Попеняли автору сказки, мол, неладно в ней кое что. Мол, самовар Черепановы присвоили себе совершенно бессовестно...
Справедливый упрёк. Как его исправить? Да "вернуть" законному владельцу. При этом, чтоб и честные люди в накладе не остались...
А рисунок, что перед текстом размещён, написала педагог Яранской школы искусств Кукарева Ксения Владимровна. Правда, для второй сказки из этой серии - про Рождество...
Не наступила благодать в Корчагах после изгнания разбойников из их пещер. Однако воцарилась тишь в округе. Лишь редкие шаромыжки беспокили сельчан: у того в огороде капусту вырежут, у того вилы или лопату со двора украдут. Но эти кражи от нужды часто. Потому их в расчёт не брали – по мелочам-то и воровством кража не считается.
Новый воевода, назначенный в Яранск, с опаской входил в должность, боясь подвоха от непредсказуемых яранцев. Уж очень люд здешний казался новому голове зловредным. Каждый день начинал с того, что опрашивал немногочисленных соглядатаев, прихваченных с предыдущего места службы. У шпиёнов, конечно, взгляд намётанный. Враз усматривали крамолу, но тут впросак попали будто: мол, нет в Яранске злоумышленников. Воевода таким докладам не верил. Что это за город, если в нём одни только мирные жители. Пенял соглядельщикам, что те заелись, а сам приглядывался и корысти не искал на первых порах.
В Корчагах тоже мир да лад. Черепановы и вовсе живут, как у Христа за пазухой. Всяк своим делом занят. Глинышек рыбу ловит, Дед Степан горшки делает да обжигает. Маня на лужке пасётся да надои увеличивает. Баба Степанида у печи да по дому гоношится. Ещё слушает отъевшегося на домашних харчах Волка Володю. Хотя и от него польза есть: раз в неделю на копань съездить за глиной да раз в месяц горшки на ярмарку отвезти.
Володя под свои монологи «платформу» подвёл. Дескать, за свой тяжкий век всего видел-перевидел столько, что теперь заслужил быть выслушанным.
Садился возле окна. Зевал затяжно и начинал неспешно свою беседу.
– Я эть, Степанидьюшка, бывало… – не забывал при этом заменить в словах запретные буквы и рассказывал о каком-нибудь случае из своей бродячей жизни. Чаще о том, где и кого спёр что-нибудь из животинки да как потешался после над незадачливыми хозяевами, оплакивающими кости да шкуру своей скотины.
Баба Степанида корила его:
– Эть, поди, у сирот сдонгал. Каково имям без живности-то? Хоть бы пожалел…
– А моё бьюхо кто пожалеет? – чесал округлившийся живот и обиженный, поджав хвост, уходил в куть. Там садился на порог и начинал горестные причитания:
– Никто меня не понимал и не понимает. Ёвно я и исьти не должен. Ты-то, вон, своего Деда каждый день пиёжками пичкаешь…
– Ак и ты от него не отстаёшь… – у Бабы Степаниды на всё есть слово верное. А ещё ухват.
Когда надоест ей слушать Володины причитания, выходит из-за печки с орудием наперевес и встаёт перед волком.
Один раз Волк «не проникся моментом» и получил вдоль хребта ухватом. За то после при появлении хозяйки шваркал задом по двери да и прочь выскакивал. Частенько при этом цеплялся ногами за порог и падал с грохотом на пол уже в сенях.
Вскакивал и шёл, почёсывая бока, к Деду.
Дед Степан встречал друга усмешкой.
– Унёс ноги от грозного орудья?
– Юнёс, Стёпа… Такова волчья жись. Всяк ноёвит вдоль хьебта…
– То-то… С Бабой лучше не вяжись. У неё рука ого-го-го какая.
– И твоя не слабее… – Володя однажды решил на руках помериться силой с Дедом. Оказались волчьи «юки» намного слабее дедовых рук.
Долгими вечерами, когда уж к зиме ближе, нежели к лету промелькнувшему, собирались Черепановы у самовара. Кипяток лился рекой и до полуночи, бывало, засидевшись, дважды раздували водогрей.
Разговорам душевным, спорам не злым конца не виделось. Больше, конечно, Волк разглагольствовал на разные темы. И до того доходил в своих немтырских речах, что Баба Степанида останавливала его:
– Да помолчи ты, судорожный… – и, получалось, одёргивала Володю на «самом волнюющем епитафе». Что означало последнее слово, Володя не знал, но однажды, услышав его во время сытного лежания на окраине кладбища, запомнил его. Верно, оттого, что напоминало о редкой давнишней удаче – на когтях одной лапы можно перечесть баранов, которых он умыкнул из окрестных к Яранску деревень.
Волк заправлял в порты выбившийся хвост и обиженный принимался лакать кипяток.
Дед Степан обычно поддерживал жену, как всякий человек дела, которому чуждо и неприятно многословье.
Однако такая идиллия продолжалась недолго. Уже к Покрову (14 октября) затяжное молчание вдруг заменило непринуждённые вечерние разговоры. Даже, случалось, не вероятное: Баба Степанида вдруг просила Волка рассказать какую-нибудь небылицу:
– Рассказал бы чё, Володюшка… Эть много где бывал и чё видел…
– Ак обо всём юж баял… – и зевал, широко разинув пасть.
Глядел при этом на своё отраженье в самоваре. Затем теребил на башке когтястой пятерней лохмы, но при этом не похвалялся, как бывало, своим чубом: «Баской юб… Баской…»
В один из вечеров томительную тишину, воцарившаяся за столом, прервал Глинышек.
– Ак эть неладно у нас с самоваром-то…
– Чё потёк? – Дед, прищурившись, стал пристально всматриваться в краник сосуда.
– Не в том дело. Эть не наш он…
– А чё? Мы ни чё… – Волк оживился, предчувствуя сладостный момент, когда можно снова блеснуть словами с ощипанным алфавитом.
– В том-то и дело, что ни чё… Эть губернатор-то сколько сделал всего. Разбойников извёл, воеводу прищучил… – Глинышек даже пальцы на руке стал загибать в такт своему счёту заслуг губернского начальника.
– Верно это… – поддержал парнишку и Дед Степан.
– И вправду эть. Грех-то какой… – Баба Степанида перекрестилась.
– Надо вернуть его… – твёрдо заявил Глинышек. Дед и Баба поддержали его, согласно кивая головами.
Волк начал, было, артачиться. Мол, Диконький так распорядился, чтоб самовар Черепановым достался.
Глинышек его успокоил. Мол, не за так вернёт самовар. Дескать, губернатор справедливый человек.
– А для тебя, Володя, я попрошу зеркальце, чтоб тебе морду не кривокосило, как в самоваре. – Пообещал Волку и добавил. – Такое зеркальцо, какое бабе Яге дочка еённая прислала на тристалетний юбилей.
– Манинькое ему не пойдёт… – дед Степан на друга глядит. – В малое-то его образина лешачья не поместится.
– А твоя дак поместится… – обиженно огрызнулся Волк и снова, будто в прощальный раз, в самовар вытаращился.
– А мне бы трюмо… – подала голос Маня. – И неожиданно для всех вдруг слёзы из её глаз двумя ручеёчками потекли.
– Да с тобой-то чё, сердешная!? – баба Степанида успокаивать стала Козу. Но та лишь всхлипывает и, будто речь забыла человеческую, только «бе» да «ме» и произносит сквозь слёзы.
Будет тебе трюмо… – Вместе с Бабой Степанидой успокаивает Глинышек скотинку. Когда Коза успокоилась, подытожил вечерний разговор. – Ужо, завтра почаёвничаем и послезавтра отправлюсь в Вятку.
– Я на тьюмо согласный… – Володя не возражает против такого приобретения в дом. Он о таких зеркалах слыхал. – А ты с кем в Вяткю?
– Дак один…
Через день ещё дотемна затолкал Глинышек самовар в большую котомку и отправился в путь.
Добрался до Вятки без приключений. Нашёл канцелярию губернатора и стражнику на входе в неё объяснил цель своего прихода. Дескать, вёз купец самовар губернатору из самой Тулы, но в Яранском уезде утерял ценный товар. А он, Глинышек, принёс потерю.
Стражник выслушал сбивчивый рассказ просителя. Котомку взял, развязал узел на «горле» мешка и внутрь заглянул.
– Хорош самоварище! – удовлетворённо хмыкнул, а Глинышку сказал. – Ты, парень, тута постой, а я доложу, как полагается.
Глинышек на ступеньку крыльца сел, в зипунишко поплотней укутался да и задремал.
Ветер был сильный, не долго пребывал в забытье парнишечка. Он бы и ушёл и даже без котомки. Что она? Мешок, верёвка да две луковицы на дне сидорка. А он-то в награду трюмо для Мани надеялся получить.
Час, а то и больше просидел на холодных ступенях. Наконец дверь позади его открылась.
«Наконец-то вспомнили…» – только и успел подумать Глинышек да голову едва повернуть в сторону входной двери. Оказалось, не один стражник вышел, чтоб ответ дать, а пятеро мужиков здоровенных.
К сидельцу на крыльце подскочили, один из стражников подзатыльник врезал малому, а двое за спиной стали руки скручивать.
– Пошто? – только и успел промямлить перепуганный паренёк.
Стражники бубнить разом стали и про что-то непонятное. Через слова да два про какую-то «ядрёну бонбу» лопочут.
Притащили Глинышка в тёмный подвал. Там перед столом, сколоченным из плах, сидел служивый – следователь по особо важнецким делам. На столе глинышкова котомка, но без самовара, а бесформенным мешком лежала. На вошедших даже не глянул, а продолжал чесать под мышкой. Наконец оторвался от своего занятия.
– Этот что-ли с «бонбой»?
– Он… Он вражина эдакий… – доложил один из стражников, к столу подошёл и края мешка раздвинул. В нём, оказалось черепков, наложено не с одного горшка.
Глинышек, увидев обломки горшков, обрадовался сперва. Потому что понял, чьих рук проделки.
«Ай да Диконький!» – но следом подумал, что ведь придётся объяснять, а тут уж что-то вообразили – «бонба» да ещё и не простая, а «ядрёная». Однако успокоился и уже здраво подумал, что сможет объяснить происшедшую подмену. Мол, надо лишь самому губернатору съездить с подарком к мостику через Шуварку.
«А за свою помощь попрошу трюмо для Мани…» – хороший расклад получался в деле.
Однако объяснений у Глинышка и спрашивать следователь не стал, а сразу же стал предъявлять обвинение Глинышку. Дескать, он пытался пронести «ядрёну бонбу», чтобы взорвать губернскую канцелярию вместе со всеми службами и самим губернатором.
– Но это же черепки… – пытается оправдаться Глинышек.
– Черепки… – хоть с чем-то согласился следователь. Но ведь могла быть и «бонба». Да не простая – «ядрёная». И на стол губернатору!
Оказалось, что губернатора на месте не было, и секретарь сам внёс в кабинет возвращённую вещь. А, чтоб ещё и выслужиться чуть, не стал открывать котомку, а так и взгромоздил её на стол, крытый зелёным сукном. Мало того ещё и записку приладил к горловине мешка: «Сурпрыс». Губернатор. Прочитал написанное, мешок открыл, а там черепки. Он сперва секретаря отхлестал мешком, но больше за безграмотность. После охранника за бестолковость и при этом помянул: мол, в следующий раз пронесут «ядрёну бонбу» и никто не воспрепятствует…
Глинышек всех подробностей случившегося конфуза не знал. От несуразного обвинения и вовсе растерялся. Хотел сказать что-то в своё оправдание, но и слова произнести не мог. Лишь, как пескарь выловленный из Шуварки, безмолвно рот открывал да закрывал.
Всё же выдавил из себя:
– И чё теперь?
– Нужен тебе парень хороший «двокад».
– А это что?
– А этот «двокад» будет тебя от каторги вечной отбояривать на суде. А чтоб удачно всё у него сложилось, нужно ему дать две кадки мёду.
– А без мёду нельзя? Если горшками…
Взвился следователь, будто вичей ему по хребтине прошлись. Вскочил.
– Да ты уж с горшками погорел… – чуть успокоившись, подсказал другой выход. – Если ты, к примеру, своего защитника в суде найдёшь, так тогда уж и без мёду, может, сладишь...