Дома рассказываю обо всем маме. По ее лицу вижу: довольна, ждет от меня серьезных решений и благоразумия, но сама с советами пока не торопится. Я же веду себя и вправду, как засватанная, - не бегаю, как бывало, по подружкам, (да они еще и не приехали!), не хожу в кино и на танцы в Дом культуры, сижу дома, читаю, шью, - словом, полное приличие и понимание своей значимости.
Каникулы уже подходили к концу, оставалось каких-то три дня, когда приехали (наконец!) мои дорогие подружки, - Ира и Надя. Куда только подевалась моя напускная чопорность! В первый же вечер мы были на танцах!
В клубе холодно, печи не топят, но освещение яркое, праздничное. Танцующие в пальто, шапках, кое-кто даже в валенках. Мы останавливаемся у сдвинутых кресел. Интересно узнавать знакомых,-как время меняет и внешность, и поведение! Много студентов, бывших учеников нашей школы, отдыхающих дома: каникулы. “Мальки” тоже подрастают и их уже не узнать. Нас заметили, улыбаются, здороваются. Приятно, когда тебя помнят и узнают. Рядом с нами группа ребят, лица знакомые: ах, да, это вот Володя Богушевский, (Тюлень), за ним Толик Никифоров, остальных не знаю.
- Витька как вырос, - говорит Ира.
- Какой Витька?
- Да вон стоит, Кулинич.
Но мы с Надей туда уже не смотрим, нас больше интересуют студенты из Харькова, бывшие наши школьные друзья.
И вдруг вижу, как из другого конца зала прямо к нам идет Соколов Николай, или, как его зовут все, - Сизый. И вот Коля- Сизый вышагивает, не сводя с меня глаз, приветливо улыбаясь и блестя своим вечно мокрым носом. Сейчас он пригласит меня танцевать и Ирка потом задразнит! И так уже доставалось от нее из-за наших “родственных” связей с ним. Дело в том, что семья Соколовых была нам, как-бы, дальней родней по линии первого мужа тети Маруси и по подсчетам тети Нилы дети Соколовых, а их было много, приходились мне, а также Левику и Гальке, как бы, племянниками. Вообще-то все они были неплохими ребятами, скромными и работящими, хотя в детстве и хулиганили, и были двоечниками и второгодниками.Помню, они даже изредка проведывали нашу бабушку, когда она была жива. Сизый к двадцати двум годам располнел, стал медлительным и степенным, и походил теперь на сонного, всегда простуженного медведя: его маленькие глазки лениво смотрели из-под прикрытых век, а шмыгающий курносый нос был постоянно мокрым.
- Светка, замри: племянничек идет,- толкает меня Ира.- Ой-ой, а вышагивает-то! Ну, точно - страус!
А мне и деваться-то некуда, и отказать не смогу, родня все-таки, обижать не хочется, но и танцевать с ним радости мало, ведь Сизый - предмет насмешек и анекдотов. Я уже смирилась со своей участью и, честно говоря, скисла, (потом Витя рассказывал, как все это отразилось на моем лице, он, оказывается, сразу заметил меня и все это время наблюдал). Вдруг из кружка ребят, стоявших рядом с нами, из-за спины Володи-Тюленя, протянулась ко мне чья-то рука и я услыхала:
- Можно вас пригласить?
Поворачиваю голову: на меня улыбаясь, чуть насмешливо смотрит парень в серой кепке и узком черном пальто. Я кладу свою руку ему в ладонь и мы выходим в круг танцующих пар. Краем глаза вижу, как Сизый в нерешительности останавливается возле Иры и Нади.
- Меня зовут Виктор, а вас я знаю: Света, Света Белопольская, - говорит мой спаситель.
Теперь и я узнаю его, это Кулинич Виктор, Ира о нем сказала: вырос. Правда, его не узнать, так он изменился. Он учился в другой школе, был на два года старше меня и знала я его только издали: видела иногда в компаниях знакомых ребят, иногда на сцене, когда их школа выступала на смотрах художественной самодеятельности. Тогда и вправду он был маленького роста, с круглой, подстриженной под модный “бокс”, головой и худыми, острыми плечами. Теперь же меня держал сильной рукой высокий парень, - я едва доставала головой до его подбородка и видела перед глазами, в основном, только зеленый шарф на крепкой, смуглой шее.
И дальше весь вечер он не отходит от меня и танцует только со мной. И ни секунды молчания, - какие-то смешные истории, анекдоты, школьные воспоминания. Оказывается, он давно знает меня, знает моих подруг, бывал в одних компаниях с Ирой, знает, где учусь, где живу...
- Такие косы да не заметить! По косам и отличал в школьном дворе!
Хотя в тот момент у меня кос уже давно не было: сзади из-под желтого шерстяного платочка, крошечного, повязанного по последней моде “домиком”, бойко торчал пышный “хвост”, а над глазами и лбом вздымалось облако каштановых кудрей.
Издали вижу танцующих Надю и Иру, они обе делают большие глаза, встретившись со мной взглядом. Местные красавицы холодно и ревниво меня рассматривают.
- Можно вас проводить домой?
- Я с девочками, - отвечаю я.
- Мы и девочек проводим, - решает за меня Виктор.
Всю дорогу, пока идем все вместе, говорят Виктор и Ира, мы с Надей молчим. У моего дома Ира решительно заявляет:
- Дальше мы сами.
Мы остаемся вдвоем в тихой морозной ночи, посреди заснеженной, залитой ярким лунным светом улицы. Небо густо усеяно мерцающими звездами. Их так много, что кажется, будто они даже просыпались вниз, на землю, и теперь сверкают на голубом снегу.
Одеты мы явно не по погоде. На мне легкие ботиночки, он в туфлях, - на танцы ведь шли, на прогулки не рассчитывали, а мороз-то - минус двадцать пять!
О чем говорили в тот вечер, - теперь уже не вспомнить, да это и неважно. Он брал мои руки в свои и грел их дыханием, и не переставая, говорил, говорил, я только слушала и видела зеленые, чуть насмешливые, глаза под густыми, сросшимися на переносице бровями, красивые полные губы, открывающие в широкой улыбке ровные, чистые зубы. Я закрывала от мороза лицо по самые глаза высоким воротником старенького, еще школьного, зимнего пальто и чувствовала, как ноги мои примерзают к тонкой подошве ботинок. А ему, казалось, мороз был нипочем: легкая, фасонистая кепочка, демисезонное пальто, разметавшийся на шее шарф.
- Ну, и глазищи! Ну, очи черные! - время от времени повторял он, глядя мне в лицо.
Домой я пришла уже в первом часу ночи. Мама не спала, но ни о чем не спрашивала. А я уже ждала, когда наступит завтра,- мы договорились снова встретиться на танцах.
На следующий день Ира с Надей уходят из клуба с компанией друзей, оставив меня с Виктором. А мы, уже наученные прошлым вечером, решаем зайти домой, потеплее одеться. Вначале идем к нему. Их дом, вернее, старая хата, совсем близко от клуба.
В сенях темно, за стенкой похрюкивает поросенок,- наверное, там сарай. Темная кухня, пахнет теплом и хлебом.
- Витька, это ты? - слышится из другой комнаты.
- Спи, мам, это я.
Он в темноте одевает валенки, сует мне в руку что-то шершавое, теплое:
- Ешь, это пирог, с фасолью.
Ем, очень вкусно. Улица пуста. Взяв меня за руку, он большими шагами быстро идет по дороге, снег громко хрустит под его валенками. Я вприпрыжку бегу рядом.
- Давай-давай, а то замерзнешь, - приговаривает он.
- Ты уже пришла?- спрашивает мама, когда я появляюсь на пороге, - она уже в постели, с книгой.
- Я еще погуляю, оденусь только.
Одеваю теплые шаровары, старые валенки.
- Мама, поговори с Марк-Павловичем, пусть он даст справку... Ну, хоть на неделю!
- Хочешь еще остаться? Я же тебе предлагала, так ты не хотела, а теперь?...
- Так девочки же приехали! – я выскакиваю на улицу и уже из-за двери слышу:
- Ага, девочки...
И снова луна, звезды, трескучий мороз. Черные стволы старых акаций утопают в глубоких сугробах. Три тополя перед нашим домом (мы давно посадили их вдвоем с мамой) голыми ветками тянутся к небу, отсвечивая серебристой корой в призрачном свете луны. А луна, словно на карнавале, празднует в звездном кругу, большая, сияющая, с вечной гримасой то ли смеха, то ли плача на круглом золотом диске...
И опять я вижу только его глаза, широкую улыбку. Большие теплые ладони согревают мои руки. И слушаю, слушаю... И верно, женщины любят ушами!
Утром следующего дня я сижу под дверью с табличкой “Фельдшер” в коридоре нашей районной поликлиники. За дверью ведет прием Марк Павлович, известный и всеми уважаемый человек в Златополе. Фельдшер по образованию, он мог мгновенно, ловким и быстрым движением толстых пальцев большой волосатой руки, вынуть соринку из глаза, сделать перевязку или наложить гипс, вправить вывихнутый сустав, что довольно часто доводилось ему проделывать с моими руками в детстве. При случае он мог принять роды и даже вырезать аппендицит: это пришлось ему как-то срочно сделать в одном из колхозов района. Это был человек-легенда, ходили слухи не только о его умении врачевать, но также о способности околдовывать женщин взглядом смеющихся голубых глаз.
Любили его все, в особенности дети и старушки. Бабки из ближних и дальних сел района стремились попасть на прием только к нему. И он никому не отказывал, принимал и далее направлял к другим врачам, если была необходимость.
И вот теперь я сидела в очереди старух и пожилых женщин, укутанных в большие шерстяные платки с длинными кистями, обутых в стеганые валенки с калошами-чунями, с кошелками на коленях. Многие из них страдали уже не от болезней, а просто от своей старости, от груза перенесенных невзгод и лихолетий, и теперь терпеливо ждали, когда придет их черед исповедаться Марку Павловичу. Смеясь, он говорил:
- А я, как поп-батюшка, слушаю всё и всех!
И он внимательно выслушивал их, согревая взглядом голубых ласковых глаз, и его густые черные брови, как две большие мохнатые гусеницы, шевелились, то поднимаясь вверх, морщиня высокий, переходящий в блестящую лысину, лоб, то, хмурясь, опускались к переносице. Осматривая старушку со всех сторон, обстукивая и ощупывая ее натруженное тело, он тихо и мягко говорил с ней, сыпал шутками и прибаутками, и размягченная вниманием, ласковой речью, та выходила из его кабинета с просветленным лицом и сияющими глазами. И все они несли ему что-либо, - гостинец,-отблагодарить, хотя в то время такие вещи строго карались. Но бабки все равно несли: яйца, сало, молоко, пироги. Бедная старушка обычно мялась и не решалась прямо отдать ему свое подношение, и понимая ее, он спокойно, деловито-просто, показывал на подоконник или на столик в углу и говорил:
- Спасибо, бабуся, клади вон туда.
- Та шо вы, Марко Павлович, цэ вам спасибо! Дай Бог вам здоровьячка!
И никто не осуждал его, так как знали, что Марк Павлович всегда придет первым на помощь, не медля и не ожидая вознаграждения: он мог в дождь и холод пешком придти на окраину города к больному малышу и, заподозрив воспаление легких, отнести его на руках в больницу. Так было.
Я в детстве часто болела от простуды, и воспалением легких тоже, и любила, когда он приходил к нам или мама вела меня на прием к нему в больницу. Он был немногим моложе мамы и всегда шутил, когда мы появлялись у него:
- Ну, как дела, Света? Все лужи измеряла? Глубокие? - или:
- А чей это капор торчал из сугроба возле вашего дома? Не твой, Светочко?
Я опускала голову и прятала глаза: как он узнал, что я вчера вечером по дороге из школы проверяла большую лужу в канаве?
Или, когда я уже постарше в очередной раз переболела простудой и изнуряющий кашель долго не давал нам всем покоя, Марк Павлович лечил меня, а маму успокаивал, шутил:
- Ну, что вы, Катерина Ивановна, не переживайте так, все будет хорошо. Света, ты где делаешь уроки, у окна?
- Да, у окна, там у нас стол стоит.
- Ну, вот! А за окном хлопци ходят?
- Ходят, - соглашаюсь я.
- Ну, а я шо кажу? Вот она им и подкашливает! Правда, Света? - его лицо и глаза лучатся доброй улыбкой и нам с мамой становится хорошо и спокойно.
Студенты пользовались его добротой и часто получали у него справки-освобождения, чтобы подольше побыть дома во время каникул. Теперь пришла и моя очередь. И вот справка, позволяющая мне пробыть дома еще две недели, у меня в руках. Ура! Слава и долгие лета Марку Павловичу!
Вечером Аня, наша соседка по дому, заходит к нам на огонек и, хитро улыбаясь, как бы между прочим:
- Чего это Витька Кулинич ходит у нас под окнами? Ты не знаешь, Света? Уже давно, с пол-часа, наверное.
Молчу, одеваюсь. Мама вопросительно смотрит на меня.
- Ну, да, да! Он ждет меня. И не надо так смотреть! – это я маме.
- Это который Кулинич? Сын Ленки-молдованки? – спрашивает она Аню.
- Он, - подтверждает Аня, - младший брат Анатолия, директора мебельной
фабрики.
- Дочка, постерегись, - мама поворачивается ко мне, - ее в молодости звали Ленка-Черноротая, так облает, - пятый угол искать будешь!
Но я уже их не слушаю, я уже за дверью.
Две недели я как в тумане. Встречаемся ежедневно. Подружки пытаются остановить меня (под влиянием мамы): а как же Иван Федорович? Такой умный, такой серьезный, такой положительный?
Давно ли сама его расписывала? А Виктор? Нигде не учится, работает на укладке дорог: укладывает булыжники на мостовой!
Все напрасно. Я привожу Виктора домой, знакомлю с мамой, с братом, - тот тоже приехал на каникулы. Приходят Ира с Надей. Мы все пьем чай, потом Лев с Виктором усаживаются за шахматы. Лев тоже не одобряет меня, я это вижу. Витя сидит спиной к двери в кухню и мама, из кухни,
глядя мне в лицо, отрицательно качает головой и глаза у нее грустные-грустные.
И внутри у меня словно просыпается бес: ах, вы все против? Так нет же, будет по-моему! Как я захочу!
Когда я уезжаю в Одессу, провожает меня один Виктор. Раньше всегда это делала мама, но в этот раз я заявила, что меня проводит он, один, а ей не надо беспокоиться, лучше отдохнуть, лечь спать: поезд-то в два часа ночи.
Пешком, при луне, мы вдвоем идем по пустынному шоссе к станции, держа за концы палку, на которой раскачивается мой чемодан.
Здание вокзала еще в развалинах, (прошло уже почти пятнадцать лет, как закончилась война), и “зал ожидания” находится в небольшой землянке с деревянными стенами, полом и потолком. С обеих сторон вдоль стен стоят две скамьи, между ними две деревянные ступеньки и над ними высоко, почти под потолком, окошечко кассы, наглухо закрытое маленькой, крепкой дверкой, которая откроется перед самым приходом поезда, и тогда ожидающие, мирно расположившиеся сейчас на скамьях, на чемоданах и узлах, и даже на грязном, затоптанном полу, будут штурмом “брать” и эти ступеньки, и окошечко кассы: с билетами плохо, поезд проходящий, из столицы, “Москва – Одесса”, и уже забит пассажирами на узловых станциях. Ожидающие – все студенты, здесь и Лида, моя сестра. До прихода поезда еще много времени, почти три часа, и я оставляю ей свой чемодан, отдаю деньги на билет ребятам-студентам и мы с Виктором снова на улице...
В поезде, в одном купе с Лидой, я лежу на верхней полке, смотрю на луну, неустанно бегущую за поездом, на мелькающие темные силуэты деревьев, на внезапно возникающие и тут же исчезающие телеграфные столбы, на бесконечные нити проводов, серебрящиеся в лунном свете, и почти до утра лью беспричинные слезы, выплакивая какую-то непонятную, вселенскую грусть...
Одесса встречает ярким солнцем, высоким синим небом и двадцатью градусами тепла. В зимнем пальто, с тяжелым чемоданом в руках, я чувствую себя арктическим медведем в южном зоопарке, на которого с сочувствием и жалостью смотрят зрители.
В общежитии уже давно ждут меня со дня на день, гадая, что могло
задержать на целых две недели.
- Тебя уже заждался Иван Федорович, - говорит Галка, - мне уже надоело: все время спрашивает... Я вчера сказала, что ты вышла замуж!
Девчонки хохочут, шутят, я смеюсь вместе с ними. И вдруг плачу... Навзрыд. Встревоженные, они расспрашивают и я все рассказываю. И опять хохочут:
- Как в воду глядели! Бедный Иван Федорович!
На следующий день он шел навстречу, поднимаясь по амфитеатру аудитории вверх, ко мне, и на лице, и в глазах застыл вопрос:
- Это правда? – спросил он.
- Правда, - ляпнула я, даже не моргнув глазом.
И пошли письма, от Виктора, то короткие, сухие, то длинные, нежные и восторженные. К тому времени мы с ним только один раз поцеловались, в подъезде какого-то дома на вокзале, перед приходом поезда, когда он срывающимся от волнения голосом произнес нарочито по-украински:
- Я тебя кохаю, - и в следующее мгновение я задохнулась от поцелуя.
*****
Гл.10. И ОПЯТЬ ВЕСНА...
И опять весна, скоро май. В Одессе уже совсем тепло, распустились каштаны, скоро зацветут. Акация еще стоит голая, но и ее черные, в острых изломах, словно костлявые, ветки вот-вот покроются яркой, нежной зеленью.
Мы с Галкой сидим у открытого балкона, с аппетитом уплетаем халву с еще теплым хлебом, запивая крепким чаем. Наши руки и физиономии в золотистых крупинках рассыпчатой, ароматной халвы.
- Свечка, тебя там спрашивают! - кричит, приоткрыв дверь, Козлова Наташа, наш постоянный дежурный-любитель на вахте.
- Кто там, Наташ? – спрашивает Галка.
- Сами увидите! – уже на бегу отвечает Наташа.
Наспех вытираю руки и лицо, бегу вниз, на вахту. Открываю дверь в вестибюль и застываю в недоумении: по обеим сторонам вестибюля, вдоль стен, на всех стульях сидят молодые ребята в матросских бушлатах, клешах, с бескозырками на коленях, все головы повернуты ко мне. Что за чертовщина? Женька, что ли притащил их сюда? И где же он сам?
- Здравствуй, Светлана! – один из них поднимается мне навстречу.
Вот это да! Да это же Володя, мой нечаянный попутчик в поезде, курсант из Астрахани, одессит!
- Привет! Ты откуда? Из Астрахани приехал?
- Нет, я сейчас в Одессе, заканчиваю мореходку здесь. Можешь со мной пройтись немного? – спрашивает он. - Нужно поговорить.
Поговорить, так поговорить. Быстро возвращаюсь в комнату, накидываю легкое пальто.
- Ну, кто там, Свет? Ты уходишь? – это Галка.
- Галка, я сама ничего не пойму. Вернусь, расскажу.
Выходим с моим гостем на улицу в сопровождении эскорта: человек пятнадцать курсантов с “ТФ” на бескозырках, что означает “торговый флот”, (а по-нашему – “тюлькин флот”), следуют за нами. Я поднимаю глаза вверх:
на нашем балконе, словно виноградная гроздь, повисло почти все население второго, женского, этажа общежития.
Так, колонной, не спеша, идем к улице Короленко, к лестнице, ведущей в порт. Когда-то она служила портовым рабочим кратчайшим путем к месту работы и обратно, теперь же, почти посередине, ее пересекала металлическая ограда, и пустынная, потерявшая свое предназначение, эта узкая, шириной всего метра полтора, лестница стала местом свиданий и выяснения отношений.
Честно говоря, я уже забыла про Володю, тем более, что уже с полгода писем от него не было. О чем говорить? Мы едва знакомы! И пока идет пустяшный треп: когда приехал в Одессу? Как учеба? Кто эти ребята?
И вдруг Володя предлагает мне выйти за него замуж...
- !?...- у меня нет слов, и рассмеяться нельзя, и всерьез воспринимать не получается.
- Ты спросишь, почему так сразу и так срочно? -говорит он. - Мне нельзя ждать, через месяц светит загранка, а пока не женюсь, - не выпустят. Соглашайся, Света. У меня здесь, в Одессе, мама, у нас квартира, будешь жить у нее, пока я в плавании. Она у меня хорошая, правда... Только не отказывайся сразу... Подумай...
Мне тут же вспомнилась племянница тети Вали, моей бывшей квартирной хозяйки, - Лариса, - пышная белокурая красавица, так стремившаяся выйти замуж за курсанта мореходки, мечтавшая о его загранках, о заграничных шмотках, и, наконец, обретя это счастье, она мечтала уже о другом: о ребенке, о муже рядом, а не в вечном плавании, о постоянном, уютном доме, словом, о семейном счастье. А ее жизнь была совсем иной: два-три раза в году она и другие такие же жены моряков-загранщиков, получив радиограмму, собирались шумными, скандальными стайками и, как перелетные птицы, мчались поездом или самолетом в город, возможно даже в другом конце Союза, куда на несколько дней, а то и часов, прибудет судно с их мужьями, чтобы в номере портовой гостиницы или в тесной каюте хоть чуточку почувствовать себя замужней женщиной.
- Прости, Володя, - глядя ему в глаза, сказала я, - я не могу, у меня есть парень, за него я выйду замуж. Я люблю его.
Я вдруг поняла, что мне дорог Виктор, как никто и никогда, и что я действительно выйду за него замуж.
Все это время его друзья стояли на почтительном расстоянии, серьезно и сочувственно поглядывая в нашу сторону. Наверное, рассчитывали на мое согласие и уже готовы были сопровождать нас в ЗАГС: в те годы (в Одессе!) зарегистрироваться с моряком, уходящим в заграничное плавание, можно было сразу, как говорится – не отходя от кассы.
Вот так мы расстались с Володей-курсантом. Он, надо думать, помчался еще куда-то в поисках невесты и ускоренного варианта женитьбы, а я лишилась перспективы иметь одесскую прописку и мужа в загранке!
На майские праздники я, конечно же, поехала домой.
Тихий, влажный вечер. Низкое небо в серых тяжелых тучах, тепло. Я быстро иду, почти бегу по едва просохшей, пружинящей под ногами тропинке чарез парк, к дубовой аллее. Старые, кряжистые дубы мрачно и как-то таинственно чернеют голыми корявыми ветками на фоне серого неба и молодой зелени травы. От одного из них отделяется высокая фигура в длинном черном плаще и идет мне навстречу: Виктор. Мы не виделись почти три месяца и в письмах, я чувствовала, он не всегда понимал меня, поэтому наша встреча немного скованна, сдержанна.
Ветер растрепал мои волосы, я их причесываю, из-под расчески со слабым треском вылетают мелкие искры. Мы смеемся и становится легко и просто...
А в голове у меня, не переставая, звучит песенка:
Если б ты знал, как трудно ждать до завтра,
Ты бы весь день сегодня был со мной!...
В конце мая Виктор приезжает ко мне в Одессу, очаровывает девчонок, - моих подружек, - знакомится с парнями из общежития и те забирают его на ночь к себе.
Приезд его связан с вполне определенной целью: решено готовить почву для поступления в вуз (до встречи со мной он не думал об этом). Решили, что за лето я помогу ему подготовиться к вступительным экзаменам, но необходима “группа поддержки”: в Горсправке я нашла в Одессе его двоюродного брата, Лукьянова Анатолия, который работает в институте мукомольной промышленности и является там секретарем комитета комсомола. Находка весьма удачная!
С трудом находим его квартиру, если можно так назвать небольшую комнату и кухню с застекленной дверью, выходящей прямо во двор. Мы долго ищем эту дверь, пробираясь через какие-то загородки, заборчики, лесенки, переступая через цветнички, под балкончиками, под бельевыми веревками, пересекающими на разных уровнях пространство над нашими головами. Белые простыни полощутся на ветру в синем небе и кажется, что мы идем по палубе старого, захламленного парусника, захваченного крикливыми, голоногими и голопузыми пиратами, которые носятся за мячом, роются в песке, прыгают со скакалкой и ловят здоровенного кота. По стенам этого двора-колодца вьются узкие металлические лестницы-трапы и сверху, из открытых окон, с балконов, увитых густым плющом, словно с капитанских мостиков, несутся команды:
- Ося, домой! Пришел учитель музыки!
- Васька, не мучайте кошку!
- Аня, немедленно откопай из песка Ромку! Я кому сказала!
- Вовка, стервец, не дразни собаку!
На наш звонок за дверью приподнялась белая кружевная занавеска и на нас с интересом уставилась лукавая детская физиономия. Затем над ней возникла большая кудрявая голова и дверь открылась.
- Здравствуйте, нам нужен Анатолий Романович Лукьянов, - выступила вперед я.
- Ну, если нужен, заходите, - пригласил нас вышедший навстречу молодой смуглый мужчина, - я перед вами.
Он внимательно оглядел нас и вдруг спросил:
- Витя? Кулинич? А я думаю, кто это меня ищет, кому я так нужен? А я сразу тебя узнал, хоть и вырос ты здорово, - он обнял нас за плечи. - А это твоя невеста? – кивая на меня, с хитрецой спрашивает Виктора.
В этот вечер мы допоздна сидим за столом в крошечной кухне. За стеклом тонкой двери шумит одесский замечательный двор.
Едим прозрачный куриный бульон с плавающей в нем оранжевой морковью и яркой зеленью петрушки, пьем чай с малиновым вареньем. Нила, жена Толика, - так его зовет Виктор, - все время занята сыном, которому едва исполнился месяц. Старшая дочь Татьяна, ей восемь лет, сидит с нами за столом и внимательно слушает разговор. А послушать есть что: разговор сразу уходит в воспоминания. Сорок шестой год. Толика, сына сестры Романы, живущей в подмосковье, забрала к себе в Златополь Лена, мать Виктора, спасая от голода...
Летом, в июле, сдав успешно (не без участия Толика) вступительные экзамены, Виктор стал студентом одесского института мукомольной промышленности и получил место в общежитии.
*****