ЕХАЛ ГРЕКА
Сашка с Витькой большие друзья. Познакомились в детском саду, а теперь вместе в школу ходят - во второй класс. И живут они в небольшом, затерянном среди старых, густо покрытых елью и березой гор посёлке, в кирпичном пятиэтажном доме, в одном подъезде и на одном этаже. Даже квартиры рядом – у Сашки дверь с табличкой «35», а у Витьки – «36».
Все вроде-бы у них одинаково: и штаны с заплатами на коленках, и шапки цигейковые с резинкой поверху, и валенки толсто подшитые; только сами Сашка и Витька друг на друга совсем не похожи.
Сашка ростом невысок, худоба-худобой, волосы черные, да к тому же – заикается. Посмотришь на него – так, метр с кепкой, а может, даже и без нее. Зато летом в футбол играть мастер.
На поле только и слышно:
– Янышу пасуй. Яныш, бей, бей!
Яныш – это потому, что фамилия у Сашки – Янко. Вот и прозвище у него по фамилии.
А вот Витьку по фамилии-то не прозовешь. Иванов – это вроде и не фамилия вовсе. Ванькой же не станешь звать. Да к тому же во дворе еще две семьи Ивановых. Поэтому прозвище у Витьки – «Попрыгун». Бегает он быстрее всех во дворе. Ноги длинные, сам рослый, светловолосый. Если Витька куда рванет – не угонишься, только ноги да белая голова сверкают. Нет, ничуть не похожи они с Сашкой. Но – друзья. Даже не подрались ни разу.
– Поехали к твоему отцу на паровозе кататься, – говорит однажды Витька, – все равно завтра воскресенье.
– П-поехали, – согласился Сашка, – т-только в-вначале у б-бати спросить н-надо, а т-то может, у него д-дальний рейс какой...
– Ну, если рейс, то конечно. Тогда на каток пойдем, – предложил Витька.
На том и порешили, и стали ждать завтрашнего дня.
Утро пришло пасмурное, серое. За окном густо сыпал снег.
И Витька, наверняка, спал бы часов до двенадцати, если б не стук в дверь.
– Н-не достучишься до тебя. С-спишь как х-хорек. З-забыл, ч-что-ли о чем д-договаривались? – сердито смотрел на него Сашка. – Л-ладно, давай одевайся. Б-батя сегодня н-на станции м-маневрует. Обед ему повезем. – Сашка чуть приподнял синюю сетку, в которой была небольшая кастрюля, обернутая полотенцем, алюминиевый термос и газетный сверток. – Только т-ты одевайся б-быстрее, а то г-голубцы остынут.
Сашка с Витькой – капиталисты. У одного – двадцать копеек в кармане: на кино – десять и на автобус по пятаку туда и обратно. У другого – пятнадцать: на фильм гривенник и на пирожок пятак.
Станция от города недалеко, забрался в автобус и смотри в окно. Жилмассив промелькнул быстро: домов немного, один на другой похожи. Промелькнула школа. Пусто в ней сегодня, только сердитая уборщица тетя Маша сидит, наверное, в своей комнатухе среди швабр и скучает – ругать-то некого. Затем рынок, где кроме картошки, соленых огурцов и сала сейчас ничего не продают, потом лесопарк, где сейчас пусто и снежно, а весной и летом жгут костры, играют на баяне, пьют вино и водку и вкусно едят. Все это называют массовым гуляньем... Далее дорога ведет с горы вниз, петляет.
Вот показалась шахта. Терриконы породы, словно египетские пирамиды, что видели Сашка с Витькой в детской энциклопедии, высятся между гор. От долгого лежания порода дымит.
– Внутри них огромная температура, – говорит Витька. – Когда-нибудь эти терриконы превратятся в вулканы.
Витька – фантазер. Он любит, что-нибудь придумать про шахты. Отец у Витьки – шахтер.
– Д-да, ну в в-вулканы, – возражает Сашка. – В-вулканы там, где горы молодые. А у нас с-старые. Автобус, тем временем, въезжает на мост через Косьву, едет вдоль ГРЭСовского забора, вдоль Коксохима, мимо огромных, до самого неба труб, из которых валит и валит пар. Раньше Витька думал, что все на свете облака рождаются из этих самых труб.
– Хорошо бы забраться на трубу, – сказал Витька, – сесть бы на облако и полететь.
– А к-куда? – спросил Сашка.
– Куда-нибудь бы полетели. Хотя бы в деревню к моей бабушке. Приземлились бы там, а я бы сказал:
– Вот, бабушка, познакомься – это мой друг Сашка. Червей бы накопали. Удочка у меня есть. Одна, правда. Вторую бы у соседей взяли. Рыбы наловили бы. Только крючки надо не забыть с собой взять. Я раз подсекал – крючок оборвал. Крупная рыба, видно, была. Жерех, наверное, или язь крупный. Наловили бы с тобой рыбы, а потом сели бы снова на облако и обратно домой. Вот бы все удивились.
– Т-так т-там разве Г-ГРЭС есть? – спросил Сашка.
– Где?
– Н-ну, у бабушки т-твоей?
– Нету. Но зато там церковь есть. Высокая-высокая. Белая. И купола золотые. Из чистого золота. Мы бы на нее забрались. Дождались бы когда облако подплывет и… полетели.
– В-вряд ли, – сказал Сашка. – Н-на облаке н-не улетишь. Провалишься.
Отцовский паровоз Сашка заметил сразу. Только вылезли на станции из автобуса, а он уж сказал:
– В-вон, слышишь, г-гудит? – Сашка показал рукой в сторону переезда. – Я б-батин Ф-федор откуда хочешь узнаю. С-свисток у него с-самый басовитый.
– Хорошо, – сказал Витька, – самый басовитый – это здорово.
Витьке хочется поскорее добежать на этот призывный гудок. Но он сдерживает себя, смотрит на Сашку, который идет солидно-степенно. Как же, сын машиниста.
Витька любит бывать на станции. Несколько раз уезжал он отсюда в деревню к бабушке.
Однажды он долго бродил по перрону в ожидании поезда, вдыхал воздух, сладко пахнущий коксом и железной дорогой, смотрел на круглые часы с резко прыгающей минутной стрелкой, а когда никого не было рядом, подошел к латунному колоколу и слегка дернул его за язык:
– Дзы-н-н!
Сашка с Витькой весело прыгают через рельсы. Взгляд направо-налево – и вперёд, направо-налево – и дальше. И Витька и Сашка хорошо знают, как надо переходить пути: есть специальные навесные мостики – вот по ним бы и надо. Но некогда. Тем более что паровоз совсем рядом, а там – пока ещё обойдёшь.
Они перелазят через тамбур товарного вагона, спрыгивают и… прямо на путях возле большого желтого здания тяговой подстанции пыхтит масляно-чёрный огромный паровоз ФД. От одного только вида его могучего парового котла со звездой, угольного бункера, громадных чугунных колёс с красными сегментами, всевозможных шипящих и посвистывающих труб и трубок Витька с Сашкой замерли точно вкопанные.
Из окна паровоза смотрел на них Сашкин отец – дядя Толя.
– Так вот вы где, сорванцы, – строгим голосом сказал он. – Сколько раз говорено было через пути не бегать? Было говорено или нет? – посмотрел он сначала на Сашку, а потом на Витьку и пригрозил пальцем.
– Всыпать бы вам!.. Ну, да ладно, чтобы в последний… В последний раз!... Ясно?!
Сашка с Витькой согласно закивали. Дядя Толя спустился вниз и помог подняться в кабину по вертикальной трап–лестнице вначале Витьке, а затем Сашке.
– Та-ак… – миролюбиво проговорил дядя Толя, усаживая Витьку и Сашку на дерматиновое, затёртое, точно в автобусе сидение, – обживайтесь тут, а я пока гляну, чего нам мать перекусить сварганила.
Он выставил на ребристый металлический столик кастрюльку, затем термос, и тут над станцией скороговоркой пронеслось:
– Маневровый на одиннадцатый!.. Маневровый на одиннадцатый!...
– Кипит твоё молоко, – выругался дядя Толя, – пожрать не дадут, заразы.
Он снял со стены коричневый на витом проводе микрофон селекторной связи, нажал на кнопку:
– Вас понял, маневрирую одиннадцатый, – коротко ответил дядя Толя, затем он открутил большой вентиль, отчего где-то внизу зашипело, дернул за проволоку над головой, так что, следом, в воздухе повисло густое «Гу-у-у», и посмотрев назад, двинул от себя рукоять какой-то заслонки: «Держись, пацаны, поехали!»
Тут же, отрывисто кашлянув, самая большая, похожая на цилиндр заглавного буржуина труба выбросила в небо тугое облако дыма, затем другое, третье... Паровоз напрягся, загудел и со скрежетом двинул назад.
Витька и Сашка сидели плотно прижавшись друг к другу и, затаив дыхание, следили, как в засаленной телогрейке и шапке с обрезанными ушами дядя Толя, такой небольшой по сравнению с паровозом, лихо подчиняет себе эту черную громадину.
– Н-на одиннадцатый путь идем, – шепнул Сашка Витьке, – с-состав формировать будем. П-посмотришь... – и Саш-ка потер рука об руку точно так же, как потирал ладони дядя Толя. Руки у Сашкиного отца черные от угля, в татуировках: на правой руке – закат с чайкой, на левой – сердце, пронзённое стрелой.
– Это потому, что он на флоте служил, – объяснял Сашка Витьке. А паровоз уже вовсю набрал ход, прогрохотал по рельсовым стыкам, вышел за вторую линию синих семафорных огней и вдруг, решительно затормозив и покрывшись клубами пара, за стрелкой остановился.
– С-сейчас в-вперед п-пойдем, – сказал Сашка. – В-видишь б-батя реверс п-перебросил. – Паровоз вновь зашипел, распорол воздух гудком, скрежетнул колесами и понесся на одиннадцатый путь.
– Ну как, пацаны? – весело поглядывая и почесывая щетину на подбородке спросил дядя Толя. – Нравится?
– Н-нормально, б-батя! – ответил Сашка. А Витька молчал да кивал и по восхищенному веснушчатому лицу его было понятно, что и у него все «н-нормально».
– Так-то, – вздохнул дядя Толя. Считай, что повезло вам, пацаны. Последний год паровозы-то, бегают. Скоро все, крышка им – на консервацию. Если, конечно, войны не будет или бедствия, не дай Бог, какого. А вы-то уж будете на электро- либо на тепловозах гонять. Состарюсь, дак, возьмете прокатиться?
Часа через два, насмотревшись вдоволь на всевозможные рычаги, вентили и трубы, на прожорливо пожирающий уголь зев паровозной топки, после двух голубцов на брата и чая с бутербродами Сашка с Витькой были высажены на землю. Дядя Толя вывел их к вокзалу и, наказав ждать автобус: «Чтобы никуда ни-ни...» – вернулся на паровоз.
Что и говорить, счастью Сашки и Витьки не было предела.
– Хорошо, – сказал Витька.
– Х-хорошо, – подтвердил Сашка.
Однако впереди была еще добрая половина воскресного дня, который обещал новые радости и приключения. И, проделав несложную арифметическую операцию, Витька с Сашкой вдруг совершенно точно поняли, что денег, поедь они сейчас автобусом, на кино одному из них точно не хватит. А потому было принято решение идти пешком.
– Чего там идти-то, – сказал Витька, – перейдем через Косьву, поднимемся в гору – вот и вся дорога. Еще и на пирожок хватит. Небольшая река Косьва – то ли двести метров, то ли чуть больше в ширину – обещала Сашке и Витьке скорую дорогу домой. В гору они поднимутся лихо. По горам им бегать не привыкать. Да и тропинка идет вверх с того берега.
– П-пошли, – ответил Сашка. – Т-только давай ш-шарфы свяжем н-на всякий случай. Я в одной к-книжке читал – т-там за шарф д-держались.
Все было быстро решено, шарфы связаны и Сашка, как самый легкий, шустро зашагал, возглавляя связку. Витька же шел чуть сзади, прочно намотав на руку серый конец шарфа.
Снег был неглубок, а на середине реки его и совсем не было. Видимо, там река продувалась ветром, была оголена и призывно блестела.
– Вот бы на коньках покататься, – глядя на сверкающий лед, сказал Витька, – разогнаться и... катись себе хоть до моста.
Весело было идти, хорошо. Под снегом чувствовалась такая мраморная крепь, что Сашка с Витькой нет-нет да и подпрыгивали от радости и от своего правильного решения.
– Ехал Грека через реку, – во все горло проорал Витька.
– В-видит Г-грека в реке р-рак, – вторя ему, проговорил Сашка.
– Сунул Грека руку в реку, – подпрыгнул Витька.
– Х-хвать за р-руку Г-греку р-рак.
Шальная радость накатилась на Витьку с Сашкой, и таким праздничным и беззаботным казался им этот день, да что там день – вся жизнь, что треск, раздавшийся под ногами, был словно аккомпанементом в этом празднике. Сашка замер.
– Т-трещит, слышишь, – пробормотал он. – М-может повернем?
– Да ну-у... – нерешительно произнес Витька. – Идти-то тут... Давай только прыгать не будем. Не боись. Мы же застрахованы. Пошли.
И Витька, уже перейдя на шепот, начал выводить: «Е-е-хал Гре-ека через реку...»
Шаг, еще шаг, еще пять шагов...
– Сашка! Назад! Сашка-а!..
Прямо под узлом на шарфах между Витькой и Сашкой возникла трещина, откуда ледяными фонтанчиками била вода.
– Сашка, прыгай!
Треск льдины. Как струна натянутые шарфы. Витька, распластанный на льду. Бьющийся в полынье Сашка.
– У-э-у-э, – скрипят зубы Витьки.
– У-э-у-э, – захлебываясь и скалывая лед, бьется и бьется Сашка.
Очнулся Сашка раньше Витьки. Он вдруг понял, что сидит на Витькиной спине, внизу - это дорога, а мельтешащая в глазах чернота – это Витькины ноги. А Витька не слышал ничего. Он лишь очумело выбивал дробь зубами, да валенки его в такт челюстям часто лупили по дороге: «Бут-бут, бут-бут, бут, бут, бут...» И сквозь этот бут-бут, сквозь чаканье зубов Витька бормотал: «Е-ехал Гре-ека че-че-че-ерез ре-еку. Ниче, Сашка, ниче...»
На ГРЭСовской автобусной остановке жарко. Трубы парового отопления идут прямо от котельной. Людей от смены до смены нет никого. Прямо на паровом змеевике стоят валенки, свисает Санькина одежонка. Прижавшись к ней худым задом, стоит Сашка. Витька – у двери. Караулит, чтоб не вошел никто.
Полчаса – и одежда высохла. Только жеваная вся стала да с белыми от раскаленных труб проплешинами.
– П-попадет д-дома, – вздыхает Сашка. – Ч-чего с-сказать-то?
– Н-не знаю, – почему-то тоже заикаясь, отвечает Витька. – Скажем, что в снегу вывалялись, а потом сушились.
– И-ищи д-дурака. М-моего б-батю не п-проведешь... Т-так в-всыпет.
Поздним вечером Витька сидит в туалете-ванной возле титана и через стенку слышит, как орет Сашка.
– Н-не б-бей, п-пааапочка... Н-не б-буду... н-никогда-а-а-а. Н-не б-б-бей... Н-не б-буду...
Витька выскакивает в коридор и что есть мочи кулаками-ногами молотит в Сашкину дверь.
Ее резко распахивает Сашкина мать - тетя Лена.
– Чтоб ноги твоей здесь больше не было, гадёныш, – не говорит, а чеканит она по слогам и захлопывает дверь.
Утром Витька долго стоит у подъезда и ждет Сашку в школу. Но Сашки нет.
«Может, раньше ушел?» – думает Витька и идет один. Но Сашки и в школе нет...
Только через три дня Витьке удалось повидать Сашку. Он лежал на четвертом этаже городской больницы в маленькой, но светлой палате под голубым одеялом. В палату Витьку не пустили. Но Сашке передали от него три больших, самых красных, купленных матерью к Новому году пахучих алма-атинских яблока.
А на следующий день, когда Витька вновь стоял у стекольчатых дверей палаты, то Сашка уже не спал, а улыбался и показывал Витьке поднятым вверх большим пальцем, что «в-всё н-нормально».