В нашем детском саду висел портрет Хрущёва, и мы, самое смешное, знали, кто это.
Сидя на горшках (портрет висел в прихожей-раздевалке, она же - туалетная комната), дети потешались, коверкая фамилию первого лица государства: - "Хрущёв... Хрющёв... Хрюша... Хрюшка..."
* * *
- Никогда не повторяй этого! - наставлял меня отец, услышав от меня пересказ детсадовских событий, - И вообще никому не рассказывай, о чём мы разговариваем дома, а то папу в тюрьму посадят.
Не удивительно, что он был так зашуган: ни больше, ни меньше, как в 37-ом году мой дед был репрессирован и расстрелян. В возрасте сорока лет...
Я, конечно, ничего этого не знала и не понимала, но к наказу отца прислушалась и не обзывала Хрущёва "хрюшей", да и не интересно мне это было.
Однако опасения папы оказались, слава богу, напрасными: воспитатели не обращали ни малейшего внимания на болтовню малышей, никто никому не жаловался и уж тем более, никого не собирались арестовывать - наступили другие времена.
Но некоторые отголоски доносительства имели место вплоть до семидесятых годов!
А в начальных классах (в середине шестидесятых) я вообще застала такие нелепости, как, например, нарукавники, нашивки на школьную форму в виде красных полосок, обозначающие, что ты староста класса либо звеньевой, санитарные повязки и сумки.
Пока мы не доросли до октябрятских "звёздочек" - группировок в количестве пяти человек (зачем-то...), класс подразделялся на три звена. Каждый ряд парт в кабинете - одно звено. В состав звена входила так называемая санитарка, "руководил" им соответственно звеньевой, а "начальниками" класса были староста и кто-то вроде его заместителя.
Вот такую иерархию нам навязали буквально в первом классе.
Меня всё время порывались куда-то выдвинуть, наверное, внешность внушала доверие, такая взрослая и серьёзная девочка, хи-хи.
Старостой я пробыла всего неделю. От меня требовалось принимать "заявления" от звеньевых и передавать их учительнице. Звеньевые докладывали мне, что кто-то из учеников опоздал или не вымыл руки... О грязных руках и ушах свидетельствовали санитарки.
Но у меня, видимо, с младенчества выработался иммунитет против всяческих ябед (старшие братья частенько просили не рассказывать о наших общих проделках родителям), поэтому я абсолютно ничего не докладывала классной руководительнице, даже когда она настойчиво выпытывала о "беспорядках" в классе и о плохом поведении учеников.
На очередном классном часе в присутствии завуча старосту, то бишь меня, переизбрали... но зачем-то тут же назначили заместителем. Ещё через неделю разжаловали в звеньевые. Потом в санитарки. Надо заметить, делали это деликатно, не хотели меня расстраивать, тогда как меня это "понижение" совершенно не огорчало.
Должность санитарки добавила хлопот моей маме, ей пришлось в срочном порядке шить белую сумочку с красным крестом и аналогичную повязку на руку. В принципе, такие штуки продавались и в магазинах, но были в дефиците.
Я без особого энтузиазма стала таскать через плечо этот неудобный мешочек с бинтом, зелёнкой и ножницами внутри, но проверять чистоту рук и ушей у одноклассников считала (интуитивно, наверное) унизительным, и у меня, по-прежнему, не было к ним никаких претензий, о которых я могла бы доложить звеньевому.
Понижать меня было уже некуда, и классная безнадёжно махнула на меня рукой. Тем более что к концу учебного года энтузиазм активистов как-то поутих, а санитарки всё чаще и чаще забывали обременительную сумочку дома.
Мне хорошо запомнился первый классный час во втором классе. На него пожаловали директор школы и завуч. На повестке дня было избрание нового старосты класса. Гости сразу же воззрились не меня, но учительница что-то им шепнула и они, недоуменно переглянувшись, передумали предлагать мою "кандидатуру". А я догадалась, ЧТО примерно она им сказала.
Жизнь становилась всё спокойнее, устаревшая атрибутика отмирала на глазах, в работе общественных организаций появлялось всё больше формализма и игры. Играли в пионерские сборы, в комсомольские собрания, в праздничные демонстрации...
Но существовали люди, относящиеся к этим ритуалам крайне серьёзно. Таким человеком был и председатель пионерской дружины Бессарабов Вовка, четвероклашка всего-навсего, однако...
Я тогда училась уже в шестом классе и меня снова "выдвинули". Без моего согласия, чуть ли не заочно, избрали в эту самую пионерскую дружину. О, это была ДРУЖИНА во всей красе данного слова! Та ещё дружинушка.
Поначалу я не ходила на её заседания, полагая, что вскоре про меня забудут и моё "членство" в дружине незаметно рассосётся, но нет. Меня еженедельно донимали другие активные члены, которым было поручено во что бы то ни стало вытащить меня на собрание.
Однажды пришлось пойти. Сначала мне даже понравилось. "Дружинники" приветливо встретили меня, усадили за длинный стол, покрытый красной скатертью...
После соблюдения всех формальностей собрания, "товарищи" приступили, по-видимому, к самому интересному для них - "разбору" провинившихся в чём-то там пионеров. Провинности были смехотворными, зато разбирательство - нешуточным.
Дружинники задавали "обвиняемым" ехидные вопросы, всячески укоряли их и в конце концов доводили до слёз.
Аналогичные экзекуции над очередными бедолагами повторились и на втором заседании (с моим присутствием), и на третьем...
Я поняла, что это СИСТЕМА, поначалу меня это удивило и озадачило, потом стало крайне противно.
Кое-кто из "коллег" заметил, что я никогда не задаю вопросов "разбираемым" и ничего не комментирую.
Никому из дружинников было невдомёк, что я сочувствую не им, а именно провинившимся, и молчу принципиально. А они подумали, что я стесняюсь и стали "от чистого сердца" предлагать мне высказать какое-нибудь замечание или задать вопрос. Я отказывалась, отвечала, что у меня нет вопросов. Они поглядывали на меня удивлённо и одновременно с сожалением. По-моему, они считали меня очень непонятливой: как же это до меня не доходит, что унижать "нерадивых" учеников и упиваться при этом своей "властью" так приятно?
А до меня как раз-таки дошло. Посетив штук пять эдаких отвратительных для меня заседаний, я решила больше не ходить на "совет" дружины.
Посыпались напоминания: - "Обязательно приходи на совет дружины в четверг!", "Почему ты снова не пришла?", "Ты придёшь завтра на заседание?"
Пришлось ответить, что не приду ни завтра и никогда.
Последовала "угроза": - "Тогда мы исключим тебя из совета дружины!"
- "Исключайте," - чуть ли не с облегчением ответила я.
Но рьяные пионеры не унимались: - "Подумай и приходи!"
Шли недели, а настырные дружинники не забывали обо мне. Окончательно убедившись, что я не вернусь, они приняли довольно предсказуемое решение: "разобрать" меня на очередном заседании!
Они объявили мне об этом с каким-то злорадным сладострастием.
Я предупредила, что не приду также и на их "разбор", а после уроков быстрее, чем обычно, ушла домой.
Но на душе, между прочим, было несколько тревожно. И не напрасно.
За мной пожаловали посыльные. Заявились домой!
У меня почему-то не хватило смелости не пойти, а может чувствовала, что всё равно не отстанут, ещё немного и поведут на своё собрание под конвоем.
Около пионерской комнаты ошивалось двое "приговорённых" к разборкам. Третий уже вышел из кабинета - весь в слезах.
Мне оказали честь - пригласили на экзекуцию вне очереди.
Бывшая соседка по столу наивно пригласила меня сесть на "своё" место (всё-таки не все дружинники окончательно, пардон, скурвились), на что Бессарабов Вовка возмущенно возразил: - "Нет! Никаких "садись", пусть стоит, она уже не член совета дружины!"
И тут я поняла, как себя вести: ни в коем случае не проронить ни единой слезинки! Впрочем, плакать мне и не хотелось, но признаюсь, крови эти, выражаясь по-современному, вампиры попили у меня изрядно.
Их бесконечные нарекания и язвительные укоры я сносила молча и с надменной ухмылочкой.
Но я уже просто устала держать, что называется, хорошую мину. Уже чуть ли не сводило мимические мышцы.
Я знала, что стоит мне "пустить слезу" хотя бы понарошку (плакать по-настоящему по-прежнему не было ни малейшего желания) и "концерт" окончится. Но нет! Я решила "стоять до конца", хоть до ночи, и даже не извинялась и не "раскаивалась", а не то что бы рыдать.
Однако мои "палачи", видимо, тоже подустали. У них, похоже, закончились все их аргументы, которые должны были меня пристыдить, а я всё ехидненько улыбалась.
Дружина в замешательстве затихла. Но не надолго. Рьяный председатель Бессарабов не растерялся и подвёл итог, что меня исключают из совета дружины.
Только и всего. С этого и надо было начинать...
Ожидающие своей очереди в коридоре таращились на меня с удивлением. Они недоумевали, почему меня держат в пионерской комнате так долго, думали, видимо, что меня там "разобрали" на мельчайшие детали, а тут я вышла на своих ногах, да ещё и с сухими глазами, да ещё и с независимой (а, может, вымученной) улыбкой на лице.
* * *
Вижу, что название сего опуса не соответствует содержанию. Всё-таки стукачества в то время уже не было! А ведь неизвестно, каким боком вылезла бы эта выходка мне и моим родителям в том же 37-ом году...
Такое наплевательское отношение к оказанной чести состоять с пионерской дружине.
Тогда же всё благополучно окончилось моим исключением из совета дружины и больше никто никогда никуда меня не выдвигал. И всё. Никаких гонений, никаких последствий.
Ребята-дружинники просто заигрались в "начальников", "зазвездились", говоря по-нынешнему, но в целом не были ни стукачами, ни настоящими приверженцами, так сказать, идей коммунистической партии.
Даже рьяный активист Вовка Бессарабов, судя по теперешним фотографиям в ОДНОКЛАССНИКАХ, стал чуть ли не рокером. Правда и начальником тоже. Но и рокером! По совместительству. Бурное пионерское прошлое, кажется, не нанесло его личности ощутимого вреда.
Вывод. Хорошо всё-таки, когда все эти дурацкие идейные игры заканчиваются не так плачевно, как в случае с моим дедом. И вообще - да здравствует просто свобода, а также свобода слова и свобода после слова, аминь...