, порой, крепкой стужей.
Как всегда мы возвращались с танцев шумно, говоря в полный голос. Много смеялись, шутили, и даже играли в догонялки. Годы прибавлялись, а душа не старела, и мы резвились, как дети. Нам было весело, может быть, поэтому никто не спешил с замужеством. Не хотелось расставаться с глупой и бесшабашной юностью. И как всегда, за нашей громкоголосой «каппелой», на расстоянии, плелся неизменный мой друг, Лысков. Все уже привыкли к его присутствию, и никто не обращал внимания. Он же, наверное, радовался, что среди нас не было провожатого из мужского пола.
– Клавушка, запевай нашу любимую, – и Валентина подняла руку и начала дирижировать.
Запевала сделала вздох и мелодично затянула:
«Куда ведешь тропинка милая,
  Куда ведешь, куда зовешь…»
 Песню подхватили остальные девушки, и морозный воздух разнес по степи звуки, отдаваясь звоном в темной ночи.
    На звездном небе появилась окольцованная  луна, которая, бросив свой слабый колючий свет,  осеребрила  белое покрывало земли. На снегу заиграли бесконечным множеством хрустальных звездочек.
Кроме голосов подруг, в округе стояла мертвая тишина. И когда прекратила звучать песня, я воскликнула:
– Эх! Девчонки! Благодать-то, какая! Ничего красивее не видела. Чудо! Душа радуется. Прислушайтесь! Присмотритесь и запомните этот вечер на всю жизнь.
Остановившись, девушки  запрокинули головы к небу, где ярким бисером рассыпались   звезды.
– Да! Красиво! – почти хором ответили все четверо. В голосах звучала нотка, словно сейчас, они заметили эту Божественную красоту.
– Как было бы прекрасно, если бы такой же, была бы наша жизнь. И мы бы оставались вечно молодыми, –  пофилософствовала Клавушка, спрятав руки в карманы осеннего длинного суконного пальто, и пряча нос от мороза в вязанную старенькую шаль.
– Ты скажешь, Клава, – возразила громогласная реалистка, не умеющая фантазировать: – Мне, всё едино. Взрослею я, или нет.
– Тебе хорошо говорить, Валентина. Ты, среди нас, самая молодая. А я старше всех. Мне уже 25 лет.
– Ошибаешься, дорогая. Всех старше я. Мне уже 30, – запротестовала Фаина, которая успела побывать замужем и одна воспитывала дочь. Так как она работала давно, и материально помогали родители, то могла иметь приличное зимнее пальто. Среди нас считалась богатой невестой. Не то, что Клавдия, у которой на шее младшие братья, а у Валентины, одна мать и большая семья.
    По состоятельности, я была, что-то среднее. Донашивала вещи своей матери. И в этом году, мама своё старое  зимнее, пальто, кофейного цвета, отдала в пошивочную мастерскую, где сделали перелицовку и заменили атласом изношенную подкладку. А чтобы как-то украсить пальто, всё оторочили черным кроличьим мехом, который остался от старой дохи. Одежда получилась и красивой и модной.
– Извини меня, Фаина. Я не взяла тебя в расчет. Ты уже была семейная. Я имею, введу холостячек, – оплошав, Клава смутилась. Но, помолчав, добавила: – Вы не заметили, что мы на танцах выглядим старушками. Нас давно сменила новая молодежь.
– Вы, девчонки, как хотите. Пусть мне 19 лет, но я в этом году всё равно выйду замуж. Я не из красавиц. И мне тянуть с замужеством нельзя, – вновь возразила Валентина.
– За кого? –  наклонившись к подруге, тихо спросила Клава.
– Да за кого угодно. Кто посватает. Не верите? Весной докажу, – и, дергая за полы серой телогрейки, принялась вытанцовывать на месте.
– Ну что ты! Тебе не верить нельзя. Ты у нас человек слова, – шутили на перебой подруги.
– Что-то молчит Альбина и Капуля, – заметила Клава, продолжая рассматривать небо, словно выискивая, что-то необычное.
– Девчонки! Хватит вам ерунду пороть. «Замуж не напасть, как бы замужем не пропасть», – наконец, вмешалась и я, поправляя шаль, которая постоянно сползала, когда поднимала голову вверх: – Знаете, какая самая знаменитая комета Солнечной системы? – задала вопрос, продолжая рассматривать небесный купол:– Не знаете. Это комета Галлея. Редкая космическая гостья. Давным-давно, в 17 веке, коллега и друг Ньютона, математик и астроном Эдмунд Галлей собрал обширный материал по кометам. Составил даже каталог. Заметил, что некоторые из них через большой промежуток лет возвращаются по одной и той же космической дороге. Его осенила догадка, что это могло быть оно и то же небесное тело. Предсказание Галлея подтвердилось. Комета прошла через ближайшую от Солнца точку в марте 18 века. Наконец, появилась и в нашем столетии в апреле 1910 году.
– Откуда ты всё это знаешь? – с иронией спросила Валентина.
– Вчера вычитала в журнале.
– А ещё когда навестит нас комета? – перебила с любопытством Клавушка.
– Астрономы предполагают, где-то в 1985 или 86 году, – продолжила я своё сообщение.
– У-у-у! Как далеко. Кто знает? Кто из нас, её увидит, – нараспев протянула Клавушка: – А я читала, что в нашей Солнечной системе – девять планет: Меркурий, Венера, Земля, Марс. За ней Юпитер – планета гигант. Некоторые ученые считают её звездой. Например: ученые пытаются разгадать загадки колец Сатурна, которые простираются на полмиллиона километров. По величине он такой же, как и Юпитер, Уран и Нептун. О них говорят, что они являются огромными газовыми шарами с твердыми ядрами.
– Девочки! Как думаете? Есть ли на какой- нибудь «звезде» жизнь, подобная нашей? – спросила Капа, всё это время, виснув на моей руке.
Я посмотрела на её бледное личико, которое ярко  вырисовывалось из-под темного теплого шарфа:
– Доказывают, что мы единственные. Но я, почему-то, не верю. Смотрите! Сколько «звезд» во вселенной. И среди такого множества не нашлась бы живая планета?… Не может быть. Вообще-то планетами считают: Венеру, Марс, Меркурий и Луну. Но говорят, что на них нет жизни. Хотя и считают, что они развивались по одним законам, как Земля. Только одни уже успели «состариться», а другие, как наша Земля, еще в «расцвете сил», – ответив, снова бросила взгляд на бесцветное лицо подруги. Капа промолчала.
– Хватит на небо смотреть. Опуститесь на грешную землю, небесные мечтатели, – перебила Валентина, которой показался разговор слишком скучным. Она была до корней волос «земная», и космическое её не волновало: – Вы забыли, какая сегодня ночь? Рождественская. Лучше надо подумать, как нам ворожить.
– Что толку. Сколько гадали и загадывали, ничего не сбывалось? Не хочу ворожить! – запротестовала Клавушка: – Это ты, у нас молодая. Вот и ворожи, – недовольно буркнула она, продолжая шагать рядом с Валентиной, неловко выбрасывая длинные ревматические ноги.
– Что? Учительская душонка к совести призывает? – упрекнула  та.
– При чём тут моя профессия? Просто сама знаю, что никому не нужна.
– Милая Клавушка, зачем отчаиваться. Всё будет хорошо. Скоро подрастут твои братья, разлетятся. Ты будешь свободная, и тебе найдется парень.
– Альбина, не в этом только дело. Разве не видишь, какая я не культяпистая. Мужчине нужна здоровая, крепкая жена.
Присоединившись к ней и взяв её под руку, я попыталась ласково успокоить подругу:
– Всё будет хорошо. Не волнуйся. Не в красоте счастье. Дорогая моя учительница.
С разговорами мы быстро дошли к домам нашего маленького «Лесозаводского» поселка. Проводив Валентину, так как она жила дальше всех, последними остались мы с Капулей.
– Слава Богу. Наконец, мы остались одни. Посидим немного на вашем крылечке?
– Хорошо, – согласилась я с подругой, усаживаясь на деревянную ступеньку, и поглядывая в темную даль дороги, откуда только, что пришли: –  Ты не заметила, когда исчез Лысков?
– Сегодня он нас не проводил даже до бугра. Остался стоять там, где мы заговорили о Космосе. Больше я его не видела,– ответила Капа.
– Вот и отлично. Может быть, поумнел? – и я поёжилась от холода: – Как будто зимнее пальто, а продувает насквозь. Видимо ватин слишком старый и не греет, – сетовала я.
– Ты же знаешь Альбина, я южанка. Что сейчас расскажу, может быть, тебя согреет, – и Капа хихикнула: – Шучу. Так вот. В среднем течении Амударьи, вблизи Юго-Восточных Каракумов,  в районе города Термеза летом отмечена самая высокая температура воздуха на территории Советского Союза. Воздух днем в тени нагревается почти до +50 градусов. Песок на солнце часто накаляется до плюс 80. Район Термеза называют «полюсом жары». Ну, что? Хотела бы там очутиться? – и она снова засмеялась.
– Э! Нет! Я легче переношу морозы, чем жару, – и  отрицательно взмахнула замерзшей рукой: – Все - таки сегодня холодновато. Может быть, разбежимся по домам?
Капа согласилась, и мы распрощались.
В большую комнату я вошла, не зажигая электрического света. Постелила постель. Братья, что спали на других койках, посапывали во сне. Переодевшись в ночную сорочку, положив руки на колени, я смотрела на матовый свет, что исходил от  окна. Сегодня была Рождественская ночь, и я раздумывала:
– Сделать колодец из спичек или нет? –  и всё же решила смастерить под подушкой, что-то в виде колодца, а рядом положила маленький замочек. Укладываясь в постель, прошептала: – Суженый – ряженый приди ко мне наряженный воды испить.
Согревшись под ватным одеялом, я некоторое время смотрела через круглый стол, на большое окно. Слабый лунный свет проникал в комнату, и все предметы были хорошо видны. Я не знаю, одолел ли меня сон или нет? Но, вдруг, вижу, как на подоконнике появились два петуха. Один черный, другой белый. Оба с пушистыми переливающимися хвостами. Некоторое время они разглядывали друг друга, потом сцепились драться. Как бьются на петушиных боях. В этой схватке, неожиданно свалились на пол. Но тут произошло, что-то сказочное. Вместо петухов выросли два парня. Один блондин, другой чернявый. Неожиданно беловолосый человек исчез. И тут, я хорошо различила оставшегося широкоплечего парня. Он одет в осеннее полупальто, в елочку. В широких, как у Тараса Бульбы, шароварах. На ногах тяжелые, большого размера, геологические сапоги. Некоторое время он стоял у стола, как бы знакомясь с квартирой. Потом, развернувшись, огромной массой своего тела, направился к моей койке. Наклонился надо мной. И я увидела белые прозрачные глаза. Они скорее казались пустыми. Я пыталась отвернуться, но одеревеневшее от испуга тело не подчинялось. А красивое лицо ехидно улыбалось и опускалось надо мной всё ниже и ниже. Потом поднес свой пухлый палец и сунул мне в рот. Ощущая его, я мычала, крутила головой, но не могла освободиться. С силой укусила, но парень не убирал свой палец. Наконец, я смогла заорать на всю мощь. Из другой комнаты послышался мамин голос:
– Что случилось?!
– Страшный сон приснился.
– Перевернись на правый бок.
И только сейчас я поняла, что лежала на спине. Повернувшись, на бок, вновь закрыла глаза. Незнакомец снова стоял рядом. Наклонившись к лицу, опять сунул мне палец в рот. Испугавшись, как и прежде, я завопила во весь голос, разбудив братьев.
– Алька, ты чего?
– Спи, Толик. Сон плохой приснился.
Теперь я боялась закрывать глаза. Полежав, позвала к себе маму, ссылаясь, что мне страшно.
– Маленькая, что ли? – ворчала она, укладываясь рядом со мной.
Отвернувшись к стене, я спокойно заснула. Но вдруг, у кровати, над изголовьем, появился какой-то солдат с кудрявой черной головой. Я вздрогнула и проснулась.
– Чего с тобой? Ты меня разбудила, – заворчала мама.
– Господи. Да что это такое? – и тут меня осенила мысль: – Не виновен ли колодец? – Сунув руку под подушку, я всё выгребла. И как, только освободившись от колодца, крепко уснула.

10 февраля 1957 г.

После новогодних праздников, военком собрал к себе в кабинет  всех работников, отвечающих за кадровую работу. Было дано задание произвести перепись молодежи мужского пола призывного возраста.
Морозным ранним февральским утром, усевшись на открытую грузовую машину, мы отправились в поселок Чулак, который находился от станции  «Или» в  65 километрах.
– Садитесь со мной в шубу. Простынете,– предложила, укутанная в большую шаль, хрупкая,  лет тридцати, женщина, с болезненным желтоватым лицом и синими кругами под серыми глазами: – Я кассир «Заготскота». Попутно зарплату раздам. Эти поездки совсем меня в гроб загонят. Уже схватила одну болячку... Опять простужусь... и все... Свалюсь.
  – Вам нужно было  бы отказаться. В вашей организации есть же человек, который отвечает за учет военнообязанных. Да и вообще... мы вдвоем переписали бы,¬ – и кивнула в сторону военкома, который вытягивал здоровую ногу и култышку. И теперь, аккуратно укладывал возле себя  деревянный костыль.
–Моя вторая нога, – пошутил он, укутываясь стареньким полушубком, что лежал на полу кузова.
– Ему в фуфайке-то холодно будет,– шепнула я женщине,  усаживаясь с ней рядом.
– Сафонов! Иди-ка к нам. Не укусим. Вместе-то теплее, – предложила моя благодетельница.
– И то, правда, – и он на коленях пополз в нашу сторону, таща за собой потрепанную шубейку.
– Шуба-то, наверное, на фронте с тобой была? – заметила кассирша. И мы засмеялись: – Под таким укрытием, от холода не спасешься. Вот беда-то. Даже военкому не могут выписать хороший тулуп. Видно, на фронте не заслужил? Ездить-то чаще нашего приходится.
– Ничего. Ни то видывал. Солдат должен быть привычным ко всему, – и он улыбнулся. На худощавом лице появились глубокие морщины.
– А мой начальник сказал, что поедим на подводе, – перевела я  разговор на другую тему.
–Думали. Но слишком далеко. На машине быстрее. И её-то, рухлядь, ели-ели выклянчил. Область требует сведенья, а наше руководство не раскачаешь. Всем нет дела. Что бы получить от организации транспорт, нужно ткнуть начальнику  в нос подписанную бумажку. Одним словом, бумажный век. И души-то стали бумажные. Зарылись по уши в талмуды и ничего из-за них не видят, – ворчал Сафонов, усаживаясь под бок моей соседки  и укрывая наши ноги «простреленной» шубой: – Ну, вот и ладно. Теперь не пропадем.
– Вы и себе прикройте, – и женщина принялась помогать инвалиду.
– Будет, будет. Я привычный. Вы молодые.…Вам жить и быть матерями. А мне-то на печь скоро. Выйду на пенсию, насижусь в тепле. До конца дней своих не слезу с русской печи.
– Как вы там?!– заглядывая в кузов, крикнул басистым голосом водитель казахской национальности:  – Тронем?
– Трогай! Трогай, дружок! Все в порядке. Я, как репейник, среди красивых молодых роз. Видела бы моя старуха... Последние волосы на лысине повыдергивала бы, – смеялся наш кавалер под боком.
– Сафонов, мы заедим еще в одно место. Нужно захватить кое-кого.
– Ты хозяин «кобылы», тебе и вожжи в руки.
Через несколько часов машина летела навстречу холодному степному ветру, оставляя позади снежные вихри. Мимо проносилась белоснежная, как полотно, степь. Ровная, словно застывшее море, которому нет конца и края; где в разгуле торжествует лишь вольная седая поземка.         
 Изредка, я высовывалась, из-под «крылышка» так как с одного бока было тепло, а со второго пронизывал холод. В лицо хлестал обжигающий ветер.
– Алла, простынешь,– крикнул военком.
– Нет!– улыбаясь, крикнула я. Но ветер тут же сорвал, с замерших губ произнесенное  слово, и унёс в белоснежное бесконечное пространство.
Справой стороны, в легкой синеве показались зубчатые горы, с белыми восковыми наконечниками. Они, словно, плыли с нами попутно, танцуя и сопровождая на всем продолжении пути.
      Живя, в Казахстане, мне всегда  хотелось знать о жизни и быте казахского народа. И теперь, представилась возможность увидеть всё наяву. Познакомиться с народом, который был истинным скотоводом. Казахи, что жили в поселке, среди русского населения,  давно обрусели и мало чем отличались от остальных. В мыслях я уже  представляла  уютные юрты, очень теплые и чистые. Такими я видела в кинофильмах.
 – Скорее бы добраться.… Приедем, обогреемся и отдохнём, – думала я. Сердце сжималось от холода. Неудержимо стучали зубы. Ехали уже три часа. Время казалось, бесконечностью.
Вдруг, ровная дорога оборвалась, и машина покатила вниз в заснеженный овраг, который уходил всё дальше и глубже. Иногда неслись по инерции с приглушенным мотором. Охватывал страх. Замирало сердце. Порой, казалось, что летим в белую бездонную  пропасть.
–«Жизнь коротка, а искусство вечно». Кто же сказал?– путалось в моей голове. Что бы заглушить страх, я пыталась вспомнить, кому принадлежат эти мудрые слова. – Да! Да! Людвиг Ван Бетховен. Ему хорошо..., он успел оставить память о себе. А что оставлю после себя я? Ничего.
На очередном крутом спуске, кузов накренился так сильно, что я перекатилась под бок к Сафонову.
– Алла, держись! Помирать, так с музыкой! – скомандовал военком, прикрывая руками мою голову.
Но вот, машина неожиданно резко затормозила, и мы облегчено вздохнули. Совершенно окоченевшие, мы медленно выползали из своего укрытия. Заглянув в щель дырявого  кузова, увидели небольшой саманный домик, с плоской глиняной крышей. Он скорее выглядел конурой, утонувшей в снегу.
– Извозчик! Ты что баранов, вез? Или почтенных людей? – едва шевеля застывшими губами, шутил Сафонов.
– Э! Э! Э! Товарищ начальник, привычка. Решил вас тряхнуть, чтобы разбудить. А то, думаю, заспались.
– С тобой уснешь. Тебе бы быкам хвосты крутить, а не баранку,– продолжал военком, беря под мышку костыль.
– Не ругайтесь. Давайте лучше помогу спуститься с кузова, – открывая задний борт, говорил молодой водитель, прищуривая и без того узкие, с хитринкой черные глаза.
– Зубы заговариваешь, сукин сын, – ворчал без злости старый ветеран, упираясь,  в подставленное крепкое плечо паря: – Женщина-то, что в кабине, не разродилась от твоей «мудрой» езди?
– Ничего с ней не случиться.
– Ну, это ты брось, сукин сын! – и спрыгнул на одну ногу. Покачнулся, но водитель ловко подхватил его в охапку.
– Не падать гражданин начальник.
– Спасибо, брат,– и военком  поправил костыль.
Безлюдный поселок, из нескольких саманных домов, ютился на дне глубокого оврага, как бы прячась от сильных степных ветров. Заметив мое любопытство, моя спутница  пояснила:
–Здесь живут главным образом казахские и азербайджанские семьи. Русских - одна хата.
– А почему азербайджанских?
– В сорок первом году были высланные  из своей республики.
– А-а-а-а.
    Через, низенькую дверь, мы вошли в тесную, теплую, чистую квартирку.
На земляном полу расстелена верблюжья войлочная кошма. На ней красовался начищенный русский самовар, и вокруг разбросаны три атласные засаленные маленькие подушечки. Справа, у беленой стены, стопкой лежало несколько разноцветных ватных одеял. Из мебели, ближе, к крошечному окну, стоял большой деревянный сундук, кованный блестящей медью, с национальным орнаментом. Слева, виднелась дверь в другую комнатку.
Молодой хозяйки дома не было. Зато гостеприимно встретила старая апа (женщина) со своей восьмилетней внучкой. Когда мы разделись, хозяйка движением руки, молча, предложила  пройти в передний угол.
– Устала? Можешь прилечь. Возьми подушечку,– шепнула  моя спутница, которую звали Ксенией.
– Прямо на пол?– удивилась я.
– Конечно. Ты же ведешь, здесь кроме кухонного стола, где готовят пищу и единственной табуретки, ничего нет. Все сидят на полу,– и она опустилась у самовара. Скрестив калачом ноги, прикрывая колени,  пышным подлом темной юбки.
– Я так не умею. Да и узкая юбка не позволит сесть, как буддистка, – ответила я шепотом,  почти ей на ухо.
– Садись боком. Как сможешь.
Сафонов, в военной гимнастерке и при лычках, заменяющих ордена, выглядел бравым солдатом. Он примостился  рядом с водителем, который был одет  в серенький помятый хлопчатобумажный костюмчик. Мужчины сидели напротив нас.
Старая хозяйка, в белом платке, с двумя концами, свисающими на темно-серый  плюшевый жилет, энергично сновала по комнате от жаркой плиты до стола. Широкие рукава синей кофты, не были засучены, однако не мешали ей живо управляться с приготовлением пищи. Она ловко вывалила из овального законченного казана дымящуюся самодельную лапшу на большой поднос, который подвинула к нам.  На другом блюде поднесла огромные жирные куски горячей баранины. Затем принесла старенький потускневший медный тазик и из чайника начала поливать водителю на руки. Он аккуратно вытер полотенцем и, обжигаясь, принялся  разрезать мясо на мелкие кусочки.
– Похоже... они нас ждали?– спросила я соседку, которая отлично разговаривала с хозяйкой  на казахском языке.
– Конечно. Их оповестили, как только мы выехали.
– У них есть телефон?
– Тряпочный.
– Как это?– не поняла я.
–Просто. Кто-то ехал первым и передал.
– Вот здорово! Вы и по-казахски умеете балакать?
– У меня муж из их  племени. Он научил.
– А-а-а,– протянула я.
     Помыв тоже руки, мы принялись за еду. Все кушали руками. Пятью пальцами, подгребая в кучку мясо и лапшу,   отправляли в рот. Я с удивлением смотрела на каждого из них.
– А ты... чего сидишь?– тихо опросила Ксеня.
– Руками кушать не умею.
     Она, что-то сказала хозяйке, и та принесла кривую алюминиевую ложу. Однако и  это не спасло меня. Не могла, есть, когда под носом нет тарелки. Общее блюдо где-то внизу и далеко. В мыслях представила басню Крылова «Лиса и Журавль» и я улыбнулась. Зато мои голодные спутники аппетитно уплетали за обе щеки, не обращая,  внимание, что жир течет по рукам.
     После вкусной трапезы, хозяйка подсела ближе к самовару и принялась разливать в маленькие пиалы душистый чай с топленым молоком, доведенный  до кофейного цвета.
– Теперь-то наемся, – подумала я, беря, пышный бурсак, приготовленный из кислого теста и жаренный в бараньем жиру.
     Чай пили медленно, смакуя, как ароматный напиток. Однако и здесь я не выиграла. Чай наливали на столько мало, что хватало на два, три хороших глотка. Пиалу подавать часто было стыдно,  поэтому приходилось, есть почти в сухомятку.
– Не стесняйся. Выпила, подавай. Апа нальет снова, – шепнула Ксеня.
– Спасибо. Я уже напилась и наелась: – И опрокинула пиалу вверх дном, как сделали водитель и Сафонов. Это означало по-казахски, что гость закончил трапезу.
Через некоторое время нас пригласили во вторую комнату, которая по объему не больше первой.
     Здесь также отсутствовала какая-либо мебель. Зато матрасов и одеял было много. Они стопкой лежали от пола до потолка. На верблюжьи кошма набросали матрасы и одеяла. Постель была готова. Легли спать рано. Мужчинам постелили в первой комнате.
–Наконец-то добрались до теплой постели, – пробормотала моя компаньонка, широко и звучно зевая.
– Как думаете... на земляном полу-то не будет холодно? – спросила я.
– С такими матрасами и новыми ватными одеялами? Конечно, нет.
– Мы, с вами, устроились отлично. Как там, на кухне, наши мужички?
– Что ты, Алла, разве казахи обидят гостя. Они сами лягут на голом полу, а ему уступят лучшую постель. Угостят лучшей пищей. Они не похожие на русских.
– Я тоже заметила. Хозяйка встретила нас, как дорогих родных.
Ксения ещё немного поговорила и, отвернувшись, от меня  к стене, уснула.

2 февраля 1957 г.

      Как только в окошечках показался молочный рассвет, из кухни послышался веселый грубоватый голос военкома:
–Подружки! Встали?
–Встаем,– борясь со сном,  простуженным голосом, ответила Ксеня.
–Давайте! Давайте! За Сонюшки. Да, я бы..., на вашем месте, как штык на часах... уже бы стоял в полном снаряжении. А вы, как курицы. «Встаем», пропищали,– передразнил Сафонов.
Когда мы вышли из спальни, хозяйка хлопотала уже у печи. Потом подошла к самовару, наклонилась и бисером рассыпала на скатерть бурсаки.
– Чего она?– спросила я Ксению, которая торопилась причесывать реденькие короткие волосы.
–Завтракать приглашает.
      Услышав, вмешался военком, сообщая, что чай распивать некогда.
При выводе на улицу, в нос ударил свежий, с легким морозцем, воздух, напоенный арбузным ароматом. Округа еще дремала. И только в тишине хрустел утренний нетронутый снежок под копытами двух ядреных, гнедых жеребцов, запряженных в повозку.
–Ура! Дальше поедем на санях! – по-детски завопила я, но тут же закрыла рот.  Поглядев на присутствующих, заметила доброжелательные улыбки. Я успокоилась: – Теперь нам будет шикарно ехать. Смотрите, какие огромные и теплые шубы,– перекладывая, не переставала радоваться я.
– Тулупы хороши. Вчера бы их... А сегодня-то день должен быть мягким и солнечным,– заметил старый солдат, укладывая рядом на сено свой костыль: – Как бы не потерять.
Кучер, скуластый молодой казах, в  ободранной шапке-ушанке, в короткой потертой дубленке, уселся на облучке. Позади его, прилег Сафонов, завернувшись в шубу. Рядом свернулась клубком Ксения. В хвосте, где было  много сена, залегла я.
– В таком светлом красивом пальто, да ещё мехом отороченное, нельзя ездить. Надо бы поберечь, – заметила спутница.
– У меня другого нет.
Лошади легкой рысцой тронулись вдоль полусонной деревни. Мимо проносились, домики, с огромными белоснежными сугробами на плоских крышах, и оттаянных возле  дымящихся труб. От быстрой езды позади саней вихрилась снежная поземка. Копыта резвых лошадей высекали белые искры, оставляя на утоптанной дороге овальные  рисунки от подков.
Скоро осталась позади, забытая Богом, деревушка. Перед нами раскинулась необъятная заснеженная и ровная, как мрамор, степь.
Через некоторое время, из синевы далеких гор, выплыло ясное, словно умытое и отшлифованное,  золотое солнышко. Прозрачные струны лучей коснулись земли, и заиграл снег, всеми цветами радуги, ослепляя блеском глаза.
Уютно развалившись в санях, Сафонов продолжал, шутя подтрунивать над молодым извозчиком, который утром оставил в постели жену:
– Не боишься? На неделю уезжаешь. А может быть, и по дольше.
– Нет. Зачем бояться? – и оглянувшись на меня, улыбаясь, добавил: – Чего бояться? Вон, какую кызымку (девочку) везу. Алла. Алла.  По-нашему Бог. Значит Богиня.
– Ишь! Чего захотел? Губа не дура, – смеялся  военком: – Богиня, да не твоя. У нее, наверное, свой такой же джигит есть.
– А мы махнем. Как говориться по-казахски. Не глядючи.
– Это уж... как Алла ещё согласиться?
–Зачем согласиться? Украдем. По старому обычаю.
    Глянув, на довольные, раскрасневшиеся лица своих спутников, хихикнув, я перевела взгляд на прозрачную морозную синеву неба. Оно словно отражало в себе белую бесконечную гладь степи, перемигиваясь сверкающими искорками.  На душе легко и спокойно. Нахлынуло чувство бесконечного счастья. И нет на свете ничего прекраснее, чем это утро, которое родилось в гармонии с бойкими рысаками, несущими нас, навстречу восходящему дню.
– Братцы! Посмотрите, как красиво вокруг! – воскликнула я.
– Первый раз в этих краях?– и Сафонов с удивлением посмотрел на меня.
– Да.
– Скоро надоест. И скажешь: «домой хочу».
– Что вы! Мне, кажется, никогда не устану любоваться этими просторами.
– Надоест. И я, когда-то так же думал.
– Правду говорит военком, – вмешалась Ксения.
– Степь. Горы.  Красиво! Не верь им, кызымка. Не слушай. С рождения хожу по степям. Не надоело! – возразил кучер, пришпоривая коней, которые и без того летели, как на крыльях, осыпая нас снежной пылью из-под копыт. Он, громко и весело смеялся, оглашая  степь своим басом, словно, вонзался в тишину просторов.
– Эй! Орел! Тише!– крикнул Сафонов.
Кучер натянул поводья, и кони от галопа перешли на медленный шаг. Постепенно сверкающая гладь, закончилась. Потянулись заснеженные холмы и занесенные овраги. Теперь кони шли на ощупь. Порой вязли по брюхо в пышной пелене. Они тяжело дышали, фыркали, выпуская из ноздрей клубы сизого пара. Кошёлка раскачивалась, как на волнах. А иногда, казалось, вот-вот опрокинется в какую-нибудь яму. Так и случилось. На одном из крутых поворотов, проводник слетел в сугроб, а я вывалилась вместе с тулупом и увязла в глубокой расщелине. Пока, кувыркаясь и выпутываясь из тулупа и снега, я услышала голоса где-то уже далеко.
–Эй! Эй! Остановитесь! Меня забыли!– кричала я в след. Утопая по пояс, я еле-еле выползла на твердую дорогу, волоча за собой тулуп:– Вот чудеса. Как же теперь быть? – усевшись, принялась высыпать снег из валенок.
– Не заблужусь. Пойду по колее, – успокаивала я себя. Одев, на плечи тяжелую ношу, которая касалась земли, побрела за санями, которые удалялись  всё дальше и дальше.
Наконец, мои спутники на бугре остановились. Из саней выскочил человек и бегом направился в мою сторону. Он размахивал руками, как ветряная мельница, и  что-то кричал.
 – Слава Богу. Хватились,–  и я с облегчением вздохнула.
– Ой! Алла! Алла! Как потерялась? Совсем потерялась. Смотрю, нет...,– кричал издали наш извозчик, вытирая пот смуглой рукой с узкого лба.
Всю оставшуюся дорогу умирали от смеха. Был повод для веселого разговора, перекладывая событие с одной формы  в другую.
Дальше наш путь лежал через скалистые горы с узкими скользкими проездами. Лошади осторожно отмеряли метр за метром, боясь свалиться в глубокие снежные овраги. Кроме военкома, мы шли пешком. Бросив взгляд на округу, я воскликнула:
– Ух! Как красиво! С высоты природа превратилась в волшебную сверкающую сказку,– не могла  удержаться от восторга: – Аж, дух захватывает.
Перевалив, одну из возвышенностей, мы увидели у подножья, два заброшенных строения, словно на ходу сляпанные из битого горного угластого камня. Между камнями были большие щели, которые затыканы соломой. В стене одного жилища виднелось крошечное окошечко. Оно состояло из двух створок. Одна застеклена из кусочков стекла, другая  затянута пузырем от животного.
– Вот вам и первый «город»,–  с какой-то жалостью и болью произнес Сафонов.
– Это что? – не понимая, спросила я, вглядываясь в убогие строения: – Это сарайчики?
– Нет. Это «дворцы» казахского народа. Они одинаковые, как для людей, так и для баранов.
–Ксеня, Сафонов шутит?
– Нет, дорогая. Он говорит правду. Теперь ты будешь знать, что реальная жизнь чабанов не похожая на фильмы. Здесь нет красивых юрт, богатых  и теплых.
 – Боже милостивый, как страшно живут люди. Мне их жалко.
–Зато они едят мясо. А ты его видишь раз в год.
–Пусть я не буду видеть мясо, но так жить нельзя.
–А что могут сделать простые люди?
– Мы так уже привыкли к такому быту, что не представляем иной жизни.
Наш разговор перебили лохматые огромные собаки. С лаем, они бросились на нас. На шум  из избы вышла хозяйка и отогнала сторожевых псов.Лет сорока женщина, стояла перед нами. Она была в засаленном длинном, с пышной юбкой, платье, и непонятного цвета, вероятно когда-то желтого, в жилете. Всплеснув руками,  она радостно запричитала на ломанном русском языке.
–Уй! Гости! Пожалуй! Пожалуй! В юрту проход.
          Через дощатую не утепленную дверь, мы вошли следом за хозяйкой в жилище. Перед нами открылась невероятная картина. Кривые стены с засохшей не размазанной глиной. Везде висели лохматые от пыли паутины. Они дрожали от колыхания ветерка, который сочился через щели. Потолок, из почерневшего камыша, свисал клочьями, закопченный и запыленный, как стены. Посреди комнаты торчала ржавая печка - буржуйка, с большим черным казаном и грязной металлической крышкой. У трубы, что была выведена через камышовый потолок на улицу, светилась дыра, слегка заткнутая тряпкой, которая так же шевелилась от ветра. Корявый глиняный пол устелен засаленной худой кошмой. В углу, на камне, стояло ведро с водой, прикрытое деревянной пыльной крышкой. Рядом с буржуйкой, на полу лежала посуда «первобытного периода».
У кучи ватных затасканных одеял, сидела седоволосая, с морщинистым лицом, старая женщина. На ней было широкополое платье  непонятного  цвета, с  разноцветными заплатами. Увидев нас, она тяжело, кряхтя, поднялась и пригласила сесть на своё место. По казахскому обычаю, передний угол предлагается уважаемым гостям. Сафонов, и Ксеня, поблагодарив, присели на краешек кошмы, почти у порога. Я предпочла стоять. Обратившись к молодой хозяйке, попросила документы на  всех членов семьи. К моему удивлению, их  не оказалось. Паспорт и военный билет были только у мужчины.
– А где же ваши?
–Уй! Кызым, зачем нам? Родился. Умрем. Смерть придет, – пояснила, казашка.
– Сколько вам лет?
– Зачем нам лет? Старый будем... видно будет, – с трудом говорила она на русском языке. Профсоюзный есть. Баран есть. Больше ничего нет. Зачем нам.
Я вопросительно посмотрела на военкома:
– Как быть?
– Напиши, что документов нет.
Пока мы проверяли документы, Ксеня   производила денежный расчет со  старой женщиной. Та молча чиркнула в платежной ведомости и сунула деньги за пазуху грязной коричневой телогрейки.
Отобедать мы отказались и вышли на улицу. В глаза  блеснул солнечный свет, ослепив нас своей яркостью. Но, представив вновь картину увиденного, невольно я произнесла:
– Боже мой! От чего такая не справедливость? Некоторое время ехали молча. Теперь я не любовалась красотами заснеженной природы. Словно серая тень легла на глубину изумрудного неба. И  солнце, казалось, светило не так божественно. А  причудливые горы смотрели чудовищной силой. Все вокруг поблекло и опустело. Внутри, что-то оборвалось и ныло.
Лошади, напрягаясь, рывками взбирались на пологие склоны, и медленно сползали вниз. И опять глубокое молчание. Наверняка, мои спутники чувствовали такой же душевный надрыв. Но каждый из них не желал говорить.
Выказывать свои чувства. Все, мы понимали, что так жить нельзя. Но где же, то счастье, о котором поем в своих песнях? Говорим красиво с трибун. Трезвоним по радио. Расписываем в газетах. Изучаем в школах с первого класса. Где оно? Пошёл двенадцатый год после разгрома и завершения страшной войны, после разрухи и смертельного голода. Города поднимаются из пепла и руин, но забыли про тех, кто кормит страну.  Если так... Зачем лгать о прекрасной жизни? И возвеличивать то, чего нет?
Мысли мои оборвались от сильного наклона саней.
– Пр-р-р! Шайтаны! – кричал кучер, но лошади мчались в гору на всех парусах.
Неожиданно, через меня, что-то перелетело и комом плюхнулось в сугроб. Я тоже вывалилась из саней. Ухватившись за борт, я повисла  на руках. За мной выпал и Сафонов. Но его тулуп зацепился за что-то, и он, схватившись сильными руками за угол саней, волочился по дороге. Скоро мои руки не выдержали, и я упала. Но, угодила на спину Сафонова.
– Тебе удобно ехать? – шутил подо мной военком.
–Прошу...Пожалуйста,…столкните. У меня руки... запутались в моей шубе, – умоляющим голосом просила я.
 –Лежи. Вдвоем  интересней волочиться,– продолжал смешить он.
Рядом, тяжело дыша и спотыкаясь о застывшие кочки, с силой натягивая вожжи, бежал  проводник. Из его уст вылетали матерные слова  на чистом русском языке.
–Ишь, как научился материться. Сукин сын, ты лошадей останови! А не бранись! –  кричал Сафонов.
Наконец, мне удалось распеленаться, и я перевалилась на мягкую снежную оборину дороги.               
     Выскочив на вершину холма, лошади остановились. Они злобно фыркали. Крутые бока поднимались. Глаза округлились, толи от страха, толи от усталости.
После шумного пикирования, мы снова уселись на свои места и всю дорогу хохотали, пересказывая, как катапультировалась Ксеня, и особенно, как я «оседлала бедного»  военкома.
–Ничего страшного не произошло. Летели ни вверх, а вниз, – вытирая влажные глаза от смеха, говорил старый  наш весельчак.
–Э-э. Незаметно...подъехали ко второму «городу», – сообщил проводник, придерживая разгоряченных  коней.
–Да. Кажись, приехали, – согласилась соседка, поправляя спустившуюся на лицо большую пуховую шаль, и заправляя выбившиеся из-под нее черные  прямые волосы.
Когда подъехали ближе, перед нами стояло точно такое же жилище, как и в прошлый раз. Только сейчас миролюбивее встретили огромные лохматые серые собаки. Спокойно обнюхали нас и повозку.
     Хозяева на пороге не появились. В каменную, «юрту» вошли бесшумно, молча. Остановились, в покосившихся расхлябанных дверях.
На почерневшей от грязи, кошме весело кувыркались со щенком два босоногих чумазых  малыша. Их длинные грязные рубахи ели прикрывали голые попы. Старший, которому было года четыре, всё время пытался залезть верхом на щенка. Тот выворачивался и норовил укусить за ухо черноволосого седока.
         – Они же, почти голые. Простынут,– возмутилась я: – Везде щели. Снег лежит на подоконнике и не таит.
– Кто? – удивленно спросил военком. И развернувшись к хозяевам, поздоровался. Домочадцы, увидев нас, замерли.
 – Ой! Бай! Гость! Какой гость! – первая  воскликнула молодая симпатичная женщина, которая деревянной ложкой мешала, что-то в казане, и оттуда  доносился аппетитный мясной запах. Она, что-то восклицала на казахском языке. В ответ ей отвечали, и военком, и Ксения.
Навстречу поднялся старый, сморщенный, кривоногий, с седой козлиной бородкой, мужчина. Он протянул военкому черную высохшую руку и показал на своё место. Бросив взгляд в нашу сторону, пригласил сесть  на кошму в переднем углу.
Молодая хозяйка тут же раскинула на скатерть, не первой свежести, бурсаки и сама присела у самовара, в котором снизу виднелись красные угольки. Затем наломала белые лепешки. Набросала кусочки сахара, и поставила пиалы, с мелкими цветочками.
Потом принесла бронзовый кривой тазик и чайник с водой. И показала, что пора мыть руки. Когда туалетная процедура с руками была завершена, вновь опустилась на кошму около самовара. Хозяйка уселась так, что колени скрывал длинный широкий подол платья.   Теперь она принялась разливать густо заваренный чай, забеливая его топленым молоком.
Надкусив черствую лепешку, я почувствовала на зубах что-то углистое. Хотела выплюнуть, но, не желая обидеть гостеприимных хозяев, проглотила. Сафонов, видимо, заметил мое брезгливое выражение, лукаво подметнул. Махнув рукой, чуть слышно, почти под ухо произнес:
– Не обращай внимание. В войну не то ели.
Чай пили долго, и много говорили. Я молча слушала. Потом военком и старый хозяин, по-барски откинулись на маленькие засаленные подушечки. Ксеня и я пересели к холодной стене. Хозяйка убрала пиалы.
Вдруг, старая женщина поднялась с пола. Поправила желто - грязные углы платка, который  навернут на голову,  что-то проговорив на казахском языке, вышла из избы. (Если можно её так назвать). Скоро вернулась, но не одна. Впереди вприпрыжку бежал босой мальчуган лет семи. Его красные ноги были мокрые.
–Что это? – удивилась я.
– Это значит, он бегал босиком по снегу, – невозмутимо ответила моя соседка, доставая из сумки деньги.
– Но он же простынет.
– Ничего с ним не будет. Привычный.
– Господи. Ну, как же так можно? Я же слышала, что среди казахского народа много туберкулезных больных.            
     Кассир, отсчитывая деньги, молчала. Я тем временем потребовала документы, что бы  данные записать в учетную карточку. Как и в предыдущей семье, паспортов у женщин не оказалось. Были всего только у двух мужчин.
– А чабанов-то семь? – и посмотрела на военкома.
– Знаю. У них чабаны все. Даже вон тот босоногий малыш.
– А-а-а. На них-то метрики есть?
– Зачем метрики? Мен знает, когда родился... А тебе зачем? Не надо,– ответила молодая мать.
 – Не мне надо... Детям. Они же в Армию пойдут, когда вырастут.
– Зачем Армия? Мал, мал ещё. Не пущу армия, – убеждала она, плохо выговаривая русские слова: – Кто баранов пасти? Баран много. Нас мало.
Я снова вопросительно глянула на военкома. Вмешалась Ксеня, и принялась объяснять женщине на казахском языке. Хозяйка слушала, причмокивала губами, кивала головой и что-то отвечала на родном языке. Я продолжала следить то за одной, то за другой.
– К чему пришли-то?
–Все нормально. Я ей пояснила, куда обратиться за документами, и для чего они нужны. Она согласилась.             
     Хозяйка одобрительно посмотрела на меня и улыбнулась. Она попыталась объяснить на ломанном русском языке,  что поняла меня. При разговоре кивала черной не покрытой головой.
–Ну и хорошо. Дело хозяйское. Было бы сказано, – улыбаясь, ответила я.
     Успокоившись, женщина снова начала хлопотать у металлической буржуйки.  Вытянув вперед ноги, я с сожалением  следила за упитанным ребенком, который продолжал играть с лохматым дымчатым кутёнком. Щенок заливался визгливым лаем, хватал мальчика за голые пятки, или осторожно тянул за рубашку, упираясь    крупными лапами в верблюжью кошму. Малыш визжал, бил его по мордочке, а  тот злобно рычал.
В комнате гулял холодный ветер. Под потолком раскачивались соломинки от пучков, что торчали в дырах.  Из некоторых щелей летели снежинки. Не долетая до пола, таяли.
И только босоногий малыш продолжал громко шуметь. Он знал эту жизнь с рождения, и на этот «кошмарный уют» не обращал внимания. Через полчаса, на  скатерти, стояло большое блюдо с дымящимся рисом, а поверх лежала вареная баранья лытка. Помыв руки, старый отец  начал резать мясо на мелкие кусочки. И складывал их горкой. Огромную, не до конца обработанную кость, протянул мне.
–Большое спасибо. Не надо, –  от неожиданности, взволнованно запротестовала я. Но он настойчиво тряс рукой.
–Нельзя отказываться. Такое угощение дают самому почетному гостю, – предупредил Сафонов: –  Если не будешь, есть…откуси и передай другому. Тому, кого уважаешь.
–Ну, ежели, так. Спасибо. Ульком рахмет, – решила я блеснуть знанием казахского языка. Хотя в правильности сказанного не была уверена. У аксакала блеснули черные узкие глаза, и широкое смуглое лицо расплылось в улыбке.
Откусив кусочек мяса, я передала кость самому хозяину. Тот радостно заговорил на своём языке. Проделал так же, как и я,  и передал военкому.
В этой семье не оказалось даже кривой ложки. Поэтому мне пришлось довольствоваться кусочками мяса, которые лежали на блюде ближе, с моей стороны. Остальные гости, обжигаясь, с аппетитом кушали руками, по которым стекал жир и поблескивал на свету.
Отблагодарив хозяев за гостеприимство, мы отправились дальше в путь. Дорога тянулась среди скалистых гор.
     Глухо скрежетали полозья. Отдохнувшие, сытые лошади, иногда бежали рысцой. Но, встретив каменистый грунт, шли шагом.
Мои путешественники, кроме кучера, видимо дремали. А я не переставала размышлять.
Во все времена о милосердии к людям говорили великие поэты гуманисты. Твердят, и некоторые, наши современники. Но эти понятия каждый раз куда-то теряются в неизвестности, исчезают из жизни, явно обесцветив и обездолив ее. Искусственный привитый страх, не научил нас сочувствовать другим, смотреть прямо в глаза обездоленным. Лучше подальше… не замечать и не говорить о людских страданиях. В  человеческих душах  пустота.
Мы не научились искать и призывать к ответственности тех, кто расстреливал наши судьбы. Проще свалить на войну и послевоенную неустроенность. Кто же породил равнодушие и безразличие к человеческой судьбе? Почему человек молчит? Не обличает правду? Не пишет в газетах? Не кричит по радио? Кому служат те, кто должен писать и говорить? Каждый трясется за свою шкуру. Боится потерять кусок хлеба? Страх перед жизнью, породил в них эгоизм, растоптал искренность, привел к угодничеству. Истребил в сердцах понимание у чужой боли. Как страшно так жить! – и я закрыла глаза.
         Ехали долго. Начало смеркаться. Повалил  хлопьями снег, засыпая наши дорожные следы. Я глубже зарылась в тулуп и заснула.
Проснулась, когда где-то, вдали послышался пронзительный лай собаки. Сани еще раз колыхнулись и остановились.
–Приехали! Алла, приехали! Вываливайся из кареты! А где мой костыль?– ища, в сене, кричал Сафонов. В голосе, как всегда, звучала шутка и детское озорство. Обычно, он ещё лукаво подмигивал хмурым серым глазом. Но сейчас все заняты собой и при том, мешала темнота, и трудно было  разглядеть его суровое  лицо.
– Костыль ваш посеяли по дороге. На обратном пути вырастит лес.
– Вот тебе и ровняйся в одну шеренгу... Тебе девонька, посмехушечки над стариком. А кто меня ночью в туалет водить будет? – приблизившись, посмотрел на меня из-под нависших бровей: – Ой, Алла, ты, что-то разговорилась. Не перегрелась ли под шубой? Может быть, в санях решила ночевать?          
– Угадали. Какая разница? у них в хате с потолка так же валит снег.
–Что-то нас никто не встречает. Вдруг, уехали? – забеспокоилась Ксеня, аккуратно складывая шубу. Но тут скрипнула дверь,  и на улицу просочился  слабый свет. – Живые.
– Возьмите свою «ногу». Да не теряйте, – и я протянула, военкому костыль.
Он посмотрел на меня, и из его уст вновь вырвалось лукавство:
–Испугалась, что плечо придется подставлять?
–Меня теперь ничем не напугаешь. То, что увидела здесь…,страшнее не бывает.
     Хорошо  отужинав, мы, с моей спутницей не раздеваясь, легли спать, а молодая захмелевшая хозяйка, в компании трех мужчин, осталась играть в карты.
Настольная керосиновая лампа без стеклянного пузыря,  слабо  освещала азартные лица игроков. Лежа на полу, я следила, то за шумными картежниками, то за тенями, что мелькали, как на экране, по корявым пыльным стенам.
–Ксеня, что за жизнь, у этих людей? Скучная, неинтересная..., – заговорила я шепотом.
–Конечно. У них она устроена по-особому. Они влюбляются, женятся, рожают и умирают. Вот и все их развлечения.  Ты думаешь, эта женщина старого мужа любит? Ничего подобного.    Наверняка имеет молодого любовника. Посмотри, какая она веселая и красивая. Можно, без ошибочно сказать, что и счастливая.
–Она не похожая на казашку. Белое лицо, открытые черные глаза. Совсем, как русская. Даже нос не приплюснут, а острый и прямой, – разглядывая хозяйку, шептала я своей соседке по пастели: – У неё красивые волнистые черные волосы. Если бы её принарядить, она бы, была настоящей красавицей. Королевой…, – и помолчав, добавила: – полей.
–Я с тобой согласна.
– Но, что её заставило выйти замуж за такого страшного старикашку?
– Как что?
– Да. Зачем? Если я не пожелаю, меня никто не заставит.
– Это у русских так. А у них по-другому. Её, например, украли. Совсем девочкой. Наверное, ещё в куклы играла. А он, конечно, был зрелым мужиком, – и Ксеня тяжело вздохнула
– Жалко. Хорошо, что в городе не соблюдаются эти дикие обычаи.
– Ошибаешься. И там хватает безобразия.
– А кино-то сюда привозят?
– Ты что? Какое еще кино?– удивилась она: – Многие из них, и отродясь не видывали. Хоть бы радио было бы... И того нет.
 Десять дней мы переезжали от одной кошары до другой. И всюду жизнь похожа, как одно лицо.
 Домой возвратилась с тяжелым камнем
на душе. Одно мне было ясно, что все народы объединяет ложное счастье.

Апрель 1957 г.

      Кажется, недавно ехали на санях, кувыркались в снегу, но уже на дворе весна. Вокруг давным-давно растаяло. И как свойственно, здешнему климату, в дневное время уже палит солнце, а к вечеру наступает небольшое облегчение.
Любуясь закатом, медленно переставляя ноги по пыльной дороге, что вела к нашему маленькому посёлку, я перебирала в памяти дневной рабочий день. С чем-то соглашалась,  иное полностью отрицала.
Дойдя до бугра, после которого шёл спуск к домам, я остановилась. Весеннее апельсиновое солнце медленно садилось за высотные лесозаводские строения,  с торчащими трубами. Край светло-оранжевого неба от последних отблесков уходящего дня, стал сереть. Однобоко потемнели  пенистые облака. Пока спускалась с пригорка, серая пелена окончательно опустилась на благодатную  землю, заполнив воздух ароматом цветов, которые прорастали повсюду. Тут я поймала себя на мысли, что возникшие горькие чувства, при поездке по отарам, начали стираться, словно туманились легкой пеленой. Стало казаться, что всё естественно, так и должно быть, но главное, ничего изменить невозможно.
При своей юной беспомощности, находила успокоение в обществе любимой подруги.  Капуле доверяла все помыслы, обиды и желания. Никто не мог понять меня, как чувствовала она, мою ищущую душу.
      Я любила  родителей и братьев, но не находила взаимности. Моё присутствие дома было чем-то необходимым как, что-то такое, без чего трудно жить. Потеряв, означало бы лишиться усердной служанки, которая готовит, стирает и подносит. И каждому пришлось бы обслуживать себя самому. Чего они все так не любили. Конечно, нельзя сказать про Арнольда. Он сам был на побегушках. Второй семейный батрак. Видно, правду говорят в народе: «одни рождаются господами, другие холопами».
      Но могу заметить.  В двадцать три года, я тоже стала отлынивать от домашней работы. И только жалость к брату, заставляла  возвращаться к своим обязанностям, которые мне порядком надоели.   
Пока я размышляла, незаметно очутилась в своём дворе. На крыльце конторы стояла Капуля, в темной юбке и белой кофточке, с аристократическим видом.
– Ты кого-то ждёшь? – спросила я, проходя мимо.
– Кого я могу ждать, кроме тебя? Ты что так поздно с работы?
– А ты сама только что выползаешь.
– Готовила отчет. Пойдём ко мне? У меня есть пиво. Чекалдыкнемся.
– Пойдем. Но мне надо забежать домой.  Посмотрю, что   твориться.
В доме я увидела восемнадцатилетнего брата у плиты, и младшего за столом. Они о чём-то громко спорили.
– Братцы, чего орем?
– Арнолька Шурке дал деньги на кино, а мне не дает.
– У меня больше нет. Я им говорю, сегодня пусть один сходит, а другой как-нибудь в следующий раз.
– Алька, у тебя есть? – и Толик сверкнул черными умоляющими глазами.
– Сейчас проверим сумочку. Что тут... у нас? – и поискав, обнаружила несколько рублей: – На... Твое счастье.
Схватив деньги, девятилетний брат выскочил из-за стола и тут же скрылся за дверью.
– Куда?! Доешь! – басом крикнул вслед Арнольд, но в ответ послышался стук.
– Почему дома разогреваешь ужин? Жарко, – обратилась я к старшему.
– В печке накопилось много бумаги. Решил сжечь. Ничего. Двери и окно открою. Кушать будешь?
– Нет. Я к Капе, – уходя, ответила я.
Опершись о перекладину веранды, подруга вопросительно посмотрела в маю сторону:
– Чего Толянчик выбежал, как сумасшедший?
         – В клуб за билетом. Хорошо, рядом. Успеет.
– Что за фильм?
– На работе говорили какой-то, итальянский. Знаю, что играют новые кинозвезды: София Лорен и Марчелло Мастроянни. Писали, что они нашего года рождения, с 1934. Красавцы. Они уже звезды, а кто, мы с тобой?
– А мне больше нравиться Джина Лоллобриджида. Тоже итальянская звезда.
– Мне кажется, они обе в красоте  не уступят друг другу. Да и в таланте тоже.
– Зато София начала сниматься еще девочкой. Ей повезло, – возразила подруга, шагая рядом.
Продолжая говорить, я заглянула в белое милое личико своей собеседницы:
– Если бы тебе так же привалило счастье, ты не уступила бы этим звездам.
– Ну-у-у, ты скажешь, Альбина...– и она, смутившись от похвалы, стеснительно улыбнулась.
В маленькой уютной комнате с одним окном, было прохладно. На столе лежал томик Шекспировского произведения «Гамлет»
– Читаешь?
– Да. Начала. Я не очень люблю в стихах. Но Шекспир красиво и легко излагает свою мысль. Читаю с удовольствием. А вообще-то больше предпочитаю прозу.
– Наши вкусы совпадают. Из пьес, написанные стихами, обожаю тоже Шекспира. Эврипид Мальер, Лоне де Вега, мне, кажется, пишут сложнее.
 Усевшись на кровать и листая книгу, я изредка поглядывала на подругу, которая, как уточка, плавала по комнате, накрывая на стол.
– Апрель месяц, а жара стоит несносная,– перевела Капа разговор на другую тему.
–Ничего удивительного. Этот год считается высокой активности Солнца. За последние 370 лет    высокая активность наблюдалась уже два раза: в 1778, 1847 и в этом году.
И мы вспомнили о том, что учеными было подмечено, что вековые колебания солнечной активности имеют двойные максимумы. Используя закономерности этого явления, можно сделать сверхдолгосрочный прогноз солнечной активности - на 100 лет вперед. Согласно прогнозу в последующие три десятилетия ожидается понижение активности светила, но не столь глубокое, как в начале ХХ века. Зато наши потомки в середине XXI века будут свидетелями мощной активности Солнца.
После максимума 1979 года солнечная активность постепенно уменьшится. Следующий минимум ожидается в 1986.
– Как далеки годы: 1970, 1986. Словно корабль, далеко за горизонтом, – и Капа вздохнула.
– Ой, Капуля, жизнь летит быстро. Не заметишь, как очутимся в этих годах. И мы превратимся в солидных дам. Может быть, станем бабушками. Ведь нам будет по 52 года, – и, я поднялась с кровати, подбоченившись, важно прошлась по комнате.
– Не представляю тебя бабулей. И себя тоже. Кажется, останемся вечно молодыми.
– Душой? Конечно,– и нахохлившись, как индюшка, вернулась на прежнее место.
– А, вдруг, мы  разъедимся?– и она скривила бледные красивые губы.
– Ну-ну... не плакать... Если, даже и случиться... Мы будем ездить друг к другу в гости. Не плачь, моя хорошая, а то и я...– не успела договорить, как слезы подступили к горлу. Подойдя к подруге и вытирая ей лицо, кухонным полотенцем, промокала другим концом себе:– Всплакнули, и хватит.
Улыбнувшись, она села за стол, показывая мне на второй табурет.
– Выпьем? Чтобы никогда в жизни между нами не пробежала черная кошка.
– Успокоилась? Теперь ты выглядишь, как Джина Лоллобриджда, – ласково проговорила я и её лицо, от сравнения со звездой, засеяло.
Снова вернулось прекрасное настроение. С азартом весело рассказывали смешные истории, а потом долго хохотали.
– А ещё, специалисты говорят, что наш климат меняется,– вернулась Капа к  прежнему разговору:– Но их мнения разделились на три лагеря. Одни утверждают, климат Земли делается холоднее. Другие - доказывают, что теплеет. Но представители третьего лагеря, говорят, что климат вообще не меняется.
– А почему родились подобные противоречия?
–Разногласия возникли, оттого, что в 16-18 веках встречались чудовищные холода. Так называемые  «малые ледниковые периоды».
–А, не может ли, климат меняться под влиянием человеческой деятельности?
– Они того же мнения. Причин к изменению..., тьма...
В окно, что было перед столом, за которым мы сидели, кто-то неожиданно постучал. Капа вздрогнула, и заглянула под занавеску.
–Ты кого-то ждешь?– спросила я.
–  Я не ждала. Но пришёл мой Володя.
– Приглашай сюда. В бидончике осталось пиво. Угостишь. А я…, извини  меня, пойду восвояси.
– Сиди.
–Зачем? Как говориться… «третий лишний», – и поднялась с места.
– Ну,  хорошо. Не сердись,  Альбиночка.
– За что? Тебе спасибо за угощение. Мне всегда с тобой интересно. Но  пора идти.
       Тихая улица встретила мягкой свежестью. Опрокинутое темное небо лукаво посматривало  сверху. Бесконечное число звездных точек, подмигивали друг другу.  Спотыкаясь, я выискивала самую яркую звезду, представляя на ней жизнь, подобную нашей.
Около дома, меня неожиданно кто-то схватил в охапку. Не разбираясь, я резко вывернулась из крепких рук, и метнулась к своей  веранде.
– Стой! Это я.
Услышав знакомый голос, я остановилась:
– Фу! Сумасшедший.... Лысков, ты меня ужасно напугал. Чего ты здесь делаешь?
– Тебя поджидаю. Мать сказала: «Ушла» А куда? Не знает.
– Зачем пришел?
– Тебя хочу видеть. Ты же знаешь. Зачем спрашиваешь?
– Хотеть невредно.
– Кому как. Мне вредно. Хочу быть рядом, а ты нет.
– Не волнуйся... ещё надоедим друг другу.
– Правда!? Алька!? – и он схватил в объятья. Приподняв, принялся кружиться вместе со мной.
– Отпусти! Сумасшедший! У меня уже голова кружится, – молотя кулаками его, по широкой груди:  – Обалдел, что ли?
– Обалдел, милая! Обалдел! – и опустил на веранду: – От твоих слов обалдеешь. Через восемь лет услышал слова, которые ждал всю  жизнь. Любимая моя, ты мне преподнесла маленькую надежду, – и снова попытался приблизиться, но я, шутя и смеясь, отпрыгнула к стене дома: – Мне не надоест быть с тобой… до смерти, – продолжал он.
– Не говори гоп, пока не перепрыгнешь. И потом… На нас смотрят.
– Кто?  – и он огляделся по сторонам.
– Луна и звезды. Тише, – и приложила палец к его горячим губам, которые оказались почти у моего лица: – Погляди на круглую, как фонарь, спутницу. Она над нами смеется.
– Хитруша, – ласково прошептал он и  прижал  к себе.
– Остановись. А то уйду домой.
Усевшись на перила веранды, мы долго говорили о разной ерунде, что приходило в голову. Лысков не переставал мечтать о совместной жизни.  Рисовал примитивную картинку. Слушая, я с грустью, некоторое время молчала:
– Хватит болтать об одном и том же. Оно навевает скуку. Лучше вдохни аромат ночи. Апрель месяц.… Представь. Какие цветы в степи?
– Тюльпаны, – недоумевая, ответил он.
– Молодец! – и я вновь умолкла. Всеми силами стараясь, найти в голове, что могло бы отвлечь от разговора о будущем: – И как меня угораздило брякнуть, ненужное обещание? Ведь я его абсолютно не люблю. Возможно, чуточку обожаю за его чувства, – думала я про себя, а вслух спросила: – Как ты думаешь? Под каким созвездием мы сидим?
 Не мигая, он перевел взгляд на небо с
играющими звездами. Сморщил высокий белый лоб, словно пытаясь найти в звездах ответ. Потом вернул взгляд на моё лицо, широко улыбнувшись тонкими губами, ответил:
– А черт его знает, – и почесал затылок, взъерошивая белые волосы.
– Не мучайся. Под созвездием Тельца. В Китае, апрель месяц, считают праздником обновления огня. И ещё говорят, якобы  в небе пролетел дракон и пролил сладкую воду. А в Японии, этот месяц считается - праздником Будды. И ещё... они изготавливают чай из цветов хризантем, который излечивает от всех болезней.
Люди, рожденные под этим знаком должны носить украшения с алмазными камнями.  Алмаз, якобы,  приносит им счастье.
– Смешно говоришь…Здоровье и деньги...  Вот что приносит счастье и удачу.
– Ой, Толька, горе  ты моё. Тронемся лучше по домам.
–Алька, рано. Постоим ещё чуть-чуть.
– Лучше раньше, чем позже, – пошутила я, и направилась к двери.
 Май 1957 г.

     Рабочий день уже закончился, однако контора продолжала жить прежней жизнью. Из кабинета в кабинет сновали молодые геодезисты, шумно решали какие-то вопросы, задорно смеялись по поводу и без повода.
Моя печатная машинка стояла в «приемной» и я всякий раз, когда надо было работать на ней, находилась здесь. Закончив печатать цифровой отчет, я оставалась на своём месте.
Двери главного инженера и начальника были открыты настежь. С обеих сторон доносились неясные обрывки разговоров. Уставшая от дерганья, я сидела за столом и безразлично смотрела через окно на улицу. Скоро до моего слуха дошёл интересный разговор. Он исходил из кабинета начальника. По голосам, поняла, что беседу вели три человека. Тема привлекла моё внимание. Говорилось о бурении скважины в Казахской степи. В 330 километрах от Байконура.
– И заметили, что там, что-то строится. Участок размером раз в десять больше, мыса Канаверал, – сообщил мягкий мужской голос.
Но тут подключился  хриплый бас:
–Узнаем. Оказывается стартовая площадка для будущих космических ракет. Нас удивило, что выбрали именно эту местность, недалеко от Аральского моря. Боюсь, что выбор не удачный. Для Арала может кончиться плохо.
– В скважине оказалась вода? – спросил невозмутимо спокойным тоном мой начальник.
– Да, – ответил  хрипло мужчина.
 И опять послышался голос начальника:
– Значит, слухи о космических ракетах, ходили не зря. Молодцы наши ученые. Байконур. Байконур. В переводе «коричневая земля». В эти места царь ссылал неугодных людей. Говорят, в 1830 году, туда был сослан некий Никифор Никитин «за подстрекательные речи о полете на Луну». Выходит, его мысли сбудутся. Удивительно то, что строят на месте, где он несчастный томился от дум. Не даром прошли его страдальческие помыслы. Взросла идея, как трава на могиле. Ожила. Будем ждать космических птиц, – и послышались  его твердые уверенные шаги по кабинету. Перед дверью они остановились.
В разговор вмешался человек с мягким представительным голосом:
–Ракеты, хорошо. Страшнее всего атомное оружие. Ученые прозрели, но слишком поздно, поняв, что создали смертоносную силу. Гибель всей цивилизации. Английский философ Бертнан Рассел в день Рождества 1954 года выступил по программе Би-би-си. Свою речь он озаглавил «Угроза человечеству». Он подробно рассказал об опасности, которую несет всему миру гонка ядерных вооружений. Утверждал, что ученые, в первую очередь те, кто был вовлечен в разработку атомного оружия, должны выступить против его использования. Об этом же Рассел написал самому знаменитому ученому-Альберту Эйнштейну. Сам Эйнштейн никогда не был напрямую, связан с работами по созданию атомной бомбы, но в сентябре 1939 года написал президенту США Франклину Д.Рузвельту письмо, в котором рекомендовал начать разработку сверхбомбы, основанной на принципе ядерного распада. Он предупреждал президента о том, что Германия способна захватить лидерство в создании такого оружия.
Из разговора трех представительных людей я узнала следующее: что Рассел высказал Эйнштейну идею созыва конференции ученых, которые обсудили бы вопросы ядерного разоружения. Он предложил также выступить с публичным заявлением, в котором формулировались бы основные цели конференции. Эйнштейн, одобрив оба, эти предложения, и назвал несколько имен ученых, которые могли бы поставить свои     подписи под обращением, текст которого оставил на усмотрение Рассела. Все они лауреаты Нобелевской премии. Но в 1955 году Рассел узнает, что, Эйнштейн умер. Но в оставленном ему конверте находит обращение, подписанное  и им. Пожалуй, это было, одно из последних дел, которые он совершил перед смертью.
В том же году в переполненном зале «Кэкстон-холл» в Лондоне обращение ученых было оглашено на пресс-конференции. Оно произвело колоссальное впечатление. Уже, через несколько дней, Рассел, получил      письмо от канадского промышленника Сайруса Итона с предложением финансовой помощи. Итон взял на себя и все затраты, связанные, с проведением первой конференции. В качестве места проведения встречи, он предложил свой родной город Пагуош.
Некоторое время в кабинете  стояла тишина. Затем разговор возобновился:
– Отлично. Общественность, не дремлет. Только будет ли результат? Сомнительно, – наконец, изрек наш начальник. И снова послышались шаги по кабинету.
Боясь, что он выйдет в приемную, чтобы не встретиться, я на цыпочках удалилась.
Всю дорогу размышляла о новости, которую никогда не знала и не интересовалась. И удивлялась смелости неизвестных мне людей.
–А если кто-нибудь донесет? Начальник, видимо, слегка боялся. Обычно он ходит по кабинету только тогда, когда волнуется или нервничает. Однако остановить собеседников не пытался. Вероятно, присутствовали высокопоставленные личности. Возможно, из Главка, прибывшие  из Алма-Аты? – решила я.
Вечером у Капы, мы обсуждали вдвоём эту, не простую для нас, тему. Вспомнили статьи, что печатались в газетах. Делали свои выводы.
 Я сидела, как обычно,  за столом, а подруга, полулежала на кровати. Говорили осторожно, тихо, словно, боясь, что кто-то  подслушает.
– В нашей стране творится не понятное,...– бросая украдкой взгляд на темное окно, проговорила подруга: – Если ещё в прошлом году, до мая месяца, на партийных собраниях обсуждался  культ личности Сталина, то теперь эта попытка, пресекается. Мне, кажется, все произошло после статьи в «Правде», переписанной из китайской газеты «Женьминь жибао», в которой утверждалось, что заслуг у Сталина гораздо больше, чем «ошибок», и что многие из этих ошибок могут быть даже полезными. Автором статьи, говорят, был сам Мао Дзедун.
– Мы, Капа, маленькие людишки. Видно, нам не положено знать, что твориться в верхах. В будущем, время рассудит и ответит на все сомнительные вопросы.
Остальную половину вечера, от политики мы переходили к разговору про любовные дела, и наша обитель заполнялась шумом и смехом.

1 июля 1957 г.

Дом погружен в утреннее сновиденье. Тишина. И только изредка, посапывая, с глубоким вздохом, ворочался кто-нибудь на кровати, и опять все замирало.
Еще до рассвета, отец заковылял на рыбалку, что бы успеть вернуться к началу рабочего дня.      
Я старалась двигаться бесшумно, боясь разбудить домочадцев. Подоив, и отправив корову в табун, наскоро, в летней кухне, приготовила завтрак. Посмотрела на часы, время поджимало, и кушать было некогда. Не осознавая, почему, но мне хотелось сегодня выглядеть празднично. Вытащила из шкафа белый, из плотного шелкового полотна, костюм. Приложила к себе и, любуясь отражением в зеркале, решила одеть. Заплела волосы в одну косу, застегнула светлые босоножки, поспешила к своему управлению.
 После завершения рабочего квартала всегда много
отчётов, которые необходимо печатать и поэтому сегодня я отправилась раньше обычного.
В коридоре конторы было одиноко. Старый сторож, который  покрякивал и кашлял, открыл приемную. Около моей машинки уже лежали,  большие листы с цифрами и линиями, приготовленные для печати.
Я открыла окно, и в комнату ворвался, свежий прохладный утренний ветерок, шелестя бумагой на столе.
Скоро, здание огласилось отрывистой барабанной музыкой от буквенных клавиш. К девяти часам, когда начали стекаться сослуживцы, работа моя  приближалась к концу.
В гулком коридоре послышались разные шаги: легкие, тяжелые, торопливые, и медленные. Застучали двери. Раздались редкие голоса. Потом чаще. И вот уже прозвучал заразительный смех. Контора ожила.
Без пяти девять, распахнулась дверь приемной, и на пороге появился  начальник в начищенных, до блеска, хромовых сапогах, белой рубашке, заправленной под ремень. Засученные до локтей рукава обнажали его волосатые руки.
Седая, аккуратно подстриженная клином, бородка, показалась длиннее, чем вчера. Лысая голова и холеное лицо светились блеском.
– Здравствуйте. Альбиночка, как всегда первая, – не гладя, произнес он, как бы мимоходом, и скрылся в своем кабинете.
– Дмитрий Николаевич, отпечатала. Чей отчет?– спросила я.
Приоткрывая за собой дверь, он выкрикнул:
– Отдайте главному инженеру, – и тут же спросил: – Он ещё не пришел?
– Нет!
Посидев немного в приёмной, я ушла в свой кабинет, оставляя за собой дверь открытой. Мимо проносились разные люди. Пробежал высокий парень,  крикнув на ходу:
–Альбина, выпиши, пожалуйста, командировку в Алма-Ата. Сегодняшним числом.
–А какое,  сегодня? – заполняя бланк, подумала я. Дождавшись, когда геодезист выйдет от начальника, успела его остановить: – Ваня, а какое сегодня число?
–Ты что?– удивился он, задержавшись в коридоре, напротив двери: – Только что проснулась?
– Аха. А что? Быстро говори, умник. А то сам будешь выписывать.
– Первое, июля. Первое, июля, голубка моя сизокрылая.
– Так бы и сказал, – услышав, близкое сердцу число, задумалась. Помолчав, переспросила: – Ты правду говоришь? Не врешь?
– Ну, ты, даешь. С чего... должен врать?– не понимая моего удивления, парень уставился  серыми прищуренными глазами.
 Отдав командировочный лист, я вновь призадумалась:
– Первое, июля... Ах! Да это же день моего рождения! Июль, июль... прекрасный мой июль. Пора цветения. Вершина могущества природы. Открывая свои закрома, спешит одарить всех несметным богатством. Природа шепчет о любви к жизни, – вспоминала я всё, что могла  прочитать когда-то и где-то: – Счастливый месяц. В июле происходит самое явственное соединение воды и неба. Называют макушкой лета. А как замечательно в лесах. Вот бы вернуться в Алтайские края, – и я вспомнила, что однажды первого июля, с подругами была в этих местах. В то время уже поспела земляника. А однажды, мой день рождения был  на сенокосе. Луга сочные красивые, душистые. Как-то день рождения пришёлся в тот момент, когда очутилась на степных равнинах, где созревали уже хлеба: – Июль. Июль, – прошептала я. Вспомнился разговор со старой женщиной. Это было всё там же, в Тургусуне. Она рассказала, что «в древние времена, в июле, люди плели венки и бросали в речку. Смотрели в воду и читали о своем прошлом, угадывали будущее.
Я давно привыкла, что в семье меня никто не поздравлял с днем рождения. Только единственный раз, в детстве, мать вспомнила, что родила ненужную дочь 1 июля. Она разрешила пригласить двух подружек. Приготовила нам, сравнительно, по тем полуголодным временам, обед. С тех пор все забыли о моем празднике. Даже я редко его вспоминала. И только случайно, встретив знакомое число, напоминало мне, что когда-то, в воскресенье, родилась я, под покровительством Солнца и Венеры с Меркурием. Солнце, в древности называли золотом. То и другое несли здоровье, юность и радость. Такое предзнаменование зодиака, предвещало, казалось бы, отличное будущее.
– Сколько же вам лет исполнилось, моя дорогая? – смотрясь в маленькое круглое зеркальце, спросила себя: – Много. Очень много. Уже 23 года. А по паспорту? На год моложе. Ай-ай-ай. Такая, мадам, старая... И ничего не достигла. Нехорошо, – шутя, говорила сама себе и состроила рожицу: – Счастье твое, что люди, из-за твоей хрупкой внешности, не дают  больше 18 лет. А то бы... Назвали старой девой.
В кабинете было тихо, и никто не мешал  наслаждаться воспоминаниями, размышлять и мечтать о будущем.

20 июля 1957 г.

     Послеобеденный зной дышал жаром. Казалась, раскалилась ни только  земля, но и дома, и асфальтированные дороги. Поникшие деревья лениво трепетали листьями на горячем легком ветерке.
В этот жаркий день нам пришлось Арнольда провожать на учебу в другой город. С огромным трудом доплелись до вокзала. От духоты многолюдный перрон показался  молчаливым. Однако, пассажиры, выглядевшие сонными мухами,  продолжали чего-то суетиться, что-то искать, куда-то плестись.
Пока Арнольд ходил в кассу за билетом, мама и братья спрятались в тени под навесом  вокзала. Время тянулось медленно. Наконец, на горизонте показалась худощавая фигура восемнадцатилетнего брата. Сегодня впервые он один уезжает в Балхаш, чтобы поступить в железнодорожное училище. По окончанию будет  машинистом.
– Взяли билет? – спросила мама, как только мы  подошли вплотную.
– Еле-еле. Очередь... не пробьешься. Да и билетов-то было мало.
– Взяли. Хорошо, что плацкартный, – опередила я неторопливого брата.
Выслушав нас, мать отошла к знакомой женщине. И когда мы остались одни, Арнольд повернувшись к пацанам,  напомнил:
– Помогайте Альке по дому. А то вы лентяи. Я знаю вас.
– Не волнуйся. Будет о,кей.
– О,кей... Так я вам и поверил.
    Я была рада за брата от всей души. Отдохнет от домашней кабалы.   Конечно, в последние, года три, я  отлынивала от работы по дому, и  мама стала более внимательная  к семье.   
    В отъезде брата  меня волновало и другое. Он плохо сходился с людьми. Ни в детстве, ни в юности не приобрел друга, не говоря уже о подруге. И оттого был дважды одинок. Всё же немного  сожалела, что он уезжает. Я не любила терять близких и дорогих мне людей.
Теперь брат уезжал, и мне стало немного грустно. Раздался последний гудок. Арнольд из вагонного окна  поглядывал на нас. Широко раскрыв черные глаза, безразлично смотрел на семью. Заскрежетали чугунные колеса, и поезд тронулся. Скоро исчезло его равнодушное лицо. Замелькали зеленые вагоны. Паровоз набрал скорость и быстро протащил свой длинный хвост.
Мы отправились в обратный путь через горячую степь. В нашей семье осталось четверо. В начале лета уехал отец на заработки. Устроился конюхом в геологическую партию. Лишившись двух помощников, хотелось плюнуть
и жить, как мать. Редко, при брате, позволяла себе подобную роскошь. За мое безделье расплачивался Арнольд. Но как быть сейчас? Давно надоело: «Алька, налей, подай, принеси, зашей, постирай, подбери и т.д.» А тут ещё Лысков приставал с замужеством. Собралось, одно к одному. Выйти замуж, значит, нужно иметь хотя бы маленькое «приданное», как говорилось в старину. Из «богатства», у меня есть только: старая железная кровать, перина из пуха, что растет на болоте  и стеганое одеяло из синего сатина. И даже, единственная подушка, как камень, из тертых перьев. В придачу ко всему, есть смена, постельного белья. Вот и всё, моё «великое» приданное.
– Мам, не добавишь денег?
– Куда? Зачем?
– Ты же знаешь, что получаю, очень мало, на которые не разбежишься, что-то купить. Мне бы надо заменить кровать.
– Сколько получила?
– 350 рублей.
– Сколько стоит кровать?
– 280.
– Зачем тебе новая?
– Так просто...
– Я твои деньги не забираю.  Покупай сама.
– По идеи, должно бы хватить. Но я ребятишкам давала в кино и на расходы. Сама тратила туда-сюда.
– Сколько тебе нужно?
– 140.
– У меня нет таких денег.
– Ну, ведь, папа прислал 1000. В августе обещал ещё...
– У нас своих дыр полно. Хочу ребятам валенки купить. И ещё, кое- что... отцу и себе.
    Только, теперь до моего сознания дошло, что неоднократно, предложенные мной деньги, не брались, только потому, что меня теперь считали «отрезанным ломтем». Да и зачем мои деньги? На которые ничего не купишь. Мама же  экономив «на желудке», умела прилично одеть себя и детей. И любила повторять: «Мы не на столько богаты, что бы покупать дешевые вещи». Но при этом всегда забывала, что мальчишки росли, и требовалось хорошее питание. Моя совесть не позволяла копить. За продуктами приходилось ходить мне и, конечно, расходовала  свои деньги. Но говорить об этом считала неудобным. Одним словом, гроши кончались очень быстро.
Спускаясь с горки к дому, она еще раз  убедительно повторила:
– Зарабатываешь, сама и тратишь тоже. Так, что койку покупай на свои сбережения.
На незаслуженный упрек,  как всегда,  я «проглотила» молча. У самого крыльца свернула на другую тропинку.
– Я к Кале. Скоро приду.
С подругой забывала о бедах и заботах. С ней уносились в мечты, блуждали в воспоминаниях, делились впечатлениями.
– Я тебе уже рассказывала о политическом деятеле, ученом Бертране Рассел, который возглавил движение против атомного оружия. Помнишь? – спросила Капу, что сидела напротив, за столом, и внимательно слушала.
– Помню. Помню.
– Наши геодезисты слушали голос Америки. Так вот. В конце концов, первая конференция в этом месяце, в городе Пагуош, начала свою работу. В ней приняли участие 22 ведущих ученых мира из 10 стран, в том числе из Советского Союза, США, Китая. Японии и Великобритании. Рассел  по состоянию здоровья не мог присутствовать на заседаниях, но его обращение к участникам форума всё-таки прозвучало в записи на магнитофонной пленке. Движение родилось. Его цель и задачи были определены. Оно получило название Пагуошское.
– Но я, зато узнала другое, – выслушав, сообщила подруга.
– Что?
– В районе Семипалатинской области готовиться полигон для испытания атомной бомбы. Видимо, и у нас тоже создали или создают это страшное оружие, – и  Капа вопросительно посмотрела на меня.
– Господи! Зачем нам? И так живем, как «бедные родственники». Ничего в стране нет. Осталось, подорвать или постепенно уморить нас отравленным воздухом. Какой-то кошмар!– возмутилась я.
– Если на конференции были из Советского Союза, наверное, выдвинули протест? – сделала собеседница своё умозаключение.
– Не думаю. Наши люди слишком напуганные тюрьмами. Трусливые. Они не способные восстать против правительства, – решила я, рисуя пальцем на столе по блестящей клеенке.
 –Тогда к чему Пагуошское движение?
          – Терпение, Капуля, терпение. Как говориться по-арабски «сабр». Время - лучший вестник неизвестного будущего, – некоторое время я молчала, поглядывая через окно на улицу: –  Но могу добавить... На Байконуре уже построили площадку для запуска космических ракет.
– Как бы хотелось узнать, кто первый полетит в космос? – и Капа улыбнулась бледными губами. Она подняла вверх аккуратную головку,  закатила карие миндалевидные глаза.  Потом мечтательно произнесла: – Если   из запуска не «состряпают» секрет, верю, что первыми полетят наши. Я почему-то в этом убеждена, – и опять умолкла, словно о чём-то вспоминая: – Наша страна богатая умами. В эпоху возрождения, особенно Флоренция, дала гвардию Титанов: ученых, художников  и поэтов. Они оставили нам отличное наследие прекрасных творений. Что подарим мы из своего столетия? Чем вспомнят нас наши потомки? Мне кажется, наши ученые прославят этот век открытием Космоса.
– Дорогая моя! – и я тяжело вздохнула. – Ты слишком глубоко берешь. Какая разница, что будут вспоминать потомки? Может быть, атомные бомбы взорвут нашу несчастную планету? – и умолкла. – А впрочем…. Ты знаешь, что обозначает слово Титаны? – и  посмотрела на подругу, у которой продолжали блестеть глаза. На вопрос, она слегка улыбнулась:
– Конечно, знаю. Так называли первое поколение Богов.

18 августа 1957 г.

    Я, видимо, приблизилась к черте такого возраста, когда стала уставать от танцев и назойливых поклонников. К моему счастью или несчастью, их предостаточно хватало. Только вот беда. Я  не могла остановить внимание на ком -либо.
Когда было смятение в душе, находила успокоение в дневнике. В нём рассказывала, что мучило меня. Говорила с ним, как с живым человеком. И писала почти до утра.
Вот и сегодня, возвратившись с танцев, села  за стол. Благо моя кровать стояла в кухне, и я не мешала домашним обитателям.
Утром вставала, когда ещё все спали. На работу приходила тоже раньше своего руководства.
Из окна своего кабинета я заметила, что после обеда ясное небо заволокло дымчатой пеленой. От земли до темно-серых облаков вздыбилась песчаная поземка, закручиваясь в вихри, дробно стуча по оконным стеклам. Тоскливо завыл ветер, беспощадно лохматя ветви, и с силой сгибая деревья, то в одну, то в другую сторону.
В маленькой комнатке потемнело. Во вторую половину дня посетители сюда заходили редко. А к концу рабочего дня уже никто не заглядывал. Я сидела в одиночестве, безразлично уставившись в стенку. В голове творился сумбур. Однако пыталась выстроить, в ряд прошедшее событие, которое случилось несколько месяцев назад. От нахлынувшего воспоминания разбередилась, гнездившаяся в душе, рана. Слезы душили горло и туманили глаза. И теперь всплывало всё так явственно, словно было вчера, а не весной. 
         Решив подзаработать немного денег, я вместе, с отцом и двоюродным братом, поехала в экспедицию. Была поваром, брат рабочим, а отец конюхом.
Бригадой, куда мы попали, руководил очень симпатичный молодой человек. Несмотря, на то, что являлся нашим начальником, ему не мешало излишне отдавать моей особе предпочтение. На ухаживание, все  обратили внимание. Его помощником был,  молодой техник. Но почему-то по всем бытовым вопросам руководитель отряда держал совет со мной, а не со своим помощником. Подобное отношение приводило меня в смущение, заставляя теряться. И чем больше краснела и испытывала волнение, тем сильнее он, необоснованно, симпатизировал мне.
Мы жили все в палатке. Низший персонал спал на полу, а руководитель и техник располагались на раскладушках. Техник уступил свою раскладушку мне. Она стояла торцом к другой, на которой лежал тот, который так усердно волочился за мной. Не подозревая чего-то особенного, приняв за благородство техника, я легла спать на раскладушку. За дневные переезды, сильно устала, и скоро одолел сон. К моему удивлению, ночью, я почувствовала, что меня кто-то гладит по голове. Рука тянулась от раскладушки, которая была в притык, как говориться, голова к голове.
 Я спустилась ниже, чтобы рука не могла доставать. Но прелюбодей, продолжал тянуться рукой к голове. Укрывшись одеялом, я сползала ещё ниже. Но тот пытался дотянуться и туда. От каждого его движения, раскладушка скрипела и визжала.
 Тут случилось то, чего я не могла предполагать. Отец молча поднялся с пола. Нащупал меня в темноте и принялся, приговаривая, бить:
– Сука, где у тебя совеет?
Вскочив, я убежала в степь, стараясь скрыться от позора, как можно дальше. Там я не плакала, а рыдала. Спустя, несколько часов, отец на лошади верхом, нашёл меня. И конечно добавил в мой адрес столько колких и оскорбительных слов, что повергли в ужас. Он вспомнил даже мою национальность, и что все полячки ****и. При том, проявил  удивление, что я ещё не стала таковой. Но страшнее всего были слова, которые ещё больше обожгли душу:
– Смени мою фамилию. Ты для нас чужая. И не зови меня отцом.
В палатку я не вернулась. Утром, когда пришла машина из центра,  уехала домой. Со мной отправился и брат.
С тех пор, за незаслуженное унижение, я не могла простить  человеку, которого считала отцом. Он давно вернулся из экспедиции, но я с ним больше не разговаривала.
Рабочий день закончился. Контора опустела, а я продолжала сидеть в полутемном кабинете, вспоминая страшную ночь.
Разыгравшая непогода, будто присоединилась к моим нахлынувшим тяжелым чувствам. После приезда отца, мне  было трудно каждый раз отправляться домой. Хотелось куда-то бежать и никогда не возвращаться назад. Сердце часто билось, ныло и рвалось на части. Слезы неудержимо жгли щеки и шею.
Перестав плакать, я медленно поднялась из-за стола.   Бессознательно побродила по кабинету, прибралась на столе  и вышла в пустой коридор. Чтобы не столкнуться со сторожем, поспешила на улицу. Ураганная буря почти стихла. И только по ногам еще бил песок и подгонял ветер в спину. Не спеша, поплелась к поселку. И каждый шаг приближения больно отдавался в сердце.
Подойдя к своему крыльцу, остановилась. Не хотелось заходить. Я свернула на тропинку, ведущую  к Капиному дому.
Как всегда подруга внимательно  выслушивала и с сожалением относилась к моему положению:
– Напрасно ты не рассказала матери по приезду.
– Зачем, Капа? Зачем буду разрушать их жизнь? У них своя семья. Дети.
– Тяжко матери. Наверное, приходиться самой по хозяйству крутиться?
– Не думаю. Скорее переложит на безмолвного раба Божьего, который молчит-молчит, а как напьется, вскипает и бурлит так,  что тошно всем. Странный человек. Редко бунтует, но когда случается, смазывает всё хорошее в один миг. Не могу его понять? Капа, я любила родителей одинаково. Отца уважала даже больше. Он только единожды обидел меня в детстве. Родные отцы  наказывают своих детей чаще. Помню, когда приехал после госпиталя, мы с Арнольдом, пока мама проверяла тетради, забирались к нему под одеяло. Он каждый вечер рассказывал нам сказки. Раньше я думала, что  где-то их читал, а он придумывал сам.
А однажды, когда я училась во втором или третьем классе, у меня была сильнейшая золотуха. Вся голова была в сплошных коростах. Разумеется, там водились и насекомые. Мама брезговала даже мазать мазью. А отец ухаживал за моей головой сам.
Очень часто, когда на нашем столе появлялось мясо, отец из своей тарелки перекладывал в мою. А сынам приговаривал: «У вас сестра одна. Она бедующая мать. Ей надо лучше питаться». И делал всё это тайком от матери.
Капа, он был хорошим отцом. Я не пойму, что могло произойти? Что с ним случилось? У меня такое состояние, словно, кто-то разрушил прекрасный дом, который  выстроила в своём сердце. Я знаю. Я верю, что смогу простить ему, но только не сейчас. Нужно время. Слишком глубока рана, – и я тяжело вздохнула. На глаза навернулись слёзы.
– Ты права. Время лечит, – согласилась подруга, в голосе которой звучало сочувствие: – Хватит вздыхать. Чувствуешь,  как вкусно пахнет? Чувствуешь?  Давай  питаться. Потом тронемся в кино. Давно приготовила, а тебя всё нет и нет. Второй раз разогреваю, и подруга подняла крышку со сковородки. Над жареной картошкой зарделся легкий аппетитный дымок.
– Капочка, мне просто стыдно. Я часто ужинаю у тебя. Наверное, тебе надоела. Дома за общий стол не сажусь. Стараюсь избегать встречи с родителями.
– Что ты! Моя дорогая. Я рада, что кушаю не одна.

27 августа 1957 г.

Последний летний месяц подходил к концу. Дни проносились один за другим, как журавлиная стая.
Чтобы не причинять неудобство родным, я смерилась со своим положением в семье. Стала садиться обедать за общий стол в присутствии отца. Он же, как и раньше, старался выглядеть добрым человеком. Но располагающее его отношение не могло вернуть прежнее уважение, как к отцу. Папой так и не звала. Зачастую, возникший разговор, носил семейный характер, который его касался только вскользь. А если, не было никого дома, об уходе сообщала не то ему, не то кому-то. Скорее пустому месту.
И только на работе приобретала душевное спокойствие, уходила напряженная усталость. Но сердечная боль не проходила.  Несмотря, на то, что начальник – человек неопределенного настроения, даже он не раздражал меня.
Зато, когда его не было в конторе, в моем кабинете стоял шум. Заваливались молодые техники, рассказывали интересные байки и громко смеялись. Смеялись много, а парни между собой и баловались.
Заходили работники и старшего поколения. Важно усаживались за стол и пускались в житейские полемики. А иногда и в философию.
– Броатцы! Разбегайтесь! Начальник идет! – сообщила кассирша – молодая пухленькая девушка.
Все кинулись на выход. В тесном кабинете осталась только я. Сделав, сосредоточенное лицо, я принялась разбирать рабочую почту. Моё внимание привлекло письмо, адресованное Беловой Альбине. Вскрыла конверт. На тетрадном листе излагалось объяснение о высоких чувствах. Незнакомец сетовал и на то, что посылает второе трепетное послание, но не получает ответа. И в конце подпись: «с огромным уважением - Алексей».
– Кто же такой?– пыталась вспомнить неизвестного влюбленного. Открыла объемную книгу приказов. Листая, пожелтевшие страницы, наткнулась на фамилию:
 – Вспомнила!
Кажется, в апреле или мае месяце, сидела одна в кабинете. Вошел приятной наружности юноша огромного телосложения. В сером, в елочку, полупальто, больших тяжелых геологических сапогах, в которые были заправлены широкие, как у Тараса Бульбы, темные шаровары. Светлые, продолговатого разреза глаза, на фоне желтоватого, слегка загорелого лица, казались почти белыми. Высокий покатый лоб прикрывала реденькая черная чёлка, подстриженная наискосок. Он часто вытирал двумя кончиками пальцев массивный прямой нос, который  не казался большим на крупном лице. В этом человеке было всё пропорционально огромное.
Молодой человек пришёл устраиваться на работу. Как только он вошёл в кабинет, я потеряла дар речи. Передо мной стоял тот, которого видела во сне под Новый год. Как завороженные, мы оба некоторое время, молча  смотрели друг на друга, разглядывая и изучая. Потом, парень неуверенно прошел к столу. Без приглашения сел напротив и не отрываясь, продолжал настойчиво сверлить взглядом. Я же не переставала чему-то улыбаться и только думала:
–Вот он какой «суженый-ряженый». Заявился,  – пока я размышляла, молодой человек что-то говорил и говорил. И в заключении, я услышала:
– А начальник скоро придет?
– Он не докладывается. Но должен подойти. А вы, что работать к нам приехали?
– Я окончил курсы помощником бурового мастера. Меня направили работать  в вашу организацию, – пробасил незнакомец.
Оставив его одного, я  кинулась в бухгалтерию.
– Бабоньки! Слушайте!  – завопила я. И все, тут же бросив работу, уставились на меня: – Помните? Рассказывала, про сон. Как под Новый год сложила из спичек колодец, прикрыла подушкой и загадала себе суженого. Приснился во сне парень. Хотите его посмотреть? Он сидит у меня в кабинете, – но, случайно заглянув в окно, выходящее во двор, увидела его  у крыльца:– Стоп! Гляньте! Он уже на улице.
Не подозревая нашего любопытства, юноша разговаривал с рабочими. Женщины прильнули к окну.
– Ой! Громадина-то, какой.
–Ну и нашла себе. Чего ты с ним делать будешь? – отпускали они шутку за шуткой.
– Сама хрупкая, изящная, а жениха-то выбрала верзилу.
 Все от души хохотали. Смеялась и я. Одна из женщин изрекла народную поговорку:
– «Мышь копны не боится»
И опять комната огласилась смехом.
– Бабы, не хочу такого «суженого». Он мне вовсе  не нравится.
– Что судьбой приписано... никуда не денешься, – добавила другая.
– Начальник идет! – крикнул кто-то из женщин, и все кинулись в рассыпную по рабочим местам. Загремели стульями, защелкали косточками от счёт.
– Не волнуйся, Альбина. Он, вообще-то  симпатичный парень, – успокоила самая старшая из присутствующих.
Я вышла из бухгалтерии. Навстречу шел «суженый». Недовольно надув, пухлые губы, он промычал:
– Ничего не вышло. Начальник не дает шестой разряд. Поеду в другую партию.
Я тут же возвратилась в бухгалтерию. Там продолжали обсуждать тему замужества.
– Бабочки, радостная новость! Слава Богу. Он уезжает.
– Почему?– почти хором спросили они.
–Черт его знает? Чем-то не угодил начальнику.
–Подумаешь какой... Видно, с фарсом, – в адрес парня, съехидничал кто-то из женщин.
– Ну, вот вам и сон не сбылся. А вы доказывали, «сон в руку», – шутила я  со смехом. Сказав, довольная отправилась в свой кабинет.
На следующий день меня не было в конторе, и я не могла знать, что этого бурового мастера, всё же приняли на работу.
Шло время. Я давно забыла эту встречу. И только сегодня, перебирая бумаги, нашла письмо от незнакомца, который объяснялся в любви. 
               
                ПРОДОЛЖЕНИЕ  СЛЕДУЕТ