Я не знал точно, когда это впервые случилось. Монотонная вереница дней, состоящих из походов от палаты - до процедурной, от процедурной - до ординаторской, от ординаторской - до палаты, вдруг расцветилась запахами. Сначала они были неявными и нерезкими, но с каждым днем они становились все явственнее и отчетливее. И вот я уже мог определить кто из врачей будет присутствовать на очередном обходе, когда они еще только выходили из ординаторской.
А еще немного времени спустя, ближе к ночи, когда мы все уже получили положенные нам ночные назначения и я лежал вместе с мирно похрапывающими соседями по палате, я услышал ее долгожданное: «Привет!», произнесенное сонным голосом только проснувшегося человека, проспавшего долго и проснувшегося не по будильнику, а по велению тела.
- Привет! – так же шепотом, еле сдерживаясь, чтоб не заорать от восторга, ответил я, - Как ты?
- Я отлично. А как ты милый?
- Теперь я тоже прекрасно. Судя по всему, они стали снижать, наконец, дозировки препаратов.
- Как же замечательно, любимый, вновь тебя слышать! Я скучала по тебе даже во сне.
- Я по тебе тоже очень скучал, хотя наверное и не понимал толком, что скучаю. Нам с тобой теперь надо быть особо осторожными, поскольку, раз дозировки снижают, значит может и выпишут скоро.
- Конечно. Мы будем очень осторожны, милый. Только ночью и только шепотом, как раньше… в той жизни с нашей матерью.
- Да, а теперь давай спать, а то таблетки действуют все таки, - сосед на соседней койке заворочался и простонал во сне.
- Конечно милый, хотя мне спать вовсе не хочется.
- Ну, тебе-то немудрено, ты вон сколько проспала.
- Спокойной ночи.
И мы уснули. Так несколько месяцев, втайне и украдкой по ночам мы перешептывались. Звуки, краски мира, запахи и прочие ощущения становились с каждым днем ярче. И тут опять же случилось то, чего я вовсе не ожидал. Однажды днем, весной, гуляя по нашей огороженной территории, я обнаружил, что теперь голов стало три. Самое прискорбное в этом то, что новая голова повернулась ко мне и перед моим внутренним взором предстала матушка собственной персоной. Я чуть не сел как от удивления, так и от омерзения. «Неужели я теперь никогда в жизни от нее не избавлюсь?», - думал я тогда. От беспомощности я даже, помню, заплакал, обхватив руками свою человеческую голову.
- А ты думал, сволочь, что ты со своей стервой-подружкой от меня окончательно избавился?! – злобно прошипела она, - Да вот на-тко тебе, тварь неблагодарная! – наверное, если бы она могла, то сложила бы кукиш.
- Да уж, мам, от тебя даже смерть не избавляет, - понурился я.
- Не дождешься, сволочь! – вновь прошипела она.
Поначалу, к слову сказать, маменькина голова не доставляла особых хлопот, и по какой-то непонятной нам с подругой причине, она большую часть времени спала. Однако, по мере нашего чувственного воскрешения, она все настырнее лезла в наши разговоры, и в минуты ночных поцелуев я непременно ощущал на нас ее взгляд.
Однако, что интересно, с материным присутствием, мы с подругой заметили, что чувства наши, зрение и слух еще более обострились, и какая-то общая сила стала больше. Это давало неизъяснимое, сродни экстатическому, наслаждение. И хотя наш мир был ограничен территорией психиатрической больницы, даже в этом замкнутом мирке начинали открываться самые различные и незримые грани, ощущаться дуновения чувств из разных ее уголков, ну а уж про многоцветье звуков я даже и говорить не буду. Итак, в маменькином пребывании были свои плюсы. Однако, за матерью остался ее склочный характер и после вынужденного перерыва, я был вынужден выносить все то, от чего с ее смертью я сбежал, пусть даже и в психбольницу. Это надо было как-то решить, и мы с подругой во время наших ночных бдений снова обсуждали выход из сложившейся ситуации.
- Ну и как мы теперь будем? Так втроем еще хуже, чем было, - как-то ночью начал вновь разговор я.
- Слушай, а ведь наша мать нас не трогала как то некоторое время, помнишь?
- Помню, но тогда у нее мужик был.
- Так вот, давай ей и сейчас мужика найдем.
- Это как ты полагаешь сделать?
- Ну вот смотри, она появилась у нас после того, как мы ее убили. Может теперь если убить какого-нибудь мужика…
- Ты понимаешь, что ты говоришь? Мы же в дурдоме. Тут нет ни возможностей убить, ни кандидатур подходящих. Снова алкаша какого нить кончить – так он у нас появится и мы, конечно, приведем ей мужика, но какого?
- Ну, давай найдем нормального ей мужика. А то я не могу целовать тебя любимый, когда мне сверлят затылок взглядом.
- А где ты хочешь найти нормального мужика здесь, в дурдоме?
- Здесь, например врачей много. А иногда даже профессора бывают.
- Не, ну ты понимаешь, чего ты говоришь? Как мы представь себе вдруг возьмем и убьем профессора?
- Тут надо подумать… С одной стороны, можно прямо открыто и убить. И снова нам ничего не будет, но это опять не слышать тебя милый несколько лет…
- Во-во.
- Но с другой, можно подстроить так, что он вроде как и умер, а на самом деле мы его убили.
- Опять же, ты подумай сама, а как его убить? И чем? Нам же надо чтоб непременно голова повредилась – матушку-то мы именно так грохнули. И только после этого, как я думаю, она и появилась, - на самом деле я придумал это прямо по ходу, но идея была, пожалуй, здравая: чтобы внутри головы появилась новая голова, нужно кого-то убить, но непременно так, чтоб голова повредилась. Причем, чем больше, тем лучше.
- Любимый, ты гений! Как тебе это пришло на ум, что им непременно головы надо повреждать?!
- Ну… Мужская логика, - ответил я, явно польщенный.
- Тогда еще проще. Идет себе профессор по лестнице. Мы его сталкиваем в пролет и он, падая, разбивает себе голову насмерть.
- Ага! А ну как не помрет? Тогда точно всем расскажет, и мы расстанемся опять на много лет.
- Точно… Не подходит, - погрустнела она.
Так мы довольно долго спорили, пока выход не нашелся сам собой. После наших очередных ночных поцелуев, благо маменька спала, похрапывая, мы ощутили вновь то, почти забытое ощущение совместного полета. Я до сих пор не очень понимаю, куда мы летаем, но там пусто и свободно, и в то же время пустота кажется наполненной чем-то. Так вот мы летели все выше в этой безбрежной пустоте, наслаждаясь ощущениями, как своими, так и друг друга, когда вдали, в этой пустоте не забрезжило какое-то светлое пятно. Оно росло, приближаясь, и, наконец, оказалось прямо перед нами в виде довольно большой луковицы с глазами и прорезью рта. Мы глядели друг на друга, в каком-то онемении от необычности ситуации. Мы с подругой оглядели себя, друг друга, встреченный нами феномен, и убедились в том, что мы практически одинаково выглядим и отличаемся только ощущениями, которые от нас исходят. Если от незнакомца веяло какой-то величавостью и какой-то странной недоступностью, то от моей подруги – томной негой и довольством, ну а от меня – любопытством, наверное, и так же довольством.
- Господа, как вы здесь оказались? – величаво спросила голова незнакомца. Собственно незнакомец и был только головой.
- Э…Товарищ, а вы кто? – не растерялась моя подруга.
- Я - действительный член Академии Наук, председатель комитета по антинауке. А вы? И что вы здесь делаете? Здесь же так…бесприютно, - незнакомец поежился.
- Да нормально тут, - опять же не растерялась подруга, - Здесь совершенно классное место, разве вы не чувствуете?
- Я чувствую, сударыня, что здесь прохладно, - сухо сказал незнакомец. Вероятно в палате опять стали плохо топить.
- В какой палате? – спросил я.
- В палате государственной клинической больнице, где я обследуюсь по поводу аритмии, - похоже, в какой-то больнице, причем не в нашем городишке точно, спекся какой-то именитый академик.
- А что вы делали, перед тем, как сюда попасть? – спросил я.
- Я? Как обычно, сударь, принял снотворное и лег спать, почитав немного, - мы с подругой переглянулись.
- А вы знаете? У нас дома гораздо теплее. Не хотите ли в гости? – предложила неожиданно подруга.
- Не откажусь, сударыня, а то возраст… суставы, знаете ли, побаливают, - похоже академик не понимал, что с ним произошло и просто, на его взгляд видел сон.
- Так идем те же с нами, - почти в один голос пригласили мы его и, прихватив его поплотнее, если так вообще можно говорить относительно тех, кем мы являлись, и устремились обратно.
Само путешествие обратно не заняло много времени и ворвавшись в человеческую голову втроем, мы с подругой весело заорали: «Мать, знакомься! Вот тебе профессор. Точнее, даже академик!». Мать недовольно заворочалась во сне и принялась спросонья бухтеть, что нет ей покоя даже и на том свете, однако, разглядев незнакомца, вскочила и приосанилась.
- Клавдия Степановна меня зовут. Спать не хотите? А то время позднее уже.
- Здравствуйте, Клавдия Степановна, - академик представился в ответ, - думаю в гостях спать неудобно, я немного погреюсь у вас и пойду обратно домой.
- Ох ты, Господи! – мать всплеснула руками, - Да ты, милок знаешь…, - и осеклась, - куда ж вам на ночь глядя то? Переночуете у нас, а потом и домой…
В общем чтобы долго не вдаваться в подробности Академик через пару дней понял, что помер. Оказалось, как написали газеты, в результате несчастного случая – разоспался в больнице, да с непривычной койки и упал. Причем, в аккурат виском о прикроватную тумбочку. А поскольку палата была одноместной, его и нашли только поутру. А еще поутру его нашли, потому что был первомай и персонал его отмечал. И на мониторы им было глядеть не досуг. В итоге, опять же из газет, был большой скандал, что Академика нашего угробили, персонал, обвинив в халатности, поувольняли, а на уровне Минздрава стал решаться вопрос о создании спецбольницы для академиков. Так или иначе, у матери появился новый хахаль и нам стало полегче, поскольку они были заняты друг другом. Через какое-то время у матери в речи стали появляться незнакомые мне интонации, речь стала менее резкой, да и вообще, она стала довольной и относительно вежливой. Да что я говорю! То, что я рассказываю вам сейчас именно таким языком, а не матюгаясь через слово, это тоже заслуга нашего Академика. И еще одной его заслугой стало то, чувства наши, зрение и слух не стали, конечно острее во много раз, но стали масштабнее что ли, объемнее и понятнее.
Так потихоньку, вчетвером, мы и добрели до нашей выписки. Снова были осмотры, экспертизы, написание заключений. И в итоге нас выписали под наблюдение в психоневрологическом интернате по месту жительства. Все было бы замечательно, но жилище наше в результате каких-то юридических накладок, или же махинаций, отошло новому владельцу. Имущество наше он повыкинул и некоторое время, пока я искал работу, на которую, узнав о моих диагнозах, никто не брал, мы жили по подвалам, приодевшись на окрестных помойках.
В один прекрасный день, я околачивался возле городского кладбища, пытаясь найти какое-нибудь съестное, а еще точнее выпросить его у посетителей, которые отчего-то считали своим непременным долгом поесть и выпить возле могилы. В сторожке сидел унылый сторож, который от нечего делать, разговорился со мной, а потом, позвав какого-то небритого мужика сказал:
- Вот, Васек, смотри, парень, вишь, никак не может работу найти. Тебе там не надо в мастерской чего помочь?
- А оформим мы его как? – Васек угрюмо сплюнул себе под ноги.
- Ну, оформи подмастерьем. Видишь, мается пацан без еды.
- Пошли, - коротко бросил Васек, снова сплюнув себе под ноги и прикуривая «Приму» из мятой пачки.
***
Василий Игнатович Лузгарев был человеком славным и не до конца мне понятным. Он производил впечатление старшего, но не по возрасту, а скорее по внутреннему наполнению. В бригаде были люди и старше его, например Константин Михайлович, но Василий Игнатович был однозначно их лидером. Поначалу, по больничной привычке я их так и называл, по имени – отчеству, пока однажды, когда мы копали очередную могилу, Василий Игнатович, прикурив очередную сигарету, не сказал мне, опершись на черенок лопаты, воткнутой в отвал: «Слуш, Мить, вот ты слышишь, как мы друг друга зовем? Я для тебя, так же как и для всех…здесь, Васек. Понял?», - он как-то зло затянулся и, кинув окурок в глубокий след от его кирзового сапога, продолжил копать. С тех пор, он стали для меня Васек, Михалыч и Серега.
Кладбище оказалось чудесным местом – тихим, спокойным… У меня было жилье, еда и иногда даже деньги – Васек честно распределял «левые» доходы могильщиков, плюс очень маленькая зарплата подмастерья гробовой мастерской. Подруга моя была довольна вполне, маменька тоже, а вот Академик постоянно бухтел про то, что он «привык жить в несколько иной социальной среде», но на него мало кто обращал внимания, а после того, как маменька, в свойственной ей не-академической манере, его пару раз заткнула, он, похоже принял сложившиеся «социальные условия».
Иногда мать на столько выводила меня из себя своими едкими комментариями, что мне приходилось показывать ей ее могилу, тыкать носом. А если старуха не унималась, то демонстративно плевал на серый, заросший сорняками камень. Это было занятие рискованное, потому что коллеги могли заметить и снова вернуть меня в дурдом, думая, что доброе дело для меня делают.
Главное в кладбище была не работа и кров – а жил я прямо в гробовой мастерской – но, скорее, общая атмосфера кладбища. Если посмотреть внутренним взором на него, то вверху в беспроглядном осеннем небе над нашим кладбищем как будто висело еще одно небо, сквозь которое просматривалось небо настоящее. И даже если в настоящем небе светило солнце, то в нашем кладбищенском всегда было мертвенно-серо и тепло. И если солнечный свет для остальных выхватывал в кладбищенской обстановке лишь убогость ржавых металлических памятников со звездами, покосившихся оградок и неуместную, нелепость помпезных изваяний «богатых» могил, то в нашем матовом и сером свете вечных кладбищенских сумерек все эти шероховатости скрадывались, как образы в залитом дождем окне. Мы солнца не любили, оно больно жгло лучами тело, если порой лучи пробивались через наше серое настоящее небо.
Я любил гулять по нашему кладбищу. Это как то успокаивало, а заодно успокаивало маменьку с Академиком и подругу. Мамаша моя любила с ней поцапаться, когда я отлучался из мира моей семьи, к примеру, на работу. В одну из таких прогулок, когда я невесть какими путями забрел на кладбищенскую помойку, я и подобрал костыль.
- Ой, смотри какой хорошенький! – возвопила подруга, - Ну-ка, возьми его… Да… А теперь встань с ним… Да… Тебе так идет с костылем, любимый! Давай его возьмем. А дома ты покрасишь его в какой захочешь цвет, потому что коричневый на нем, смотри, как облупился. Пришлось мне взять костыль и таскать его везде с собой. Поначалу было неудобно, но потом я так к нему привык, что его отсутствие было, наверное, похоже на чувство, когда дома ты забываешь мобильный телефон. У меня, правда, мобильного не было, но я слышал от посетителей кладбища, как они жаловались друг другу, что забыли телефон дома, или не переложили из сумочки в другую сумочку. Дома я выкрасил костыль в розовый цвет – с одной стороны цвет был неплохим, а с другой - на момент покраски в нашей мастерской я не нашел ничего более подходящего. Подруга, окинув свежевыкрашенный костыль критическим взглядом, безапелляционно заявила, что явно не хватает зеленого. Я через пару дней раздобыл немного зеленой краски, оставшейся после того, как кто-то красил оградку и со всем тщанием, чтобы ей было приятно, раскрасил костыль зелеными звездочками.
Подруга моя с самого начала говорила, что ей очень уютно в этом мареве и сполохах серого. Ночи наши все так же были наполнены поцелуями, разговорами и полетами в пустоте. Летать в мире кладбища, над его тусклыми просторами, пахнущими теплой сыростью, сгнившей прошлогодней травой, было невыразимо приятно. Все мы наполнялись особым чувством благостности. Наконец, мы нашли дом, в котором нам уютно. В котором мы становимся сильнее день ото дня, могущественнее. Словно на родину вернулись после длительного путешествия. Академик почему-то вспомнил композитора Грига и его сюиту Пер Гюнт. Даже пытался что-то нам напеть из нее.
Сказочные ночи сменялись приятными сумрачными днями, заполненными какой-то суетной деятельностью. Мне казалось, так же как и Подруге и матери, что так может продолжаться вечно. Но постепенно в нас стало расти неясное беспокойство. В животе росло странное, гадкое чувство. Желание чего-то, чего я не знал, странный голод. Он нарастало, перебивая всю гармонию, нашу и кладбища. Я огляделся. Мой взор постепенно менялся. Я стал видеть дальше и глубже. Я проникал всюду - сквозь стены домов, небо, деревья. Никто не смог бы от меня укрыться. И наконец увидел вожделенную пищу. Яркий ком света, притягательный и враждебный был тут совсем рядом, в каморке могильщика. Я потянулся к нему всем своим существом, всей полученной силой. Я не сразу понял, что свет исходил из телесной оболочки Васька. Вот почему от него всегда веяло чем-то чужеродным, делая его подозрительным для меня и опасным. Но сейчас этот свет был нужен как вода, как воздух, даже больше, как единственный способ выживания всего нашего мира. И если понадобиться растоптать, уничтожить все, включая самое дорогое - мою Подругу и даже самого себя, чтобы испить из этого источника, я бы сделал это, не раздумывая. Но я не смог подобраться к нему близко, меня откинуло сильной волной от вожделенного света. Мое тело ударилось об кованую решетку могилы. Я снова кинулся в бой, но снова был отброшен неясной мне преградой, которая пока оставалась сильнее меня. Гнев и страх стал нарастать во мне. Страх, что я не получу его, такого вкусного, приятного, близкого. Не всосу в себя губами его теплоту, не наполню им себя и все серый туман, окружающий кладбище. НЕТ. Я найду его в другом месте, напьюсь им и превращу в серый мрак моего дома, чтобы он был больше и могущественнее. И тогда я доберусь до Васька. И никакая ограда, никакие защиты ему не помогут. Ох, помянет он мое слово.
Наша жизнь изменилась, появились тревожность, гнев, нетерпение. Мать с Академиком я практически не замечал, Подруга притихла, лишь иногда всхлипывала и вздыхала, когда мысленно обращалась ко мне. Мне нужен был свет, чтобы жить. Каждую минуту, секунду я думал только об этом. Хуже всего было то, что главный источник, прожектор – был рядом, сидел на соседнем стуле, пил водку с друзьями и как будто вообще не замечал ничего. Я научился довольствоваться объедками – подыхающими крысами, простодушными воронами, которые хотели плести гнезда на кладбищенских деревьях. На худой конец – зелеными ростками и рассадой цветов, которую наивные посетители оставляли на могилах.
Но однажды Вася умер. Точнее его забрали прямо у меня из под носа. За ним пришло нечто такое светлое и сильное, что меня ослепило от энергии, сковало мои действия. Главное блюдо, которое я ждал, нетерпеливо сглатывая слюну, нагло увели, украли. Телесно это существо было старой шелудивой собакой. Любую похожую псину я бы уничтожил одним движением мысли. Вероятно, даже моя мать была способна на такую мелочь. Но этого пса я бы не одолел, поэтому не стал ввязываться в бессмысленную драку. Моя подруга нервно шипела, готовая кинуться в бой, но я ее энтузиазм быстро усмирил. Нервная она все-таки барышня.
После смерти Васи, или точнее сказать, похищения моего Васи, на кладбище ненадолго воцарился мой удобный мир. Свет больше не проникал через настоящее небо, не раздражал своими едкими лучами. Коллеги по цеху мне не мешали, практически не разговаривали, мне кажется, даже стали меня побаиваться, сторониться. Хотя горевал по поводу Васиной кончины я больше всех, вполне искренне, между прочим.
- Дорогой, я есть хочу, - нежно скулила Подруга, - ты уверен, что нам уже нечем полакомиться на кладбище?
Конечно, я был уверен. Неужто она не видит, что изо всех сил стараюсь наполнить нас светом, накормить и преобразить мир серых теней. Только спустя несколько дней мучительного голода, криков матери и возмущения Академика я нашел источник живительной энергии. Его звали Антон. Обычный подросток, школьник. Его потоки были нежными, молоденькими, как только что вылезшие ростки из тугого семечка. И абсолютно беззащитные. Поглотив его юную энергию, залив ее в нашу серую землю, мы бы увеличились, распространились за пределы кладбищенской ограды, заполонили подвалы домов собой, своими тенями, теплой сыростью. Но чем дальше я отходил от кладбища, тем слабее я был. Поэтому мне оставалось только наблюдать со стороны, как парень ходит в школу, сидит дома, посещает музеи. Я долго ждал подходящего момента. И я знал, что он настанет. Просто надо больше терпения. И в ожидании удобного случая, я притаился.
С потерей Васи следить за жизнью мира, работой на кладбище я стал меньше. Чаще я летал, один или с Подругой среди серых теней, блуждал в лабиринтах темноты. Порой мы находили свет в виде едва тлеющих светлячков, убогих крошек и пожирали его.
Однажды во время одного из ночных полетов я ощутил, что летим мы не одни, и что где-то поблизости присутствует кто-то другой. Вдруг, беспроглядно-черная пустота вокруг стала светлеть, пока мы не погрузились с подругой в светло-серое марево. Марево было теплым, влажным и пахло оно, как погреб ближе к весне, когда в нем уже начинает прорастать и подгнивать прошлогодняя картошка, и, где то под картошкой, разлагается подохшая там зимой крыса. Помню, в детстве, у бабки в весенние каникулы в деревне я по весне пошел в погреб, картошки набрать и, зачерпнув очередную пригоршню со дна отсека картофельного, выволок в ладонях заодно и осклизлую половину тельца крысы.
- Что это? – впервые за многие годы спросила у меня во время полетов подруга.
- Да кто ж его знает?! Сейчас разглядим, - Обнадежил ее я, абсолютно, впрочем, ни в чем не уверенный.
И тут мы с подругой стали медленно останавливать свое движение. Мы как будто вязли в этих белесых сумерках...Все медленнее…Медленнее…И вот мы, полностью остановившись, повисли в бесконечной пустоте, содержащей в себе, судя по ощущениям, какие то формы. Со всех сторон нарастал гул. Гул этот напоминал приближение громадной толпы. Она надвигалась, огромной волной и грозила вот-вот захлестнуть, смести наши, повисшие в пустоте, будто два унылых сперматозоида, сущности. Вокруг нас взвихрялся туман, и вихри эти становились очертаниями фигур, форм, и в какой-то мере содержаний. Они вполголоса переговаривались, перешептывались, переплетались в непонятном для нас танце. Мы смотрели вперед и назад, вправо и влево, кругом все плотнее смыкалось кольцо этих бесплотных шепчущихся теней. Разноголосый шепот вместо хаотичного набора разнокалиберных звуков понемногу становился обретающей ритм речью. Так в толпе, вначале каждый выкрикивает нечто свое, но затем разноголосица исподволь становится скандированием. Скандированием, которым дирижирует некий невидимый маэстро. Так и наша толпа теней, вначале шепчущаяся, и рождающая лишь звонкий шепот в наших головах, стала вроде бы самопроизвольно, говорить.
- НАШ! НАШ! НАШ! - все громче забухало у нас в головах, - НА-КО-НЕЦ! О!-ПЯТЬ! НАШ! НАШ! НАШ!
- Что это милый? – испуганно спросила меня подруга, и я ощутил в ее сущности попытку придвинуться ко мне, продраться сквозь белесую паутину, в которую мы попались.
- ЗА! - ЗА! - ЗА! - НА! - МИ! - НА! – МИ! – ИДИ! - ИДИ! - ИДИ! – раздавалось у нас в головах и, в то же самое время, как будто, отовсюду, от всех сторон.
- Куда, к едрене фене, нас приглашают? - подумалось мне.
- С НАМИ! С НАМИ! ТЫ! НАШ! ТЫ НАШ! – как бы в ответ на мои мысли ритмично рявкнуло в голове.
И тут я понял что толпа, несмотря на разнородность форм, содержаний, обличий, является чем-то одним целым, общим и одинаково думающим. Однажды Академик, пытавшийся по временам осознать как же так случилось, что он живет с нами, ударился в рассуждения и рассказал про какого-то мужика, который считал, что вся земля окружена мыслями всех людей… Каким же он это словом то называл? А! Точно! Ноосфера.
- Дорогая, - сказал я обратившись к подруге, - похоже мы с тобой в ноосфере… Причем по уши.
- Где мы? – не поняла она. Она Академика вообще невнимательно слушала. Я не стал вдаваться в подробности. И ограничился коротким: «Потом расскажу».
Мысленным щупальцем я потянулся к толпе и погрузился в нее. По ощущениям это было, как будто погружаешь руку, во что то, сродни той дохлой крысе из погреба моего детства. Холодное, пахнущее сыростью, скользкое… Хотелось стошнить, если бы причем я это мог сделать, то непременно так и случилось бы, но в пустоте не блюют. Я тянулся все дальше, стремясь нащупать сердцевину этой толпы, того невидимого, кто является средоточием мысли это серой массы. И, наконец, я нашел это. Оно приближалось, и было очень большим и холодным. Еще минута-другая и передо мной предстал громадный черный шар. Поверхность его прорезали красные трещины, и от этого на первый взгляд шар, будто был покрыт черной коростой, как чугунная круглая болванка, только вынутая из огня, покрывается черной окалиной, и она, окалина, трескается, рождая причудливый и прихотливый узор пурпурных разрывов.
Но этот шар в ощущениях был абсолютно гладким, почти ледяным и излучал какую-то невероятную мощь. Он тянул к себе как магнит, точнее, даже скорее в себя. Он стремился поглотить, навсегда присоединить нас с подругой.
- Не подходииии!!! – заверещала подруга, и я остановился в почтительном отдалении.
- ДО-ШЕЛ! ДО-ШЕЛ! НА-КОНЕЦ! НА-КОНЕЦ! – скандировало за спиной и я обернулся. Все пространство позади, было покрыто серым скопищем теней, которые колыхались, переливались и посылали нам с подругой в головы желания шара. Внезапно шар, как будто распахнулся навстречу нам и мы с невероятной скоростью устремились в его малиново-красную, ледяную сердцевину.
Когда то в детстве, я смотрел фантастические фильмы, где звездолеты летали по бесконечным лабиринтам космических станций. Вот здесь, было то же самое. Мы с невероятной скоростью летали внутри, схлопнувшегося шара. Бесконечные коридоры, повороты, коридоры…
- ТЫ НАШ!, звучало в голове, - ТЫ МОЖЕШЬ! ТЫ ГЛАВНЫЙ!
- Главный над чем? – мысленно удивлялся я на лету.
- ТЕНИ! ТОЛПА! МОГИЛЬЩИКИ! ТЫ! ДУШИ! БРИГАДА! ГЛАВНЫЙ! – прямо как в сериале, который мамашка моя, пока жива была, спьяну смотреть любила. Итак, я должен возглавить все ту толпу серых теней, которые остались снаружи шара.
- Но почему я? Ты то вон какой крутой! Я-то перед тобой – так, микроб! – удивлялся я.
- НЕТ! НЕТ ТЕЛА! Я - РАЗУМ! ВЕСЬ ВАШ РАЗУМ! – в общем, только потому, что я имел туловище, меня ставили главным.
Меня словно выплюнуло из шара. Снова на мертвенно-серый свет. В окружение колыхавшейся толпы теней. Моей теперь «бригады». Здесь и сейчас меня, неожиданно для меня самого, повысили в должности – я стал старшим могильщиком нашего «серебристо-серого» кладбища.
- ТЫ! ГЛАВНЫЙ! – зашуршало, загрохотало вокруг и внутри меня, - ПОСВЯТИТЬ! ПОСВЯТИТЬ! НАДО! НА АЛТАРЬ! НАДО! ЖЕРТВА! ЖЕРТВА!
Меня невидимой силой швырнуло вниз, и я рухнул на мягкую влажную землю, покрытую жухлой травой, впечатавшись в нее коленями. Мертвящие небеса распростерлись надо мной саваном. Прямо передо мной со скрипом медленно раскрывалась калитка ржавой оградки. И я узнал ее! Оградка могилы моей матери! Небеса рухнули на меня ордой бесплотных духов и сила, которой я не мог сопротивляться, втащила меня внутрь. Швырнула на мраморную плиту надгробия, вросшую в землю и по периметру обросшую травой. «Как губы у Михалыча щетиной, когда он дня три не побреется», - мелькнуло у меня. Сила распинала меня на плите – руки и ноги разведены, будто я висел на андреевском кресте. Причем ноги мои приходились на изголовье могилы, в то время как голова покоилась в изножье.
- ЖЕРТВА! ЖЕРТВА! – скандировала толпа, расступаясь.
Я откинул голову чуть назад и увидел, как перевернутые тени расступаются и по коридору меж ними ко мне направляется девушка лет восемнадцати-девятнадцати. Одетая в голубой свитер с примечательным вырезом и узкие джинсы, она была чуть ниже меня ростом, со светлыми волосами, стрижеными каре по плечи. Девушка источала свет, как Антон и Вася. Но он был другой, будто нечистый, смешанный с нашим серым миром. В ее груди билось сердце, близкое и родное нам, наполненное мглой и сырой кладбищенской землей. Увидев меня, она обрадовалась, заулыбалась. Ее тело внутри расцвело серыми клубами энергии, а свет, сливаясь с ними, настойчиво рвался наружу. Она зашла за оградку и, обойдя меня, подошла к изголовью могилы. Прозрачной, будто воздушной рукой провела по моему бедру снизу-вверх, по груди и шее. Я закрыл глаза… Прикосновения внизу становились все настойчивее и, в тот момент, когда я приоткрыл глаза, она, уже обнаженная, села сверху…
И больше я ничего не видел, лишь ощущал какие то странные движения где то внизу моего тела, чувства, которые были очень похожи на чувства от нашего с подругой поцелуя, только гораздо острее, почти до боли пронизывающие каждую клетку плоти. И вот внизу стал зарождаться большой, оранжевый шар невыносимо-сладостного ощущения. Он был соткан из света, который несла в себе девушка, новой, свежей энергии. Она щедро с радостью отдавала ее нам. Шар рос, ширился – это мне было еще знакомо, но когда он взорвался и должен был разлететься пламенными осколками в пустоте, пустоты я как раз и не ощутил. Я провалился в приятную черноту. Теплую, пульсирующую черноту, в которой не было ничего, кроме странных, ни на что не похожих картин, смысла которых я не понимал. Картины втекали в голову и заполняли ее все больше, копились в ней, пока голова моя не взорвалась, и я не потерял сознание. Лишь одна картина запомнилась мне, перед тем как отключиться - мертвая девушка лет восемнадцати-девятнадцати, обнаженный труп которой, был почти скрыт ковром из копошащихся, огромных рыже-черных сколопендр о четырех головах.
Я проснулся от холода. И еще от сырости – холодный дождь неспешно капал на мою правую щеку и так же неспешно тек мне за пазуху. Другая моя щека лежала на какой-то сырой тряпке, не менее холодной, чем окружающий воздух. Мне было очень сложно открывать глаза, и не менее сложно пошевелиться.
- Милый, как же это было хорошо, - просыпаясь, томно проговорила Подруга. Судя по интонациям, она бы сейчас сладко потягивалась, если бы могла, - Это такой незабываемый полет. Мне никогда не было так хорошо.
- Мне тоже, - хрипло проговорил я.
Однако, глаза надо было открывать, чтобы хоть понять, почему на меня, лежащего льется дождь. Я приоткрыл один глаз человеческой головы, тот, на который дождь не лился и увидел, что щека моя покоится на мокрой джинсовой ткани, увидел неяркий свет уличного фонаря и ограждение помойки. Чувства возвращались в тело, и это не было особо приятным, поскольку в бока, и немного в спину, впивались какие-то остроугольные предметы.
Итак, вывод – мы с Подругой на помойке. Однако, почему и как мы здесь оказались, понимания не было совсем. Я, зашуршав какими-то пакетами под собой, с трудом приподнялся на локте. Джинсовая ткань, на которой я лежал, обтягивала вполне стройную ногу. Я провел взглядом выше - нога закончилась, и появился плоский живот, который
белел из расстегнутой молнии джинсов. Впрочем, это зрелище меня не тронуло, и я повел взгляд выше. Передо мной, опершись спиной на кирпичное ограждение помойки, сидела миловидная девушка с коротко стрижеными, светлыми волосами. Просто копия той, что села на меня сверху обнаженная на могиле моей матери. Точнее она была миловидной… При жизни… А сейчас она сидела и смотрела сквозь меня неподвижными, пустыми глазами, в которых, как в зеркале, отражался мой силуэт и свет фонаря. Голова девушки с одной стороны была, как будто вмята внутрь. Из ссадины на щеку стекла запекшаяся теперь кровь, и такие же запекшиеся ручейки тянулись из носа на подбородок.
- Любимый, давай еще немного полежим, - так же сладострастно протянула Подруга.
- Да, погоди ты! Посмотри-ка лучше, - она открыла глаза и взглянула на мертвую девушку.
- Милый, это же та самая, которую мы тебе привели на материну могилу, - озвучила она еще раз и без того очевидное.
- Да вижу я! Нам надо выбираться отсюда. И даже не поскорее, а прямо таки - бегом. Я был не в самом радужном настроении от увиденного, да и сыро было.
Я с трудом поднялся на ноги, постоял немного над трупом неизвестной мне девушки, перестал покачиваться и, уложив труп на бок – он послушно сполз спиной по кирпичу, принялся закидывать его мешками, содержащими в себе отходы человеческих судеб. В итоге над трупом воздвигся своеобразный курган из мусорных пакетов. Меня не покидало ощущение, что именно я явился причиной смерти девушки, но мне было все равно – тело, это же мусор, прах. А соответственно, я прямо таки воплощал в жизнь ту часть молитвы, той которая «прах к праху», мусор к мусору. Отчего-то мне стало весело, и я даже пролаял несколько смешков из человеческой головы.
К тому же мы ощутили, что насытили наш тревожный голод. Но больше стучал у нас в головах. Нам всем было хорошо и спокойно.
Пора было возвращаться домой, на кладбище, куда я и поспешил, не забыв костыль, который оказался тут же, прислоненным к стене. Я брел по ночным переулкам, оставляя позади помойку, ставшую последним пристанищем какой-то неизвестной девушки. Однако известная мне, та, с могилы матери, оставила и во мне и в Подруге, незабываемое чувство – чувство ни с чем не соизмеримой власти, власти отнять, власти обладания. Полного и безраздельного. Его-то я и вспоминал, когда шел по извилистым переулкам, сторонясь хорошо освещенных центральных улиц. Похоже, Подруга вспоминала примерно тоже, поскольку молчала. Так молча мы и шли домой.
Внезапно после очередного, довольно крутого, поворота, очередной переулок предстал передо мной освещенным таким родным серым и влажным свечением. Где то в нем был черный шар, и я без труда потянулся к нему внутренним зрением-ощущением. Шар ощущался как пульсирующий и довольный. Так, вероятно, выглядит-чувствуется желудок, после принятия порции пищи. Он молчал. Ничего не говорил, подобно тому, как голодный ребенок, с плотно набитым ртом, пережевывает и, давясь, глотает, не обращая внимания на окрики родителей, чтоб не набивал рот. Мне, правда, мать так никогда не говорила. Она вообще никогда не присутствовала на моей памяти, при том, как я ем.
И хотя шар молчал, зачем то ведь он проявил себя именно сейчас. Может подождать, пока он прожует?
Переулок, меж тем, заполняли тени. Их становилось все больше и они, так же как и раньше, казалось, свиваются из тумана прямо передо мной.
- ЖЕРТВА! ЖЕРТВА! НАСЫТИЛ! – зашептало, шершаво зашуршало у меня в голове.
- Не понял, - громко подумал я, - кого я насытил? Как?!
- ШАР ДОВОЛЕН! ШАР!! - громкий шорох, царапающий барабанные перепонки изнутри.
Ну, на кладбище - это вполне понятно. Было жертвоприношение, и я стал главным над тенями, потому что имел человеческое тело и мог что-то нужное в этом теле совершить. Но тут-то на помойке?
- СЕМЯ! ТЫ ПОЖЕРТВОВАЛ СЕМЯ В ЭТОМ МИРЕ! ДУШУ В НАШЕМ! – тени, будто стали частью меня и слышали меня так же, как мы с Подругой, Матерью и Академиком слышали друг друга.
- А толку то от моего семени в мертвом теле? – опять громко подумал я.
- ТОЛК! В ЖЕРТВЕ! ЖЕРТВЕ! САМ! САМ! ОТДАЛ! - шелестело со всем сторон в голове.
Так вот оно что! Значит, шару надо было, чтоб главным я стал не только среди кладбищенских теней, а еще и здесь, в этом мире! Шар хочет сделать меня главным в мире – вот это здорово! Только вот справлюсь ли я? Подумав вопрос, я ощутил какое то внутреннее колебание в правильности того, что я и кем я стал после жертвы в обоих мирах.
- ТЫ ПОЙМЕШЬ! МИРЫ СОЛЬЮТСЯ! УЖЕ СЛИВАЮТСЯ! – заскрежетало в голове.
Миры и, правда, сливались, хотя бы потому, что впервые за все время серое свечение было не на кладбище. Оно пробралось, как струящийся туман на улицы нашего городишка, и мне подумалось, как бы хорошо, коли весь город стал бы кладбищем. Весь мир! Мир, в котором я жил с детства и так немногим от кладбища отличался, да и когда я начал выходить из дома в город, впечатление было таким, как будто все давно в нем умерли и бродят тенями по серым асфальтовым улицам, имитируя деятельность живых. Миры и впрямь уже сливаются. И скоро, при моем непосредственном участии, даже во главе со мной, мир окончательно впустит в себя серый кладбищенский туман.
Мной овладели гордость и величие. Я верховное существо! Я главная голова в моей голове. Подруга, мать, Академик затрепетали и склонили головы передо мной. Серые тени подобострастно устилались перед моими ногами. Да! Я не испугался, вошел во тьму и стал ею. Стал главным! Именно я разолью серое облако небытия над миром!