- Николаааай Николааааевич! – звонко разнесся по цеху голос Ирочки, табельщицы по основному роду занятий и общественной активистки во все остальное время. Ее двадцатитрехлетний темперамент постоянно требовал какой-либо деятельности и она всегда находила, где эту деятельность можно было развернуть: поливала цветы, принимала факсы, собирала взносы, разносила почту, искала срочно понадобившихся работников и многое другое.
- Вспомнили, чтоб им пусто было, - как ни в чем не бывало, мастер электромеханического участка, Николай Николаевич, продолжил свирепо вращать разноцветный проводной жгут с целью его варварского отчленения от какого-то старого, уже полуразобранного, электрического агрегата. Громогласный, приближающийся Ирочкин зов не сулил для Николая Николаевича ничего, по важности превосходящего теперешнего его занятия, поэтому он заранее решил перепоручить это что бы то ни было своему помощнику, Сергею Сергеевичу Полозкову, тридцати лет от роду, который находился тут же, в каморке, отделенной от общего пространства цеха железными щитами и шкафами, разбирал добытые мастером жгуты на отдельные проволочки, выравнивал их о край стола, обрезал, при необходимости, до требуемых сантиметров, оголял концы и лудил их в источающем оловянно-свинцовые пары раскаленном тигеле.
- Николай Николаевич, в гальваническом цеху аппарат газводы гудит и щелкает и воду не выдает, приглашают вас, - сообщила Ирочка и, счастливо улыбаясь каким-то своим приятным мыслям, побежала дальше.
- Слышал, Сергеич? Пойди, глянь, что ли. Хотя… - Николай Николаевич посмотрел на часы, что-то прикинул и добавил, - ладно, пойдем вместе. Эй, Сергеич! Спишь, что ли?
Сергей Сергеевич, конечно же, не спал. Отойдя на шаг от тумбы с тигелем и чуть отклонившись назад, не поворачивая головы, а лишь только взглядом он провожал Ирочкин полет по цеховым лабиринтам меж станков, ящиков, столов и бочек до тех пор, пока она не скрылась за непроницаемой перегородкой слесарного участка. Дальнейший свой путь она продолжала исключительно в голове Полозкова и где-то, может быть совсем далеко, за пределами даже завода, ее путь непременно приводил к нему. Воображения эти были давними и безнадежными: внешность Сергея Сергеевича была хоть и не безобразная, но все же довольно невыразительная: невысокий рост, маленькая голова, сутуло втянутая в узкие плечи, бесконечно виноватый взгляд светло-карих глаз, узкий нос, нависающий над маленьким, молчаливым ртом; вне работы одевался неброско и небрежно, вечные джинсы его всегда имели вид помятый и заляпанный, словно он только что слез с велосипеда, на котором, закатав штанины, целый день катался под дождем; характер имел меланхолический и эмоционально вялый. «Сергеичем» звали его вовсе не из уважительности, а только потому, что «Сергеи», «Сереги» и «Серые» уже присутствовали вокруг в достаточном количестве.
От окрика Николая Николаевича Полозков чуть дернулся, затем кинул недоделанные проводки на стол, быстро выключил тигель, засунул руки в карманы штанов и понуро побрел вслед начальству.
Рабочее время хоть и подходило к обеду, но все ж таки еще не совсем подошло, однако за дощатым столом бытовки обезвоженного гальванического цеха под клубами дешевого сигаретного дыма уже вовсю гремели доминошные войны. На правах заслуженного ветерана оных Николай Николаевич был тотчас принят в команду и вскоре ко всеобщему гвалту добавились лихие «отдуплился», «а вот вам лысого» и «получи фашист гранату».
Поскольку и Полозков и дефектный агрегат размещались тут же в бытовке, то Николай Николаевич мог приглядывать за ними через плечо без отрыва от баталии.
- Питание-то отключил, камикадзе?
- Отключил,- глухо буркнул Полозков откуда-то из недр сатуратора.
- И что пациент – скорее жив, чем мертв? – Николай Николаевич незаметно скользнул взглядом по окружающим, ища поддержки и будучи готовым незамедлительно развить остроту.
- Грязища тут, реле открутил, а снять не могу – залипло, - последние слова Полозков произнес уже натужно кряхтя, а корпус сатуратора стал заметно раскачиваться, мягко похлопывая жестяной дверцей торчащую из его зева округлую конечность в засаленной и многажды раз штопаной спецовке, - у, зараза, да я ж тебя…
До конца озвучить угрозу ему, однако ж, не удалось, поскольку взбунтовавшийся агрегат внезапно сдался; изрядное усилие, приложенное к извлекаемой детали, развернулось на сто восемьдесят градусов и, материализовавшись, жестко тюкнуло поммастера отлетевшим ферритовым сердечником в его мягкий багровый лоб. Тело же, оставшееся безо всякой опоры и увлекаемое силой инерции, выкувырнулось наружу и дальнейшее его продвижение было резко оборвано оказавшимся на пути металлическим шкафом, возмущенно лязгнувшим неплотно прикрытой дверцей. На мгновение взгляд Полозкова удивленно навис над внезапно разверзшейся гробовой тишиной, вскоре помягчел, затуманился, а затем и вовсе потух.
- Сергеич, ты живой что ли?
- Ну и напугал же ты нас вчера!
- Ничего, до свадьбы заживет!
Служебный автобус, подвывая на каждом подъеме изношенным организмом, казалось, тоже участвовал в массовом сочувствии, обрушившемся на Полозкова утром следующего дня по пути на работу. Вокруг все смеялись, с готовностью пересказывали новоприбывшим вчерашнюю «историю», при этом хлопали его по плечу, мяли пальцами шею и вообще всячески выказывали ему свое внимание, каждый на свой лад.
У ворот родного цеха его встречала взволнованная Ирочка.
- Сергей Сергеевич, ну как же так? Вы как себя чувствуете? Болит сильно? Что врачи говорят? Кость цела? Сотрясение-то точно есть, говорят, для него достаточно чуть сильнее головой тряхнуть, а вас вон как…
Полозков не отвечал, лишь изредка поднимал на Ирочку полные страдания глаза.
- Идемте, я вам чаю налью, с ирисками. Ой, да какие ириски, вам же, наверное, их трудно жевать, ну ничего, у меня и печенье есть, оно мягкое, рассыпчатое.- Она взяла его, блаженно обмякшего, под руку и повела к своему «кабинету», как она называла метровый пятачок вокруг своего стола, образованный железными стенами огороженных соседних рабочих участков.
- Вас хоть вчера и увезли сразу, а табель я вам полный закрыла, так Виктор Борисович велел. Производственная травма, говорит, дело серьезное, нам эти проблемы ни к чему. Переживает, значит, кто б мог представить такое за ним... И за Николая Николаевича тоже не переживайте, он самолично просил меня сегодня за вами присматривать, чтоб вы, не дай Бог, еще где-нибудь не ушиблись.
Так и просидел Сергей Сергеевич в Ирочкиной каморке до обеда, прихлебывая чай, да почитывая заботливо предложенный хозяйкой прошлогодний женский журнал. А после обеда и вовсе был отпущен домой высочайшим распоряжением замначцеха с сохранением, опять же, всех оплачиваемых рабочих часов.
И вот кто бы мог знать загодя, как такой нелепый случай мог столь замечательно преобразить последующую жизнь Сергея Сергеевича. Даже несмотря на белоснежную повязку, из под которой и лица-то было не разглядеть, его все-таки узнавали и поднимали руки в приветствии и при этом радостны были и радость была искренней. И все так же сочувствовали и похлопывали по плечу в автобусе, по дороге на работу и домой. И выспрашивали новые детали случая и они (детали) находились: и звезды разноцветные из глаз оказывались вовсе не художественным приемом, а очень даже объективным ощущением; и вся недолгая жизнь Полозкова успевала пронестись перед его затухающим взором; и крови было все больше, и швы накладывались все длиннее.
Начальство тоже разглядело в нем некую значительность: выдали новую спецовку взамен его изношенной старой, да еще и каску с рукавицами в знак особого расположения, а так же советовались – не выдать ли каски и рукавицы и всем прочим работникам. А Николай Николаевич вдруг захмурел от зависти и ремонтировать сатураторы в цехах стал в гордом одиночестве.
А потом вдруг все закончилось. В пятницу и повязка и оба малюсеньких шва были торжественно сняты и все выходные Сергей Сергеевич, аккуратно оттирая в ванной перед зеркалом лоб от въевшейся зеленки, предвкушал новую волну интереса к открывшимся обстоятельствам. Однако почти никто не заинтересовался некогда известнейшей заводской травмой, теперь же едва заметной, смахивающей более на засохший чирей, маленькой темной кляксой. Те немногие, что все же заинтересовывались ею, впоследствии оказывались разочарованными, хоть виду сразу не подавали, затем отходили и уж больше Сергею Сергеевичу своим вниманием не досаждали.
Но самым для Полозкова тяжелым открытием стало угасающее внимание Ирочки, продлившееся, в силу обыкновенной женской сострадательности, дольше всех, но все же не столь долго, сколь мечталось ему. К чаю его еще некоторое время допускали, но только лишь допускали, когда он напрашивался, а не приглашали; элегантным разговором Сергей Сергеевич развлекать не умел, спасала всегдашняя Ирочкина словоохотливость, он только со всем соглашался или всему сочувствовал, в зависимости от линии ее рассказа, однако со временем и такая его ненавязчивость, очевидно, стала обременительной для нее.
Последним материальным свидетельством внезапно обрушившейся на него популярности оставались новая, добротная спецовка, пара рукавиц и защитная каска.
Сергей Сергеевич с каждым днем делался все угрюмее, перестал ходить в общую столовую, перекусывал бутербродами прямо в каморке, а чаще и вовсе обходился пустым чаем. Его жизнь стала в точности такой же, какой была на позапрошлой неделе и какой была все время до нее, однако же не совсем в точности, что-то стало не таким, чего-то недоставало теперь, о чем ранее он даже не помышлял и в чем ему, в сущности, никогда не было нужды. Ирочка, конечно, занимала первые его печальные мысли, но, все ж таки, не только в ней было дело. Впервые он перестал быть декорацией, атрибутом - видимым, осязаемым, но не воспринимаемым во всей своей целостности, пусть незначительной, но существующей, объемной, цветной, меняющей ненадолго ход некоей отдельно взятой человеческой истории. Он как бы приподнялся над своей жизнью и узрел в ней новые горизонты, воодушевился и воспарил, не осознав, однако, всей зыбкости поднявшей его силы; не поняв, почему при одинаковом собственном внутреннем наполнении столь различно внешнее его восприятие.
Однажды, по прошествии уже двух или трех недель после описанных событий, как обычно занимаясь в каморке нехитрыми своими обязанностями по лужению проводов, Сергей Сергеевич потянулся что-то достать с верхней полки стального стеллажа и случайно зацепился оплечьем спецовки за острый стальной выступ. Не заметив этого, опускаясь он на миг повис в воздухе, но материал спецовки под тяжестью тела тотчас затрещал, выдирая из нее значительный лоскут, и Сергей Сергеевич жестко приземлился на деревянный топчан, на котором обычно восседал Николай Николаевич. Сняв куртку и оглядев образованную дыру, невидимо зашить которую ему вряд ли удастся, Сергей Сергеевич чертыхнулся, швырнул ее на пол, затем подскочил к тумбе в углу, мгновение вглядывался в серебряное озеро с серыми диоксидо-свинцовыми островками, затем зажмурился и обеими руками схватил тигель за раскаленные бока.