СИВКА
Безветрие и сильный холод. Пасмурно. Дед Моргулин все сильнее кутается в тулуп, все крепче притоптывает по облучку, и чем сильнее стынет, тем громче орет на Сивку, материт его, проклинает.
Сивка – старый мерин, тяжело, с одышкой тянет хлебный возок. От черных, провалившихся боков его валит пар, который тут же индевеет на волосьях, отчего Сивка выглядит седым старцем.
Ему восемнадцатый год. В прошлую зиму под Рождество колхозный конюх Чарыгин ездил на нем в другую деревню к подружке Нюрке, сильно напился и забыл завести Сивку во двор. А ночью ударил мороз.
Сивка ржал, бил копытом по отвердевшему насту, но конюх не выходил.
К утру Сивка держался уже из последних сил, и, если б не бабка Агафья, которой возил летом Сивка сено и которая жила по соседству, может, и не было бы больше старого коняги.
После той ночи стали у Сивки болеть зубы. В желтых сточенных резцах его словно бы поселились пчелы. Он стал плохо есть сено, овес и хлеб для него жалели, и он сильно поисхудал.
Из колхоза забрал Сивку старик Моргулин, некогда пастух, а ныне заядлый самогонщик и постоянный сват на деревенских свадьбах. Работал он возчиком хлеба и вот уже почти год как каждое утро гонял Сивку до поселковой пекарни и обратно в деревню.
Житье Сивкино пошло лучше. Перепадали ему иногда хлебные корки, за лето он подлечил травами зубы, но, видимо, старость так и не дала округлиться бокам, костлявый его зад по-прежнему выпирал, и в эту зиму начал Сивка как-то по-особенному бояться мороза.
И хотя привык он к ругани старика, который не раз уж грозился отдать его «на махан» соседу Кайсыму, сегодня ему было непривычно тревожно. Вновь начинало ломить зубы и появилась слабость в ногах. Да еще возок казался перегруженным. Может быть, от того, что в морозы люди едят больше хлеба, а может, это просто чудилось Сивке.
И Сивка стриг ушами, шел мерной иноходью, стараясь сберечь силы на спуск. Бегал он уже плохо, а под гору надо бежать, и он боялся, как бы не повело в сторону хлебную поклажу, как бы не подломились, не соскользнули ноги.
А спуск все ближе. Деревня-то вон она – пыхтит внизу трубами домов. До Сивкиных ноздрей долетает вкусный запах домашнего варева, где-то совсем близко весело звенит петушиная перекличка. Силы у Сивки нарастают, и он рвет напористее, быстрее.
– Ага! – кричит сзади старик Моргулин. – Костлявый ты прохиндей! – и хлещет, хлещет Сивку еще пуще по ягодицам и вдоль хребта. – Ну-о-о... ну-о-о... ха-ля-ва...
И Сивка гонит, гонит под угор, ему становится теплее, вновь чувствует он себя молодым, хотя в ногах дрожь и дорога накатана. И ничего, ничего - главное бег, вся жизнь в этом стремительном порыве, в этом воздушном захлебе. Скорей, скорей! Эх, как бьют подковы – цорк-цворк, цорк-цворк. Э-эх, впереди поворот, яма, куст... э-эх, возок тянет влево, и надо чуть вывернуть, чуть сыграть телом... э-эх ведет, разворачивает поклажу и скользят, не держат старые ноги.
...Треск оглобель, сумасшедшие глаза старика Моргулина, буханки, летящие по снегу, страшная боль в ребрах.
Татарин Кайсым умеет резать лошадей. Острый у него нож. Чварк – и треснула кожа на Сивкином горле, засвистала, забила горячая кровь, ударил из жилы поток в кружку.
...И вновь бежит по полю, зеленому, майскому, несется то легким галопом, то аллюром несмышленыш Сивка, бежит, бежит к речке, где пасется его кобылица-мама, где пахнет молоком и весенними цветами...
Э-эх, зеленеет луг, ярко светит над ним золотое майское солнце...