До самой полуночи сельский художник и подшивала Федька Небозем сидит у шумной газовой печки в задней избе, режет гравюру на белом липовом обрезке, дерзновенно и осмотрительно проникает в образ любимого поэта Рубцова. В местных лесах липа почти не растет, так, временами, вместе с осокорями заготовщики вытащат трактором жердину-другую, распилят на полки в бани, да и растащат втихомолку. Небозем как раз в такой день оказался в столярке, выпросил у прижимистого бригадира обрезок для работы. Теперь вот сидит, режет, радуется. Прикладнику иной раз невтерпеж, как хочется косячком в липе поковыряться. А баня, что ж, Небозем и в корытке другой раз помоется, не гордый; или к брату Вовке сходит, у него баня настоящая, с каменкой. Правда, с братом в последнее время неувязки начались, да с кем не бывает, пройдет.
Трудится Небозем над образом поэта, щурится от папиросного дыма, мурлычет сквозь зубы знаменитые строки: «Смотрел, задумавшись, и я, печальным взором созерцая зловещий праздник бытия…», потихоньку размышляет о строчках, о своем житье-бытье. Колупнет раз-другой штихелем податливую липовую белизну, подумает: да разве праздник может быть зловещим? Да, жизнь тяжела, но на то и праздники, чтобы всякое зло прощать и забывать. Вот его, Федькина жизнь: свинью заколоть, гаражные ворота лебедями разукрасить, валенки подшить, лисью шкурку выделать – не сыщешь специалиста надежнее по всей округе. Не больно сытен его хлеб, но зато свой, вольный. Небозему нравилось в новом порядке то, что теперь никто не стучал в окно с самих спозаранок, не «наряжал» на силосную яму, не «озадачивал» трудноразрешимыми заданиями, не приказывал, не срамил пред обществом, не учил жить. Никто. А что его учить, Небозема? Он и сам кого хочешь научит. Одни живут в напряжении и вечном труде, и на здоровье, а он – Федя, живет по-другому, как знает. И не замай! В этом смысле новое его положение ему нравилось, но совсем не нравились невиданные ранее строгости в оплате электричества, воды, газа. Сколько там у него уже нагорело, сколько намотало? Если отключат – бяда. Без света и без газа – караул кричи! Но ничего, Бог не выдаст, свинья не съест. Зря, что ли его мать, баба Нюра, всю жизнь на колхоз батрачила? Пусть он, Федька Небозем, никудышный работник, но отца и мать, царствие им небесное, разве теперь в счет не берут? Этот вопрос был непонятен Феде, и такие коммунальные строгости он осуждал.
По ледяному узору на окне было видно, мороз на дворе набирал силу: на темное ночное стекло лохматыми матовыми перьями ложились пальмовые ветви. Хоть и зла, и борза была зима, и не минула еще тягучая пора вторых снегопадов, и скотине на корм хозяин овершье выдавал, зато минул уже пятнадцатый февраль, Сретенье. А на Сретенье, сам знашь, зима с весной встретились, сошлись в шутейной потасовке, и от той потасовки зиму в пот бросило – сосульки на рыжей Федькиной крыше первый сок дали, приветили чуткое сердце охотника блесткой капелью. Да что – сосульки? Вчера только был Небозем в лесу, много приметил: заплотнели снега, вот-вот по ровнядям крепкий наст ляжет, закровеет, заблестит хрупким наслудом. Там, глядишь, и март подоспеет. Раз уж кафтан с шубой встретились и воробьи на припеке заватажились, недалеко до Герасима-грачевника. А там и суслики вылезут, оживет, зазеленеет степь. Боже мой, вернется благодать в родные края, станет Феде полегче провиант добывать. В своем дневнике с рисунками природы, пребывая в хорошем настроении, написал Небозем в прошлом году: «К отварному и жареному в лопухе суслику, хорошо подавать зеленый чай, сваренный непременно в старой, отысканной у кострища, консервной банке с зазубренными краями, причем воду для чая следует брать из коровьего копытца где-нибудь в глинистом бережку. По приготовлению чая, его следует непременно накрыть штопаной брезентовой голицей для настоя. Только тогда, расположившись близ старого осинового леска, можно в полной мере ощутить всю прелесть экзотического блюда». Прослушав такой кулинарный рецепт, закадычный дружок Небозема Ванька Шуралей, щуря свои азиатские глаза, долго над ним смеялся. А что тут, в самом деле, смеяться? Суслик – это дичь, хоть и с лапкой, а он, Федор, не старовер какой-нибудь.
Ходики на стене показывали второй час ночи. Небозем отложил работу, подошел к двери в горницу, ухватился за ручку и задвигал дверью как поршнем, загоняя нагретый воздух из задней комнаты в переднюю. Он проделал это упражнение более пятидесяти раз и решил, что теперь горница прогрелась и в ней можно спать, не боясь озноба. После смерти матери Небозем не готовил дрова на зиму и не топил голландку, оставлять же фитиль газовой печки зажженным на всю ночь Федя побаивался. Лучше с закрученным вентилем подняться утром в холодной избе, чем быть вынесенным пополудни ногами вперед. Он спал в закуте между холодной голландкой и стеной, перегораживающей дом на две половины, на жесткой дощатой кровати, застеленной матрацем и стиранной не так давно простыней: последний раз стирка была две недели назад, когда он мылся в бане у брата. Две недели – это не два месяца, притом, что сейчас не пыльная летняя пора, а чистое зимнее время. Над головой у Феди горела лампочка с выключателем, что было очень удобно – не нужно было вставать по холоду и выключать ненужный свет, покрываясь гусиной кожей. Правда, недавно молодые друзья по пьянке разбили выключатель в куски, и теперь провода приходилось соединять крючочком; ну так что ж, то не великая помеха.
Перед сном Федя любил прочесть страницу, другую из любимой книги. Любимой же книгой были «Записки ружейного охотника Оренбургской губернии», написаные знаменитым земляком Сергеем Тимофеевичем Аксаковым. «Записки» для Феди были фантастичнее любой фантастики, увлекательнее любого криминального романа, сказочнее всякой волшебной сказки и музыкальнее любой увертюры. Вот он, нацепив на нос тяжелые, мутные от времени, матернины очки, достает заветную книгу из-под кровати, открывает на первой попавшейся странице и, боже милостивый, какое время, какой неприукрашенный реализм открывается перед ним! А вместе с тем, сколько возвышенного чувства, сколько поэзии, жизни настоящей в каждой фразе, в каждом эпизоде! Вот, пишет мастер: «Обращаюсь назад, чтоб бросить общий взгляд на пролет и прилит дичи в Оренбургской губернии, верный только исторически, а теперь уже баснословный. Птицы бывало такое множество, что все болота, разливы рек, берега прудов, долины и вражки с весенними ручьями, вспаханные поля бывали покрыты ею. Стон стоял в воздухе (как говорят крестьяне) от разнородного птичьего писка, свиста, крика, и от шума их крыльев, во всех направлениях рассекающих воздух; даже ночью, сквозь оконные рамы, не давал он спать горячему охотнику. Птица была везде: в саду, в огородах, на гумнах, на улице. Когда подъедешь, бывало, к болоту или весеннему разливу около реки, то совершенно потеряешься: по краям стоят, ходят и бегают различные породы куликов и куличков. Стаи разноцветных курахтанов снуют между ними во все стороны. Утки, с пестрыми селезнями своими, от крупной, тяжеловесной кряквы до маленького, проворного чирка, бродят по грязи, плавают по воде, сидят на кочках. Из-под ног с криком, как бешеные, вырываются бекасы, вскакивают дупели и гаршнепы. В то же время, независимо от сидящих, новые стаи всего разноплеменного птичьего царства, кружатся над вашею головою, опускаются, поднимаются, перелетывают с места на место, сопровождая каждое свое движение радостным, веселым, особенным криком. В большое затруднение приходит охотник – к кому подъезжать? К кому подходить? В кого стрелять? ...Но немногие из охотников помнят такие прилеты птицы в Оренбургской губернии. Все переменилось! И в десятую долю нет прежнего бесчисленного множества дичи в плодоносном Оренбургском крае». Задумается Федя, читая такие строки: вот тебе и зловещий праздник бытия!
Федя закрывает книгу, кладет ее на стоящий под койкой чемодан, трещит папироской, раздумывая о жизни. Когда была жива мать, они держали кое-какую скотинешку: четыре овечки, пару пуховых коз, с десяток курочек, а когда мать померла, Федя скотину продал, и курочки как-то незаметно перевелись сами собой. Не зря, видно мать наставляла непутевого сына: «Ты смотри, Федька, влипайся немного в жизнь-то. Вот, меня господь приберет, и пропадешь ты. Вроде и не дурак, а рон с выходкой, блудишь по жизни как борона по целине. Когда мужику за сорок, нехорошо быть подвешенным между небом и землей. Не мужик вроде, а небозем какой-то». Откуда она достала это словцо? Да, видно, недаром, выйдя на пенсию, в школе уборщицей работала. Потом умные люди говорили, что этим словом Владимир Даль называл горизонт, но кореша, сам знашь, ничего такого и слышать не хотели: в этом слове им виделась копия Фединой жизни, и так эта неслыханная кликуха к нему прикипела – зубилом не отшибешь. Поначалу неловко было, а потом привык: Небозем так Небозем, ничем не хуже Шуралея. Конечно, было бы хозяйство, Федя как-нибудь да продержался: хозяйство, оно и летом дремать не велит, и зимой от него подспорье. А хозяйства нет, выживай, как знаешь. Да только скуповат нынче народ пошел, ну, принесут кусок сала за пару бот, яичек другой раз, пачку чая – ладно бы, теперь моду взяли в долг просить: «Сделай, Федя, ради Христа, после рассчитаюсь». Доброта и подкосила, кончились припасы. И с братом разругались. К младшему брату, мужику хваткому, хозяйственному, Федя нахаживал другой раз на подмогу: скотину напоить, дрова наколоть, в базу почистить, получал за то тарелку мясных щей. Да больно уж сварлива у брата жена, подумаешь еще идти или нет. Все корит. Да вот и третьего дня помогал. А мороз сек, я те дам! Так за рыло-то и хватал. Федя аккурат с ведром воды спешил в базок овец напоить, да как-то оскользнулся на стылой горбатой тропинке – и хрясь, носом в снег, ведро с водой на парнишку братова, вертелся под ногами закутанный, и окатило парнишку-то! Парнишка в крик, из дома жена братова выскочила с пеной на руках, отлаяла последними словами. А чего кричать, парнишка весь сухоньким остался. И брат тоже, нет, чтобы посочувствовать, прошел мимо с навильником: «Помощнички херовы!» - говорит. Вот такая заминка. В летнее время можно было без труда карасями разжиться либо на ферме голубей из рогатки набить. Теперь не то. О карасях и думать забудь, в тину зарылись, голуби зимой тоже весьма сторожки, самые крепкие да бойкие остались, вялых морозом выбило.
И теперь, как не думай, остался у Феди последний помощник – лес. Вчера ходил в Старцеву, нашел заячью тропу, насторожил поставушку. Сегодня с самого утра надо идти проверять, не то вороны да лисы порвут, растащат по кустам.
Тикают ходики на стене, бежит время. До рассвета еще часов пять, разве что последнюю думку додумать? О доме. Стар стал дом, совсем ничего не греет, как пальтишко изношенное. Вот как-то по ранней осени сидел у голландки, двуглавого орла соседу на табуретке рисовал. Пришла соседу фантазия на табурете двуглавого державного орла изобразить; его дело, почему не уважить, если магарыч обещал? Сидит, пишет. Вдруг – ба-бах! Показалось, вся крыша внутрь дома провалилась. Федя сидит в облаках пыли, а сверху зола за воротник сыплется. Оказалось, глиняный пласт потолка отстал от потолочных жердей и рухнул. Чуток бы сидел поближе к голландке, насмерть бы пришибло. С полтонны, никак, той глины в горнице оказалось, три дня он ее на улицу выносил да потом со двора бульдозером двигал. Что-то припомнилось Небозему летнее, теплое: костерок на берегу пруда, караси в камышах шуршат, нерестятся; в небе облака белые плывут, плывут…
Проснулся Федя, та же темь в окнах. Зажег фитиль в печи, налил из цинкового ведра холодную воду в алюминиевый чайник, старую заварку выкинул в самодельную раковину под рукомойником, подумал с неохотой, что пора раковину помыть, почистить основательно, да руки не доходят, неколь. Курил, засыпал в заварник новой заварки, достал из шкафа-поставца свою зеленую эмалированную кружку с отбитой на донышке эмалью, песку в пакете, кусочек соленого сала, пару затвердевших кокурок, оценил припасы придирчивым глазом. Попил крепкого сильно наслащенного чая, с прихлебом, со скусом, как привык, пополоскал рот одной заваркой и принялся одеваться. Одевался всю зиму Небозем легко, его грела быстрая ходьба, и никакие стеганки он не признавал. В холодных темных сенцах забрал лыжи, вышел на улицу, накинул щеколду на кольцо, быстрым шагом прошел за околицу, там встал на лыжи и заскользил, пересекая мелкие змейки струящегося поперек пути снега. Бежал, ровно дыша, поглядывая на равнодушный к нему, медленно разгорающийся над холмами восход.
Было время, Небозем в зимнюю пору добывал козу-другую за зиму и не считал себя браконьером, потому что все в этой охоте происходило по-честному; кто кого! Не так уж и далеко, в небольшом отъемнике, у него была насторожена поставушка, к ней и спешил. Хотя зайцы и хитры ноне пошли, но, чай, и они не устоят против свежей коры загодя сваленной для них осинки.
Снег был тверд, чуть присыпан мелкой, охочей до скольжения вьюжной пудрой. Пробежав небольшой степной прудок, Небозем подошел к удулу, ставя лыжи елочкой, с прихлопом, полез наверх. Здоровенный, весь в желтых кудлах, русак опрометью выскочил из под снега, саданул головешкой прямо в лыжу, аж сердце захолонуло, покатил по снежному целику к лесу. Федя высморкался с досадой:
- Ты смотри, что делают! Того гляди, с ног сшибут! А вот доберусь я до вас!
Отводя от лица тонкие ветки, придерживая дыхание, Небозем медленно подходил к заячьей тропе. Капкан был привязан к увесистой березовой колоде, так, чтоб заяц не рвался из капкана, а тащил бы деревяшку и, устав, залег бы в кусты. Федя уже слышал разговоры о не гуманности такой охоты, надо, дескать, такие орудия ловли применять, чтоб умерщвляли зверька сразу, не мучая его. Да таких орудий никогда он не видел, пользовался тем, что предки оставили. Снег у тропы был будто перепахан, видно, матерый, сильный русак угодил в поставушку, за таким придется помотаться по лесу. Но заяц не ушел далеко: колода застряла меж двух молодых дубков, якорем держала уставшего зайца. Заяц был велик и чист мехом. Федя выломал палку, ступая лыжами по согнутым кустам, подобрался поближе, примерился и ударил дубинкой русака по голове. Русак закричал как человек, у Небозема дрогнули руки, но он собрался и ударил теперь в самый нос, заяц осекся и обмяк. Небозем снял со спины рюкзак, развязал ремешок, высвободил из капкана зайца, осмотрел его и, сказав:
- Извини, брат, - положил добычу в рюкзак.
Насторожив капкан на новой тропе, Небозем вышел из отъемника, пересек небольшую ровную поляну, заяц приятно култыхался в мешке, вытянул горку и замер: три косули, бросив копытить снег на взлобке холма, как одна уставились на него. С прыжком вожака, Небозем сбросил со спины рюкзак, нащупал складень в кармане. Косули, вскинув головы, бросились в чащу за вожаком, охотник за ними. Сразу следы повели по сильно засыпанной снегом ложбине между двумя гривками, сплошь обросшими ветвистыми березами. Лыжи тонули в рыхлом снегу, тонкие раскидистые ветви хлестали по глазам, но останавливаться было нельзя: косули должны были слышать неутомимое преследование. К свежим следам примешивались старые наброды обитавших в этих местах диких коз, Небозем с полувзгляда разбирался в них. Километра через два косули разделились: две рванули из лощины наверх закрученного в бараний рог сувоя и у них хватило сил преодолеть его снежную крепость, третья же так и продолжила свой путь по водоразделу. Федя побежал за ней, охотничье чутье говорило ему - здесь шанс на удачу. Может случиться и осечка, если коза уйдет из леса и выскочит на укатанный тракторами-скирдовозами зимник, там тягаться с ней в беге будет бессмысленно. Перед самым выходом из леса бес его попутал, спутался следом, залез, дивясь логике твари, в ясеневый трещатник, пока не смекнул – заячий малик смутил его бдительность, увел в сторону. Чертыхаясь, Небозем выбрался из крепи, отыскал верный след и заскользил с пущим старанием.
Опасения его оправдались, косуля, выскочив из леса, встала на отшлифованный соломой зимник, бросилась по нему через открытое поле к чернеющему за прудом ольшанику. Небозем несколько растерялся: коза, если ей хватит смекалки, перебежит плотину и уйдет в Атаманский лес, после него в Мостовую – и все! На такие километры Небозема не хватит. Но помог случай, трактор тянул скирду на кормовой двор, и косуля спрыгнула с твердой накатанной дороги в рыхлый снег, пошла, сторожась виднеющейся фермы, через голую Матвейкину шишку обратно в Старцеву. Небозем воспрял духом, надвинул шапку плотнее на лоб, веселей побежал за ушедшей далеко вперед дичью. Небозем был стратегом в любой охоте, давно не считая животное или птицу безмозглыми, он все же предугадывал их поступки на два-три шага вперед и редко проигрывал. Охота не была для него баловством, лирическим отступлением со всякими сантиментами, нет уж, коли взялся, то не ради спортивного интереса, а для добычи.
Небозем, наблюдая за козой, снял мокрую шапку, смахнул пот с бровей и перевел дух; коза, одолев долгий тяжелый путь без передышки, должна была встать, оглядеться. И если она встанет, оглянется в его сторону, песенка ее спета. Так он чувствовал. У подножия шишки коза встала и, опустив голову, долго посмотрела в его сторону. Небозем кивнул утвердительно.
За шишкой, на раскатистом жестком настыле, Федю догнал кореш его, долговязый сварщик Ванька Шуралей. Сварной возвращался с дойки в мастерские на лошади, синий и красный баллоны лежали в санях. Шуралей, придержав лошадку, крикнул:
- Ты чо, Небозем, за козой бежишь?
- За козой, - согласился Федя, - а ты, Шуралей, вот чего, оставь лошадь в мастерских да приходи мне на подмогу. Козу разделаем да снесем вместе.
- Догонишь ты ее, козу-то?
- Атоль не догоню! Иди на Царево Чудо, где терновник, в самый низ, рюкзак мой с зайцем возьмешь. Да мешок из дому прихвати, мой-то мал будет. Там меня найдешь, понял?
- Понял, - крикнул Шуралей.
В Старцевой Небозем шел за косулей постоянно вузерку, легко преодолевая на своих широких «лесных» снежные заносы. Коза останавливалась чаще, и только что не подпускала к себе человека. Небозем, весь взопревший, подумывал о том, не сбросить ли фуфайку, но скорая развязка удерживала его от опрометчивого поступка (без фуфайки, должно, знобко возвращаться через голое-то поле, не май-месяц). У Царева Чуда, заметив, как в рыхлом уброде косуля легла на живот, Федя, сам уже шатаясь от усталости, отстегнул лыжи и в самых кустах повалился на козу всем телом. Вывернувшись каким-то чудом, животное сделало еще пару скачков. Небозем, весь в снегу и слюнях, с открытым ртом пошел по проделанной козой траншее, побежал, нагнал и теперь уже крепко лег на ее жесткую остистую спину, зажал ей ноздри левой рукой, правой достал из кармана складень, разложил зубами, сел на козу верхом и, сипя и дыша со свистом, повел по ее хромовому горлу приготовленным складнем. Когда коза затихла, Небозем, не слезая с туши, достал папироску и закурил.
Долго рассиживаться было нельзя: новый, присланный из района егерь, глазастый и неутомимый, нет-нет, да и проедет на своем «Буране» в потаенные уголки зимнего леса. Война войной, а обед, хоть и не по расписанию, а должен нынче состояться. Ну и пузырек, сам знашь, святое дело после таких-то трудов. Небозем не браконьер какой-нибудь, а вольный охотник! Это понимать надо. Должен же быть на все село хоть один вольный охотник. Обязательно должен быть.
В густеющих сумерках Небозем принялся за разделку дичины, как услышал неподалеку короткий окрик. Небозем ответил. Шуралей с рюкзаком и крепким крапивным мешком в руках, подошел к нему.
- Умаяла тебя коза?
- Такая кого хочешь умает. Давай мешок.
- Ливер к зайцу можно положить, в рюкзак, - с готовностью сообщил Шуралей, - я и клеенку припас, завернуть.
- Ну и молодец, на вота, заворачивай, да смотри, чтоб волосом не извозить.
Совсем уже ночью тяжело пошли по темному лесу в деревню.
- Егеря не видел в селе? – спросил Небозем Шуралея.
Шуралей шел молчком, потом спросил:
- У тебя деньги есть?
- Какие тебе деньги?
- Да я так спросил. Думаю, мяса Краснятихе отнесть, она бутылку даст.
- Бутылкой теперь не обойдешься, - устало ответил Небозем, - минимум литр. – Помолчав, оповестил друга: - Видишь, облака против ветра идут? К снегу. Глядишь, уже к завтрему метель-пощельница все следы заметет.
До дома дошли без приключений. В задней развернули мешки, Шуралей взял заднюю ногу, пластину ребрышек, завернул в тряпицу, бегом выбежал в ночь.
Федя нарезал крупно печень, легкое, поставил чугунок на газ. На другой конфорке раскалил сковородку, растопил ложку барсучьего жира, другого не оказалось, наложил густо мяса с грудинки. По дому загулял запах жаркого. Прибежал с холода притворно непроницаемый Шуралей. Федя, стоя с веником у дверей, остановился взгляд на нем:
- Ну чего ты, взял?
- Неа. Говорит – нету, - и тут же разулыбался, поставил на стол пару мутноватых пузырей, положил рядом золотистую головку лука да полбуханки белого хлеба. Не дождавшись мяса, сели за стол, разлили по лампадке, нарезали лук, помакали мякишем в сковородке, поглядели весело друг на друга:
- Какой-то ты маленький стал, Небозем, - сказал с улыбкой другу Шуралей, - и старый, что ли?
Федя уже подносил зелье к губам, но задержался, захотелось ему в этот радостный миг многотрудной жизни сказать что-нибудь философское, не для всех понятное, и сказал:
- Да, Вань, такой маленький старик и такое большое море.
И здесь прыснул Шуралей со смеху, и зелье, ополоснув сальную руку, расплескалось по газетке, и слеза неумАлимой любви к старинному другу пробила его.