В темноте овал пшеничного цвета обнял портрет молоденькой девушки, подержал его некоторое время в объятиях, вздрогнул, и, ощупывая пустые стены, пополз дальше. В заполненной до потолка комнате – затопленной чернилами густой тьмы - казалось, не существовало ничего более – кроме плавающего луча света, отталкивающего фонарик в чьей-то невидимой руке.
Одиночество, потерянность, боль утраты - безвозвратной, невыносимой - что еще можно было чувствовать подле двери, от которой я отступил только что, от двери с небольшим окошком - за ним всё также была видна лента света, отброшенная фонарем, она непрестанно касалась изображенного лица – тонкие линии которого рисовали лишь безрадостность, лишь безысходность.
Наверное, именно такие чувства я должен был испытывать – как и всякий, кому доверялся мой друг Петя Никифоров, когда, пригласив к себе в гости, знакомил со своей инсталляцией «Луч воспоминаний в кубе одиночества перед глазами равнодушного наблюдателя», но… Увы, я обязан был признаться – самому себе, разумеется, не Пете, - что во мне породило лицезрение очередного плода Петиных творческих усилий лишь пробуждение аппетита да желание поговорить со своим другом о чём угодно, но только не о смысле, присутствующем (наверное) в его инсталляции.
- Ну что, друг мой, Питер… Ты знаешь… Не ожидал, – я положил Пете руку на плечо. - Очень. Мне понравилось. Очень. И, я думаю, моей Ларисе понравилось бы тоже. Прекрасно!.. А… Не перекусить ли нам, друг мой закадычный, загадочный, чего-нибудь жидкого? Такого, знаешь ли, винного?.. И непременно ты мне должен рассказать, как это ты всё сделал… У тебя там фонарь сам по себе двигается… Как же ты это всё устроил?.. Какие-то сложные механизмы?
Я очень надеялся, что приступ одобрительной болтовни, который я хоть и старательно, но неумело изображал, казался весьма естественным, непринужденным и даже немного циничным. На самом деле во мне жило тягостное ощущение напряжения, вызванного потребностью в объяснении своему другу не только бессмысленности и тщетности его творческих экспериментов, но и, главным образом, их зловредности. Потому как в его возрасте, в его семейном положении – молодая жена, совсем недавно рождённая кроха – регулярно невесть чем занимать комнаты, драгоценное внимание супруги и свое свободное время – занятие, по крайней мере, несерьёзное, а то и просто негожее.
- Как Вам?.. Как Вам Петины инсталляции?
Я оглянулся. Задумавшись о том, с какой стороны всё же подступить к беседе с другом, я не заметил, как Петя вышел из комнаты, а вместо него рядом со мной появилась молодая женщина – присела за стол, приютивший на себе початую бутылку красного вина да пару пустых стаканов, смотрела на меня пристально. Алёна? Авдотья? Анастасия? Как же мне представлял свою жену Петя?
- Мне его приходится уговаривать… - г-жа Никифорова, похоже, пользовалась отсутствием супруга, и, думается, намерение у неё было одно - поговорить со мной тет-а-тет. – Он уж сколько раз собирался бросить свои творческие поиски, но я каждый раз настаивала – нет, у тебя получится, нет, у тебя получается… Вы же понимаете, у каждого человека должна быть возможность жить не одной жизнью… - эти несколько странные слова проговорила она с не менее таинственной улыбкой. - Вы уж поддержите его…
- Смотри… Помнишь?.. - из-за спины предо мной возникла фотография, чёрно-жёлто-белая, с размытыми чертами чьего-то лица. Это Петя вернулся, протягивал мне прямоугольник с картинкой из прошлого.
Предо мной в руке дрожала фотография Ларисы. Такая молодая… Когда же было сделано это фото?.. Лариса пропала… Шесть лет назад… Пропала без вести на Северо-Западной войне. Шесть проклятых лет назад… Когда же...
Всматриваясь в черты лица Ларисы - замутненные временем, невнятной печатью фотографии, чем-то попавшим мне в глаза - я чувствовал, что будто подле меня ничего нет. Ничего, кроме лица – такого знакомого, такого далёкого. И более – ничего. И никого. Лишь в темноте луч воспоминаний…