Сколько Лапке лет, точно не знал ни ее хозяин - старик Ефимыч, ни она сама. Лет двенадцать назад нашел он ее обессилевшей и тихо, безысходно замерзающей в ельнике, километрах в семи от уральской деревни. Собачка уже ни на что хорошее не надеялась, и только чудом первым на нее наткнулся Ефимыч, а не волки. Участок был дальним, по нему проходила грань, разделяющая два охотхозяйства. Собачка могла быть потеряна заезжими охотниками. В течение трех месяцев, пока старик откормил ее и поставил на ноги, ищущих ее так и не объявилось. Скорее всего, ее просто списали на волков. Так она и осталась в деревне.
По породе она явно была русской гончей, вот только белая правая передняя лапка выдавала примесь сторонней крови. Но работе это не мешало, и Лапка верой и правдой долгие годы служила своему новому хозяину. И как служила! О том, как работала Лапка, ходили легенды. Нередко, зайдя с заезжими охотниками в лес, Ефимыч подначивал их, что те, и перекурить не успеют, как Лапка побудит косого. И непременно выигрывал спор, а вместе с тем на вечер поллитровку заработанного Лапкой городского угощения. Конечно, Ефимыч знал, когда спорить, но и Лапка была хороша. Как ровно она гнала, как, почти слету, исправляла сколы. Казалось, для нее все зайцы одинаковы и нет среди них многоопытных, морочащих не один год не одну собаку, "профессоров".
Теперь она стала старой, провисла спина, потускнела шерсть и затянулись синеватой мутью глаза. Но, несмотря на это, Ефимыч не стал списывать ее "на пенсию", как делают многие в таежном краю со ставшей бесполезной собакой. По-прежнему получала она в ее любимом зеленом заляпанном тазу свою ежедневную похлебку, вот только на охоту выбиралась все реже. Ефимыч же, в очередной раз собираясь, как он выражался, "поворошить", зайцев, не неволил ее, а просто открывал собачий угол в крытом дворе и предлагал собаке самой решать: идти или нет ей с ним и пришедшей на смену молодою выжловкой в лес. Лапка не спеша выходила за потемневшую лиственничную дверь из крытого двора на залитую предрассветным молоком деревенскую улицу, втягивала морозный воздух, как бы оценивая погоду. Если та была наиболее подходящей для гона, Лапка подходила к молодой выжловке и тыкала ее носом в бок: иди мол, справишься и сама. Затем, повиляв хвостом Ефимычу и ткнувшись теплым со сна носом в его шершавую, пахнущюю табаком ладонь, уходила во двор, в свой еще не остывший собачий закуток. Но если погода была для гона плоха, то Лапка, не смотря на самочувствие, шла в лес непременно. Шла медленно, не так, как "рвущаяся в бой" молодая, но и Ефимыч не подгонял, помня ее заслуги и уважая ее возраст. Дойдя до заросшего еловым подростом лога, с журчащей подо льдом речкой со странным названием Утка, Лапка преображалась. Куда только девалась ее возрастная медлительность и неуклюжесть. И будь то сухота или глухая пороша, когда зайцы с позавчера не вставали со своих лёжек, Лапка принималась за дело. Зайцы же, как бы зная о том, что найти их нелегко в такую погоду, лежат до последнего. Лежат, пока собака не подойдет вплотную и не сунет свой нос под выворотень или в сплошные засыпанные и ставшие непроницаемыми для взгляда нижние ветви небольшой елочки. Но Лапка, умудренная многолетним опытом, знала, где и как их искать, и вскоре лог оглашался ее, с возрастом, ставшим чуть хрипловатым, гоном. Тут же к ней подключалась и молодая. Лапка же, убедившись, что выжловочка идет верно, уступала ей гонный след и уходила к Ефимычу. Там, у стоящего на лежке или другом верном заячьем лазе старика, она садилась и с придирчивым вниманием слушала, как молодая ведет гон. Стоило той, распутывая двойку или разыскивая запавшего зайца, устроить перемолчку больше, чем по Лапкиному понятию было нужно для того что бы вновь найти косого и продолжить гон, Лапка, что-то буркнув, шла на помощь. Разобрав заячьи хитрости и вновь поставив молодую на гонный след она опять возвращалась к Ефимычу.
Так могло продолжаться несколько раз к ряду, пока гон не заканчивался закономерным итогом. Лапке за ее опыт и мастерство доставался "сухарик", молодой - пазанки. И охота продолжалась. Опыт Ефимыча и Лапки и рвение молодой выжловки делали её добычливой и интересной.
Однажды, в февральскую непогодь Лапка не вышла из крытого угла к кормежке. Когда же старик, почувствовав недоброе, подобрался на коленях и осветил темноту угла зажженной спичкой, то увидел ее как бы спящей, уткнувщей в подхвостье нос положенной на белую лапку головы. Но ее здесь уже не было…. Ефимыч сколотил из крепких досок деревянный ящик и уложил в него Лапку. Хоронить пока не стал, не было сил долбить морозную землю, а прикрыв, так и оставил в холодном загоне. Затем, сходив на конец деревни за "паленой" водкой, долго и безутешно пил. Впустив в избу молодую выжловку, он изливал ей свое горе, размазывая по морщинистым щекам скупые слезы.
- Эх, Лапа, Лапочка….
А где-то через полтора месяца не стало и Ефимыча. Так их и похоронили соседи неподалеку друг от друга. Ефимыча на деревенском кладбище, на высоком бугре над рекой, лапку в стороне за оградой. Одному из деревенских охотников, досталась молодая выжловка. В честь знаменитой предшественницы он назвал ее Лапкой. Но, как говорится, Лапка да не та.
-Таких, как говорил Ефимыч, больше не будет. Гончая от Бога.
Не каждому гончатнику повезло хоть раз за свою долгую охотничью жизнь иметь такую собаку, но те, кому повезло, помнят их до конца.