В моём доме были дубовые двери и настоящие окна. Не пластиковые, а деревянные рамы, стекло стеклянное. И стены были настоящие. Сквозь них не были слышны разговоры, звон посуды, музыка и ругань. Да и не было ругани никакой, да и музыки тоже не было. Была тишина. Ночная тёмная тишина, и тишина белая – дневная. Единственное, что было слышно сквозь стены, это время. Сквозь стену было слышно, как били часы.
А за стеклом белая зима, засыпав кусты смородины, разложив одеяла пуховые, холодные, звала меня: Иди, приляг, поваляйся. Угостись снегом, так и тающим во рту, погрызи прозрачных льдинок, в них расплавлено золотое солнце.
А в доме никого,я в доме одна. И только на верёвочке у печки зловеще шевелятся постиранные бабусей мои ленты для косичек.
Мне страшно.
И я тихо-тихо, не выпуская из виду жуткие ленточки, передвигаюсь к дверям. И бегу!
Бегу по коридору, мимо буфетов, дверей, бегу искать деда Матвея.
И вот он!
- Деда, деда, там!.. Они шевелятся!..
Дед Матвей идёт со мной и снимает ленты с верёвки. Ленты больше не опасны.
Хороший мой дед Матвей, спас меня.
Он всегда в шляпе, потому что на свету нельзя ему быть. У него лицо всё сгоревшее, не лицо, а череп с голубыми глазами.
Я его люблю.
А он старается со мной не встречаться, только издалека радуется.
И мне никак не приходит в голову, что дед Матвей боится напугать меня страшным лицом своим.