I.
Максим жил в своём доме, на окраине города, за оврагом. За год, как схоронил Ольгу, постарел, скукожился и оброс как леший. Слобода вымирала потихоньку. Старики уходили по старости, а молодёжь, подсаженная на иглу, сгорала быстрее, чем успевала подрастать замена.
Подмосковный угольный бассейн перестал существовать. Штреки в шахтах заколотили и все выработки затопило. Молокозавод, хлебозавод и большой филиал ЗИЛа закрылись за ненадобностью. Всё что можно было, людишки пристроили по своим норкам. Металл потаскали к цыганам на посёлок за палёный спирт и наркоту.
- А помнишь, как тебя Ольга гоняла. Вот баба была – гром!
- Жизни нет без неё! Когда ж Бог и меня-то примет»?
Максим всхлипнул, смахнул набежавшую слезу:
Валентина тяжело вздохнула:
- Вот моего тоже не Хочет прибирать. Лежит как бревно третий год уже. Кроме нас с тобой, стариков-то больше и не осталось на слободе... А у меня сил никаких больше нету, Максим – хоть в петлю лезь»!
- Эх, Валя... Расея... Родина моя...
Миронов привёз Ольгу из Армии. Красивая, статная хохлушка с громадными, аппетитными шарами за пазухой. Мужичок ростом аккурат под эти шары был заточен. Соседи посмеивались, перешёптываясь – мол, скоро у Мирона рога вырастут, чтоб Ольге было, где свой лифчик посушить. Но видать что-то и впрямь промеж них серьёзное замутилось. Прожили всю жизнь душа в душу. Уж если что и приключилось бы на стороне – узнали бы наверняка. Городок маленький. Сарафанное радио разносило вести, до самых до окраин, со скоростью света. Все мужики со слободы работали на близлежащей шахте. Уголёк был незрелый, бурый. С ведра выходило, чуть ли не столько же нажиги. Его рубать стали в сорок третьем, в основном бабы – мужики были на фронтах Великой Отечественной. Жили в землянках, которые мало отличались от забоя. Донбасс был под немцем – и страна остро нуждалась в топливе. После войны отстроились, обросли мясцом. Зарплаты у горняков были приличные. Для шахтёров топливо было по копеечной цене – и все топились этим углём за милую душу. Шахты в округе повыработались – а эта пыхтела, хотя и в одну смену, до начала двухтысячных. Уголь сжигался на Рязанской ТЭЦ – больше его некуда было приткнуть.
Иногда, в получку Максим надирался в столовке и, заходя пошатываясь в переулок, начинал орать, каждый раз одно и то же, с незначительными интерпретациями: «Где эта сука? За Можай загоню»! Что это за Можай такой, он не знал – но слово в слово повторял поговорку покойного батюшки.
Ольга выходила за калитку, скрещивала руки на груди и молча, поджидала «загонщика». Как только Максим приближался на расстояние вытянутой руки, она лупила ему промеж глаз кулаком. Всякий раз хватало одного удара… Брала подмышки и, слегка приподняв над землёй, как куль с говном, затаскивала во двор. Утром Максим в оправдание фингала под глазом бубнил: «Были б сапоги на мне – ты меня ни в жизнь не свалила бы». Где он прятал эти волшебные сапоги, Ольга никогда не выясняла, да оно и без надобности было – всё остальное время Максим пыль сдувал с её следов. Так и жили, добра наживали. Народили сына Кольку, вырастили, выучили. Тот, вернувшись из армии, подсел на стакан и за десять лет превратился в синюшного бичару.
II.
Жена погибла глупо, нелепо. С начала месяца, по ночам, по городу ездил ментовский уазик. В открытом кузове сидели стрелки и из двустволок выбивали приблудных собак. По району гуляла эпидемия бешенства, даже охотиться запретили. У Мироновых был дворовый кобелёк Тузик, ласковая, игривая дворняга. Но любвеобильный был до жути, одним словом – кобель. И никакими запорами его было не удержать. К цепи он не был приучен и после того как чуть не удавился на купленной по этому случаю кованке - решили оберечь Тузика другими мерами. Позатыкали дырки в штакетнике, засыпали и забили камнями подкопы – всё без толку, он каждую ночь находил лазейку, чтобы улизнуть из дома и почесать свой блуд. В ту распроклятую ночь Ольга кинулась к выходу, чтобы спасти любимца. Распахнула калитку и получила на пару с Тузиком заряд картечи. Стрелок был поддатым, все об этом говорили и возмущались. Но закончилось тем, что его выперли из милиции и дали три года условно. Максим не стал требовать доследования и справедливого решения суда. Сначала из-за того, что запил наглушняк, а выйдя из запоя замкнулся в себе и решил не ворошить душу, понимая, что правды не найдёт никогда в этом кумовском кубле.
III.
Дверь в сортир распахнулась… Максим ошалело крякнул и замер. В доме был нормальный туалет, но он пользовался дворовым скворечником, потому что в последнее время часто стали отключать воду в самый неподходящий момент, без какой – либо системы или графика.
Он сидел на корточках, с опущенными штанами, а перед ним стоял сын с какой-то пьяной бабой. Она улыбалась во весь беззубый рот, отсвечивая фанарём под правым глазом, словно пытаясь выхватить самые потаённые уголки тесной кабинки.
- Батя, познакомься – это моя невеста, Любка!
Максим, не разжимая зубов, просипел: «Закрой дверь! Не позорь отца!»
Ему казалось, что даже кончики волос на его плешивой голове покраснели от стыда.
- Да, ладно, батя, чего ты ссышь-то - тут все свои. Не фига залупаться? Мы с Любкой решили пожениться. Жить у тебя будем – не хочу её в барак тащить.
- Дверь закрой, сволочь! В дом идите, там поговорим – проскулил, подвывая Максим.
- Чего ты в бутылку-то лезешь? Давай бомбись поскорее. Сын хлопнул дверью. Она ещё пару раз приоткрылась от удара и замерла, притянутая сдохшей пружиной.
Максим всплакнул, не вставая с толчка:
«Сволочь, выродок! Чтоб ты сдох подонок»!
- Батяня, всё слышим! Давай побыстрее – а то сральник подпалю.
Николай, после смерти Ольги, совсем слетел с катушек. Ушёл жить за овраг, в бичарню, в брошенном бараке. В день получения пенсии приходил, один или с дружками, и почти всё отбирал. Бить не бил – но держал в страхе, не давая расслабиться.
- Ну вот, это моя Любаня, батя – прошу любить и жаловать. Жить будем в доме – а тебе лучше в летнюю кухню свалить от греха подальше.
Максим молча, проглотил жгучую обиду: «За что, Господи! Оленька, родненькая, забери к себе! Не могу больше»…
- Старый, это дело надо обмыть! И ребят угостить надо – нагло прошамкала шмара.
- Денег нет! Твой орёл позавчера всё вытряс со своим урлом! Сын призрительно сплюнул сквозь зубы на пол.
- Да ладно, поскреби по сусекам. К Вальке сходи – она для тебя жопу на лоскуты порвёт. Всю жизнь по тебе сохла, прошмантовка старая.
- Какая она тебе Валька? Никуда не пойду! Нет денег - и всё тут!
Колька ударил коротко, очень больно, в самое ухо. Максим пролетел через всю комнату, ударился о комод и сполз на пол. Они били его вдвоём долго, с остервенением, ногами. Старик уже не чувствовал боли, воспринимая реальность отрешённо, как бы наблюдая за происходящим со стороны.
- Ладно, хорош, а то сдохнет, сука! Давай его в летняк оттащим!
- Да пошёл он на хутор! Давай, телевизор Камбале отопрём – а там видно будет…
IV.
В отвыкшей от жизни слободе царил шум и гам. Валентина закрылась на все замки и сидела как пришибленная, вздрагивая от каждого звука. А звуков тех нынче было выше крыши. Весь бомжатник собрался у Максима. Она через щелочку в занавеске со страхом наблюдала, как Колькины дружки вывезли полную тележку вещей и покатили её к оврагу…
- Господи, где же он?! Сейчас всё добро попрут… Снесут к Камбале, а там - пиши пропало! Вечером, так ни разу и, не увидев Максима, с чувством неминуемой беды, выскользнув из дома, потихоньку как мышка, засеменила к почте, чтобы позвонить в полицию…
Бабье лето, как бы насмехаясь, выставило напоказ Подмосковные, прозрачные, манерные акварели, которые выцветая на глазах, потихонечку сгорали в лучах заходящего солнца. Оно чадило как умирающая коногонка* в брошенном забое и потихоньку сползало за бездомный террикон.
* - шахтёрская, керосиновая, взрывобезопасная лампа.
Михаил Скубилин.