Хрупкая интеллигентная бабулечка Марина Ильинична, бывшая преподавательница бальных танцев в ДК ЗИЛ, смешно жаловалась на соседа по коммуналке, бывшего зэка. Больше всего ее возмущало то, что он мылся в ванной, не запирая дверей, она подглядела, как он встает под душ в трусах, майке и носках — и намыливается, вроде бы и искупался, и постирался. «Я же не могу потом вставать в такую ванну, как вы думаете, Валечка?! Мне же все время кажется, что от его носков там остались следы!» - тонким голосом возмущалась бывшая балерина. Один раз, набравшись храбрости, старушка распахнула пошире дверь ванной и сказала: «Георгий! Я подарю вам тазик, только умоляю, прекратите эти маргинальные выходки!» Жорка, намыливая трусы, сверкнул железными зубами: «Илинишна, закройся! Нахер мне твой тазик, курёна ты балетная...»
Всё это, захлёбываясь, побулькивая и прикладывая к глазам пожелтевшие кружевца, Марина Ильинична излагала на нашей кухне моей кроткой бабушке, к которой собственно пришла спросить совета как к бывшей зэчке, мол, как укротить безобразного хулигана? Бабушка мялась и говорила что-то успокаивающе неразборчивое, мол, это еще ничего, бывает и хуже, хорошо, что вообще он моется, а на зоне мытья и не было в то время, снежком пазухи оботрёшь и... на что Марина Ильинична нервически вскрикивала: «Боже мой, Валюша, как же вы, женщины, там жили среди такого свинства?»
К концу 70-х, прекратив всякую трудовую деятельность, Марина Ильинична прикипела душой к храму на окраине Москвы, куда с некоторых пор стали приходить глухонемые на исповедь и службы с сурдопереводом. Каждое воскресенье старушка направлялась к ранней литургии - пряменькая, балетной походкой, с седым пучочком в шпильках, прикрытым «мантилькой» - так она называла какую-то условно парадную дырчатую ветошь. В храме было ей хорошо, спокойно, люди кругом суетились только руками и пальцами, мычали, но не было в этой толпе ни агрессии, ни попыток куда-то «пролезть» и на чем-то настоять, что совершенно устраивало Марину Ильиничну, она не выносила хамства, шума и беспорядка. У нее никогда не было семьи и детей, никаких романов — она была чопорной и брезгливой, советская власть дала ей образование, работу, затем учениц после пенсии — кружок при ЖЭКе, который она вела, пока в середине 90-х все кружки постепенно не прекратили свою работу где бы то ни было. Всю жизнь в соседках у Марины Ильиничны была ее ровесница, одинокая учительница младших классов, уживались они вполне мирно, выписывали на двоих две газеты и менялись ими по вечерам. Но учительница умерла, и вот в ее комнатке, которая пару лет простояла закрытой, водворился дальний родственник — внучатый, что ли, племянник, некто Жора, специалист по угону чужих автотранспортных средств, за что к тому моменту и отсидел. Марина Ильинична была в ужасе от вида нового соседа — он был кривым на один глаз, сверкал наколками разной степени свежести, и почему-то особенно оскорбляли ее детские ямочки на щеках «бандита», когда он смеялся - ей казалось, что это он как-то нарочно глумится над ней.
Жора был вполне беззлобным бойким мужиком, шугануть бабуську любил — это он называл «вывести гуся», то есть, выворачивал претензии «Илинишны» таким образом, что она начинала чувствовать себя неправой и виноватой не только в конкретной какой-то мелкой неурядице, но и глобально. Например, старушка Георгию, как она его официально называла, ставила на вид, насколько он безобразно и неряшливо ест, не вычищает из раковины съедобное мусорное крошево, что способствует размножению тараканов. «А что, Илинишна, ты-то небось жопу у станка перед зеркалом рвала, пока я по детдомам-то ошивался? Нас там аккуратности не учили, знаешь, да и на зоне у каждого своя ложка за голенищем имелась, а таракан тоже личность, он по крайней мере мне не тыкает в моё «непотребство», он такой же урка как я!» - заворачивал Жорка таким тоном, что Марина Ильинична столбенела, судорожно глотала успокоительные капельки и приходила плакать к моей бабушке: «Что ж, виновата я, что у меня жизнь иначе сложилась? А и правда, что я на него — что он в жизни видел, кроме сволочей да губителей, ах, вот из-за нас таких, сытых и спокойных, родятся на свете такие поганцы — слишком хорошо мы жили, Валечка, теперь такой вот заслуженный конец моему спокойствию...»
Через некоторое время соседства с бывшим уркой Марина Ильинична уже оперировала такими понятиями, как «вывезти базар» или «въехать в дуб» («кто проигрывает в споре — тот не вывозит базар, а кто не вывозит базар, въезжает в дуб», - поясняла она бабушке). Воевали они в шахматном порядке. Жорка притащил в кухню телевизор — Марина Ильинична на полную мощность врубала радиоточку, Жора терпеть не мог старушкиного кота Зяблика и назло ей завел ворону, назвал Муркой. Ворона Мурка орала целыми днями дурным голосом, а Зяблик стал сходить с ума и отираться возле Жоркиной комнаты, напрочь игнорируя призывы хозяйки, стремясь изничтожить источник звука. Жорка раз привел к себе кореша, чтобы культурно посидеть по случаю праздника великой Победы — соседка немедленно вызвала милицию. «Ну ты гнида, Илинишна, - ругался Жорка, - ну чё я те сделал-то?! Я тя не трогаю, кажется, кота твоего гнойного ногами не пинаю, в цветы твои поганые не ссу, чё ты докапываесся-то?!» «Илинишна» в ответ извела немедленно все растения на кухне и заодно стала уносить из туалета свое персональное сидение, потому что ей раз привиделось, что Жора («фекалиями! Собственного производства фекалиями!!») написал на нем слово из 3 букв, правда, она признает, что была без очков, не очень разглядела, но на всякий случай мгновенно потащила «седадло» под воду и с остервенением оттирала его щеткой и содой, так что был ли то морок или правда — так мы и не узнали. Еще ей казалось, что чай у нее чем-то воняет, она подозревала Георгия в том, что он что-то подсыпает ей в кашу и Зябликово молоко, ей повсюду, включая плохую погоду и низкое давление, мерещились какие-то специальные Жоркины козни. Бедная старушка врезала в дверь еще два замка и чутко прислушивалась — выжидала, когда Жорка уйдет из дому, и только тогда выходила, стала есть у себя на подоконнике — стола у нее не было, и даже завела ночной горшок, чтобы только лишний раз не показываться днем в общем коридоре.
Марина Ильинична безусловно от этих новых реалий собственной жизни стала тихо съезжать с катушек, она сама это признавала и во всем винила Георгия. Единственным местом спасения от безобразника, который курит в туалете, громко и фальшиво поёт под радиоконцерты и никогда не моет в свое дежурство дверной коврик — был все тот же храм для глухонемых на окраине города, Марина Ильинична стала ездить туда все чаще, она не была у исповеди и не причащалась, просто отдыхала душой среди негромких людей.
Самое интересное, что этот бывший зэк совершенно не казался ни гадким, ни страшным, такой серенький дядечка, смешно улыбался во всю железную пасть и ямочки на щеках улыбались тоже. Он безусловно не был ни чудовищем, ни сволочью — просто неухоженным одиноким мужиком, и к своей соседке относился вполне снисходительно и по-доброму. Но что-то такое в в самом его статусе и существовании так возмущало душу Марины Ильиничны, что каждый ее следующий рассказ и жалоба на «безобразия бескрайние» уже казались даже мне, семилетнему ребенку, какими-то карикатурными, гротескными, ненастоящими и не стоящими. Но Марина Ильинична яростно накручивала себя и сообщала шепотом уже вовсе какие-то фольклорные небылицы, бабушка поила ее коктейлем из пустырника и валерьянки, советовала не вступать с «поганцем» ни в какие беседы кроме бытовых. «Ведь он же не пьет, дворья не водит, ну что тебе еще», - увещевала бабушка.
И вот в одно прекрасное утро Марина Ильинична, как обычно с самого раннего утра двумя автобусами и тремя станциями метро добравшаяся до храма, к своему полному ужасу обнаружила соседа Жорку, метущего церковный дворик возле трапезной - он поступил туда на службу, прибился, наконец. Надо сказать, «поганец» тоже был удивлен — он-то не знал, куда «Илинишна» ходит почти каждый день. Эта встреча видимо запустила в душе старушки какие-то необратимые процессы, возможно, она никак не смогла смириться с фактом, что из всех храмов, улиц, бульваров и площадей города Москвы ее личное исчадие ада покусилось на единственное место, где она чувствовала себя от него свободной. Марина Ильинична пошла на него с криками: «Гусь! Гусь!! Сюда пролез!» - и схватилась за горло, стаскивая с головы «мантильку». Жорка испугался и подхватил обмякающую «Илинишну», звал на помощь, но хотя подстанция «Скорой помощи» находилась буквально через дорогу — уже не успели.
Так её и не стало, бедной балеринной старушечки, у которой что-то такое сломалось в душе, что не позволяло ей существовать на одной территории земли с невредным, в общем, мужиком. На поминках, которые для подъездных бабулек Жорка устроил сам на собственные деньги, он горевал больше всех, много пил, потом как-то разом всех выгнал, не вышел несколько дней на работу... ну а потом проспался, собрался и постарался вернуться в обыденную свою колею, до следующей посадки оставалось ему полгода — украл в храме оклад с иконы, который сняли для реставрации.