"Я удивляюсь, когда человек делает что-нибудь по-человечески,
а когда он делает сумасшедшие штуки – я не удивляюсь..."
И. Бабель, "Карл-Янкель"
Мария Осиповна смотрела на Ивана Дмитриевича с подозрением. На каждого человека она смотрела с подозрением и тоской, словно каждый мог её обмануть.
Иван Дмитриевич не стушевался и сказал, как его научили:
- Благословенна будь, да не переводится в твоих сосцах молоко!
Сказал, и сам испугался: никогда не слышал он таких слов.
Мария Осиповна стала смеяться, она смеялась долго и с удовольствием. Перед приходом Ивана Дмитриевича она собиралась пить чай. В чашке перед ней лежал голубоватый сахар, рядом щипчики.
- Ох, Иван Дмитриевич, - сказала она, смеясь, - о-хо-хо, зачем же "не переводится", ведь это беда, если не переводится...
Иван Дмитриевич ждал. Он уже один раз снизошёл до женщины, и сейчас не видел повода, чтобы снизойти повторно.
Отсмеявшись, Мария Осиповна сказала:
- Если вы к нему, так он там, - она махнула рукой, в рукаве с пуговичкой. - Идите прямо, и мимо уборной. Умный человек обязательно рядом с уборной.
- Пойду, - сказал Иван Дмитриевич. - Я в калошах, Мария Осиповна, так я калоши снял в прихожей. Я в валенках пройду.
- Пройдите, Иван Дмитриевич, пройдите.
Не обращая больше на него внимания, Мария Осиповна отошла к окну и, привстав, отворила форточку, чтобы впустить свежий дух с улицы. Когда она встала на цыпочки, её платье потянулось и обтянуло попу, большую и круглую, как надутые от смеха щёки. "Наверное, он её по ночам, того, - невольно подумалось Ивану Дмитриевичу неизбежное, - или уже нет?".
Бросив думать о пустом, он в своих валенках бодро зашагал к старику.
Рафаил Самуэлевич, читал, как всегда, Танах, именно Книгу Иова. Он читал её, шевеля губами за каждым словом, он надеялся, что слова вдруг скажут ему что-нибудь такое, чего не говорили ещё никому. Он сидел неподвижно, и если бы не губы, могло показаться, что человек уснул.
Чтобы вернуть Рафаила Самуэлевича из мира слов, Иван Дмитриевич потопал валенками, раз и другой. Рафаил Самуэлевич тотчас поднял на него глаза, похожие на два яйца в мешочках. Буквы прыгали в глазах, не торопясь расставаться с хорошим читателем.
Рафаил Самуэлевич был одет в кафтан. На ногах остроносые туфли, заношенные до последней возможности. Мария Осиповна не раз грозилась выкинуть эти туфли, и самого Рафаила Самуэлевича с ними, на помойку, пока он спит.
Как человек образованный, Иван Дмитриевич сказал:
- Мир вам!
Хозяин дома ответил, но как-то сухо. Видимо, к приходу Ивана Дмитриевича он уже успел дойти до разговора Иова с Богом. Это место обычно вызывало у него неконтролируемые эмоции. Из того Иван Дмитриевич заключил, что он пришёл не в самое удачное время.
Но отступать было уже поздно.
- Я вижу, Рафаил Самуэлевич, у вас теперь немного работы? - сказал Иван Дмитриевич, на что Рафаил Самуэлевич ничего не ответил.
Казалось, что ему не слишком понравилось замечание о работе. Но он только пошевелил глазами в мешочках и сжал губы.
- А я к вам, Рафаил Самуэлевич, по делу!
Тот и на сей раз ни слова не ответил, но сделался грустный, как Иов.
В душе искренне жалея Рафаила Самуэлевича, Иван Дмитриевич подробно рассказал ему суть дела. Тот слушал... Иван Дмитриевич объяснил причины – он слушал. Растолковал "за" и "против" – Рафаил Самуэлевич всё слушал, не пророня ни слова. Наконец, Иван Дмитриевич остановился, не зная, что ещё сказать.
- Можно, - разжав губы, молвил его слушатель. - Тень? Можно...
Иван Дмитриевич при этих словах испытал радость и страх.
- А вас не удивляет такое моё дело? - спросил он с осторожностью, зная характер Рафаила Самуэлевича после разговора Иова с Богом.
Страдалец Иов мигом улетучился из Рафаила Самуэлевича. Он расхохотался:
- "Удивляет"? У товарища писателя Бабеля один говорит, я удивляюсь, когда человек делает человеческое, а когда сумасшедшее – не удивляюсь! Хе, хе, хе...
Рафаил Самуэлевич смеялся сыпуче: "Хе, хе, хе", в отличие от своей жены Марии Осиповны, которая смеялась гулко: "О-хо-хо".
Иван Дмитриевич подождал, пока всё осыплется... И только тогда спросил:
- А сколько это будет?
- Восемнадцать, - твёрдо заявил Рафаил Самуэлевич.
- Сколько? - ахнул гость. - Рафаил Самуэлевич, побойтесь вы Бога!
Тень Иова упала на лицо Рафаила Самуэлевича. Глаза ушли в мешочки. Он покачал головой и, после довольно внушительной паузы, повторил, воздев для наглядности руки:
- Восемнадцать!
- Хорошо, восемнадцать, - согласился Иван Дмитриевич, проклиная про себя алчность Рафаила Самуэлевича и магическую символику их чисел.
Иов моментально спрятался обратно в свою книгу. Лицо Рафаила Самуэлевича стало сама доброжелательность.
Иван Дмитриевич догадался: вынул из кармана бумажник и, терзаясь, отсчитал в протянутую ему руку, в рукаве с пуговичкой, сумму аванса.
В горе, в переживаниях, вышел он от Рафаила Самуэлевича.
Мария Осиповна сидела задумавшись. Она нащипала полную чашку голубого сахара. Искорки и звёздочки, отражаясь в изломанных рафинадных рёбрах, ходили по её лицу.
В раскрытую форточку шёл вольный, свежий уличный дух. Было слышно, как хрустит на тротуарах под окном лёд. Кто-то шёл мимо в сапогах и крошил тонкую мартовскую наледь.
Мария Осиповна ничего этого не слышала. Так она задумалась.
Тут Иван Дмитриевич случайно увидел, что Мария Осиповна, покончив с сахаром, и не подумала остановиться, а по кусочку отщипывала пальцы на руке, которую она держала веером перед собой. "Мать честная, - холодея, подумал Иван Дмитриевич. - Ведьма!".
Вздрогнув, Мария Осиповна уронила свои щипчики. Как бы просыпаясь ото сна, она глянула на уцелевшие два пальца и, чуть помедлив, запихнула их, оба, в рот. Глядя на застывшего в своих валенках гостя, она произнесла, строго, хотя и невнятно:
- Фо фа-фа фафэй (Восемнадцать дней)!
"Всё слышала, - снова похолодел Иван Дмитриевич. - Ведьма!".
Он поспешил уйти, и в спешке едва не оставил калоши в прихожей.
- Восемнадцать – числовое значение слова "жизнь", на иврите "хай", - сказал друг Ивана Дмитриевича. - Напрасно.
- Что напрасно?
- Напрасно затеял, говорю.
Здесь друг произнёс антизаклинание, совершенно непечатное, почему мы и не можем его напечатать.
- Я бы этих всех каббалистов, взял – и...
Друг заполнил многоточие другим антизаклятием, таким же нецензурным.
Иван Дмитриевич замахал рукавами:
- Да! Что же мне, по-твоему: в православный храм было обращаться?
Друг подумал:
- Лучше каббалисты.
Восемнадцать дней пролетели незаметно.
Хуже было с ночами. По ночам приходили Ивану Дмитриевичу сны, один другого чудеснее. То видел он откушенные пальчики Марии Осиповны, которые норовят залезть в рот ему. То сама Мария Осиповна, голая, подходит с улицы к окну под утро и стучится, суля наслажденья. А то Рафаил Самуэлевич, Иов и с ними третий кто-то, до изумления пьяны, преследуют Ивана Дмитриевича, а чего хотят, не понять...
Словом, намучился.
Но зато день примерки вышел праздничным. Тень была, как живая. Все страхи, сны в одно мгновение оставили Ивана Дмитриевича. Он расплатился и радостный вышел на улицу, тень следом...
Ночью, погасив свет, Иван Дмитриевич улёгся в кровать и услыхал шорох и скрежет в темноте, как бы царапанье когтей. Одеяло поднялось с краю, и некто скользнул к Ивану Дмитриевичу, плача и смеясь... Тень оказалась женского пола. Своим холодом она прижалась к нему, до самого сердца. Сковала руки, ноги. Ледяные губы схватили рот Ивана Дмитриевича – и, запрокинув ему голову, тень соединила свои чресла с его чреслами. Иван Дмитриевич стенал, ёрзая на кровати, это было то немногое, что он мог сделать сейчас. Тень вобрала в себя его мужское естество. Она совокупилась с живым телом, насилуя, наслаждаясь беспомощностью. И войдя во вкус, зарычала – глухо, низким мужским голосом...
Уже под утро, издевательски чмокнув его в лобик, так целуют младенцев или покойника, тень оставила Ивана Дмитриевича: обессиленная, сползла на пол с кровати. Он забылся недолгим сном, измочаленный, словно высосанный. Этот сон был пустым. Если даже он что-то видел, то проснувшись, сразу же обо всём позабыл.
Выйдя в ванную комнату, он долго и с непонятной тоской разглядывал свои впавшие щёки, опухшие искусанные губы, глаза в мешочках... Что за чёрт? Как будто меня всю ночь... И он вспомнил всё...
Ночью повторилась та же история. Днём Иван Дмитриевич созвонился с другом и договорился о встрече.
- Что с тобой, ты болен? - такими были первые слова друга.
Иван Дмитриевич вкратце, не вдаваясь в подробности, рассказал о своей "болезни". Друг замолчал... Потом сказал, и совсем не то, чего ожидал Иван Дмитриевич:
- А ты знаешь, по-моему, от тебя как-то пахнет... не тобой.
Третья ночь была ужаснее первых двух, вместе взятых. Бедный Иван Дмитриевич так кричал, что испуганные соседи начали бить чем-то в стены и в потолок. Под утро, сползая, тень сказала басом:
- Не думай сбежать от меня!
Иван Дмитриевич с ужасом понял, что голос звучит внутри, у него в голове.
Отпросившись на работе, он отправился туда, куда в его положении ходить вовсе не следовало. Снег уже почти весь сошёл. Асфальт отзывался гулко, будто положенный на пустоту. Проходя в ограду, Иван Дмитриевич зацепился плащом за калитку и не остановился. Он купил три самых больших свечи: Спасителю, Божьей Матери и целителю Пантелеимону. Этот последний, ещё не успел Иван Дмитриевич укрепить непослушную свечу, которая норовила завалиться набок, вдруг подмигнул ему одним, левым глазом. Свеча тут же погасла. Предчувствием томим, Иван Дмитриевич обернулся: две первые тоже исходили чахлым дымком...
Иван Дмитриевич увидел, что стоит один посреди церкви. Тут грохнула железом окованная дверь. Вошла женщина в чёрном, строгая. Она остановилась в двух шагах от Ивана Дмитриевича. Вглядевшись, он узнал Марию Осиповну. "Она-то что здесь делает? Ведьма!".
Мария Осиповна небрежно помахивала рукой перед лицом.
- Молитесь? - расхрабрился Иван Дмитриевич.
- Нет, дразнюсь, - отвечала Мария Осиповна.
Она повернулась к нему:
- Хочешь, научу?
И расхохоталась:
- О-хо-хо!
Отпрянув, Иван Дмитриевич едва не сшиб кивот.
- Хе, хе, хе, - услышал он над самым ухом.
Рафаил Самуэлевич. Тот же кафтан, те же растоптанные туфли. Не выбросила Мария Осиповна.
- Ты как сюда попал, милок? - высыпав из себя смех, обратился он к Ивану Дмитриевичу.
- Я помолиться зашёл.
- "Помолиться"? Сюда?! В мой подвал, - грянул Рафаил Самуэлевич.
- Помолиться, а может, по**аться, - подпевала ему Мария Осиповна.
- Да ты у нас, Иван Дмитриевич, развратник.
- Он такой, такой, - пела басом Мария Осиповна, - мне рассказывали, он каждую ночь, каждую...
Не чуя ног, Иван Дмитриевич кинулся к выходу. Но тяжёлые двери перед носом захлопнулись, и намертво. Послышалось тихое шипение: это все свечи, разом, изошли в дым. Стало вдруг так темно, что хоть глаз выколи. И в кромешной этой тьме, подземной, услышал он звуки костяные. Как будто шорохи и потрескивание. Так трещат пауки в банке хитином ломающихся панцирей.
Иван Дмитриевич понял, что приближается то самое, страшное, чего не может пережить ни один человек, не умерев смертью. И он тоже не переживёт, и умрёт непременно.
Глубокая печаль охватила его...
- Господи, - крикнул Иван Дмитриевич, что было сил, - Господи, помилуй!
- Ты был порабощён силами тьмы, - разъяснил друг. - Подвал эзотерически означает преисподнюю. Спасибо, что жив остался.
- А тень? - спросил слабым голосом Иван Дмитриевич.
Он скосил глаза, но, разумеется, никого не увидел.
- Тьма отпустила.
- Отпустила, да?
- Вообще, - продолжал друг, - правое и левое полушария... ну, короче, плата за язык!
Он говорил, с удовольствием слушая звук своего низкого басовитого голоса. Иван Дмитриевич заметил, как-то мельком, случайно, что у него на рукавах пуговки. Сам он лежал, укутанный в одеяло, весь, только голова на подушке. Он всё видел, всё знал, со всем был согласен.
Знаешь – молчи. И не знаешь – молчи.
Молоко, оставайся в сосцах.
2014.