эстафета от Натальи Фрехтман

Татьяна Мартен
стигматы-авоська-океан-мольберт

Сегодня Лопушков проснулся раньше обычного. За окном элегантно падала листва,  дворник выводил метлой эротичную мелодию, отчего постельное одиночество Лопушкова тихой грустью шелестело по организму.
Причиной тому была коварная зазноба Люська, бросившая Лопушкова без  долгих объяснений.
Люська невероятная женщина! У неё, как в песне, были рваные джинсы и монгольские скулы, а уж, холодный обжигающий виски они любили оба, собственно, на этой почве и возникло взаимное чувство.
Люська, Люська…  А дворник вжик, вжик, туда, сюда и ведь с каким чувством, как виртуозно выдаёт, подлец! Куда попали Крейслеровы «Муки любви»! Вот он ад терзаний каждое утро под дворницкую метлу! Сердечные муки зашкаливали, на душе у Лопушкова проступили стигматы.
В момент нехитрого  завтрака страдальца дворник сбился с ритма. Утраченной гармонии Лопушков противопоставил неприличный жест средним пальцем и остался доволен собой.
Его рассеянный взгляд остановился на потрёпанной раритетной авоське.
Авоська! Как много в этом слове для сердца лопушковского слилось и ещё больше в нём отозвалось!
В этой авоське Люська, когда пришла к нему навеки поселиться, принесла свою недвижимость в виде зубной щётки, плойки, смены белья и тому подобное, а движимость в виде кота Фаринелли привела на поводке.
Кот мяукал противным фальцетом и толстел ни по дням, а по часам, что с него взять, Фаринелли он и есть Фаринелли.
Люська ревностно относилась к приросту живого веса и каждую неделю, посадив кота в авоську, взвешивала на канторе. Результаты записывала на обоях, радостно констатируя, что дармоед активно поправляется.
Они с удовольствием вспрыскивали это событие бутылочкой, дугой и бросались в океан любви. Ко всем прочим достоинствам Люська в этом океане была далеко не креветкой, и Лопушков к моменту возвращения на берег становился трезвым, как стекло.
Умиротворённая Люська выкуривала сигарету и, приспособив под мольберт разделочную доску, писала карандашом на обратной стороне оторванного куска обоев его обнажённую натуру. Лопушкову было чем гордиться и что людям показать, посему позировал он охотно.
Безоблачная, духовно насыщенная жизнь, продолжалась бы и дальше, но, к сожалению, мир несовершенен.
Ночью  Фаринелли возился, подмяукивал, словом, мешал спасть, а на утро разродился шестью котятами.
Рухнула Люськина вера в человечество, ей впарили вместо кастрата, которого она могла бы откормить до рекордных размеров, беременную кошку! Лопушков только спустя некоторое время осознал масштабы трагедии. Люськины монгольские скулы, как он раньше не понял этого, выдавали в ней принадлежность к предкам из скотоводческих племён. Урбанизированная Люська свою подсознательную тягу к холе и откорму скота хотела реализовать через Фаринелли, но поскольку он оказался Фаринеллихой, её захлестнула мощная фрустрация, так как взращивание и селекция совсем другой профиль.
Люська ушла, бросив несчастного Лопушкова с кормящей кошкой и новорожденными котятами на руках.
Убитый печалью брошенец каждое утро навещал Фаринеллиху, машинально кормил, не забывая в очередной раз возложить на неё вину за потерянное счастье. Фаринеллиха к его упрёкам относилась индифферентно, ей были интересны только котята.
Сегодня утром Лопушков, как всегда пошел кормить кошку, но молока не оказалось. Фаринеллиха облизывала пустую миску, с лёгким укором поглядывая на благодетеля.  Котята тоже хотели подкрепиться и отчаянно пищали.  Картина произвела на Лопушкова фантастическое впечатление – он почувствовал себя многодетным отцом!
Груз великой ответственности приятной тяжестью лёг на душу, вытеснив стигматы. Лопушков натянул винтажные треники, схватил авоську и побежал за молоком. Возвратившись, он наполнил миску Фаринеллихи, та, вылакав всё до донышка, завалилась на бок и котята, уткнулись мордочками в её пушистый живот. Лопушков смахнул слезу умиления, океан нежности заполнил всё его существо. Он оторвал кусок обоев, приспособил разделочную доску под мольберт и, нарисовав рожицу а ля точка, точка, запятая, написал: «Люська, ты не права!».