Анна возвращалась домой. Она торопилась. У Танюшки резались зубы, и ночью обе не спали.
Бессонные ночи Анна переносила хорошо. Сложно было только одно – следующим утром во время прийти на работу.
Так было и сегодня. На репетиции она опять вовремя не вступила, и дирижер был крайне зол на нее и на сарказм не скупился. «Как я сочувствую вашему мужу, если вы такая безответная». Пусть язвит, она уже давно привыкла к методам работы в этом богемном музыкальном коллективе, «дружественном террариуме». Наверное, гиббоны и ящерицы, если бы выучились их витиеватому языку, то говорили бы точно так же, как и все претендующие называться интеллектуалами люди.
Анна спешила. В голове все еще звучал Рахманинов. Она знала, что сыгранная мелодия не отпустит ее до тех пор, пока она не услышит Танюшкин плач. Перед ее плачем классика уступала, затихала и, причем, на столько глухо, что даже не верилось, что она снова может их услышать и сыграть.
Лучше пойти поскорее. Когда бежишь, то нет времени думать. И няню давно пора отпустить.
И почему надо спешить? Когда спешишь, ничего не успеваешь. Не хватает времени на наполнение. Но ведь если делать все медленно, то наполнения тоже не будет. Это как темп в произведении – он указывается в начале и задается до самой последней ноты.
Для чего она вообще ходит на работу? С материальной точки зрения, она посчитала, выгода составляет три тысячи семьсот пятьдесят рублей. Абсолютно бессмысленно, если говорить числами. И морально тоже: на репетициях и на выступлениях она думает о том, как там ее дочурка, а как приходит домой, думает, как лучше сыграть партитуры.
Она пыталась не ходить на работу. Ничего не получилось – нет, не из работы, а из того, что она пыталась на нее не ходить. Хотелось играть, причем так, чтоб струны порвать. Но Татка либо спала, либо плакала – и в любой из этих моментов играть было невозможно. Ночи давались легче, чем дни. Плач, хождение по комнате от одной стороны к другой. Сколько ж она прошла так с Таткой на руках – километры наверно!
И этот Танюшкин крик, как слишком форсированное arco на перетянутой струне. Она зажимала струны, но струна звучала так, словно это не она прижимает струны к грифу, а сам звук давит через пальцы на ее душу сбрасывая резкий фальцет в самом сердце…
Это сначала были иллюзии – что она обязательно поедет с Андреем в этот город, куда его послали возглавить производство. Она рассуждала так, что поскольку все равно ей надо в декрет, так пусть лучше она его проведет с мужем. Поедет в этот городок поменьше и будет там жить. Родит ребенка, будет домашней королевой. Будет встречать его с улыбкой и всегда красивой. А вечерами – играть. Эти мечты только сейчас кажутся девическими и наивными. Тогда она относилась к ним вполне серьезно. Но родилась Татка, и своим горьким плачем разрушила эти грезы до последней наивно-чистой кристаллики.
Еще помнится, когда она была беременна, она услышала, как священник говорил по радио, что материнство – это крест. Она тогда поразилась, почему это крест, если вон ее малышка как весело пинается! Теперь, видя, как молодые мамы обреченно катят коляску, или ведут ребенка в школу, она все больше и больше понимала, что стоит за обреченностью в их взгляде.
Вместо светлых дневных иллюзий у нее был ночной кошмар. Она не помнила, когда начинался день и заканчивалась ночь. Она превратилась в машину по присмотру за ребенком: дать грудь, поесть самой, погладить, поменять памперс, постирать, погулять.
Сколько ж прерванных снов растворились в ее мамских горестях! Услышав плач, Анна заставляла себя открыть глаза, и в который раз снова бросалась утешать Татку, а сон казался таким сладким, и в нем было что-то вдохновляющее. Как бы хотелось вспомнить хоть один из тех недосмотренных снов или чтобы хоть один из них повторился!
А еще было пение птиц. Их дом в этом маленьком городке стоял как раз на границе с лесом, где птицы начинали петь за окном, когда Татка просыпалась на предутреннее кормление. Пение тех птиц было каким-то особенным. Наверно, это был определенный вид птиц, которые пели в это время, причем настолько тихо, что если бы не Татка, то Анна и не услышала бы этого мягкого их пения. Они пели, словно пытались ее хоть чуточку утешить. Анна прислушивалась к этому рассветному пению и, по профессиональной привычке, пыталась провести аналогии с какой-нибудь мелодией, но не могла. Такое даже не сыграть…