КЛАВКА
В дежурке у Клавки холодно, электробатареи греют неважно, и ветер все гудит, гудит в щелях под крышей. Близится конец навигации, и химпричал принимает последние суда, загружает в них остатки медной руды, еще лежащей кучами, чуть присыпанными снегом, но скоро зачистка, пройдет неделя – и все замрет, замолчит здесь до весны, только метель, шальная и простудная, будет вертеть свою пляску.
Работает Клавка в третью смену, ночью тут поспокойнее, несуетно, раза три по телефону начальник смены спросит, как идут дела, и она отвечает, сколько трюмов засыпано и были ли перебои на транспорте.
Но сегодня с погрузкой тянут, все ждут припозднившийся с низовьев «Волго-Дон», и время у Клавки тянется медленно: она то пытается читать, то, оставив книгу, поднимается со стула, приплясывает, чтобы отогнать сон и согреться. Одевается она легко, понаряднее, все будто ждет кого-то, все кажется ей, что тот единственный человек вот-вот явится, заговорит с ней ласково и добро, как уж давно с ней никто не разговаривал.
Родом Клавка из деревни, и, может, никогда не оказалась бы она в городе, если б не умер от язвы желудка прошлой осенью отец и не осталось при матери, постаревшей сразу, двое младших Клавкиных братьев.
Отец ее работал шкипером, подолгу разъезжал, сопровождая продовольственные грузы, часто без меры пил с мужиками, отчего и погубил себя, не дожив до сорока пяти и осиротив детей. Но все ж память об отце осталась у Клавдии светлой: был он добряк и балагур, привозивший постоянно из рейсов подарки и любивший порассказать, где был и что видел.
Так вот и устроилась Клавка работать у реки, встречать и провожать суда, как некогда встречала и провожала отца. Найти место можно было и в деревне, но зарплата там меньше. А тут и при месте, и учится заочно в сельхозтехникуме.
Сегодня Клавке грустно – кончается навигация, приближается зима. Все бы ничего, будь она дома, но в общежитии как-то не находилось близких людей: девчата все модницы, старше ее, постоянно смеются над ней, «девчухой-деревухой» кличут...
Клавка глядит на белый пластмассовый телефон, и так ей хочется, чтобы пришел поскорее этот запропавший «Волго-Дон»: верится, что зайдет в ее дежурку погреться какой-нибудь моторяга, с которым можно будет поговорить о том о сем, послушать его рассказы, а потом проводить за порог и долго еще смотреть в темноту, ощущая дыхание замерзающей реки, слыша легкое потрескивание льда на заводях...
К концу смены Клавка одиноко выходит на край причала, подняв воротник легонького пальто.
Ночи длинные, осенние. Клавка вздыхает и говорит чуть слышно:
– Ну, ничего... в другой раз, значит... – а сама все смотрит вдаль, надеясь увидеть едва приметный блеск гакабортного или топовых огней «Волга-Дона», которого все нет и нет.
Она замерзает, вновь возвращается в дежурку, стоит, прислонившись к батарее, глядит в темное окно. А смена кончается, Клавка делает записи в журналах учета, складывает их стопкой. Растворяется дверь, входит сменщик, одноногий старик Халилов. Он стучит своим деревянным протезом и с акцентом спрашивает:
– Ну, как, дэфка?.. Ничэго?.. Не замэрзла? – От него припахивает сивушным душком, он непомерно весел с утра, хватает Клавку за плечи и кричит ей в самое ухо:
– Эх-хэ-хэ-э!.. Годков бы трыдцать мнэ назад, я б погрэл тэбя, дэфка. Хэ-хэ-хэ-э!
В город Клавка добирается электричкой, и, когда входит в общежитие, на улице уже светает. Она заходит в комнату, раздевается торопливо и, не позавтракав, ложится в кровать. Думается ей о доме, о матери и двух братишках, которых она давно не видела, вспоминается родная деревенька...
С тем и засыпает она, свернувшись калачиком и спрятав голову под одеяло.