Изогнутая игла со скрипом входила в плоть и нехотя выныривала из нее. В моих руках был зажим, с помощью которого и проводилась манипуляция. Я сшивал сухожилия, мышцы, а под конец и кожу на груди парня по имени Антон. Поломанные ребра просто присоединил с усилием друг к другу. Авось, так срастутся. Работа нудная, трудоемкая, но кроме меня ее никто делать не будет. На лбу выступил пот, руки затекли, но продолжали протаскивать иглу с толстой нитью сквозь тугие слои живых тканей. Под моим швом билось сердце - чистое, живое, спасенное от гнили именно мной. Хорошо, не мной лично, а с моим непосредственным участием. Само сердце, конечно, учитель очистил от скверны и аккуратно вложил в грудь бедняги, пока тот спал. Сейчас он стоял посреди комнаты, обхватив пальцами подбородок и глядел на странное тело на полу. Я на несколько секунд оторвался от иглы.
На ковре возле кровати мальчика лежала его умершая любовь. Внешне она имела сходство с живым Антоном Пряхиным - учеником десятого А класса. Однако у нее отсутствовала телесность. Она была прозрачной и не ощутимой. Что немаловажно в такой маленькой комнатке, где развернуться негде. Сквозь нее вполне можно было пройти, но приятного, честно говоря, от этого было мало. Все-таки любовь-то мертвая. Сложила руки на груди, как покойник, и лежала, переливалась зелено-фиолетовым светом.
- Учитель, а не будет ли удобно это делать на столе где-нибудь, как в настоящей операционной? – Спустя час ковыряний вся моя благородная идейность стала таять. Тем более, что стоял я на коленях, локтями упершись в кровать, на которой спал парень. Работу осложняло еще и то, что он ритмично глубоко дышал, от чего края раны разъезжались, и мои стежки получались не всегда ровными. Сердце тоже упруго билось, сбивая пальцы. Я все боялся задеть его острой иглой. Учитель возмущенно вздрогнул.
- И ты еще смеешь жаловаться? Где ты стол возьмешь? Может, хочешь заглянуть на кухню и водрузить его туда?
- Ладно, молчу – прохрипел я, стирая пот со лба.
Я ученик своего Учителя. Звучит некрасиво, но зато понятно, что я не малахольный бездельник. Объяснить, чем мы с Учителем занимаемся, достаточно сложно. Иногда мне кажется, что мы режиссеры спектакля или фильма. Расставляем фигурки персонажей, меняем декорации в угоду высоким целям. Таких как мы немного. Честно говоря, кроме как с Учителем, я ни с кем подобных мне не знаком. Мы часть этого мира, но все же и часть мира другого. Когда я был совсем еще зеленым юнцом, Учитель сказал мне: «вот все люди едят торт «Наполеон». Только многие ограничиваются верхним крошащимся слоем, безуспешно тыкая ложечкой в плотное тесто и разбрасывая вокруг себя ошметки. А мы с тобой до крема умеем докапываться, и вкушать, так сказать, пирожное целиком, как его автор задумал». Мне, как сладкоежке, эта аллегория показалась понятной и очень привлекательной. Тогда. Я ведь не знал, что наша работа в последнюю очередь будет напоминать поедание всякого рода десертов. А уже не помню, когда я ел-то по-человечески в последний раз.
Прошлое задание я провалил с треском, хотя, конечно, Учитель успокаивал меня всякими незначительными позитивными мелочами, которые, с его точки зрения, мне удались. Теперь он решил пока не отпускать меня в свободное плаванье, а подержать при себе для всякого рода грязных работ. Например, рану зашить, квартиру снять, посуду помыть, исподнее постирать, дверью в нужный момент хлопнуть, телефоном зазвонить, листьями пошуршать. Работа непыльная, но утомительная ужас какая…
Итак. После того, как Учитель забрал меня из тела Васи, мы с ним нацелились на ликвидацию Луковичного монстра. Я его называл так, хотя в земной ипостаси это был психиатрический больной Дмитрий Хвостов – подмастерье гробовщика и могильщик по совместительству.
Стратегия, естественно, определялась Учителем, а я так, помогал по маленьку. Пока достижений у нас было немного, поэтому он был недоволен, взвинчен и отыгрывался на мне. К уничтожению чудовища мы за несколько дней не приблизились ни на шаг. Потому что нас отвлекали всякого рода спасательные экспедиции, чем мы, собственно, и занимались сейчас. В самый ответственный и удачный для нападения момент нам пришлось отложить бой с монстром и заняться Антоном. Хотя Учитель успокоил меня тем, что стратегические неудачи Мити делают его нервознее и слабее. А мы как раз хорошенько спутали ему карты. Не дали ему на растерзание подростка.
А ведь Дмитрий Хвостов все спланировал на славу. Хотя о нем вернее будет сказать спланировали. Потому что «его» было как минимум четверо. Я частично запомнил это существо, будучи Васьком, что делало меня важным источником информации для дальнейших решений Учителя. Хвостов был не просто опасным шизофреником. Оказавшись на кладбище, он слился с ним, с его темной сущностью, наполненной печалью, горем людей, их безвозвратными потерями. Это позволило его патологичной для этого мира душе окрепнуть, разрастись до понятия нашего опасного соперника. Митя питался светом, поглощая его и преобразуя в кладбищенский мрак. На наше счастье, этого света по месту его основной работы было немного. Откуда ему взяться? На кладбище не ходят в хорошем настроении, там не проводятся свадьбы, крестины, дни рождения. Посетители полны печали, а свет своих душ прячут в самые укромные уголки самих себя. Служащие… Да, от них толку мало. Вася Лузгарев был исключением. Потому что он был … был мной. Митя видел могильщика Васю как сосредоточение вожделенного света.
Попытки сожрать бригадира у него не увенчались успехом. Учитель был настоящим мастером защиты. Перед тем, как направить меня в мир, в котором Митя был не единственным охотником до позитивной энергии, он оградил меня плотной стеной. Я сейчас понимал, что из-за нее Вася был немного странным, негибким что ли. Жил, согласно обстоятельствам, а не горел как факел своими талантами. Защитная оболочка не давала просачиваться свету. Но спрятать его совсем, естественно было невозможно. Вот Митя его и узрел. Я уже привыкал, что Лузгарев – это уже не я, и говорил чаще о нем в третьем лице. И постепенно забывал детали его жизни.
Потеряв предполагаемый источник своей силы, то есть меня, Монстр стал искать новый. И нашел в лице перспективного подростка Антона Пряхина.
После случая на кладбище мы установили слежку за Митей. Вскоре он привел нас к музею с лекторием, где частенько крутились местные школьники и студенты. Учитель сразу смекнул, что Чудище задумало гнусное убийство. Хотя это даже хуже, чем просто убийство. Это пленение души. Какие у нее, у души будут перспективы, находясь в теле Мити Хвостова или во мраке кладбища? Никаких. Только деградация, тьма и вечные страдания. И жертву он себе выбрал подходящую. Хороший парень, душевно ослабленный, правда, из-за амурных переживаний и комплексов. Но в будущем грозил быть похожим на нас с Учителем, и очень мне себя напоминал в пору своей прошлой жизни. Так что спасти его стало нашей первоочередной задачей. И мы отложили убийство Мити на неопределенный срок.
Мальчишка мне понравился. Тихий, скромный, нескандальный. И на первый взгляд совсем обычный. И он был бы обычным, закончил бы школу с очень средним баллом, поступил бы в один из тусклых ВУЗов, которые существуют для того, чтобы в армию не ходить. Женился бы, растолстел, взял бы двушку в ипотеку, развелся… У Антона, все могло бы так, как у всех. Если бы не его встреча с Леной Козловой.
Порой сила просыпается только при встрече с достойным противником. Это как с иммунитетом. Он дремлет и ничем себя не выдает, покуда инфекция или еще какая-нибудь нечистота в тело не попадет. Вот тогда он расцветает пышным цветом, уничтожает инородность и замолкает, пока снова потребность не появится.
Светлый шарик, эдакий солнечный зайчик спокойно себе жил в Антоне, не беспокоил его ничем. Никаких подвигов от парня не требовал, даже учиться хорошо не заставлял. Разве что он делал его в большей степени задумчивым, чем все остальные дети. А со стороны это могло быть расценено как тупость и медлительность. У Лены тоже была непростая начинка. Но полная противоположность тому, что теплилось в груди Антона. Черный ком порока носила в себе девочка, любила его, растила как редкий кактус. И прятала от окружающих, чтобы никто не догадывался. Возле стеклянного шкафа со старыми фарфоровыми чашками они впервые увидели и прочувствовали друг друга. Лена и Антон. И их души, из разных миров. Солнечный зайчик, заприметив незнакомый и опасный серый ком, стали расти, наполнять парня неведомыми чувствами, эмоциями. Антон влюбился в статную, идеальную такую, взрослую девушку. Вспоминая их роман, некое взаимное притяжение противоположностей, я не мог задуматься. А если бы все сложилось иначе.. Смог бы Антон спасти Лену от ее губительных соблазнов? Возможно, если бы Митя вовремя не подоспел. Но тьма прожорлива и ненасытна. Она видела Лену как слегка подгнивший, но вполне съедобный плод. А Антон для нее был настоящим деревом, от корней до верхушки наполненный притягательной сладостью пищи. Довести влюбленного юношу до опасной черты – это как раз в стиле Мити. Увидев сношение Лены с Митей на помойке у незнакомого дома, с трепетным, едва появившимся свежем светом могло случиться все что угодно.
Кто из этого мира смог бы догадаться, что суицид ребенка – это не трагическая случайность, не следствие патологического протекания периода полового созревания, а коварная операция нечисти. Если бы не мы, то Антоха пал бы очередной жертвой чудовища. И его солнечная душа провалилась бы во тьму кладбищенского мира.
- Все. Доделал. – я с хрустом в коленях, наконец, разогнулся и выпрямил спину.
Учитель скептически оглядел получившийся неровный шов, потер нос указательным пальцем.
- Сойдет в качестве твоего хирургического дебюта. В следующий раз узелки чаще делай, а то потом у парня не зарастет шов полноценно, и будет любовь сквозь оставленные дырки вытекать. Теперь давай ей займемся – он кивнул головой в сторону лежащего на ковре тела, а точнее зелено-фиолетового свечения, имеющего очертания Атохиного трупа.
- И что делать?
- Как что? Не знаешь, как хоронят? Позабыл? – Учитель округлил глаза и почесал бороду. – Учитывая, что гроба мы тут быстро не сыщем, бери большой черный пакет, пакуй ее туда и дуй на кладбище закапывать. Поди соскучился по коллегам… И шевелись, давай скорее. Нельзя ее подле него надолго оставлять, оживит еще ненароком.
Он, небось, следующую пару сотен лет будет мне вспоминать мою неудачу с астрофизиком, будь он не ладен. В хозяйстве у Антониной матери я такого пакета не нашел. Учитель погнал меня в магазин. По дороге я размышлял о нелогичности его заданий. Ведь любовь-то прозрачная, нематериальная, как она в пакет поместится. Но я не смел ослушаться, потому что еще не было такого случая, что я в наших спорах оказывался прав.
Вот, например, спасали мы Антоху. Мне пришлось стать временно заледенелой скамейкой и приморозить парня на столько, насколько смогу, чтоб тот дурь эту чертовскую из головы повыкидывал. Для Мити нужна была именно добровольная жертва. Антон должен был сам убить живший в нем свет и заодно свою телесную оболочку. Но моих способностей оказалось недостаточно. Я ведь предлагал порывом ветра остановку снести. Или ДТП устроить, чтобы парень очнулся и продолжил жить, а не собираться на тот свет. Учитель был непреклонен. Хотя, надо сказать, его виртуозный тактический ход с кошкой оказался выше всяких похвал. Антоха-то добрый малый, кошку пожалел, а сам грохнулся. Вот и передумал под грузовик бросаться. И в музее мы с Учителем Антона стерегли, хотя решение не разбивать злосчастную чашку было полностью его собственным.
Вернувшись с рулоном пакетов, я застал своего наставника на кухне. Он задумчиво пил зеленый чай, поглощенный в собственные мысли, поток которых прерывался его периодическим причмокиванием. Напротив него сидела расстроенная дама с бюстом максимально возможного размера и раскладывала пасьянс. Видимо, мама Антона. «Хорошая женщина, душевная, - думал я, глядя на нее, - только несчастнаяяя». Она не замечала ни меня, ни Учителя. Это не стоило мне значительных усилий. Мама переживала за сына, сильно так, всем своим существом вплоть до кончиков пальцев, которыми перебирала карты. И поэтому даже если бы мы тут концерт духовой музыки закатили, она бы вряд ли обратила бы на нас внимание. Она не приставала к Антону с расспросами, когда он возвратился и не разуваясь упал в кровать. Сама поняла все. Налила сыну воды в его любимую изысканную чашку, поставила на блюдце и терпеливо ждала. Однако мальчик так и остался в своей комнате.
У матери Антона были рыжеватые волосы, собранные в небольшой пучок на затылке, серые глаза и бордовый маникюр. Вместе с чувством сопереживания горю сына в ее глазах я прочел еще что-то, глубокое и грустное. Это одиночество. Точно. Женщина страдала, но страдала тихо и красиво, обволакиваясь светлой пеленой, как прозрачным шелковым платком. Глядя на нее я понял, почему многим людям так по душе музыка Альбинони, почему находили красивыми чахоточных девушек. В их образах было столько печальной нежности, прямо как сейчас у этой женщины. Светом от ее мыслей, тонких и грустно красивых медленно заполнялось пространство кухни. В абсолютной тишине я услышал первые робкие ноты. Постепенно, шаг за шагом воздух насыщался музыкой из материнского, полного любовью сердца. И зазвучал как едва слышимый оркестр. Вот запели скрипки, их томительную грусть подхватили альты и виолончели. Солидный орган окрасил глубину их исполнения ровным фоном. Мать не могла уберечь дитя от драмы, она знала наперед, что все ее усилия напрасны. Но это не уменьшало ее страданий. Не уменьшало и ее любви к сыну. Даже к самой себе. Сейчас она могла только петь душой, своей болью, которой нет конца и решения.
Я был на столько восхищен, что невольно замялся на пороге. Горло немного саднило. Я подумал, что будет совсем позорно разрыдаться при наставнике, глядючи на расстроенную даму.
Учитель приметил легкое облачко света, растущие из груди замечтавшейся женщины напротив, услышал музыку ее сердца. Он любил слушать женские души, особенно если их пение исходило из красивой телесной оболочки. Он отвлекся от чая, внимая матери Антона, улыбаясь уголками рта и прикрыв глаза. И я взглянул на него как на человека, а не на Учителя.
Он был высок и худощав. Бороденка редкая с проседью, взлохмаченные волосы неузнаваемого цвета с залысинами. Я не знал, сколько ему лет. И даже то, время, что мы уже вместе шатались по мирам, я определял с трудом. Сейчас он выглядел как изможденный, рано постаревший мужчина. Но мягкий материнский свет освежил его, заставил, видимо, вспомнить что-то на мгновенье приятное. Он вытянулся весь, словно пытаясь быть ближе к женщине.
Вдруг мелодия оборвалась. Учитель дернулся, глаза забегали. Чашка звонко стукнулась о блюдце. Мать вздрогнула на секунду, и, не найдя источника шума, снова погрузилась в карты.
- Оно Лену сгубило. Всю. – заявил Учитель, устремив взор в пустоту. Он сжимал и разжимал кулак затвердевшими пальцами, но больше не произносил ни слова.
Я опешил. Учитель шумно втянул носом воздух. Весь сжался, будто пытаясь схоронить боль поражения в груди. Он гневался на себя, было видно, как Учитель сопротивляется внутреннему желанию раскромсать на части это пространство, вместе с дурацким пасьянсом и тонкими чашками. Находиться рядом с ним было вполне безопасно. Он же профессионал. Я старался себя убедить в этом. И с каждым его движением и взглядом мне удавалось всех хуже и хуже. Потом ко мне пришло осознание, что теперь сплоховали мы оба, сохранив жизнь и душу парню, потеряли и то и другое у вполне сносной такой девушки. Мы оставили ее там, совокупляющейся у подъезда. Бросили, пытаясь уберечь Антона. И даже на следующий день не проверили, как она там... Пара неудачников.
Пока я чувствовал растерянность. Ясное дело, что меня ругать не будут. Но лучше бы меня поругал, чем он сам себя.
- Что замер? Иди, делом займись. – гаркнул он и снова погрузился в себя, закрыв глаза.
Мать Антона не выдержала напряжения, сложила карты и ушла в свою комнату. И хорошо. Когда Учитель корит себя за неудачи, лучше оказать подальше, в другом пространстве и времени. Он продолжал сидеть в той же позе, скребя ногтями по бороде. Странно, что на лице еще не было видно кровавых царапин. Я не ушел по своим похоронным делам. Решил ослушаться, приставил табуреточку к скорбной фигуре и присел рядом. Нам были чужды объятия или взаимные похлопывания по плечам. Он был наставником, Учителем, педагогом. И фактически единственной душой, которая горела за меня. И тут я понял, что у него ведь тоже нет никого. Мы даже не разговаривали ни с кем из себе подобных. Я не уверен, что они вообще существуют. Мы бесконечно работали. И были одни друг у друга.
Я не понял толком, сколько мы сидели. Время течет ведь у нас иначе – то быстрее, то медленнее, чем в этом мире.
О чем думал Учитель и где он был, я не мог знать. Сам я спустя несколько мгновений скорбных размышлений погрузился в полудрему. Я оказался в уютном, знакомом мне пространстве. Когда-то меня сюда привел Учитель, даже не привел, нет, он меня туда уронил. С тех пор я по немногу научился управлять этой частью мира и своим появлением там. Это был океан – голубой, прозрачный, заполненный легкой, светлой силой. Его вода обволакивала тело и душу, даря спокойствие и безопасность. Наверное, так себя чувствуют дети в утробе матери. Или это она и есть – утроба? Просто мне посчастливилось вернуться в нее? Сначала пространство было пустым. Потом я увидел в нем труп Лены, опускавшийся куда-то вниз, ко дну. Мелкие пузырьки воздуха поднимались наверх, отделяясь от него. По ее телу ползали черные, гадкие насекомые. Лицо было обезображено ударом, нос сломан. В образовавшуюся щель между костями черепа проникали сколопендры. Вползали и выползали, хозяйничали как у себя дома. Отвратительное зрелище, должно быть. Например, для такого человека, как Антон Пряхин. Но я смотрел на погружение останков Лены равнодушно. Я даже не испытывал стыда за то, что не уберег девушку, вовремя не спохватился. Она была пуста. Ни светлых бликов, ни серых теней не блуждали в ее душе. Она добровольно принесла себя в жертву тьме, поддавшись пороку, который сожрал ее изнутри. Весь ее образ не выглядел несправедливой трагедией. Голубое пространство показало мне, что ее гибель была предопределена и неизбежна. Я надеялся, что Учитель увидел нечто похожее.
Я очнулся от шаркающих звуков на кухне и растолкал Учителя. Была ночь. Антон медленно шарил по шкафам, заглядывал в холодильник. Но так ничего не съев, не выпив, снова отправился в свою комнату.
- Пора. – Учитель схватил меня за локоть и резко поставил на ноги. Он немного посвежел после нашего забытья, наверное, так же как и я. На его лице я заметил признаки родившейся идеи, нового плана. Это внушало оптимизм. У него блестели глаза, а губы скрывали самодовольную улыбку. Уходя с кухни, он зачем-то схватил чашку с не выпитой водой, аккуратно перелил содержимое в бутылку и засунул ее за пазуху.
Вместе мы упаковали прозрачное зелено-фиолетовое свечение из Антохиной комнаты в черный большой пакет. Я сам толком не понял, как нам это удалось. Но тела на ковре больше не было. Забросив за спину полимерный черный тюк, объемный, но неестественно легкий, я отправился на свое недавнее место работы вслед за Учителем.
На кладбище мы попали под утро. Иван Павлович спал в сторожке. Хотя нет, не спал. Он был в усмерть пьян и находился в каком-то анабиозе. Тело в принципе функционировало, периодически икая и всхлипывая, а вот душевная начинка признаков жизни практически не подавала. Лежала, словно в реанимации, разве что без трубок и мониторов.
- Не отвлекайся по пустякам, - заметил мой интерес к бывшему коллеге Учитель. – Раньше надо было о нем думать. Теперь бери лопаты и вперед копать.
Учитель выбрал участок на задворках кладбища. Сел на маленькую лавочку и закурил. Курил он редко и преимущественно какую-то табачную дрянь, наподобие самокруток. И вкладывал в это занятие нечто что-то такое, чего увидеть я не мог. Вроде бы табак обычный, из ларька и движения у него такие же, как у всякого другого курильщика. Только вот мысли были иные. Будто они собирались, концентрировались в его сознании. Теперь я понимал - быть битве. Если уж рука Учителя потянулась за табаком, то нам предстоит схватка. Учитывая его немногословность, мне приходилось многое додумывать, или уже на собственном опыте постигать все премудрости нашего дела. И глядя на его моральную подготовку, готовился сам. Место было чуждое нам, серое, неживое, впитавшее в себя горе тысяч людей. И ведь многие хотели оставить его здесь, покинуть кладбище с легким сердцем. И оставляли ведь. А оно копилось. Копилось. Росло. А когда церковь снесли, стало накапливаться больше, чернеть. Из простого человеческого горя и потерь в сером мраке рождалось зло. Нелегкое поле битвы нам с Учителем досталось. Но выбирать не приходилось.
Пока я копал яму, Учитель задумчиво играл с очередной сигаретой и смотрел то ли вдаль, то ли в глубины себя самого. Порой усмехался, хмыкал и почесывал редкую бороду.
- Ты глубже копай, не ленись! Пользуйся благами накопленного опыта. Хоть какими-нибудь. – Иногда он отвлекался от собственных мыслей, чтобы проконтролировать мою работу и бросить едкий комментарий.
Погрузив черный мешок глубоко в землю, я взялся за черенок, готовый быстро забросать покойника землей. Почему-то Учитель резко остановил меня. Он решил сделать это руками, а не лопатой. Он не объяснял почему, да я особенно и не вникал.
- Брось эту секиру, давай руками поработаем.
Присев на корточки, мы вдвоем засыпали могилу. Каждый ком земли был необычайно тяжелым, грязным, словно жирным. Прилипал к пальцам, летел в яму неохотно, спотыкаясь по дороге о стенки могилы. У Учителя дело шло быстрее, хоть и не так, как у Василия, несколько дней назад. Захватывая длинными пальцами пригоршни кладбищенской земли, он что-то тихо говорил ей и аккуратно опускал на дно могилы. Я не знал, о чем можно говорить с кладбищенской грязью. И поэтому просто бросал ее мелкими комочками вниз. Иногда мне казалось, что тело в пакете подавало признаки жизни и шевелилось, когда на нее падала очередная порция земли.
Когда дело было закончено, оказалось, что в окружающем мире прошло несколько дней. Бросая землю в яму, мы не замечали проходящих мимо людей, мельтешащих посетителей, сторожей. Мы погрузились в работу, уговаривая каждую песчинку лечь на дно могилы, скрыть боль страдания мальчика под толстым слоем живой почвы. Антон потерял часть себя, своей души там, у незнакомой помойки. Его потеря не должна его убивать или ужесточить, сделать циником или ненавистником женщин. Все те бури, что могли кипеть и взрываться в нем, мы настойчиво закапывали в яму, присыпая все новыми и новыми комьями. Антон был на редкость сильным человеком, чутким, внимательным. Не зря ведь на него положил глаз Митя Хвостов, он стремился к нему, как помойная муха к свежему, чистому меду. Но его свет еще словно не родился, находился в утробе, не выказывая своего существования практически ничем. Лена Козлова, тоже личность незаурядная, была… Грустно мне вспоминать ее, хоть и мироздание окончательно сняло с нас вину за ее гибель. Впустив в себя однажды тьму, она не могла бы кончить хорошо. И свет в ней был, но грязный какой-то, смешанный с серыми бликами тяготения к пороку. Интересно, как изменится сейчас Антон? Что с ним будет? И тут, словно по волшебству, он появился в хвосте небольшой процессии людей, проходивших мимо нас. Невдалеке шла его мать, порой оглядываясь на сына, проверяя тут ли он. Люди не разговаривали.
- Лену хоронят. – опершись на черенок лопаты, заключил Учитель. Он собрался в струнку, глубоко вдохнул, вытянулся и прикрыл веки. - Будь внимателен, следи за … за всем следи…
И тут я увидел его. Митю. Точнее буро-черное тело четырёхглавой сколопендры. Увидел второй раз, но за это короткое время он успел измениться. Митя стал больше, чернее, его головы ощетинились острыми клиньями, пасти, полные зубов, что-то тщательно пережевывали. Я успел высмотреть часть человеческой кисти с пальцами и кусок синего трикотажа, прежде чем они пропали в недрах чудовища. Проглотив кусок плоти, сколопедра удовлетворенно рыгнула. «Лену доедает», - решил я. Остальные луковицы высасывали из собравшихся людей их блеклые эмоции. От сумрачных фигур тянулись ватные, грязные ручейки и попадали в водоворот вокруг вытянутых губ Мити. Точно коктейль из трубочек пили, твари ненасытные! Тут одна из голов резко повернулась в сторону стоявшего поодаль Антона и зашипела. «Хочу» - мне показалось, что я услышал скрежет ее зубов. Митя пополз в сторону мальчика, перебирая множеством серо-черных лапок. Сейчас я увидел, что лапки эти – не членики, как у насекомых, а человеческие руки и ноги. Мертвую плоть какая-то сила заставляла двигаться. Пальцы с длинными черными ногтями отталкивались от земли и несли тяжелую тушу вперед. И совсем скоро она окажется возле беззащитной жертвы.
Антон стоял, ничего не подозревая, возле чужой оградки. Он был явно физически ослаблен, но облокачиваться о могилу ему было неудобно. Он переминался с ноги на ногу. Пока не подошла его мать, которая до сих пор старалась не обижать ребенка повышенным вниманием. Обняв за плечи Антона, она уже не отходила от него. Мальчик не сопротивлялся. Даже не от своего бессилия. Просто ему было хорошо в знакомых объятьях матери. А в последнее время Антону было плевать, как это выглядит со стороны. Пусть нелепо и не по-взрослому. Зато это то, что нужно ему сейчас. Через минуту колени его окрепли, плечи распрямились, а шея уже почти гордо держала голову.
Мы с Учителем наблюдали, как светлый поток перетекает от матери в поникшую, еще не оправившуюся от ран душу Антона. Она была как нежный цветок, оставленный без воды, зажатая, вялая… Теперь в ней пробуждались силы, доколе спящие в мальчике. Я увидел, как ручеек от матери, полный грустной любви, сострадания и нежности сливается с мощной рекой энергии, бившим ключом из груди Антона. Заполняя, растекаясь по их телам, светлая река наконец исторглась на серую кладбищенскую землю. У их ног из мертвой почвы стал пробиваться свеже-зеленый росток. Малыш с трудом распихивал своими тонким неокрепшим стебельком мглистый гравий и грязь, смешанную с антигололедной солью. Вскоре он выдохся совсем и сник. Такие зародыши часто гибнут, думалось мне, даже не раскрыв первые два овальных тугих листочка.
Жирное тело сколопендры пробиралось вперед. Оно было громоздким и неуклюжим, что давало нам фору во времени.
Учитель не стоял на месте. Он проворно метнулся к одиноким фигурам и только нам видимому ростку. Оказавшись рядом, он быстро вынул из нагрудного кармана пластиковую бутылку и быстро вылил ее содержимое под корни волшебного растения. Росток ожил, стал подниматься ввысь быстрее, радостнее, на нем появились ветки, листва. Он быстро стал настоящим деревом, с густой кроной, крупными округлыми листьями. Мне даже был слышен шорох его распускающихся почек и трепет быстро растущих листьев. Среди серых могил, голых почерневших деревьев, пожухлой бурой травы, припорошенной грязным снегом, я видел настоящие торжество жизни. Воздух наполнился запахом свежести, травы и весенних цветов, вытесняя серые, влажные миазмы кладбища. Тени в испуге разлетались, разрываясь на тонкие нитки, как серая залежалая вата. Дерево укрыло Антона с матерью как раз в тот момент, когда Митины головы были готовы нанести сокрушительный удар. Зубы и когти чудовища скрежетали о зеленую листву, как будто она была плотным бронированным стеклом. Злобно разбрызгивая слюну, сколопендра отшатнулась от замерших фигур в кроне дерева и сделала несколько движений назад.
Теперь она увидела нас с Учителем. Гнев, гремящий в монстре, обратился на нас. Точнее, на Учителя, потому что он отвлек его внимание и крикнул:
- Хочешь, взглянуть на настоящую еду? А? Гляди, зверюга!
Тут я увидел, как тело Учителя вспыхнуло ярким светом. Он раскинул руки и запрокинул голову назад. Из его груди, распахнутых рук, распространяясь в стороны, разливалась радуга, окаймленная белым светом. Это было прекрасно и пугающе одновременно. Яркая вспышка энергии отразилась в серых глазах матери Антона, укрывающей своей сына ветвями дерева.
Монстр подпрыгнул и бросился на него. Учитель оказался погребен под черным телом сколопендры. Ее конечности омертвевшей плотью удерживали, царапали его тело. Из под туловища чудовища, его голов продолжал литься радужный свет, но постепенно лучи его таяли и угасали. Я порой видел кулак Учителя, занесенный над одной из луковичных голов, или его локоть, которым он отбивался от трупных членов и ломал им пальцы. Вдруг из под земли, на которой происходило сражение, стали подниматься фиолетовые всполохи, сливаясь вместе, они формировали руки с длинными, цепкими пальцами. «Это же то место, где мы любовь Антохину закопали! Плохо зарыли все-таки». Фиолетовые когти схватили Учителя и потянули вниз, зарывая его в могилу. Радуга, светившаяся так ярко из тела Учителя, втаптывалась в могильную землю.
Я лихорадочно думал, искал оружие. Но все происходило слишком быстро. В поисках решения я взглянул на мир людей. Там Митя с напарником равнодушно докопывали яму. Ряд скорбных фигур выстроились возле могилы. Поодаль, обнявшись, стояли Антон с матерью. Она глядела в мою сторону, осмысленно. Ее взгляд искал поддержки. Рядом с краем могилы лежал розово-зеленый костыль. Метнувшись к нему, я резко схватил деревянную рукоять. Митя лишь голову успел поднять, а я уже был рядом с Учителем в его схватке. Я боялся, что на тугодумие было потеряно такое ценное время, и Митя вместе остатками гибельных эмоций Антона убили моего наставника. Я уже не видел ни его, ни радужных бликов. Учитель был погребен под черной тушей. Все, что составляло мою жизнь, надежду, веру в будущее теперь втоптано в грязь кладбища, его мглу и мрак. Боль потери разломило мое сердце. Из его кровоточащих обломков я собрал последние силы. Высоко занеся костыль над телом глумящегося чудовища, я глубоко и резко воткнул его во врага. Я хотел пронзить и то зло, что было похоронено в черном пакете, и все четыре кошмарные сущности Мити, и свою боль от потери Учителя, от собственной нерасторопности и несостоятельности.
Сквозь боль и теряющееся с каждым мгновением сознание я услышал шум и крики людской толпы. Кажется, могильщик внезапно умер от легочного кровотечения. У Мити фонтаном брызнула кровь изо рта, орошая свежую, не зарытую еще им могилу. Жизнь быстро покинула его тело, еще до приезда бригады скорой.
Веселый ветерок порхал между голыми ветками деревьев, в нем играли, носились друг за дружкой редкие снежинки, похожие на колючки белого кактуса. Я наблюдал за их хулиганством и никак их не воспитывал, пока они не сели мне на нос и не стали колоть и щекотать скулы. «Безобразники вы!» Снежинки замерли, замешкались и улетели от меня, искать более сговорчивых партнеров по играм.
Я больше не был Учеником. Мой Учитель погиб во мраке кладбища. Я знал, что его нет, хотя никак не мог в этом убедиться материально. Я не закрывал ему глаза и даже не видел его мертвого тела. Тяжелый камень лежал у меня на груди. Раньше он был моим сердцем. Но оно треснуло в схватке как тонкий фарфор от через чур грубого обращения. За победу пришлось дорого заплатить. А была ли она. Победа?
Теперь я лежал лицом к светлому небу, глядел на играющий ветер. Думал, как бы мне вздохнуть, чтобы жить. Будет ли этот вдох последним? Отразиться ли болью во всем теле? Мне не было страшно. Мне было пусто. Дышать или не дышать… Жить или не жить…
Вася Лузгарев – обычный низвергнутый социальными переменами неудачник. Умер от пьянства на гиблой работе. Лена – образцово показательная студентка стала случайной жертвой маньяка-насильника. Антон Пряхин – неожиданно повзрослевший подросток, переживший свое первое любовное разочарование. С кем не бывает… Митя Хвостов – шизофреник в рецидиве, подхватил туберкулез в дурдоме и моментально скончался прямо во время работы. Никто не видел, не знал, что стояло за всеми этими событиями. И не хотел знать. Ведь удобно жить так, ничего не зная и не желая знать, видеть, чувствовать.
По моему лицу, обращенному к очищенному от серых теней и мглы небу, текли слезы. Я был пустым местом, меня не было. Как не было моего погибшего мудрого наставника. Так думают все. Пусть думают. Пусть.
И я сделал глубокий вдох.