Дверь тихонько скрипит, впуская в комнату немного сутулого мужчину в пальто, на плечах которого застыли первые, еще неуверенные и робкие снежинки. Мужчина вешает на крючок старую фетровую шляпу, а второй рукой зажигает свет. Достает из ящика стола стопку дешевой, чуть сероватой, как и его лицо, бумаги, и опускается на стул. Он проводит озябшими пальцами по клавишам машинки и улыбается. Она тоже заскучала за ним. Она устала от одиночества, от холода и бесконечного топота ребятни на тонкой стеной. Она хочет скорее приступить к работе, но терпеливо ждет, пока Он раскурит трубку, разомнет пальцы, допьет чай…
И вот, Он, улыбнувшись краешком рта и задумчиво уставившись в окно, опускает руки на клавиши.
”Утро пахло свежестью и чистыми полами. Оно было чуть покрытое инеем, чуть заспанное, чуть холодное. Утро жмурилось солнечными зайчиками и не подозревало, что…”
Буквы в некоторых местах стерлись почти начисто, но он, кажется, даже не замечает этого. Он мог бы писать и вовсе без черных завитушек на клавишах. Он мог бы писать даже запрокинув назад голову. Он мог бы писать, даже не отойдя ото сна.
”Джеку показалось, что весь его привычный и удобным мир разрушился в одно мгновенье. Лопнул, как прозрачный мыльный пузырь…”
Пузырь? Он недовольно хмурится, словно ругая себя за такое заезженное сравнение. Может, как шар? Или не лопнул, а…
Он вытирает лицо огромным носовым платком и, выдернув из машинки лист, засовывает новый. А машинка снисходительно улыбается, жмурится потертой буквой “Г” и тихонько стучит.
Тук-тук.
Тук-тук-тук.
Тук-тук-тук… Тук-тук.