Странная всё-таки штука – память. Оказывается, можно помнить, как тебя пеленали, но совершенно не помнить матери, которая скончалась, когда тебе было полтора года. Правда, то был случай особый… Один, можно сказать, на столетия. Гении рождаются не часто. И понять их нам, простым смертным, непросто.
Я вот, в отличие от «матёрого человечища», не помню, как меня пеленали. Да и матери почти не помню. Умерла она, когда мне исполнилось два года, оставив вместо себя пару нежных и чутких привидений, навсегда поселившихся в наших одиноких душах… Чтобы согревать нас в холодные минуты жизни… Чтобы охватывать, объединять и оберегать нас своей раздвоенной и удвоенной любовью… и спасать от одиночества…
Я имею в виду себя и своего отца, приютивших по половинке её несчастной тени, которая ради любви согласилась на мучительное бессмертие… Растворившись в нас, эти разлучённые призрачные сущности, словно магниты, стремятся друг к другу, постоянно напоминают нам о себе и при нашем посредничестве общаются между собой… Я догадалась об этом ещё подростком, когда стала замечать, как в разговорах со мной отец вдруг резко менялся… Его голос начинал как-то странно вибрировать и суетиться, точно не в силах обогнуть некое незримое препятствие… Его глаза краснели, а лицо в течение нескольких секунд исполняло плаксивую жалобную пантомиму… Завершалась эта сентиментальная пауза обычно одной и той же фразой:
- До чего же ты, Настенька, похожа на свою маму.
В те мгновенья я видела в нём не его, а он видел во мне не меня… Мы видели разные половинки единого целого… Как будто смотрели друг на друга сквозь розовую призму чего-то самого родного и близкого…
Напомнив о себе тёплым заботливым сквознячком и добившись временного единения, призраки успокаивались и ненадолго погружались на дно наших взволнованных душ… Я же доставала фотоальбом и отчаянно пыталась оправдать возрастную угловатость своих незрелых форм, сравнивая их с благородной, сияющей красотой матери. С моей будущей красотой. Она смотрела на меня с пожелтевших фотографий… А я смотрела на неё. Порой мне казалось, будто я улавливаю присутствие в воздухе популярной тогда «Красной Москвы»; её пустой флакончик, увенчанный пробкой-башенкой, так и лежит до сих пор в нижнем ящике отцовского письменного стола… Я даже историю этих духов разузнала. Оказывается, что их тонкий аромат с оттенком флердоранжа был синтезирован Эрнестом Бо на основе французского «Букета императрицы». Есть и другие версии, но мне, точнее, ей больше подходит эта… Потому, что она и есть императрица. А мы – её верные подданные.
А вот шляпки нет. Спросить же у отца, где она, я не решаюсь. Мне нравится её королевская шляпка с пером, старомодная, но очень изящная, и всякий раз, когда глажу мизинцем это перо, я глупо надеюсь, что фото поможет мне ощутить его птичью лёгкость и пушистость… Впрочем, шляпка не смотрится на ней архаично. Скорее, напротив, вполне современно… А большое серое перо неведомой птицы помогает ей совершать частые перелёты из прошлого в моё настоящее и будущее…
Я могла бы бесконечно рассказывать о матери, хватило бы на целый роман… Благо, отец щедро делился со мной своими воспоминаниями, своей горечью, своей утратой… Однако цель моего повествования иная. Поведать я вам хочу о несвободе… О моей назойливой и неутомимой спутнице, которая стала главной героиней данной истории и которая в конце концов подготовила мой побег…
Кто знает, была бы мама жива… Да, конечно же, всё сложилось бы иначе… Без этой постылой чрезмерной отцовской опеки… Господи, как же она меня доставала! Начиная с раннего детства, школьных и институтских лет… и, заканчивая долгожданным моментом прощания, когда, подавив мои протесты, отец втащил-таки в вагон огромный полиэтиленовый пакет со снедью.
И вот я сижу в поскрипывающем от старости купе международного поезда и смотрю в окно на проплывающие пейзажи… Они словно зовут меня вслед за собой…, тянут назад, в неотвратимо удаляющееся прошлое… И, спустя какое-то время, оно предстаёт передо мной прощальной вереницей эпизодов… Весёлых и грустных, ярких и тусклых, важных и пустяковых… В общем, всяких. Но, чтобы окончательно освободиться, чтобы сбросить с себя, чтобы соскрести остатки липкой несвободы…, я предпочитаю те фрагменты, которые залиты моим раздражением к отцу и, подобно шпротам в банке, законсервированы в моём сознании… Вернее, не к отцу, а к его «заботинкам»…, к навязчивым и тягостным проявлениям его неугомонного попечительства. Решительно вскрываю банку.
Напротив сидит мой жених, читает какую-то ерунду и не догадывается о психоаналитических манипуляциях, проводимых невестой под стук вагонных колёс и кряхтенье утомлённых перегородок… И не надо. Зачем ему это? У них сложились прекрасные отношения, самое удивительное в которых для меня, – отсутствие отцовской ревности. Той самой, с чьей помощью он пытался оградить меня от мира…, защитить, как он любил повторять, от «ненасытной череды недугов и душевных переживаний»…
Особенно от душевных переживаний. Их он воспринимал с удвоенной настороженностью. Что не могли не чувствовать все мои ухажёры, которым быстро надоедало передавать меня отцу, как они говорили, «из рук в руки, точно эстафетную палочку», где-нибудь около подъезда, у ворот школы, у высоких ступеней университета… Своей враждебной подозрительностью он их просто отваживал, а у меня вызывал стыд, злость и слёзы…
Но не сидеть же в клетке. Поэтому и приходилось лгать и хитрить. Собираюсь с мальчиком в кафе, при этом бессовестно прикрываюсь читальным залом. Иду с друзьями в ночной клуб, а отцу говорю, что – на дачу к подруге.
Поначалу стыдно было, неловко как-то… А потом привыкла. Строчила небылицы бойко и азартно, как Анка-пулемётчица из старого чёрно-белого фильма. Конечно, и злость присутствовала, но её я научилась мастерски скрывать. Играла… Импровизировала… Даже удовольствие стала получать от тех самодеятельных спектаклей. Бывало, прихожу домой после разгульной бессонной ночи уставшая и опустошённая, ловлю обеспокоенный взгляд отца и начинаю ему подыгрывать… Мол, консервы у подруги несвежие съела, не выспалась…, оттого и мешки под глазами, и бледность неестественная, и головокружение… Он тут же к аптечке бежит, уголь активированный глотать заставляет… И глотала… А куда деваться? Только бы «скорую» не вызвал. Лежу в своей комнате после всего этого постыдного лицедейства, осмысливаю очередное враньё, воспроизвожу отцовскую суету, представляю его жалкую сутулую фигуру со стаканом воды в дрожащей руке…, и тихо плачу… От жалости к себе и от любви к нему, к моему несчастному отцу, которого только что так беспечно разыграла… От тоски по умершей матери, которая, должно быть, всё это видит и печально качает головой… Плачу, и слёзы мои высыхают лишь во сне, где легко и беспрепятственно оказываюсь в волшебном хрустальном замке наедине с вожделенной Свободой…
Думаю, что покупку квартиры можно было бы назвать сбывшимся сном, если бы… Если бы не отец, который так и не позволил ей (Свободе) поселиться вместе со мной. Он по-прежнему отпугивал её полицейской подозрительностью и неистовой бескомпромиссностью, по-прежнему по-армейски бдительно сторожил благополучие своей единственной, безгранично любимой доченьки.
А тут ещё этот пьяница сосед… Опухший, сизый, вонючий, неопрятный… Падший, одним словом. И всё же иногда мелькало в его глазах нечто непередаваемо грустное, какое-то глубоко спрятанное страдание, какая-то скрытая драма несбывшихся надежд… В такие минуты, подчиняясь необъяснимой жалости и глупой сентиментальности, я не могла отказать ему в десятке «на опохмел».
Отец же, напротив, его презирал и, как мне казалось, немного опасался. Конечно же, из-за меня. Всё боялся, как бы сосед меня не обидел. Даже после его смерти отец не сразу успокоился… Довольно долго ходил сам не свой…, рассеянный и угрюмый… Чаще обычного бывал у меня, словно искал поддержки. Помню, я тогда чуть не отказалась от долгожданной поездки в Карпаты; переживала за него… Но он настоял. Уехала. А когда вернулась, застала его похудевшим, осунувшимся, загнанным… В диагностический центр возила на обследование. Так ничего и не нашли. А со временем восстановился. Поправился, повеселел. И с утроенной энергией вновь принялся меня опекать.
Однажды дождливым осенним вечером, во время традиционного домашнего чаепития, под тихое жужжание холодильника… отец высказал мысль, которая за что-то зацепилась в моём сознании и осталась там навсегда, разрастаясь и укрепляясь родственными догадками и умозаключениями.
- Внешний мир, Настенька, есть не что иное, как материализованный и оформленный внутренний мир человека. Это зеркало, глядя в которое, каждый из нас может познать самого себя. Нужно только внимательнее вглядываться.
Помню, как после его ухода села в кресло и сосредоточенно прищурилась… Задумалась и ужаснулась своей несамостоятельности… И стала искать повод.
Не знаю, насколько тесно большой мир связан с маленьким, но повод изменить свою жизнь я нашла в изменившейся жизни страны, которая вдруг стала чужой, непонятной и злой… Будто приехал театр абсурда и на тысячах подмостков стал демонстрировать свои бесовские пьесы, где зрители являлись актёрами, политики - шутами, сценаристы – демонами, инакомыслящие – врагами, а все остальные (те, которые не скакали) – изгоями…
Я почувствовала себя врагом и изгоем. А это – уже скорее причина, чем повод. Коварный дух несвободы главным героем вырвался на сцену и нагло расширил границы своего влияния, словно издеваясь над всеми активными и пассивными участниками того безумного и бездумного фарса…
Идея уехать из страны созрела быстро. Гораздо быстрее, чем зрела моя любовь и привязанность к этому чудному и неповторимому городу, который наши предки когда-то гордо называли Матерью Городов Русских… Растоптали гордость хуторяне, посеяв вместо неё в центре столицы редиску с луком…, и усилили мой страх несвободы до критической черты.
Так что, мой дорогой папа, я не лгала, когда говорила тебе о Чехове, Набокове, Бродском…, когда брезгливо отзывалась о местечковой графоманке с рыбьей фамилией, о государственных деятелях с медицинскими справками об умственной неполноценности… Я не лгала, когда говорила, что боюсь жить в этой непредсказуемой враждебно-агрессивной среде. Потому что знала, что ты поймёшь и простишь мне этот побег.
Я сижу у окна, прощаюсь с уплывающими родными пейзажами и чувствую, как каждый оставшийся за спиной километр, каждый промелькнувший столб, каждое озерцо, каждый забытый полустаночек…, отдаёт мне часть своей печали, делится своей тоской и одиночеством… Безмолвно жалуется на свою несвободу…
Я смотрю в окно и думаю, что пора обедать, о чём, кстати, мне напомнил из полиэтиленового пакета аппетитный запах поджаренных отцом котлет, который ещё несколько часов назад отождествлялся мною с навязчивым духом несвободы…