Превратиться бы в птицу с белыми крыльями или хотя бы полетать на самолете, высунувшись из иллюминатора, поглядеть сверху на наш маленький поселок! Увидишь большое Гусиное озеро - от берега до берега, островерхие горы, а между ними каменистую, раскинувшуюся во все стороны степь с чахлой травой, колючими кустиками. А посредине этого пустого и унылого пространства черную пирамиду террикона и примостившиеся к ней низкие бараки. Один из них - буквой «П» с длинной перекладиной и короткими ножками. Так вытягиваются спящие на боку собаки, в струночку сложив передние и задние лапы. А дом напротив, в который мы скоро переедем из барака, просто короткая палочка без всяких ног: в нем всего четыре квартиры, а не тысяча барачных комнат с тысячью людей.
В нашей будущей квартире живет ведьма, колдовка Киселиха. Ее в поселке никто не любит и все боятся, потому что ночью летает она верхом на метле, может превратиться в свинью, собаку, навести порчу на живность. Если внезапно погибнет или потеряется корова – яснее ясного, дело рук Киселихи! У многих в бараке, есть домашние животные – коровы, козы, свиньи, куры. Понастроили для них сараюшек, землянок, кладовок, прячут от Киселихиного сглаза. Недавно вернулся с войны ее муж и живо построил собственный дом. Соседи радуются – пусть уезжают, от греха подальше, душе спокойней.
Они уже погрузили вещи на машину с зелеными высокими бортами. С крыльца барака мы с бабушкой наблюдаем за Киселевыми. Вот, кажется и все. Напоследок вынесли цветы в горшках. Можно идти принимать квартиру. Заодно проследить – не оставила ли Киселиха какую пакость? Она – высокая плотная тетка лет сорока с быстро бегающими злыми глазками подметает пол. Просторно, пусто и гулко. Бросила полынный веник к печке и не уходит, бегает из угла в угол, недовольно посматривает: и чего притащились? Муж – маленький проворный, черный как цыган кричит с улицы:
- Ты что там застряла? Сколько ждать можно?
Киселиха выглянула, махнула рукой:
- Да сейчас я!
Недобро сверкнула глазами в нашу сторону и, отважившись, упала на четвереньки, распахнув длинные полы мужниного пиджака, который постоянно носила. Подняла за кольцо западню, прислонила к стене. Опираясь обеими руками о пол, согнулась пополам и засунула голову в подполье. Покрутила головой, словно высматривая что-то в темных углах, и вдруг громко завыла пронзительным голосом:
- Хо-о-зя-а-ин! Хозя-а-и-и-н! Вылезай!
Мы с бабушкой остолбенели на месте. Кого она там прятала? Муж ждет на улице, а в подполье у нее еще какой-то хозяин? Киселиха, распластавшись по полу, подождала, потом протянула вниз руку и стала медленно подниматься, как бы поддерживая невидимое существо. Попятившись, широко распахнула дверь, придержала, пропуская перед собой «нечто», еще раз оглянулась и, выйдя в сени, снаружи так пнула по двери, что задрожали стекла в окне.
Она оставила нам стайку с сеновалом для коровы и землянку, в которой можно держать кур. На следующий день погода была солнечной, ясной, и мы с девчонками из барака побежали знакомиться с нашими владениями. Снег уже растаял. От земли шло весеннее тепло, и пахло парным молоком. Набегавшись вдоволь, мы надергали клочки коричнево-рыжей шерсти с боков коровы Муси, скатали тугой мячик. Шура Пичужина наклонилась, разглядывая ползущего жука, и вдруг закричала:
- Ой, кто мне спину кусает?
В ее кофточке торчала иголка с зеленой ниткой мулине. Откуда же она взялась? Откуда прилетела? В побеленной двери стайки, у которой сидела Шура, увидели еще иголку с такой же ниткой. Наверное, это сделала ведьма Киселиха? Мы испугались колдовства, и долго не заходили во двор, пока не забылись эти иголки.
За недолгую жизнь в бараке просто невозможно запомнить всех людей - так их много. С некоторыми я никогда не разговариваю. Они даже не здороваются и смотрят на тебя как на пустое место. Вот, например, Куликовы, муж и жена. Их редко кто видит.
- Нелюдимые, - говорит бабушка.
Высокий, лет тридцати пяти мужчина ходит оглядываясь, с опущенными плечами. Смотрит искоса, прячет взгляд небольших светлых глаз. Лицо бледное «без кровинки», как его серо-голубая рубаха, голова лысая. Судачат, что он предатель, немецкий полицай из Краснодона, где тоже добывают уголь, но грамотный специалист, и на шахте без него не обойтись. Поэтому живет не в землянке с бывшими военнопленными, а среди «честных» людей.
Лучше всего я знаю семьи моих подруг. За коричневой дверью - комната Шуры окном на север. Даже днем у них полумрак. Не сразу разглядишь убогую обстановку - железную кровать, топчаны, стол на шатающихся ногах. Посредине, возле печки воткнута в единственный стул с высокой спинкой сучковатая и кривая как палка длинная высохшая старуха, бабка Пичужиха. Наверное, ей сто лет, такая она древняя. Тронь – и развалится. Вся в черном, в шерстяных грубовязаных носках и бурятских унтах. Мало того, что в жилище темно, так вдобавок к этому бабка окутана облаком плотного дыма. И она в нем теряет очертания. Посмотришь – сидит, не выпускает деревянную трубку с костяным мундштуком, шарит по ней узловатыми коричневыми пальцами. В другой раз взглянешь – нет бабки, растаяла, остался от нее только сизо-голубой табачный кокон. Сморщенное с кулачок лицо никогда не улыбается, ничего не выражает – окаменевшее, без мимики.
На самом деле бабка вовсе не Пичужина, а Торгушина. Но зовут ее по мужниной фамилии дочери Клавдии. «Кланька», - хочет сказать мать, но из беззубого шамкающего рта вылетает «Ханька». Муж тети Глани погиб на войне, осталась Шура, моя подружка старше года на два. Сразу после похоронки ее мать ненадолго выходила замуж и родила девочку Валю и слабенького Колю – рыхлого, золотушного мальчика. Лицо и ручки, кожа у кромки волос покрыты желтыми рыбьими чешуйками. Он вечно сидит на горшке. Выпадающую прямую кишку – ужасающе-красную, Шура с гордостью показывает нам, если матери нет дома, и умело заправляет на место рукой.
Кроме «Ханьки», у бабки есть еще две дочери – старая дева Паша и вдова Наталья с подростком Ниной. Они живут в другом подъезде. Вылеплены с бабкой на один лад - с высокой плоской угловатой фигурой, широкими прямыми плечами,темно-карими сонными глазами и недоверчивым выражением лица. Только тетя Гланя другая: женственная, мягкая, светится добротой и живостью. Открытая улыбка преображает грубоватые Торгушинские черты. Такая же милая, чернобровая со смуглым румянцем красавица- дочь, моя подружка Шура.
Пичужиха обычно молчит, а говорит изредка и непонятно, перемежая родные русские слова с бурятскими. А вдруг, она и вправду бурятка? Старость всех равняет на одно лицо. Нет, может вовсе она и не такая старая, потому что недавно вернулся из госпиталя ее сын Вася, по виду совсем молодой парень. Не родила же она его в семьдесят лет!
У Васи одна нога, вторую ампутировали после ранения. Вместо нее от колена круглая коричневая палка с резиновым наконечником-подошвой. Так и тянет исподтишка смотреть на эту палку, но испытываешь неловкость и стыд. Уж закрывал бы пустой штаниной, а не закатывал ее высоко! В больших красивых Васиных глазах с пушистыми как у девушек ресницами притаилась печаль. Он часто напивается, валяется в общем коридоре, и все жильцы осторожно перешагивают через его настоящую ногу, чтобы не задеть, не потревожить. Перед тем как свалиться без чувств, Вася буянит – громко ругает родных и всех, кто попадет под руку, даже дерется.
Пасхальное весеннее утро. Ребятишки высыпали из барака с крашеными яйцами и в праздничной одежде. Цвет яиц от лукового пера красно-коричневый, с разводьями, а у меня – серебряный. Необычный, но уж очень марает руки. Бабушкина сестра привезла серебристый камень – графит. Говорит, нашла возле церкви, когда ходила в соседнюю деревню на Первопрестольный праздник. От Пасхи до Пасхи его прячут в буфете, и каждый раз не могут сразу найти. Гладкий блестящий кусочек стал совсем маленьким и незаметным.
Уже с утра солнце играет, купается в синеве. Высоко повис над головой поющий жаворонок. Я стою на крылечке, переступаю с одной гладкой половицы на другую, стараясь не раздавить сонную, откуда-то выползшую муху. Любуюсь своими новыми туфельками. Коричневые, с поперечным ремешком, ослепительно блестят лаком. И с белыми носочками – такая прелесть, что глаз не отвести!
Вдруг в коридоре раздался страшный грохот, что-то упало и со звоном покатилось по полу. Распахнулась, ударившись о стену, дверь. Испуганный женский визг! Прямо на меня летит с растрепанными волосами Нинка Торгушина. Еле успеваю соскочить с крыльца и освободить дорогу. Следом, прыгая на протезе - одноногий разъяренный Вася, ее дядя. В руках - топор! Настоящий, большой и острый, которым рубят дрова! Глаза вытаращены, истошно вопит, рубаха расстегнута и вылезла из брюк. Сбежавшиеся мальчишки бросились врассыпную. Люди высунулись на крик и снова спрятались в подъездах. Нинка помчалась вокруг барака, Вася за ней. Обежав круг, она его опередила и захлопнула дверь. Обессилевший Вася заревел как бык, стал неловко взбираться на крыльцо и тут увидел невесть откуда взявшегося котенка. Взмах топором! Ровно посередине - две трепыхнувшиеся мохнатые половинки.
Вася сел на ступеньку, руками распрямил ногу с палкой и заплакал. Мы, потрясенные, наблюдали из-за угла. Через некоторое время на крыльцо выползла бабка Пичужиха. С кряхтением опустилась на ту же ступеньку. Нашептывала, приговаривая, гладила сына по плечу. Вынула изо рта свою трубку и всунула Васе словно конфету. И он, как маленький, вытер рукавом слезы. Сидел, низко свесив голову, потом поднялся и пошел в комнату. С ведром воды появилась Нина. Завернула в тряпку красные комочки и понесла на помойку. А Пичужиха, мы тайком называли ее Баба-Яга, со стоном опустилась на колени и стала отмывать кровь.
Справа от Пичужиных живут Протасовы, мать с двумя детьми. Они получают пособие за отца, погибшего в конце войны. Мать – маленькая грустная женщина с озабоченным лицом – уборщица. Оля учится во втором классе, очень любит маленького братика. Он и вправду забавный. Вместо «р» говорит «г», и называет себя смешно – Юга Пготасов. Они оба тихие, малоподвижные. Лица припухшие, и сами дети кажутся неуклюжими и толстыми, но их мать говорит, что это от болезни и плохого питания. У Юры большой рахитичный живот и кривые ножки. Он никогда не плачет, не капризничает и ни к кому не пристает. Оля – тоже спокойная, рассудительная девочка. Любит читать вслух и слушать, не отводя внимательных карих глаз.
Все это наши ближайшие соседи. А в правой «ноге» буквы «П» с самым высоким крыльцом живет семья Коротковых. Куча белобрысых детей и мать – большая, рыхлая, слезливая. Она берет белье в стирку. Целыми днями ребятишки бегают с ведрами к водокачке, носят уголь и топят печь. У стены на двух табуретках стоит большое оцинкованное корыто, в нем ребристая стиральная доска, на полу в баках – замоченные чужие простыни, пододеяльники. В таком же баке кипятится белье в мыльном растворе с добавкой канцелярского клея. Пустые бутылки от него валяются на полу. В комнате трудно дышать от пара, стены влажные – настоящая прачечная. Тетя Галя Короткова подает мне аккуратную стопку чистого, пахнущего солнцем и ветром выглаженного белья, и я вижу – какие у нее большие, красные, распаренные руки.
Рядом с Коротковыми – беспокойные Мартыновы. Муж шахтер, ударник труда, а жена - бойкая чернявая плутовка Катя торгует в хлебном магазине. После гибели сына по выходным или ночью – независимо от дня недели, у них изуверская драка – летают тарелки и сковороды, ломаются столы и стулья, гремят громы и сверкают молнии. На весь коридор рев, визг и ругань. Выходит Короткова с грудным ребенком на руках, стучит в тонкую фанерную дверь:
- Вы бы там потише, а? Дети ведь!
Гришка - неистовый ревнивец, и следы такого несчастья светились фонарями на Катином лице. До тех пор, пока не случилось событие – трагическое и до безумия смешное, но после него у Мартыновых воцарились мир и покой, совет да любовь. В пылу сражения, а, может, наоборот, примирения Григорий откусил Катерине нос! Самую шишечку! Насмерть перепугался, выплюнул комочек, и они понеслись с ним в Улан-Удэ, к хирургам. За сто километров – на попутной машине! Однако пришить нос на место не удалось. Пришлось его выбросить. С тех пор Катя носит черную заплатку-лепешечку из кожи, черные завязки пересекают щеки и надеваются петельками на уши. Любовь Гриши к безносой жене стала ровной, спокойной и безграничной. Он наряжал ее в дорогие одежды, покупал украшения, возил на курорты. Многие женщины завидовали Кате. Вот бы такого мужа, пусть и ценой потери собственного носа!
Кто же летом топит печи в комнатах? У каждого подъезда сложены кирпичные - одна или даже две-три печки. Низкие – до полуметра в высоту, но с настоящими топкой, поддувалом и железной трубой. Дымят как маленькие катера-пароходики. Все знают – что у кого в кастрюлях. Хозяйки в фартуках крутятся с поварешками, покрикивая на ребятишек:
- Принеси соль… Лавровый лист справа там, на нижней полке… Да полотенце прихвати, полотенце, тебе говорю…
В жаркие дни дощатые стены нагреваются, засыпанный в них шлак пышет жаром. От духоты невозможно заснуть. И тогда весь барак превращается в цыганский табор. Перед крыльцом, прямо на земле возле печек семьи мостятся в ряд – одна к другой. Матрасы, одеяла, простыни, подушки – все выволакивают из комнат. Завистливо – ах, какие у них верблюжьи одеяла, где только берут? – или с осуждением – глядите-ка, простыни-то серые - вот лентяйка, мало-мальски пожамкает, да и на веревку! - косятся исподтишка женщины.
Спят, храпят барачные обитатели. Двери настежь – комнаты проветрятся, остынут за ночь. В одну из таких таборных ночевок раздался громкий крик:
- Воровка! Держите!
Вася Торгушин спал ближе всех к крыльцу. Долго не мог заснуть - мучила фантомная боль в отнятой ноге. Перед утром, чуть стало светать, задремал, но тут кто-то об него запнулся. Поднялась суматоха, все проснулись, вскочили, не понимая, что происходит:
- Где? Какая воровка?
Тощая девчонка лет двадцати стояла, озираясь, с вытаращенными от страха глазами на посеревшем лице. Узлы и сумки выпали из ее рук.
- Не бейте меня, пожалуйста, не бейте… я больше не буду… Простите… Простите, - шептала как заведенная, заикаясь, размазывая по лицу слезы. Соседи окружили воровку.
- Ты откуда взялась такая? - спросила моя бабушка.
- Из тюрьмы… выпустили… Уж месяц как. Домой мне надо, в Воронеж, сын… у меня… с мамой...,голодают они, - и громко зарыдала. - Отпустите, дяденьки,… пожалуйста…
Развязали узлы, вытряхнули сумку. Кто-то взял свое назад, но многие не притронулись к продуктам, даже собрали немного денег.
- Чтобы духу твоего здесь больше не было! - плачущим голосом гнусаво пропела тетя Катя Мартынова.
Ее муж дядя Гриша, протирая заспанные глаза кулаком, пошел в барак и вскоре вернулся с большим свертком. Протянул воровке и, сморщившись словно от боли, сказал:
- Сыну твоему. Нашему… уж не пригодится.