С самого утра все на работе только и говорят о минус двадцати семи к ночи. Задумчиво качают головами. Поминутно тычут пальцами в висящее напротив электронное табло, на котором сейчас мигают красные цифры: то 16.20, то -22 градуса по Цельсию.
– Слыхал? – интимно шепчет Бузанов, поливая из маленькой лейки стоящую на подоконнике среди множества других цветов, названия которых я плохо помню, кажется, гортензию.
– Минус двадцать семь к ночи?
– Бери больше – кидай дальше. А двадцать девять не хочешь?! – Он аккуратно отрывает у цветка пару пожелтевших листков. – Я радио «Маяк» слушаю, а не какую-то там белиберду.
– Человек опускается до уровня стоптанной подошвы, как только начинает верить в свою исключительность, – громко хлопает по столу толстым глянцевым журналом Женя Арбузов. На обложке – президент Соединённых Штатов Америки. Он стоит на трибуне в грозном коричневом костюме и с таким же точно лицом.
– Ничего, скоро убавят отопление, начнём открывать форточки. Задышим и оживём, – бережно убирает лейку в шкаф Бузанов.
Я попробовал воспроизвести в памяти и нарисовать в блокноте увиденный вчера на доске японский иероглиф. Получалось забавно и просто. Печатная большая буква Ш. Только средняя чёрточка в два раза выше боковых. Захожу в Интернет. Расшифровываю: «шань» - гора.
Замигало 16.28, затем -23.
– Видали? – к нам в отдел уверенно «впорхнула» напоминающая со спины небольшой, но крепкий пригорок Лена Кощеева. – Ну, что скажете? – она кивнула в сторону табло. – Минус двадцать три, а ещё и пяти часов нет! – слишком картинно возмущается она.
– А то и скажем, Елена Павловна, что окна на этот вечно брешущий градусник не только из вашей бухгалтерии выходят, – придвинул к себе журнал недовольный Арбузов, – и часы там летят на две с лишним минуты вперёд.
– Держи, – у меня на рабочем столе появился пакетик с пирожками. – С капустой. Хотела взять с картошкой, но вовремя вспомнила, что позавчера такие брала. Обязательно поешь вечером.
– Хорошо, Лена. Поем. Спасибо, – еле успел крикнуть я ей уже в спину. Она лишь махнула рукой в ответ.
Наши сердобольные замужние тётки после пятидесяти, узнав, что я этой осенью развёлся, решили взять надо мной шефство. Будто сговорившись, начали меня активно подкармливать, подбадривать, оберегать от ненужных, на их строгий взгляд, служебных романов.
– Всем кажется это незначительной мелочью, а директорские окна, между прочим, выходят на эту же сторону, – Арбузов опять хлопнул по столу журналом.
– И что из этого следует, Евгений Александрович? – Бузанов, сдвинув очки на кончик носа, внимательно изучал ногти на левой руке.
– А то и следует, Сергей Сергеевич. За неделю мы перерабатываем по десять минут. В месяц – по сорок. А за год получается, – Арбузов на секунду задумался. Положил на журнал калькулятор. Быстро застучал по кнопкам. Ухмыльнулся. – Целых восемь часов. Один рабочий день! Каково, а?
– Ну, это вы загнули, батенька. – Бузанов достал из футляра небольшую пилочку. Низко склонился над указательным пальцем. – А отпуска? А рождественские каникулы? А праздничные дни?
– Нудный ты человек, Бузанов, хоть и флорист, – Арбузов снова взялся пролистывать журнал, пока не уткнулся в заинтересовавшую его статью. – Мизантроп, - изрёк он напоследок.
– Флористика – это, конечно, не ... – Бузанов придирчиво осмотрел указательный палец. Для верности ещё пару раз махнул пилочкой. Сдвинул очки к переносице. Убрал в футляр инструмент. – Это, конечно, не политика, кулинария, медицина, космонавтика, история, география, восточные единоборства, геодезия, архитектура, графическая живопись и ... как там её? – он вопросительно глянул на меня.
– Вирусология, – напомнил я.
– Точно, – усмехнулся Бузанов.
– Жлобьё одно кругом, – сквозь зубы реагировал Арбузов.
Полных два дня, среду и четверг, посвятил Евгений Александрович проблеме создания вакцины от лихорадки Эбола. Штудировал Интернет и прессу. Игнорировал перерывы на обед. Чуть не бросил курить.
И когда к вечеру четверга на табло замигало: то 17.00, то -21, он бросил в потолок сакраментальную фразу:
– Пожалуй, ближе всех немцы, ... хотя и мы выглядим достойно.
Я нашёл в блокноте запомнившийся и особенно нравящийся мне своей развесёлостью иероглиф. Получалось, как если бы из-за знака, обозначающего число «пи», начинало восходить солнце, и уже появились первых три его луча. Это, по-моему, логично означало – свет. Читалось как «хикари».
Я, было, подумал, что тогда сама земля должна у них писаться, как просто число «пи», но ошибся. Земля у японцев выглядела, как наша перевёрнутая заглавная печатная Т и с чертой ровно посередине. Проще говоря, пишете большой плюс(+), под ним такой же минус(-) и получаете – «цути». То есть – землю.
За окном заметно стемнело. Красные цифры на табло стали мигать ярче. 16.43, затем -24 градуса.
К нам зашла молодящаяся всеми доступными способами тётя Вера Пашкова из отдела кадров. С огромным голубым бантом на шее. Тёплым оренбургским платком повязанным косынкой тугим узлом с боку поверх длиной чёрной юбки. Ярким макияжем, увенчанным подведёнными синими жирными стрелками глазами.
Всё это вместе, может, и выглядит как-то интригующе, когда тебе чуть за сорок, но в шестьдесят два ...
Она возмущённо уставилась на градусник.
– Форменное негодяйство. Нет, вы вот это видели? – она постучала пальцем по стеклу – А знаете, сколько к ночи обещают?
– По непроверенным данным – минус двадцать девять, – с неохотой закрыл блокнот я.
– Ну, двадцать девять не двадцать девять, а двадцать семь с ветерком – будьте любезны. Слышали? – как бы обращаясь ко всем, говорит она мне, – Гуляева снова больничный взяла.
– Обычное дело, – бережно крутит в руке бутерброд с сыром Бузанов, сомневаясь, с какой стороны вначале его откусить, – с такими-то морозами.
– Уже второй за этот месяц, – она изучает мою реакцию. Я спокоен и невозмутим. – И не к терапевту она ходит, а к гинекологу. Видать, заразу какую-то долечить не может. А по ней и видно, – Вера огорчённо на меня посмотрела. Тяжело вздохнула. – Так и норовит всех приличных мужиков к себе прибрать. А эти дурни и рады вокруг неё мячиками прыгать. И чего в ней нашли? – она поправила причёску. – Кожа да кости.
– Не то что твои барышни из отдела кадров. До столовой на четвёртый этаж подняться не могут по лестнице. Отдышка мучает ...
– Тебя, Бузанов, забыли спросить ...
– И в бухгалтерии такие же олимпионики ...
– Это что же за умник рецепт такой написал? – бурчит себе под нос Арбузов. – Тоже мне знаток «Ризотто по-Милански». А-а-а-а, – понимающе тянет он, – ну с такой-то фамилией – можно. Корягин! Ни тебе шафрана, ни тебе белого сухого. Я бы ему и «макароны по-флотски» приготовить не доверил. Корягину этому.
– На выходных сильно не пей, – зачем-то сказала мне Пашкова, собираясь уходить.
– Да я и не собирался ...
– Ладно. Знаем мы вашего брата-холостяка, – резко оборвала она меня. – Домой пора собираться, 16.48 уже.
– Мужики, разбирайте пирожки. Я их всё равно собаке на стоянке отдаю.
– Развестись, что ли? – размышляет Женя Арбузов, убирая пакет с пирожками в портфель. – Коллектив возьмёт на поруки, – снимает он с вешалки короткий пуховик с капюшоном, – женщины проявят заинтересованность, – он быстро просунул руки в рукава. Одёрнул куртку спереди. Застегнул молнию. Улыбнулся. – А настоящим флористам пирожки ни к чему. Они ароматами цветов питаться должны.
– Тане Гуляевой привет передавай, если встретишь где случайно, – подмигивает мне Бузанов, наматывая на шею клетчатый шарф. – Пускай выздоравливает. А у флористов нынче дома рыбный пирог в духовочке да пузырёк в морозилочке. Эх, лепота, – причмокнул он. – До завтра всем.
Морозный, но уютный вечер. Уютный, от того что город, как новогодняя ёлка, вспыхнул миллионом разноцветных лампочек. Витринами магазинов, уличными фонарями, окнами домов, фарами машин, убогими рекламными щитами. Мгновенно закружил свою огоньковую карусель. Обрадовал, успокоил, освежил.
А луна! Этот низко висящий над миром хитрый матовый глаз ... Нет, не так надо о ней писать. А ЛУНА?!! – пожалуй, вот так.
Обычный перекрёсток. Дружно и медленно ползут машины в небольшую, но всегда скользкую горку. За одну смену светофора на главную дорогу успевает выползти, пропустив вереницу замёрзших пешеходов, не больше двух машин.
Справа от дороги – обычный лицей. Въехав на горку, успеваешь рассмотреть его главный корпус (три смены светофора). Высокий спортзал (две смены). Низкую, с уходящими будто под землю большими окнами пристройку (опять три смены).
Последние два окна видны с дороги лишь наполовину. Их диагонально «разрезает» тротуар. До них метров двадцать.
В первом я вижу затылки сидящих в небольшом классе детишек (только первые парты), нижнюю правую часть зелёной учебной доски, висящую таблицу с какими-то непонятными чёрточками, стройные ноги учительницы в чёрной юбке до колен. Иногда её опущенную худую руку с указкой.
Во втором окне появляются крупно написанные в столбик (в левой части доски) иероглифы; рядом с ними, возможно, транскрипция или обозначение; длинную люминесцентную лампу на потолке; детишек не видно совсем, как и самой учительницы. Иногда возникает лишь указка. Она медленно обводит иероглиф, не спеша скользит дальше по строке. Исчезает совсем и появляется вновь, обводя следующий.
Всегда стараюсь запомнить только верхний. Сегодня это макушка перевёрнутой вверх ногами телевизионной антенны. Такие раньше устанавливали на крышах частных домов, когда ещё не было спутниковых тарелок. На верхней её планке, сбоку, будто приклеен полумесяц миниатюрной луны.
Завтра впишу его в блокнот и посмотрю, что он означает.