ЧЕРВЬ
Всю жизнь ненавидел он друга своего детства затаенной ненавистью, отчего все ждал его конца, а когда смерть все же лязгнула костями, Еремей Пыхалов вдруг растерялся. Слишком недоступен и горд был в своей смерти председатель. Черный костюм, редко надеванный им в будние дни, делал его строже, а обострившийся нос и седая голова будто выносили Пыхалову последний приговор.
Что было меж ними? Мало кто знал об этом в поселке. Ведали, может, Авдотья да Серафима – одногодки их, но людьми болтливыми они не были, и потому сплетен никаких не водилось.
А ненависть у Пыхалова зрела давно – с тридцатых годов. Еще тогда семья его была раскулачена, отец отправлен этапом на одну из великих строек, а сам он выселен с матерью и сестрой в казахстанские степи. И только уж после войны, воротившись в родное село, узнал Еремей, что тот, кого называл он своим друганом, суженую его женой своей сделал, что ходит он в почете героя-фронтовика и что пророчат ему высокий пост председателя.
– Ну, стерва, – проскрипел душой Еремей, – придет час, погоди сочтемся!
Шло время. Незаметно, исподтишка делал Ерема свое дело. Работал он лесником и жил в сторожке посреди чащобы. Не раз скот падал на выгоне, не раз и леса и сено горели. Не был пойман Ерема, заподозрен не был. Дружка своего, однако ж, не трогал, все тянул, ждал, когда и председателю выпадет счастье тюремной баланды похлебать. Ан, нет, не дождался.
Пришел конец, и Еремей растерялся. Будто смысл жизни оборвался у него. Ночь не спал он, все думал, что там-то и там-то промашку дал, что вот мог же, а не затянул гайки до отказа...
– И что теперь? Зароют ведь его завтра. Оркестр продудит, салют грянет, памятник ему мраморный поставят. За что? Ну, нет! Погоди, гад...
Рассвет еще не наступил, встал Ерема с постели, фонарь взял и пошел в сортир. Опустил в очко ведро и, зачерпнув жижи, пошел в избу. Вылил там дерьмо Ерема в корыто и наковырял из него червей. Затем достал из ямы подгнившую картошку, набил червями ее сердцевину, замазал все это землей и, вымыв корыто, уснул до обеда.
На кладбище Ерема всхлипнул и, когда засыпали уже гроб председателя, бросил в могилу свой комок, сказав рядом стоящей бабке – вот, дескать, землицы с огорода принес, все ему родная землица-то.
До рассвета хлестал Ерема самогон в бане, и на весь лес неслись его пьяные, дикие крики:
– Ну, как тебе черви-то, а? Ха-ха, ха! Хорошо тебе с червями-то, а? Ха-ха, ха!..
Через два дня вытащили его из бани холодного и смердящего. И всем, кроме, может быть, Авдотьи и Серафимы, было жалко его: «С горя, видать, лесник-то запил, не подрассчитал силенки».