Грядущая материальная цивилизация
приведет к тирании над человеческим духом
и в ней некуда будет укрыться.
Печерин.
О, безумный человече, доколе углебаеши,
яко пчела, собирающи богатство твое?
Вскоре бо погибнет, яко прах и пепел…
Покаянный канон.
Я долго сопротивлялся этой теме, но она из года в год, время от времени настойчиво стучалась в двери моего сознания, требуя воплощения. И даже теперь, склонившись над листом с ручкой в руке, чувствую не оставляющее меня сомнение – а стоит ли? Но что делать, если из дали прожитых лет нет-нет, да и глянут те глаза несчастных в душу мою, словно моля помянуть их отверженных, напомнить живущим, что и они когда-то были в этом мире. Возможно, я еще какое-то время противился бы, если бы ни этот случай.
Я работал у себя на огороде, когда во второй половине дня почувствовал боль в правой стороне живота. Боль была вполне терпимой, и я продолжал работать, объяснив ее тем, что продолжительное время находился в наклонном положении, и когда лягу она пройдет.
Поужинав, я лег в постель раньше обычного, ожидая, что скоро боль исчезнет и усталость принесет желанный сон. Однако уже скоро я почувствовал, что мне стало хуже. Я ворочался с боку на бок, пытаясь найти такое положение тела когда бы боль хоть чуть стала слабей, но тщетно. Тревожные мысли лезли в голову. В чем причина? Может это рак, который долго таился в моем теле, и вот теперь дал о себе знать?
Вспомнил своего знакомого – Данилыча, умершего от рака. Они несколько лет жили в нашем селе, потом продали дом и перехвали в город. Я долго не видел их, и вот узнаю от его жены, что его уже нет в живых. Она рассказывала, что он долго мучился. Последний месяц он уже ничего не ел и не пил.
Мной овладел страх от мысли, что это начало болезни, и меня вот так же боль будет терзать день за днем, месяц за месяцем, а может быть и дольше. Уже через часа два я думал о смерти, как избавительнице от ожидающих меня страданий. Я достаточно пожил на свете, - думал я: многие мои сверстники уже давно лежат по своим могилам. И что ждет меня в этой жизни? Что ждать мне от нее, ради чего стоило бы как-то перетерпеть боль? Я давно уже свыкся с сознанием неизбежности смерти, чувствовал ее приближение, каждый день наблюдал, как слабею, как дряхлеет мое тело, как медленно, пока еле заметно уходит из него жизнь.
А теперь еще и эта боль. Не лучше бы уж сразу петлю на шею – и конец всем страданиям. Но, наверное не сразу. Наверное, какую-то боль успею почувствовать от стягивающей петли. И этот процесс удушения, когда страстно захочется хотя бы еще раз вздохнуть. Да и мозг ведь не сразу умрет, как только прекратится поступление воздуха. Кажется, еще пять минут живет. Но пусть даже не пять, а минуту, в течение которой ты успеешь осознать, что натворил, совершив непоправимое.
Почему чаще всего для этой цели выбирают веревку? Впрочем, вполне объяснимо. Это самый простой, доступный способ лишить себя жизни. По крайней мере, у нас. В странах, где разрешено иметь огнестрельное оружие, не станут накидывать на шею удавку.
Вспомнил эпизод из какой-то прочитанной книги, единственный из прочитанного. Он ставит ружье прикладом на пол, кладет подбородок на отверстие ствола, нажимает большим пальцем босой ноги на спусковой крючок, и заряд сносит черепную коробку, разбрызгав мозг по потолку. Всего лишь мгновение. Но представив, сколько неприятностей доставишь своим близким, и сколько нелестных выражений отпустят они тебе вдогонку, какими словами помянут тебя; представив свое обезображенное тело, которое неприлично будет выставить на обозрение любопытствующих, и опять-таки невольно мысленно вернешься к веревке.
Я с сожалением подумал, что у нас нет закона, разрешающего медицине оказывать подобные услуги. Кажется, в некоторых европейских странах это разрешено. Может и в Америке тоже. Не может быть чтобы такое доходное дело не нашло приверженцев. Не трудно представить, сколько стоит эта услуга. Палачам во все времена неплохо платили, а тут, к тому же, то же самое, но окрашенное в розовый цвет милосердия, сострадания. А если учесть психологический момент, что человек в присутствии смерти становится значительно щедрее? На рынке, покупая десяток яиц или бутылку молока, может торговаться из-за гривны, а случись, кто умрет из близких, безропотно выкладывает за похоронные услуги сотни, тысячи.
И разве стал бы я сам скупиться, экономить, доведись бы самому обратиться к специалисту этого профиля, который бы гарантировал мне безболезненный, может даже приятный уход из этой печальной юдоли. Я представил, как дотерпев до утра, согрел бы воды, искупался, позавтракал, почистил зубы, оделся бы прилично случаю, и отправился бы в наш сельский медпункт к нашему врачу. Тот сразу по моему измученному и несколько торжественному виду догадывается, с чем я пришел, однако из приличия просит присаживаться.
Спрашивает:
- На что жалуетесь?
Затем, опять-таки из приличия, пытается отговорить, но, в конце концов, переходит на деловой тон. Спрашивает, какое снадобье желаю принять: отечественное или импортное, предупредив, что импортное стоит дороже.
- А какая разница, - спрашиваю.
Он объясняет, что после приема нашего, я просто моментально отключаюсь, а приняв импортное, еще минут пять-десять буду жить в мире приятных видений.
- Даже можешь разговаривать, смеяться, рассказывая, где ты находишься. Ты, например, можешь сразу очутиться в раю, и видеть, как ангелы радостно встречают тебя.
- Ах ты, совсем забыл! – спохватываюсь я. – Прежде бы следовало помолиться. А еще лучше бы как-нибудь дотерпеть до воскресной службы и исповедаться и причаститься.
Но тут мысли мои резко меняют направление. Христианская религия решительно против самоубийства. Самоубийц даже хоронят не на кладбище вместе с другими, хотя может быть среди них при жизни были законченные подлецы и негодяи, а отдельно, за оградой кладбища.
У нас новое кладбище, лет десять-пятнадцать как начали на нем хоронить, а уже за оградой шесть могил. Мне почему-то не хочется быть седьмым, лежать в их компании. Если рассуждать, то прибегая к посторонней помощи, ты кроме греха самоубийства совершаешь может еще более страшный грех, искушая деньгами другого, чтобы он совершил убийство.
Я с неохотой отклоняю этот способ избавления от страданий, и с надеждой напоминаю себе заверения святых отцов, что Господь знает возможности и силы каждого грешника, и не посылает ему испытаний сверх того, что он может перенести.
Но Данилыч, как рассказывала его жена, в последние дни потерял рассудок, уже ничего не соображал. Может от боли? Может это и был предел его сил? Данилыч был сильный мужик.
У меня же к часам трем боль стала заметно утихать, и я скоро уснул. Но прежде представил, как мой ангел-хранитель докладывал по инстанциям с разочарованием и даже с некоторой долей презрения:
- Слабак. Всего каких-то восемь часов испытаний, а он уже думает о самоубийстве. Гляди, вместо того, чтобы через страдания искупить старые грехи, он пополняет список грехов новым.
Где-то в начале семидесятых годов мы с женой собирались во время отпуска ехать в Крым, и моя мать, которая в это время готовила документы для оформления пенсии, поручила мне разыскать ее бывшую сослуживицу, с которой она работала перед войной в одном учреждении, и которая могла бы подтвердить это, прибавив несколько недостающих лет к стажу. Случайно сохранился в памяти ее адрес, имя и фамилия. Живет ли она там? Да и жива ли вообще?
Приехав в Судак, мы первым делом пошли выполнять поручение, и без труда нашли нужный нам дом. Дом был старый, может еще дореволюционной постройки. Запомнились высокое окно и высокая резная дверь, в которую я постучал, и тут же открыл ее, не дожидаясь разрешения, предполагая оказаться в прихожей. Это и была когда-то прихожей, когда проживал, или может время от времени наезжал с семьей отдохнуть у моря бывший владелец этого дома. Но после революции его заселили несколькими семьями, и бывшая прихожая стала отдельной однокомнатной квартирой.
Передо мной метрах в двух от двери стоял стол, а за ним у стены кровать, и на ней лежала женщина. На мой стук она приподнялась на локте, и в таком положении она навсегда осталась в моей памяти. Лет пятидесяти, худая, в пестром ярком халате, спустившимся с одного плеча, с распущенными, каштанового цвета крашенными волосами. И эти большие глаза, этот взгляд, устремленный мне навстречу, в котором было столько боли, отчаяния – казалось, они взывают ко мне спасти ее, что я, невольно не выдержав, в смущении отвел свой взгляд.
Я успел лишь одной ногой переступить порог, и теперь стоял в некоторой растерянности, не зная, отступить ли мне, прикрыв за собой дверь, и подождать, когда кто-то выйдет ко мне, или, коль уж ворвался без спросу, довести дело до конца.
И тут я увидел другую женщину, стоящую у окна. Она шагнула навстречу, вместе со мной вышла наружу, осторожно прикрыла дверь, и, понизив голос, сказала:
- Мама у меня больная. У нее рак.
Оказалось, что это не те люди, которые жили здесь до войны, что они всего несколько лет живут в этом доме, и о тех, кто жил здесь раньше, ничего не знают. И я, с чувством облегчения, будто оставлял дом где лежит покойник, покинул его.
В 1971 году мы, купив небольшой домик, поселились в поселке Сенной, Краснодарского края. Через дом от нас жил старик с сыном. Может кто еще с ними жил – не знаю. Я всего раз был в их дворе по какой-то надобности, и кроме них двоих никого не видел. Старик среднего роста, грузный, седой; сын на вид немногим больше сорока лет, такого же роста, плотный.
Мы разговаривали с стариком во дворе у дома, когда из дому вышел сын, глянул на меня, и, ни слова не сказав, вернулся в дом. Больше я его ни разу не видел, но его взгляд, словно тяжелый булыжник упал в мою душу, и до сего времени лежит на ее дне.
Я помню тяжелое впечатление от этой короткой встречи, но причину его понял лишь спустя некоторое время, когда узнал о его смерти. Уже в то время он был тяжко болен, вскоре его разбил паралич и он покончил с собой в бассейне для питьевой воды.
Он еще мог немного двигаться, когда остался один в доме, сполз с кровати, выполз во двор, затем преодолел расстояние до бассейна, как-то цепляясь еще действующей рукой, приподнялся до края горловины, столкнул крышку, и, перевалившись через край, упал в прохладную тьму его – утонул.
Во время моего проживания в селе был еще один случай самоубийства. Повесился тракторист – молодой, здоровый, в расцвете сил мужик. Помню, долго находился под впечатлением этой смерти, будто вновь и вновь переживал вместе с ним эти последние часы его жизни. Вместе с ним я выходил из дому пораньше, когда улица была еще безлюдна, и шел этим летним утром, не видя тихой красоты его, не видел отдохнувшей за ночь от дневного зноя сочной яркой зелени деревьев, ни чистого голубого неба, не чувствовал ласкового тепла солнечных лучей. Взгляд, ум его там, в темной мрачной глубине пораженной тоской его души.
Что мучило его? Обида? Стыд? Нестерпимая боль от измены любимой им женщины? И что это за наваждение такое, когда лишь частичка ее, всего лишь частное, ничтожно малое проявление ее заслоняет от глаз саму жизнь, с ее радостями, красотой, надеждами, властью манящей туда, в будущее, обещанием неведомого тебе счастья? Можно понять состояние того несчастного, пораженного неизлечимой болезнью, для которого уже нет будущего, у которого впереди лишь страдание, боль, смерть; и не можешь не чувствовать невольное уважение перед его мужеством, нашедшего в себе силы, решимость совершить этот последний отрезок жизненного пути ползком: от кровати до колодца, навстречу смерти.
Но как понять, оправдать человека здорового, полного сил, у которого еще вся жизнь впереди, отказывающегося от этой жизни? Что происходит с человеком, с его душой, которому по какой-то причине вдруг жить становится невмоготу, и он перестает видеть другой выход?
Я представлял, как он пришел на хоздвор, подходит к своему трактору, садится в кабину, машинально заводит двигатель. Некоторое время еще сидит, глядя перед собой невидящими глазами, и затем трогает с места. Вот он доехал до виноградника, въезжает в междурядье, опускает лапки культиватора, и может часа два-три работает. Проходит до конца клетки, разворачивается, отъезжает в другое междурядье.
Но вот, наконец, решившись, он резко останавливает трактор, глушит мотор, достает из под сиденья приготовленную может еще дня два-три назад веревку, вылазит из кабины, и стоя на гусенице, привязывает конец ее к выхлопной трубе, делает петлю, надевает ее на шею. Все. Конец.
Были у меня моменты, когда и мне становилось тошно жить и приходила мысль покончить с собой, но каждый раз как-то удавалось лишь заглянуть в бездну, обходить опасное место стороной; принимался искать выход из создавшегося положения, и находил его. Может по слабости своей, может потому что слишком любил жизнь – не знаю. А может, потому что мои страдания, моя боль были несравнимо малы по сравнение с той болью, что испытывали другие.
Помню, как поразила меня смерть известного советского писателя Александра Фадеева. В то время я не особенно вникал, хороший или плохой писатель, большой у него талант или маленький – читал все подряд, что попадалось, с одинаковым почтением относился к каждому имени уже за то, что он удостоился внимания редактора, что книги его издают.
Однако Фадеева я выделял. Его роман «Разгром» я читал дважды или, пожалуй, даже три раза. «Ну что ему не хватало? – думал я в недоумении. - Лауреат сталинской премии, секретарь Союза писателей. Его книги издаются и переиздаются миллионами тиражей, его произведения в школьной программе, по его роману снят фильм – что еще человеку надо для полного счастья от жизни?». Я был молод, не имел ни того, ни другого, ни третьего, и даже моего заработка едва хватало на пропитание, и соответственно этому были мои представления.
Я куда-то ехал поездом и мой попутчик был значительно старше меня, и как я предполагал, должно быть умнее, опытней, и разрешит мое недоумение, поскольку я с недоверием относился к официальной версии, что писатель застрелился, будучи психически больным на почве алкоголизма. Мой попутчик на самом деле, наверное, оказался умней меня, потому что уверенно, не допуская возражения ответил:
- Надоело врать, - и тем прекратил разговор.
Кто знает, кто знает - может он и прав, возможно, и это может стать причиной, когда жизнь становится невыносимой.
А что заставило сунуть голову в петлю известного миллионера и политического деятеля Бориса Березовского? Я с недоумением, с неодобрением воспринял новость, когда он приобрел вторую яхту, стоимостью в несколько миллионов. Ну зачем человеку две яхты? Я не мог понять, зачем человеку футбольная команда, что побудило его приобрести этот английский табун молодых жеребцов, только и умеющих, что гонять мячик по полю. Тщеславие? В подобные ему случаях люди говорят: «Деньги ему некуда было девать». Неужели на самом деле не смог придумать на что истратить деньги, уподобился тому нерадивому евангельскому рабу, который, получив от своего господина талант, вместо того, чтобы пустить в дело, закопал в землю, и был за это ввержен во тьму где плачь и скрежет зубов? Ну построил бы хотя бы один дом на сотню квартир и заселил бы его молодыми семьями, оставив после себя на многие годы благодарную память.
И еще не могу понять тех, кто ради денег соглашается убивать, рискуя своей жизнью. Нет, я не имею ввиду тех наемных убийц, которые за хорошую сумму берутся выполнить заказ какого-то деятеля, убрать неугодное ему лицо, у которых риск расстаться со своей жизнью почти нулевой. Но тех, что за деньги идут по своей воле участвовать в вооруженных конфликтах, у которых почти равные шансы погибнуть с противником. Это все равно, что кто-то двое согласились бы выйти на дуэль за определенную сумму, которую получит оставшийся в живых.
Навряд ли здесь деньги являются главным стимулом. Скорее всего причиной является их психическое состояние, близкое тому, при котором совершаются самоубийства, когда для них жизнь уже не представляет ценность: ни своя, ни тем более чужая; когда своя жизнь утратила прелесть, опостылела, потеряла смысл.
Как-то я прочитал в православной газете «Мир» любопытную информацию. В одной из сибирских деревень нашло просто какое-то поветрие: ее жители один за другим стали совершать суицид. Информация в том, что в районе военных действий с российской стороны участвуют в основном наемники, наводит на мысль о неблагополучном тревожном духовном состоянии общества, и, следуя ей, невольно наталкиваешься на вопрос, не может ли так случится, что весь народ постепенно проникнется пониманием, что зашли в тупик, что дальше идти некуда, что невозможно жить в постоянной борьбе за существование, в постоянном страхе за жизнь, и наступит истощение нервной системы, безразличие ко всему, и с ним желание смерти, как избавительнице, желание взорвать этот опостылевший мир. Тогда наступит конец света.
Окончание следует...
Заключение.
Жизнь странника нищета и пребывание
в уединении – вот от чего рождается
смирение и очищение сердца.
Святые Варсанофий и Иоанн.