СА, кто забыл или по молодости не в курсе – Советская Армия. Именно так – с большой буквы два слова. Я проходил в ней службу с мая 1970-го по июнь 1972-го, сверх обязательных двух лет перебрав десять дней. Ребят, прошедших «срочную», в молодежной среде уважали. Вместе с тем желающих «откосить» всегда хватало. Армия хорошая школа, но лучше обучение в ней пройти заочно, - говаривали на гражданке во времена моей молодости. Один из институтских приятелей уверял, что получил отсрочку, заявив на медкомиссии, что в кирзовых сапогах у него ноги потеют. Второй отвертевшийся острил: «Плечи у меня узкие, автомат не удержится».
Учащиеся стационаров техникумов и вузов призыву не подлежали. Почему же я, студент дневного отделения запорожского машиностроительного института, загремел с третьего курса в ряды СА? Потому что, не сдав очередную сессию, был отчислен и вскоре «замечен военкоматом». Декан лично звонил военкому с просьбой «прибрать» нерадивого студента. И был прав.
Когда мы юны, все главные решения за нас принимают родители. Мой отец, инженер от бога, хотел, чтобы младший сын (старший, Женя, с детства знал, что пойдет «в математики») освоил ту же профессию. Под его влиянием я и поступил в технический вуз. Учился неплохо, но и без особого рвения. Идя на лекции, мог запросто свернуть в кинотеатр, вместо кропотливой домашней работы над чертежами до утра читал книги. Без возлияний с друзьями и однокурсниками, посещений девушек в общаге соседнего пединститута (нынешний ЗГУ) тоже не обходилось. Все по известной формуле - от сессии до сессии живут студенты весело. Но если в глазах декана механико-металлургического факультета его студент вместо учебы валял дурака, то сам я знал, да и сейчас знаю, что 19-летний ищущий себя юноша вел в те дни пусть не безукоризненный, но духовно насыщенный образ жизни. Другое дело, что тяготея к знаниям гуманитарным, вынужден был вникать в теоретическую механику, детали машин и прочий чуждый мне «сопромат».
Одно из мест, где регулярно получал инъекцию хорошего литературного вкуса, называлось кафе «Романтики» и находилось напротив «Глинки». Двухэтажная студенческая столовка, принадлежавшая индустриальному институту (ныне – инженерная академия), по субботам превращалась в дискуссионный клуб, куда приходила молодая городская интеллигенция, творчески настроенное студенчество. Сбрасывались «по рублю», покупали на «общак» чай, печенье, конфеты. Обсуждали новинки кино и литературы, вели умные разговоры, читали стихи - чужие и, конечно же, собственные. Хорошо помню Григория Гайсинского, невысокого, подвижного, чернявого сотрудника проектного института. Он прекрасно знал нашу и зарубежную литературу, следил за новинками, ценил талантливое, азартно заражая своим восторгом аудиторию. Как-то принес томик полуподпольного еще Пастернака, совершенно мне незнакомого, потребовал тишины и стал читать:
«В тот день всю тебя от гребенок до ног,
Как трагик в провинции драму Шекспирову,
Носил я с собою и знал назубок,
Шатался по городу и репетировал».
- Здорово как, шатался! – восхищался Гайсинский. - Мог же написать носился по городу, слонялся, мотался, еще как-то. Но его влюбленному состоянию отвечало именно это слово…
У таких как Григорий (он был старше лет на 10-12) учился пониманию поэзии, литературы вообще. Из числа завсегдатаев «Романтиков» моего возраста ярче всего запомнился Виталий Челышев – в толстом «бунтарском» свитере, сутулящийся «по-взрослому», с гармошкой папиросы меж пальцами. Его внешний вид, толковые выступления обращали на себя внимание девушек, перед которыми каждый из нас старался распушить хвост. Мне же Челышев был интересен еще и тем, что учился на журфаке МГУ, будучи параллельно литсотрудником заводской многотиражки «Комунаровець». Принадлежность к первому вузу страны, работа в настоящей «живой» газете делали Виталия в моих глазах человеком очень авторитетным. Пару раз видел и приятеля Челышева, который читал свои стихи. Звали приятеля Леша Цветков, он прихрамывал и потому ходил с палочкой.
Мои интеллектуальные и не очень загулы привели к серьезным институтским проблемам. Дошло до того, что на факультете попал в число первых прогульщиков. Очередную сессию, хоть и подготовился сносно, я завалил, из пяти экзаменов не сдав три. Спустя полтора десятка лет, уже работая в газете, от преподавателя Ч. узнаю, что команду «валить Гаева» дал экзаменаторам декан С-кий. Дабы преподнести урок «этому и другим прогульщикам».
Дома, конечно, разразился большой скандал, для родителей мой вылет из института стал шоком. Особенно переживала мама, сказавшая что-то вроде «ты мне больше не сын». Я и сам тогда, зимой 1969-го, получил сильнейший удар по мозгам: «Меня? Отчислили? Что теперь?»
До весеннего призыва оставалось несколько месяцев. Сидеть на шее родителей не позволяло самолюбие, нужно было найти работу на короткое время. И тогда Людмила Тарасенко, редактор выходившей в «машинке» многотиражки «Інженер-машинобудівник», позвонила редактору газеты «Комсомолець Запоріжжя» Александру Авраменко с просьбой «пригреть до армии» одного из активних своих помощников. Я ведь с первого курса писал в институтскую газету заметки, посещал литературный кружок при редакции. В итоге совершенно неожиданно попал в тесные стены областной молодежки, чья редакция находилась тогда по адресу ул. Горького, 39 – у трамвайной колеи напротив кафе «Снежинка». Думал ли, что через десятилетие окажусь в штате редакции полноценным сотрудником, что проработаю – день в день – десять лет, что найду здесь любимую жену и друзей, что годы в «Козе» станут лучшими в моей жизни?
Заняли меня ерундой: закрепив за отделом школ, давали вычитывать материалы, использовали в качестве курьера. Времени свободного было много: я сдавал кровь за деньги, разгружал вагоны с тарой на пивзаводе, пил на заработанное вино и пиво с дружками, ходил в «Романтики». Дома, уединившись в маленькой своей комнате, в соответствии с рекомендованным Гришей Гайсинским списком читал книги и учил на память стихи. Отношения с предками оставались натянутыми, что меня, в общем, устраивало – они не лезли в мои дела, я не озабочивался их болями. В мае из военкомата пришла повестка, призывался я в танковые войска. Гайсинскому, прощаясь с «Романтиками», сказал, что буду в армии писать книгу. Я тогда думал, более легкого занятия не существует, а жизненного опыта у меня – на толстый роман. Гриша ответил серьезно: «Пиши, дело нужное». Провожали меня три-четыре приятеля и родители. Отец обнял, сказав несколько важных слов. Мама молчала и была подчеркнуто холодна. Что творилось внутри неё, я, бестолочь, не догадывался.
Армия в Союзе формировалась по экстерриториальному принципу, служили порой очень далеко от родного дома. Я попал в Закавказский военный округ – ЗакВО. Полгода учился на механика-водителя средних танков в учебном подразделении на окраине Тбилиси, полтора года отдал линейной части в азербайджанском Кировабаде. В казармах звучала грузинская, молдавская, армянская, азербайджанская, русская, украинская речь. «Коктейль» из призывников разных республик, - один из факторов, прочно цементировавших дружбу народов, реальное, на мой взгляд, достижение советского строя.
Мне, романтичному, не знавшему жизни городскому мальчишке, армия дала колоссальный разносторонний опыт, оценил который в полной мере, конечно же, значительно позже. А тогда, особенно поначалу, служба давалась тяжело физически и - в большей мере - морально. Первое, что напрягало не только меня, - режим и строгая дисциплина. Подъем в шесть утра, зарядка, учебные занятия, строевая подготовка на раскаленном от солнца плацу, отбой в десять вечера, минимум свободного времени – так никто из нас не жил на гражданке. Недосыпания, большие физические нагрузки (одни кроссы в противогазах на 5-6 км чего стоили), частые наряды (кухня, караульная служба, стояние дневальным «на тумбочке») выматывали непривычные к армейскому ритму юные организмы. У некоторых по телу пошли «долгоиграющие» гниющие язвочки, так, якобы, проявлялась резкая смена климата. Меня телесные болячки не тронули, физические нагрузки особо не изнуряли, зато психологическая ломка была сильнейшая – слишком разительно новая жизнь, уставная и ограниченная, отличалась от безалаберной прежней. Главный армейский принцип – приказы не обсуждаются, входил в сознание тяжело. Беспрекословное подчинение командирам воспринималось как унижение. Офицеры казались все солдафонами, сержанты – служаками, сослуживцы-ровесники – недалекими. Вместе с тем быстро понял: в конкретной жизненной ситуации иной необразованный сельский парень во стократ полезней меня. Что толку от прочитанных на диване книг, если не владеешь лопатой или электросваркой?
Был, однако, и положительный, вдохновляющий меня фактор – ощущение причастности к общему и важному делу, именуемому защитой Отечества. Когда наша учебная рота шла строевым шагом по плацу, выдавая в сто двадцать глоток чуть переделанную песню из знаменитого фильма «Неуловимые мстители»:
«Если снова над миром грянет гром,
Небо вспыхнет огнем,
Вы танкистам шепните –
Мы на помощь придем»,
я наполнялся гордостью оттого, что являюсь одним из тех, кто сможет защитить страну от войны. Мы ведь все поголовно любили свою советскую родину и готовы были не понарошку за неё умереть.
Новые впечатления, важные для себя открытия нужно было разделить с кем-то и сохранить. И я писал ночами, в ущерб и без того короткому сну, пространные письма, - друзьям, брату, родителям. Каждому полагалась своя порция информации, не все сообщаемое, например другу, можно было доверить родителям. Понадобилось уехать за тысячи километров от Запорожья, пережить не легкий внутренний сдвиг, чтобы понять, что значат для меня мама, отец. Только в письмах из армии по-настоящему открылся родителям и их открыл для себя. Приходившие из дома полные любви и советов письма перечитывал и хранил, забыв, что еще недавно воспринимал подобные разговоры как нудные поучения, вообще избегал серьезных бесед с «предками». В поздравительной открытке к 8 марта написал маме такие слова:
«Цветы, магазины, все в этот день,
Все - тебя ради.
И лишь моя исхудалая тень
Где-то в Кировабаде.
Что пожелать? Желаю много,
А что, выбирай сама.
У твоего порога
Все мои закрома».
Прочитав их, мама расплакалась и простила своего непутевого сына окончательно. Особенно растрогала маму «исхудалая тень», об этом она мне сама рассказывала.
Служба в армии во многом изменила меня. Научила сдержанности, взвешенности в принятии серьезных решений. Приучила к самоанализу, к мысли, что поступки других важно тоже понимать и анализировать. Проще говоря, юноша повзрослел. Процитирую себя раннего:
«И вовсе не пропажа это,
Не жаль минувших этих лет.
Нет больше мальчика-поэта,
А есть мужчина и поэт».
Все этапы армейских настроений-переживаний зафиксированы в многочисленных тогдашних стихотворных набросках. Самый обобщающий, пожалуй, вот этот:
«Иная россыпь дней меня качала,
Иные ветры мяли волоса.
Душа металась в поисках причала,
Душа стонала, и душа кричала,
Кричала на все сразу голоса.
Я – растерялся. Я привык к иному.
Я привык к смеху громкому, простому.
Я привык к лицам, жарким от восторга,
К приятным ласкам теплого вина.
Меня секла казармы тишина!
Секла по нервам, и секла до боли!
Секла до плача, до тисков в висках…
А на руках моих росли мозоли,
И я не знал, что в этих бугорках
Рос я – иной! Рос человек работы!
Рассеивался розовый туман.
Я шел к себе сквозь судороги и поты
Как по пустыне долгой караван».
За два года отправил на родину полторы сотни писем, почти все (специально просил об этом) были сохранены. После армии собрал их, перечитал, и, выстроив некую сюжетную линию, сочинил повесть «Служба», которую отправил в журнал «Юность» и Литературный институт имени Горького. Оба полученных ответа были доброжелательно-отрицательными: «У вас есть способности, но... Совершенствуйтесь, ищите собственный стиль».
А еще я написал рассказ «Звезды над танком», отразивший случившуюся со мной в СА эволюцию. Герою рассказа Юрке Акимову служба поперек горла. Во время учений его танк глохнет, Юрка с двумя товарищами вынужден провести ночь в холодном танке. Эта ночь становится для него переломной, заставив многое переосмыслить. Мне понадобился год, чтобы выписать эту историю на бумаге. Я гордился собой, считая «Звезды над танком» добротной психологической прозой. Рассказ был отправлен в журнал «Советский воин», откуда вскоре пришел ответ с такими словами: «Рассказ подкупает некоторой новизной, если можно так выразиться, необычным поворотом его идейного содержания. Правдиво изложены раздумья молодого солдата о его месте в строю, его армейское возмужание. Будем предлагать к печати...». В конце согревшего душу небольшого письма стояла подпись: редактор журнала по отделу художественной литературы полковник А. Коваль-Волков.
По поводу первой литературной победы накрыл столик в кафе «Маричка», слывшем пристанищем молодой запорожской богемы. Один мой друг написал тогда на редакционном ответе польстившие мне слова – «Это путь...». Прошло почти сорок лет, а надпись даже не выцвела. Шел месяц за месяцем, а рассказ не печатали. Написал в журнал вежливое письмо, интересуясь, в чем дело. Ответ пришел в день моего рождения. Все тот же полковник А. Коваль-Волков писал совершенно противоположное тому, под чем подписался ранее: «Редколлегия оценила рассказ отрицательно. Главный его недостаток состоит в том, что характеры экипажа танка вы пытаетесь раскрыть на фоне отказа материальной части - это не характерно для художественного произведения. Кроме того, герои рассказа, вольно невольно, смотрятся несколько негативно. А ведь в традиции нашей печати - воспитывать воинов на положительных героях и примерах».
Постичь такую метаморфозу в мировоззрении редактора отдела прозы «Советского воина» собственными мозгами я не мог. Мудрый друг, написавший про «путь», разъяснил все за две минуты. Страна гудела от смелости Солженицына, издавшего за бугром свой «Архипелаг». Начинался 1974 год, официальная травля великого диссидента набирала размах. Одновременно закручивались и все идеологические гайки. Появление в такое время пусть слабенького, но все же с «отказом материальной части» рассказа, было попросту невозможно. Тем более на страницах журнала главного политуправления Советской Армии.
В моей домашней библиотеке хранился маленький нечитанный сборник поэта А. Коваля-Волкова. После этой истории прочел его и с чистой совестью выбросил в мусорное ведро. Стихи были бодренькими, фальшиво-многозначительными. Когда начал работать в газете и мне понадобился псевдоним, недолго думая взял фамилию своего танкиста Акимова. Ею подписывал много лет некоторые свои публикации.
Вернусь к службе в «линейке», в азербайджанский Кировабад. Осенью 1971-го обострились отношения между Индией и Пакистаном, окончившиеся непродолжительным военным конфликтом, в котором Пакистан потерпел тяжелое поражение. За несколько месяцев до того индийское правительство подписало договор с СССР о мире, дружбе и стратегическом партнерстве. Иными словами, Советский Союз гарантировал Индии свою военную помощь. Войска ЗакВО, включая нашу танковую дивизию, случись что, были бы привлечены непосредственно. По этому поводу, дабы подготовить личный состав психологически и идейно, во всех ротах были специально проведены политзанятия. Я, помню, настолько проникся ответственностью момента, что даже мечтал о боевых действиях. Хотелось на своем танке приехать и установить мир на полуострове Индостан.
Герой моей повестушки «Служба» принимает решение остаться в армии офицером. Я же наоборот понял: СА не то место, где мне комфортно. Это не мешало, однако, быть патриотом и презирать парней, которые увильнули от службы в армии.
На таком эмоциональном фоне и пришло письмо от приятеля с вложенной в конверт полосой «Индустриального Запорожья» за 27 октября 1971 года. На четвертой, самой читаемой газетной странице, была большая статья, посвященная деятельности «Романтиков», в числе героев статьи нашел знакомых - Виталия Челышева и Лешу Цветкова. Содержание публикации, озаглавленной «Интеллектуалы» без фундамента», без преувеличения ошарашило. Речь шла о том, что в кафе «Романтики» некоторые молодые люди читают свои стихи. Дело обычное. Только стихи, пропагандируемые там, подчас довольно странные, а нередко и с нехорошим душком. Бывал в кафе и 18-летний начинающий запорожский литератор Саша Гранкин, работник областного архива. Парень выделялся эпатажным поведением, самоуверенностью в своей поэтической одаренности. Сколотил группу парней и девушек, провозгласив их борцами против кретинизма и мещанства. Для принятия в группу нужно было пройти тест на уровень интеллекта, ответив на ряд вопросов. При этом была установлена такая градация: интеллектуальный уровень дворника, уровень кочегара, уровень продавца, уровень младшего научного сотрудника. Еще Гранкин написал «программное произведение» «Замки», где намекал на отсутствии свободы в нашем обществе. Лил воду, как говорили тогда, на мельницу буржуазной пропаганды. Вместо того чтоб искать темы для своего творчества в советской действительности, читал с упоением произведения западных писателей, таких как Камю. Увлечение Альбером Камю авторами статьи трактовалось как позерство, и даже мещанство. Парень также часами слушал передачи радиостанций «Голос Америки», «Би-би-си», «Свобода» и, «отравленный мутными волнами эфира», разглагольствовал публично о преимуществах западного образа жизни. Мечтая «выделиться из толпы», попал в окружение таких же самоуверенных гениев. Плохое влияние на него оказали недоучившиеся студенты Виталий Челышев, сотрудник многотиражки «Комунаровець», и студент первого курса МГУ Виктор Цветков, «которых томила жажда обрести «благодарную аудиторию» в кафе «Романтики». Экзальтированные девицы и некоторые юные зеваки восхищенно слушали унылые стихи Челышева и тоскливые песни Цветкова о неприкаянности лирического героя, который никак не найдет своего места в жизни. Упоминались, в частности, стихотворение Цветкова «Красный трактор», якобы подминающий под себя всех талантливых поэтов, и «пошлый пасквиль» Челышева «Повесть о купце Правдине», в котором события переносились из старины в наше время, и утверждалось, что правды нет.
Статья была написана грамотно, с пониманием молодежных проблем, с претензией на определенный литературный анализ. Доброжелательно журила выбравших не те ориентиры мальчишек, возомнивших себя писателями, на самом деле погрязших в упадничестве, подражании декадансу.
Меня, насквозь «советского», публикация, что называется, проняла. В перерывах между чтением пессимистических стишков и выпивкой, в кафе велись разговоры, которые было принято называть антисоветскими. Этого я тоже стерпеть не мог. Возмущенный позицией Цветкова и Челышева, хотел даже написать им что-то вроде такого: «На гражданке ныть и критиковать легко. Идите в армию, послужите, узнайте, каково это – быть защитником Родины. И после этого критикуйте, интеллигенты вшивые. Я, мол, тоже считал себя выше темных трудяг, и только здесь узнал, чего стою на самом деле». Не написал. То ли свободного получаса не выкроил, то ли нужных адресов не нашел, то ли злость ушла.
Газету спрятал в танковом бардачке, куда никто кроме меня никогда не заглядывал. И неоднократно перечитывал, дискутируя сам с собой, находя новые аргументы в поддержку авторов. «Александр Гранкин…глубоко осознал, что шел по ложному и потому опасному пути, явно заблудился, и теперь, когда по возрасту ему пришла пора служить в армии, он идет туда с желанием изменить себя», - такими словами «Интеллектуалы» без фундамента» заканчивались. Позиция поумневшего Гранкина меня устраивала. Откуда было мне знать, что спустя недолгое время после статьи в «Индустриалке» этот неординарный мальчишка в знак протеста добровольно уйдет из жизни?
О французском писателе Камю я в свои 21 слышал, но книг его не читал, об экзистенциализме понятия не имел. Так же как не понимал многих других вещей. Того, например, что подобные статейки для упомянутых в них людей, были без преувеличения страшней пистолета. Небанальные разговоры на темы «политики», согласно тогдашним пропагандистским штампам, считались антисоветскими, осмысленные стихи – упадническими, небезразличные к непошлой поэзии девушки - экзальтированными. Судьбы тысяч и тысяч попавших под пресс советской идеологии были искажены, надломлены, изуродованы, - тут уж как кому повезло.
Многое не просматривалось из башни стоявшего на длительном хранении среднего танка Т-54. Я вообще не очень задумывался о личном ближайшем будущем. Главным было дождаться дембеля и вернуться к прежней счастливой жизни.
Отслужив, прочитал Камю, окончил машинститут, получил диплом, отработал три года инженером-конструктором. Мучимый «зудом в пальцах» (желаньем писать), резко повернул руль, уйдя корреспондентом в многотиражку «Днепростроевец». Там по-настоящему и ощутил вкус журналистской профессии. Начал сотрудничать с «Комсомольцем Запорiжжя», спустя два года был приглашен в штат. Тогда и пересекся вновь с Челышевым, заведовавшим отделом писем газеты. Общность творческих и жизненных приоритетов стали основой хороших взаимных отношений. В 1983-м, в связи с переходом Виталия в «Индустриальное Запорожье, я принял у него отдел писем.
В диссидентском формате кафе «Романтики» пребывало не очень долго. После публичного осуждения «интеллектуалов» без фундамента» в главной газете области, рассадник местного вольнодума превратился в обычную студенческую столовку. За минувшие годы кто только не «квартировал» в здании, сейчас оба этажа популярного когда-то заведения занимает магазин «Мегаполис». Уже после армии познакомился с Николаем М., работавшим в начале 70-х прошлого века вторым секретарем запорожского горкома ЛКСМ. Однажды Коля обмолвился, что «Романтики» были созданы с подачи нашего КГБ. Так местным чекистам было проще контролировать настроения, бродившие среди городской интеллигенции, настроенной критически по отношению к советской действительности. Сам Николай присутствовал на каждой встрече в кафе как организатор и информатор понятно какой инстанции. Разговор был с Колей по пьяни, к моменту написания этой главы он умер, так что задать те же вопросы уже «по трезвому» я не мог.
Авторами «разоблачительной» публикации были реальные лица, скрывшиеся за псевдонимами А.Котов и А.Маячанский. Первый работал в комитете госбезопасности, второй, опытный журналист, вел в «Индустралке» «нравственную» тематику. После выхода статьи журналист, якобы, обзвонил школы и учреждения, в которых учились и работали «подпольщики» из «Романтиков», с настоятельной просьбой не принимать в отношении ребят карательных мер: статья, дескать, чисто воспитательная. Последствий порядочного, в общем, поступка не знаю, подобные вещи не афишировались. Челышева, во всяком случае, особо не прессовали. Виталий работал в заводской газете до 1972 года, откуда перешел корреспондентом в областную «комсомолку». На его защиту, правда, встала редактор «Комунаровця» Александра Шепилова, бывшая фронтовичка, член партии, женщина авторитетная и влиятельная. Цветков тоже особо не пострадал, по крайней мере, с журфака МГУ Лешу не выгнали. Его дальнейшая судьба характерна для талантливого поэта несоветской ментальности, незаурядна, и, по большому счету, трагична. В 1975-ом эмигрировал, сперва в Италию, потом в Штаты. Стал там доктором философии, издал свои книжки. Долго работал на «Голосе Америке», позже на радиостанции «Свобода» в Мюнхене и Праге под псевдонимом Иван Жуков. С 2007 года живет в США. Андрей Вознесенский назвал Цветкова одним из наиболее интересных поэтов русского зарубежья.
Мне жаль, что в запорожском его периоде не был с Алексеем достаточно знаком и уж тем более дружен. А вот с младшим братом Цветкова Виктором немало контачил, когда работал в «Козе». Классный звукооператор, Витя был своим человеком в тогдашней запорожской музыкальной тусовке, я же отвечал в газете за «музыкальную тему», в силу чего пересекался со многими «лабухами». Внешне (длинные прямые волосы, очки-блюдечки) Витя напоминал Джона Леннона, о чем знал и что ему, безусловно, льстило. С осени 96-го «запорожский Леннон» живет в Израиле.
Челышев и старший Цветков – друзья по школе и юности. Третьим в их компании был Яков Шубин, тоже знаковый персонаж как для богемного Запорожья 70-ых – 90-ых прошлого века, так и для меня лично. Натура творческая, Яша писал стихи, несколько раз неудачно поступал на журналистику в МГУ. Какое-то время заведовал литчастью областного театра кукол, позже профессионально занялся фотографией. Стал большим Мастером, членом Союзов фотохудожников Украины и России. Я сблизился с ним в начале 80-х: бывал на выставках, в мастерской, случайно встречаясь, подолгу и охотно общался. Мне Шубин был симпатичен. История с «Романтиками» его не просто коснулась, - терзала все минувшие годы. Как-то под диктофон в подвале, арендованном для фотолаборатории, расспросил Яшу о «романтических» тех событиях. Шубин курил сигарету за сигаретой, пил бесконечный кофе и подробно - в деталях - рассказывал о том, что я знал и что было для меня внове. Как вызывали в Комитет на воспитательные беседы самых активных посетителей поэтического кафе; как отравился, наглотавшись таблеток, Гранкин; как не раз вправляли мозги лично ему, Шубину, советуя подумать о своем будущем. Я тогда понял: страх, пережитый в кабинетах комитета госбезопасности, до сих пор не оставил Шубина. Он уверял: за ним по-прежнему кто-то следит, а телефонные разговоры открыто прослушивает. Невероятно жалею, что двухчасовой откровенный наш разговор я однажды случайно стер с ленты.
Яков Шубин, по Высоцкому, «был чистого слога слуга». С той разницей, что его слогом была фотоживопись. Только это он и умел – делать светлые и печальные снимки. Коллеги по запорожскому фотоклубу чернили его работы, за неучастие в жизни коллектива исключили из своих рядов.
Он же ни с кем не ссорился, никому не завидовал. Что понимали и принимали не все. Переживал и страдал от непонимания. Неизбывно серьезным человеком с печальными глазами потенциального раввина назвал Яшу приятель-единомышленник. Но тот же приятель, родственник по внутреннему устройству, так обидел, что даже перед уходом из жизни Яков не захотел простить его. В своей статье «Меценатство жлобов» («Наше время», сентябрь 1998 г.) товарищ, выражая вроде бы сочувствие Шубину, по сути, публично облил грязью. Яков, не преувеличиваю, был растерян и смят. Язвительные «разоблачения» другого автора, сочиненные «по следам» первой статьи и опубликованные в той же «НВ», добили Шубина. Другой бы отмахнулся от плевка и растер. Мнительный Яшка, считавший, что все человечество думает о нем так же плохо, пережил серьезную психологическую травму. След её – в оставленной предсмертной записке. Неспособность этого пятидесятилетнего мужчины сопротивляться давлению жизни была уникальной. Такие не выживают.
Его известность использовал в 1994-ом тогдашний мэр Запорожья Александр Головко. Идя на очередные выборы, чиновник, дабы получить голоса «электоральной» интеллигенции, клятвенно обещал дать Шубину до конца года двухкомнатное жилье. О квартирно-подвальных мытарствах известного фотохудожника тогда много писали. Можно спорить, должен ли был большой начальник одаривать такой милостью, но, безусловно, дав слово, люди благородные его держат. В душе Якова бесконечно саднила ранка от хитроватой тактики мэра, забывшего свои обещания после переизбрания.
Популярность и талант Шубина использовали и тогда, когда помогали в конце 97-го организовывать персональную выставку в киевском «Украинском доме». Десятки известнейших в стране людей, побывавших на выставке, оставили в книге отзывов восхищенные записи, пообещали финансирование некоторых проектов. Но прошли выборы в парламент, тоже очередные, а о Шубине так никто и не вспомнил. Ни один «денежный» человек не позвонил, не предложил хоть чем-то помочь. А Яша ждал.
В Запорожье, Украине, работы, достойной своего уровня, найти не мог. Ехать в Израиль, где ждали сестра и горячо любимый племянник, боялся. Все последние разговоры были только об этом: здесь просвета не вижу, там себя просто не представляю. Последний свой Новый год – 1999-ый – Яша встретил со мной и моей женой в нашей квартире. Мы убеждали: не сгущай краски, талант – он и за границей талант. Но борцом Яков никогда не был.
Все это и сложилось в жуткую депрессию, в которой находился многие месяцы. «Вдруг замечаешь немоту вокруг себя, во всей Вселенной» - написал Шубин в одном из своих стихотворений. Когда немота стала неодолимой, выход увиделся в кольце веревочной петли.
Осталась большая предсмертная записка. Сумбурно-болезненная, вызывающая ком в горле. Обращения к друзьям, родственникам, врагам. Процитирую только несколько строк. «Меня всю жизнь ломали и не могли сломать. А сейчас я под натиском жестокой эпохи, одиночества и отчаянья сломался. Меня обложили здесь – не продохнуть. Я крепился, как мог, но год назад сдали нервы. Я хотел быть нужным в Украине, - ничего не вышло. Я бился в отчаянии, - меня никто не слышал. Чем больше я дарил красоту людям, тем больше меня били. Мои работы – это я всамделишный. Смотрите на них, и я с вами».
Похоронили художника на Первомайском кладбище в одной могиле с отцом. Тысячи негативов и фотографий, папки с никогда не публиковавшимися стихами сестра Инна увезла в Израиль. Она же, Инна, в память о брате предложила взять понравившиеся книги из его домашней библиотеки. Я выбрал одну, не самую толстую, - сборник стихов Алексея Цветкова «Состояние сна», изданный в 1981-ом в городе Энн-Арбор американского штата Мичиган. Под темно-бирюзовой обложкой бегущим мелким почерком в три строки: «Шубину от Цветкова Любого числа Год на выбор».
Иногда думаю: от чего уберегла меня судьба, отправив в 70-ом служить с СА? Если б не армия, ходил бы в «Романтики», познакомился с Сашей Гранкиным, попал бы в поле зрения КГБ. Остался б после этого в институте? Удрал бы на Север за настоящей романтикой? Связал бы жизнь с журналистикой?
Мои родители лежат тоже на Первомайском, в сотне метрах от Шубина. Бывая у них, обязательно подхожу к Яше. Григорий Гайсинский вначале 90-х организовал поэтический кружок «ДОМ» (Доверие, Общение, Милосердие), из которого выросли многие известные запорожские русскоязычные поэты. Через несколько лет эмигрировал в Израиль, где, по слухам, впал в нищету и умер. Виталий Челышев не сразу, но перебрался в Москву, работает в журнале «Журналист» заместителем редактора, многолетний секретарь Союза журналистов России. О нем я еще не раз вспомню в книге. А в этой главе можно теперь и точку поставить.