Иду босой по лезвию ножа Кайсын Кулиев

               
         «Стало быть я все еще живой
         Быть убитым видно не судьба»…
 Это из стихотворения Кулиевас «Первым летом после войны».
Зависть к погибшим. Он узнал, что в жизни есть такая боль, такая безвоздушность, рядом с которыми смерть – благо. Об этом сдержанно в «Автобиографии»: «Получил известие о переселении народа. Поднялся на холм и бил из пулемета по фашистам. Тогда я мало думал об опасности». Стоял мишенью на холме, с бесстрашием все потерявшего – «не судьба»... Но он был убит. Трудно и долго воскресал, и феномен Кулиева не только в этом. Он хотел воскреснуть, ничего не уступив, ничего не сбросив от своего прежнего мира, мира до войны, до геноцида. Это после.
 Из «Автобиографии:  «В офицерской палате неожиданно появился командующий 51-й армии генерал Крейзер. Я удивился. Подойдя к моей койке, он сказал, что привез мне орден  Отечественной войны II степени, которым я награжден. Я сказал генералу, что мой народ переселен, моя мать и близкие  тоже. И, может быть, я теперь не имею право на орден. Крейзер ответил, что я был представлен за мои личные заслуги». Наверно, это был единственный генерал Советской Армии, способный произнести эти слова.
Нет статистики, скольким воинам-героям, представителям  репрессированных народов, звания и награды после их изгнания не вручались.
Нет статистики, сколько раненых героев были подняты с коек и, не долеченные, в бинтах, гипсе и на костылях отправлялись к месту ссылки. Неизвестно, сколько их умерло в пути, сколько, добравшись до  «места  назначения» – поскольку в 1944 году из-за отсутствия самых элементарных лекарств, хлеба, воды, умирали тысячи и тысячи и не искалеченных.  Брат матери Чабдаров Мухаммат Рахаевич как- то сумел добраться  до Ошской области и умер на ее руках. Тяжелое ранение, операция, швы, которые не заживали. «Страшно было то, что он умирает. Еще страшнее было то, что он не хотел жить. Страшно было его молчание», – говорила она, оплакивая его и через 30 лет. Сколько их было?!
Каждый солдат выдержал эту войну -  из-за веры  в победу.  Каждый приближал ее, закладывая ради нее молодость, здоровье, жизнь.
И воины Великой Отечественной войны, которые, находясь в госпиталях и на передовой, в один час все до единого стали спецпереселенцами,  их отчаяние и боль одно из чудовищных преступлений режима.
 Великое государство награждало за отвагу и верность своих офицеров и солдат  клеймом политического заключенного только по национальному признаку.
 Во всей истории человечества, полной энергии саморазрушения, беспощадной и примитивной логикой войн аналогов этому изобретению обнаружить трудно.
Безумное и позорное проявление небывалой формы геноцида -  воины с окровавленными бинтами и костылями, переполнившие составы, идущие в Среднюю Азию, – преступление без срока давности.
Кайсын Кулиев видел  глаза этих солдат, слышал их молчание. Знал, через что прошли, что пережили эти почерневшие, потерявшие все слова воины. Знал их мечту – скоро Победа и  – домой.  Знал: каждый из них защищал прежде всего свой аул и тех, кто остался в нем без защиты.
В стихотворении  «Сестре Мариям  с фронта» - «Прочтя твое письмо, я закрывал порой Глаза усталые свои/ Иль подпершись обветренной рукой,/ Глядел на облако в крови» 1942 г. И вспоминал – песни Чегемского водопада, белоголовую  овчарку, белый туман над горами, улыбку матери и оживал. Утолял отчаяние, тоску, безысходность знанием и верой – самое дорогое – он, брат, сын, солдат защищает и защитит.
Эти образы поддерживали, помогали не сойти с ума, не изменить себе, и когда  лежал раненым, и когда закрывал глаза другу, и когда полз по болотной, красноватой от  крови жиже.
 И во многих стихотворениях  с войны и о войне уточнения:  «…И коль скоро услышишь, что замолк мой стих. Знай, я погиб за волю гор родных».
Каждый  из солдат-соплеменников мог бы повторить его слова, каждый нес в душе эти образы, и во многих стихотворениях, где Кулиев говорит только о личных переживаниях, личном маяке, – он говорит от имени всех горцев. Таково одно из органичных свойств его поэтического слова, особенно четко заявившего о себе в период всенародного испытания.
Кулиев выражает боль всех этих солдат, их незаживающие раны, как физические, так и духовные. И очень часто возникающий в последствии в его поэзии образ раны и состояния раненности, конечно, не метафора. Это реальные  раны, которые были источником неизбывного страдания. И он бинтовал их, прятал, обезболивал чем мог.

Я спал в траве, мне снилось этой ночью,
Что счастлив мир, нет ни на ком вины,
Что мать меня встречала в доме отчем,
В тот день, когда вернулся я с войны.

Обычное и естественное возвращение победителей домой стало невероятным сказочным сновидением. Так вознаградило Отечество своих солдат.
 «Где же предел сил человека?/Есть ли предел в череде того, что может выдержать человек?» -писал он в стихотворении – «Стихи, сказанные в самый тяжелый день на войне». Он еще не знал, что на него обрушится то, что пострашнее и войны и тюрьмы.
 9-ое  мая – Великая Победа. Победа человека в противостоянии с безумием, со злом. Ликование и скорбь.  Слишком катастрофичной, страшной была цена для того, чтобы сохранить, отстоять свою землю, свое государство.
У народов, которые были репрессированы во время этой войны, своя, иная скорбь. Они столкнулись с другой формой безумия и беспощадности, исключающей возможность защититься или уклониться от нее…
Поэты-фронтовики репрессированных народов, прошед¬шие дорогой этой страшной войны, в 1945 году стихотворений о Победе не писали. Иным было настроение.
 Из гос¬питаля, приехал в Нальчик  Кулиев  вымолил разрешение и поехал в свой  Чегем. И семь дней прожил в мертвом, растерзанном ауле. Один. «Что легче  – забыть или помнить?» – вопрошал он после, как будто был выбор, как будто можно было ощущать вкус воды и губ и помнить свой немой вой среди кричащей тишины.
 «Как вспомню обезлюдевший аул  – каменею», – задыхался он  потом.
И забыть и помнить  – одинаково невыносимо и невозможно. Надо было с этим жить. Каменея и оживая. Из Чегема  – в Москву. Понимание, соучастие, хлопоты и чудо. Друзья выбивают Кулиеву право не ехать в Среднюю Азию. За исключе¬нием Москвы и Ленинграда он может жить и творить в любом выбранном им городе. Все  исследователи творчества Кулиева останавливаются  на этом поступке Кулиева, трактуя его, как подвиг, тогда как это был неотвратимый, не допускающий выбора, единственно возможный  поступок.
Искреннее, настойчивое повторение уже в ранних стихах – я частица народа – было отражением мироощущения и самоощущения. В первом слове и последнем – переводчик слов речки и слов души чабана. Он – подстрочник, продолжения, отражения, но подлинник иной – глубже, ярче, внезапнее. Кулиев настаивал на этом чувстве и всегда терзался тем, что оригинал ускользает:
«Как все, так и я» – сказал он и принял статус изгоя и поехал туда, где по всем прогнозам его народ должен был быстро и незаметно исчезнуть. Тем более, что этот процесс был хладнокровно и беспощадно предписан.
    Одна жизнь, с одним неодолимым проклятием и спасением – стихи, и Кулиев тогда отказывался от жизни, оттого, что он называет жизнью. Принимал вечную безымянность, немоту. Не было выбора. Все личное, внешнее отступало, и именно в те годы Кулиев поднимает и принимает тяжелое бремя народного поэта.
Только в нашей феноменальной действительности могло возникнуть звание народного, устанавливаемое властью. Социалистический реализм, по праву определенный «вырождающимся фольклором», предписывал  труженикам пера народность, как художественный метод. Доступность, этнические декорации, определенная стилистика, минимум индивидуального, желательно  – плодовитость и необходимо – отсутствие позвоночника. И «народный».
Народность, как захват повторя¬ющего и уникального, универсального и  единоличного, как ключ к глу¬бине простоты присутствует в мире каждого таланта – у гения преоб¬ладает.
Но не каждый гений – народный поэт. Это рок, Голгофа, редчайшая отметина и всегда – миссия. Истори¬ческая, драматическая, предначертанная.
Стихи, написанные Кайсыном Кулиевым в Средней Азии, принадлежат народному поэту уже тогда человеческой сутью, дарованием равному этому испытанию – быть отдушиной, утешением и обя¬зательством для народной души.
 Народность не  форма самовыражения, а  форма судьбы, рока, единичность  творческой сущности, драматичность реалий, которые «типологизировать» как любое явление, можно, но без учета обстоятельств, бессмысленно и неэтично.
Народность – не монументальность, «сетования», мотивы, а слово, дающее народу силы на «выпрямительный вздох».
 Одна из глубоких аналитиков  творчества Кулиева  ошибается, указывая «на подчеркнутую установку Кайсына на «вселюдность». И прежде всего потому, такая особенность не может быть «установкой», еще и подчеркнутой. Она – данность, проявленная уже в первом сборнике поэта «Здравствуй, утро». Но органичный, волшебный космизм мировосприятия мира был раздроблен временем, местом, историей. И последующее,  определяющее  чувство национальной принадлежности было неотменяемым из-за властных внешних обстоятельств.
Подтверждать «партикулярность» Кайсына словами «я не пою, а пишу на бумаге», выхваченное из стихотворения «Предки мои» нельзя. Оно  пронизано противоположным смыслом, где «пальто городского сукна» внешняя деталь, где отчетливо проступает кровная подключенность поэта к народной сущности, неотделяемой от своей. В этом ракурсе тоже Кайсын, на мой взгляд, народный поэт и в его случае это не «идеологическая составляющая», а состав  его сути, личного выбора и обстоятельств его судьбы.
У Кайсына есть сотни стихов, где выступает его единоличное – Я, но не меньше, где – Мы, во всех – его ошеломительная, уникальная индивидуальность. И при этом  он назвал себя «Я поэт народа». По Кязиму, его судьбе знал- народный  поэт – это тот, к кому в минуты недоумения и отчаяния поворачивается народное сознание, кто своим присутствием обязывает это сознание выпрямиться, кто своим обликом, своей сущностью и словом воплощает то, что помогает народу сохранить волю к самосохранению.
 В 1945 году Кулиев приезжает во Фрунзе.
Судьба была иногда к нему милосердна. Он не был в составах заколоченных, не слышал его звуков, 18 дней и ночей не задыхался от бессилья, безвоздушности, отчаяния. Он не был, быть не мог: лежал раненый в госпитале и в первый, самый страшный год изгнания, казалось миновал его. Но, нет. Да, он приехал в тихий мирный город - легче не было. Начал работать в Союзе писателей. Вокруг были люди. Разные, больше добрых.
И сегодня не полно собрано, частично исследовано творчество Кулиева в годы ссылки. Но и известное удивляет объемом и уровнем.
Огромное количество переводов с киргизского на русский, статьи, собственные стихи:: «Я работал чрезвычайно много. Пил тоже немало». Для забвения, для спасения.
Была тишина, бумага, плыл тополиный пух, мать была рядом - а он как будто сидел в том составе. И утешение - «все забрали - дом мой и землю мою, но смерть у меня никто забрать не сможет». Записал  он.
Перечитываю стихотворения, написанные в эти годы. В них нет конкретной действительности. Нет комендантов, картин голода, женщин, копающих могилу, землянок, напоминающих нору, и т.д. Все это видел, видел больше – писал о другом.
Миниатюры - выплеск краткого, яркого образа, чувства. В одном - сон в колыбели и шум крыльев орла, от которых проснулся. «Поэтому не могу забыть орла». Кто был в Эль-Тюбю, обратил внимание на орлов, летящих над ним, и он появляется в стихах Кулиева не как фигура речи, поэтическая деталь, ставшая тусклым штампом кавказской лирики - он часть ландшафта, первое изумление, первое воспоминание («Я лежал в колыбели»). Поэтому незабываемы они.
Во втором - первый раз я вышел из дома, первый раз увидел горы и снег, их белизна глаза наполнили. Поэтому и умирая я буду их видеть.
«Первое стихотворение после войны» - элегия, острая ностальгия не по бывшему, а должному. Воображение, представление о возвращении солдата после войны:
«Остался живым он.
Сколько путь просвистело над ним. Уцелел.
Домой вернулся.
«Разожги огонь» - попросил он.
Там, в окопах летом и зимой я видел,
Как вырывается, клубится дым над трубой».
Счастье - невероятное, перехватывающее дыхание - переступить порог дома живого.
Дмитрий Кедров, когда писал эти строчки:
«Когда сраженья стихнут понемногу,
Сквозь мерное дыханье тишины
Услышим мы, как жалуются Богу
Погибшие в последний день войны»,
не знал, что были выжившие солдаты, которые в последний день войны завидовали тем, кто погиб в этот день, и один из них - Кайсын Кулиев.