У КАФЕ
Долго сидел рядовой Пашка Плотников на низенькой скамейке под стволом высокой чинары и всё поглядывал через огромные стёкла внутрь кафе, стоящего по другую сторону дороги. Он всё прикидывал и так, и эдак, мол, не заскочить ли ему туда на минутку, и не опрокинуть ли единым махом стакан местной чашмы по случаю собственных именин. Но служба – не гражданка, где отмечай, как хочешь, можешь в одиночку засадить чего покрепче и лечь спать, например, а можешь, как случалось не раз, и с друзьями, с подругами под звон хрустальных фужеров, с ломтиком лимона на блюдечке, с танцами... Эх-х, приятно вспомнить. А здесь... придется же ротному докладывать по прибытии. Да-а, служба – не гражданка. Тут тебя и обнюхают, и общупают, и карманы, если надо, сам же и вывернешь.
«Учует ведь длинноносый, – думает Пашка о ротном, – как пить дать учует. И охота ему всех обнюхивать. Бр-р-р. Я бы ни за что не стал. А так, в общем-то, неплохой же он мужик. В другое бы время да в другом бы месте, – тут Пашка представил ресторан, где работала официанткой его сеструха Галя, – с ним можно было бы приятно посидеть. «Сан Саныч, – сказал бы я, – прошу вас, проходите, присаживайтесь, что желаете? Вы только в меню не смотрите, там, сами понимаете, – шиш с маслом. Вот скажите, чего бы вы хотели выпить, закусить, – все мигом принесут. Я только Галке скажу, а у нее для хороших людей всегда все есть. Да и директор к ней с особым уважением относится. Все для вас, Сан Саныч, все для вас. Я-то ведь не только там всякую ерундистику и муштристику помню, я и о вашей доброте не забыл. Вот письмо вы мне на родину отправили – хороший у вас, дескать, сын, Валентина Григорьевна! Высококлассный специалист, отличник боевой и политической подготовки! Вот в увольнение меня сколько раз отпускали! А когда я заболел чесоткой, вы сами лично приходили ко мне в госпиталь, попроведали меня и даже не испугались инфекции. Не сомневайтесь, Сан Саныч, Пашка тот человек, который добро от зла умеет отличить, и память у меня – ого-го, тут все в порядке, добро я помню. Угощайтесь, Сан Саныч. Да не стесняйтесь вы, мы ведь не на службе. И друзей у меня вашего возраста хватает. Художник есть один, Марк Борисович. Ему, так, вообще, за сорок. К сестрице моей сватался. Неплохой он человек, знаете ли, но с прибабахом. Вечно начнет что-нибудь там такое об импрессионистах, об экстрасенсах. Бред, короче. Моя сеструха как-то так ему и сказала: «Кончай, Маркуша, чушь городить». Так он на нее нисколько и не обиделся. «Все это, тишина моя...» – это так он сеструху мою зовет. Галина – это вроде по-латыни, что ли, – тишина. Так вот: «Тишина моя, говорит, все это плоды моих раздумий глубоких, ночей бессонных». Неплохой, короче, человек, но со сдвигом. А выпить любит. Сколько раз мы уж с ним вот за этим же столиком сидели. Если не вникать в то, что он болтать будет, то нормально с ним можно посидеть. Это я вам точняк говорю, ресторан, что надо, шумновато тут, правда, публика разная, вот и орут...»
Пашка приоткрыл глаза и понял, что орут трое подвыпивших мужиков, двое из которых лупили наотмашь третьего. Однако большинство ударов приходилось по воздуху. Один из нападавших сыпал отборной бранью и все пытался сойтись для ближнего боя. Другой руками размахивал реже, и казалось, что он не столько намерен драться, сколько оттащить своего приятеля. Но вот они сцепились в один клубок и грохнулись в арык. Причем внизу оказался самый задиристый. Тут же на шум выскочила пожилая официантка и начала хлестать одуревших мужиков полотенцем наотмашь, а затем стала тащить то одного, то другого за волосы.
– Рафик, Рафик, Рафик, – выкрикивала она одно и то же имя, и чем громче кричала, тем больше стервенела, и все молотила кулаками в спину верхнего мужика.
Но вот кто-то крикнул: «Милиция! Милиция!» Хотя никакой милиции не было и в помине. Мужиков растащили, и Рафик, некогда в белой, а теперь со спины в черной рубахе, победно возвратился в кафе, друг его пошел обмывать от крови нос под нависшим над арыком краном, а тот, кого били, остался сидеть в самом арыке, скрипя зубами и приговаривая: «Ну что, козлы?! Взяли, да? Ха-ха-ха!»
Вскоре Пашка поднялся со скамьи и зашагал, приматериваясь, в часть. «Чашмы» ему больше не хотелось.