Сегодня утром был сильный туман. Я шла по Тучкову мосту, кутаясь в свое рваное пальто. Вскоре я увидела солдата – трепетно прижимая к себе автомат, он переговаривался по рации, периодически сплевывая за перила в молочно-серую мглу. Взгляд, каким он окинул меня, был пустой и безразличный.
- За мостом в обход по набережной. Большой перекрыт.
Вот и Большой затянуло… Тоскливо думала я. Город становится все меньше. Туман был такой густой, что казалось, можно черпать его ложкой и есть как кашу. Забытая роскошь – каша на завтрак, горячий кофе, и плюшки какие-нибудь, и яичница с ветчиной. Сегодня были очередные консервы и ложка сгущенки на десерт. Консервы и сгущенку нам выдают пайком раз в неделю. А соседка стала выращивать съедобный мох. На завтрак бутерброд со мхом, на ужин – тоже, но для разнообразия смешивает с остатками варенья. А я не могу на него смотреть. Все, все вокруг затягивает липкой зеленой тиной и какими-то отвратительными растениями, похожими на огромные змееподобные водоросли. Мох тоже растет на улицах, покрывает скользкой пеленой гранитные набережные, пробирается в дома и ползет по стенам, мох не зеленый, а тошнотворно-серый. Люди стали другие. И я тоже. Все мы ходим по одиночке с хмурыми серыми лицами и опущенными глазами. Группу людей можно увидеть только вокруг костра, где сжигаются горы мха и ненавистных растений. Я люблю огонь, поэтому часто стою со всеми и греюсь, а люди молчат, и мне кажется, ни одна мысль не тревожит их печальные осунувшиеся лица.
Я работаю на овощной базе. Не каждый день, а тогда, когда вызовут. Работа сдельная, и мне не всегда хватает денег на проезд, чаще хожу пешком, да и транспорт уже редко где ходит.
Для меня проехаться в метро – это настоящий праздник. Откуда взять деньги на проезд, если работы в этом городе практически нет. Умирающий город тянет за собой безропотно доживающее последние дни метро. Поезда уже ходят не по всем линиям и иногда подолгу стоят в мрачных сырых туннелях, пока рабочие разгребают отвратительные растения, успевшие за ночь затянуть, обволочь своими глумливыми скользкими стеблями блестящие и такие беззащитные перед ними рельсы.
Сегодня мне на работу. Метро еще работает, но нужно дойти до одной из немногих станций пешком. Людей в штатском я почти не встречала. Мне нечасто было страшно с тех пор, как началась война. Острое чувство невозвратимости прошлой жизни притупило все остальные эмоции. Но сегодня я оглядывалась по сторонам и пыталась увидеть в утреннем мареве тех, кто должен куда-то спешить в этот час, и мне было страшно, потому что я их не видела. Это было страшнее, чем взводы солдат и военные вертолеты над городом, и короткие сводки новостей о
погибающих городах.
С тех пор как город заболел этой страшной болезнью, я особенно полюбила метро. Его ни с чем несравнимый запах теплой резины не может перебить даже воцарившиеся в городе запахи сырости, затхлости и тины. С грустной нежностью я нащупываю в кармане один жетон, и меня неудержимо тянет вниз, под землю, где еще бьется в последних конвульсиях жизнь города, таким, каким он был…
По пути я смотрела в темные окна вагона, рассматривала пустынные станции и думала, что хочется остановить мгновенье, окунуться в мир образов,когда-то меня окружавших – люди, много людей, толпы, лица, взгляды, мысли всех нас и каждого в отдельности - один на всех человеческий мозг, мощный, пульсирующий, нависший где-то под потолком как улыбка чеширского кота. Сотни, тысячи, миллионы судеб, сросшихся друг с другом, и один разум на всех. Я видела, как все бегут, прижимая сумки, портфели, смотря в телефон, сталкиваясь, не оборачиваясь, что-то мысленно решая, пробиваясь вперед,
теряясь и снова возвращаясь.
Потом все ушло. Все стало обычным, неуловимым, невидимым, ненужным, и мозг снова начал поедать сам себя.
В вагоне рядом со мной стоял мужчина, вызвавший у меня чувство тошноты. Его ботинки показались мне омерзительными – черные, плоские, маленького размера, с круглыми носками. Но особенно раздражали огромные красные впалые круги вокруг глаз, словно он, не прекращая, рыдал месяц, и взгляд - полный отчаяния и какой-то отвратительной беспомощности. От него несло сыростью, затхлыми пустыми комнатами, старой мебелью, нестиранной одеждой. Я возненавидела его, потому что знала, что он умирает вместе с городом. Я не хотела видеть эти отчаявшиеся лица и опустившиеся от бессилия тела!
И тут боковым зрением я увидела, что на меня кто-то смотрит. Сперва мне показалось, что это ребенок, я подумала, что этого не может быть, потому что всех детей давно вывезли из города, и, повернув голову, взглянула на него. К моему удивлению, им оказался карлик – маленький человек с непропорционально крупной головой и телом 10-летнего ребенка. Он не сводил с меня глаз, и взгляд его был вязкий как патока и неподвижный.
- Садись рядышком, малыш, - внезапно обратился он ко мне.
- Я не малыш, - тихо ответила я.
- Ты замучена. Ты несчастна,- почему-то улыбаясь, сказал он.
- Мы все замучены этой безысходностью.
Карлик оживился, привстал, видимо поезд приближался к его станции.
И тут меня как ветром унесло в другой конец вагона. Звук тормозов заглушил крики, после чего я почувствовала боль и потеряла сознание. Когда очнулась, первое, что меня поразило, это тишина. Потом я увидела маленького человека, склонившегося надо мной.
- Поднимайтесь, леди. Нужно уходить отсюда. Его карие глаза пристально разглядывали мое лицо.
Я поднялась , страдая от сильной боли в спине, и держась за его руку, стала выбираться из искорёженного вагона.
- Не дрейфь, малыш, - только и сказал он.
Мы вышли в темноту узкого сырого прохода между вагоном и стеной, по которой струились толстые змеевидные
провода. Помимо тошнотворнлого запаха сырости что-то еще тревожило меня. Где же люди, подумала я, окончательно придя в себя. Ушли. Ушли вперед. И тут я услышала гул. Легкий, но неприятный гул вокруг, гул нарастающего страха.
- Вот если бы ты сегодня зашла ко мне на ужин, я угостил бы тебя паштетом. Дома у меня есть паштет и херес. Веришь? - говорил карлик, шагая впереди меня.
У него была смешная походка маленького человека, но мне она нравилась.
Поезд мы прошли, никого не встретив и не догнав. О таких авариях в метро я уже слышала, и знала что нас ждет у первого вагона - огромная глыба серой, расползшейся по рельсам слизи.
- Аккуратно, малыш, обходим, нам нужно пробираться вперед, - бормотал этот маленький человек.
Гул. Какой странный мерзкий гул. Думала я. Впереди была темнота, разрываемая тревожным светом редких фонарей на стенах. В едком запахе сырости чувствовалось дыхание болезни, поразившей город. От него кружилась голова, и становилось как то особенно печально внутри. Как будто все уже кончилось, и нет смысла ни в чем, и мыслей тоже нет, а есть только большая скорбь и тихая боль внутри, боль прощания со всем.
- Вот выберемся, я заберу тебя к себе. У меня есть возможность доставать продукты. Я циркач. Из цирка лилипутов. Слышала о таком? Мы ездим с труппой гастролировать в зоны боевых действий. Малыш, не молчи, скажи что-нибудь.
Какой абсурд, думала я. Идет третья мировая бактериологическая война, больницы переполнены людьми, которые разлагаются изнутри. Оставшиеся в живых стараются выжить в условиях усиливающегося голода и изменившегося климата. Каждый день только в нашем городе фиксируется до десяти случаев суицида, а мне циркач из цирка лилипутов предлагает романтический ужин, паштет, херес...
С трудом переступая попадавшихся по пути гадов, я думала о странном человеке, с которым сейчас шла рядом. То ли из-за страха, от острого чувства
одиночества, а может от притупившегося, но такого долгого отчаяния, мне становилось спокойнее рядом с ним.
- Я никому не нужна. У меня нет подруг. У меня нет никого. - Начала я.- Мой муж находится очень далеко, где – я даже не знаю сама, а он не говорит, и в общем-то мы давно не общаемся, тем более что связи с нашим городом нет. Мой муж уехал давно, когда война только началась. Он сказал, что будет работать там, раз его пригласили, и что я могу быть свободна какое-то время, что нам нужно пожить отдельно, а он устал от чувства притупленности и хочет освежить свою жизнь новыми впечатлениями. Война дала массу новых впечатлений, он прав.
Я глубоко вздохнула, и мне показалось, что к терпкому запаху сырости добавился новый, не менее омерзительный, вызывающий рвотный рефлекс запах.
- Боже, что за запах! Куда мы идем?! Когда закончится этот туннель?! - в моем голосе появились истерические нотки. Что я испытывала - ужас, страх, отчаяние? Нет, пожалуй нет. Мои возгласы были продиктованы скорее эгоистичным желанием услышать ответ, впитать в себя вкрадчивый участливый голос человека, ощутить волной нахлынувшее давно забытое чувство защищенности и может еще чего-то, пока непонятного, но томящего, свою безусловную, отчаянную нужность кому-то.
Маленький человек оглянулся на меня и тихо сказал:
- Так пахнет одиночество.
Он помолчал и добавил:
- Не бойся. Я слышал о захоронениях в метро. Расскажи еще о себе. Ты очень одинока?
- Я одинока – это факт, но есть в моей жизни одно обстоятельство, которое делает бессмысленным все попытки выстроить мировосприятие и жизненный уклад… Это отсутствие будущего. Ты пытаешься еще верить в то, что оно есть, твое будущее, но рассудок говорит иное. Попытка веры – это надежда. Значит, надеяться - это быть слабой. Сильный не надеется, он или верит или не верит. Я хочу быть сильной.
- Ну что еще? - я впервые задержала взгляд на его лице, он стоял совсем рядом и внимательно смотрел на меня. У него были очень темные глаза, крупные губы, нос, и совершенно потрясающая, завораживающая улыбка.
- Чем я занимаюсь? - продолжала я. - Чищу от гнили капусту, сортирую картофель и морковь, упаковываю в холщевые мешки, на которые клею этикетки: 211 вертолетный взвод, например. Живу в коммунальной квартире. В свободное время я читаю книги и гуляю по городу. Я не уверена, что я в здравом уме, потому что я иногда забываю, где ходила и с какой целью, что видела…
Мы еще немного прошли и увидели разветвление пути. Теперь нам нужно было выбирать по какому туннелю идти дальше. Там, где пути расходились, ярко горел фонарь и освещал безобразные разросшиеся растения, расползшиеся по стенам и уже спустившиеся к рельсам. Здесь их было особенно много, они обвивали даже потолок туннеля и чем-то напоминали живые организмы.
- Что за ужас... - прошептала я. - И куда нам идти?
Казалось, гул приближался, но непонятно из какого туннеля он шёл.
Маленький человек взял меня за руку. У него была теплая маленькая шершавая ладонь. Большие карие глаза смотрели на меня снизу вверх со странным лукавством и печалью одновременно.
- Малыш, когда мы выберемся, я заберу тебя к себе.
Он вдруг поцеловал мою руку. Его глаза смотрели уже преданно и нежно.
- Мы придем ко мне. Я закутаю тебя в плед, накормлю, налью рюмочку вина. Сделаю горячий чай...
- Почему?.. - Я растерянно смотрела на него, ощущая теплый комок в горле и подступающие к глазам слезы.
Он только улыбался своей лукавой, чуть виноватой улыбкой и ничего не говорил.
Боже мой, думала я. Кажется, я испытываю что-то похожее на только что родившееся, испуганное, беззащитное, маленькое счастье. В этом огромном, страдающем городе, посреди сырости, беспросветного тумана и мерзкой болотной слизи, проникающей в сознание и облепляющей его, я нашла человека... Нашла странного человека. Может быть теперь я смогу бороться.
Он потянул меня за руку в один из туннелей.
- Нужно идти.
- Мне кажется гул стал сильнее,- напряглась я, не отпуская его руки.
Почему мы идем именно сюда? Что нас ждет впереди? Где люди?
- Мы пойдем туда, где больше всего этих тварей.
Я промолчала и пошла за ним. Чем дальше я шла, тем ужаснее становился путь, фонари уже не горели, мы продвигались в темноте, скользкие вонючие
стебли обвивали не только стены, но и рельсы, и вскоре ноги начали погружаться в знакомую отвратительную слизь.
- Это же заброшенный туннель! - с ужасом закричала я. - Зачем ты завел меня в него?!
- По этому туннелю не ходят поезда, - ответил маленький человек.
Я не видела его лицо, но мне показалось, что он спокоен. В этот момент я поняла, что его спокойствие передается мне. И гул, который мы слышали, исчез, осталась только глубокая сырая ночь подземелья. Я подумала, что пойдя по другому пути, мы были бы сбиты встречным поездом. Жирные ползучие гады, облепившие слизью стены туннеля, не оставляли шанса на спасенье ни нам, ни поездам. Да, пройдет немного времени, и аварии станут постоянными, туннели поперхнутся этой вонючей слизью и забьются разбившимися поездами.
Я не знаю, сможем ли мы выбраться на поверхность. Я уже не знаю, нужно ли мне это. Я держу в руках маленькую теплую ладонь, которая обладает невероятной силой, и ощущаю прилив нового всепоглощающего чувства. Я пройду сквозь эту слизь, я выживу, я не сойду с ума, война закончится, и я вновь увижу людей - толпы бегущих, озабоченных, радостных людей, сталкивающихся друг с другом, не оборачивающихся, прорывающихся вперед.
А нужно ли мне это?
Я стояла в вестибюле метро и пыталась поймать улыбку чеширского кота. Моя ладонь хранила тепло другой ладони, и я знала что он где-то рядом. Поток людей не мешал мне ощущать его присутствие.
- Малыш, вот и я,- услышала я голос сзади. - Я тебе еще нужен?