Из записок.
1987
После пятичасовой записи спектакля вымоталась - до чертиков!
Стою на остановке, жую яблоко, - мой оператор Саша Федоров принес аж целый мешочек из своего сада. Но подходит мужичок лет тридцати пяти в курточке, в шляпе, в очках и словно заморенный, - мелкое, худое, напряженное личико и слышу:
- Дайте яблочка, - смотрит хмуро: - Ничего еще не ел сегодня.
Когда вошла в троллейбус, подумалось: «Хотя бы не подсел!», но как раз рядом и сел. И сразу заговорил: он - экскаваторщик шестого разряда, проработал на Севере двенадцать лет, хорошо зарабатывал, но вот потянуло на родину:
- Человек должен домой возвращаться... просто обязан, – хрустит яблоком в паузах и все рассказывает и рассказывает: сменил здесь много мест работы, а сейчас опять: - Хоть уходи! По две недели ничего не делаю, а зарплата идет. А зачем мне эти деньги? Я же хочу честно: заработал - отдай положенное, а не заработал... - кусает яблоко, вяло жует. - Но начальник говорит: «Не уходи. Хочешь, буду еще больше платить? Я ж на тебя положиться могу, ты, когда нужно, все хорошо сделаешь». - И вдруг повышает голос: - Сделаю, да. Умру, но сделаю, если обещал. - На нас оглядываются, а он неожиданно замолкает, смотрит в окно и потом резко взмахивает рукой с искусанным яблоком: - Помощник мой ни-и-и черта не умеет! А получает семьдесят процентов от моего оклада. «Да не нужен он мне!» - говорю как-то начальнику. Нет, не убирает, по инструкции, видите ли, положено. - Снова замолкает, словно устал. Но опять: - Когда пришел к нему устраиваться, сказал: «Видишь тот экскаватор? Отремонтируешь – возьмем». Ну, я и отремонтировал. Без всякой помощи, - говорит опять громко, с нарастающей болью и на нас снова посматривают, а он, словно не замечая этого, громко возмущается: - Ни столовой рядом, ни обедов не привозят. Как собаки! – И вдруг бьет себя кулаком по колену: - Девчонка-контролер весь день на холоде работает! – Смотрю на его руки: в царапинах, мозолях, большой палец сбит, остальные скрючены, как в судороге. - Думаешь, грязные? - замечает. - Да нет, вообще не отмываются. - И продолжает: - Так вот... Девчонка эта целыми днями на холоде и сегодня аж посинела вся. А у нее, между прочим, через два дня свадьба. Свадьба у нее! - выкрикивает с болью. - Ведь простудиться может на всю жизнь, а он... - Закашливается, молчит с минуту, а потом негромко продолжает: - А он не может ей даже будочку поставить возле ворот, чтоб теплей было и только все: «Давай, давай»! - Опускает голову, сидит, покусывая яблоко. - Ладно уж мне... Я двенадцать лет на Севере оттельпужил и сейчас на своем экскаваторе без окон работаю. Пальцы, думаешь, отчего не разгибаются? От холода. К рычагам приросли... Так вот, ладно – я, а ей за что все это? - снова выкрикивает и на нас опять оборачиваются. - Говорю сегодня начальнику: «Чтоб будку к зиме поставил! По-ста-вишь! Ты меня знаешь»! - Искусанное яблоко повисает у меня перед глазами, зажатое в кулаке, а потом медленно опускается вниз.
Но уже подъезжаем к моей остановке, надо выходить. Он замечает это, с сожалением поднимается:
- А на родину человек должен возвращаться, - словно закругляет свой рассказ. - Нельзя ему... как птице - без родины, без родных, должен человек кого-то любить, кого-то ругать...
Выхожу из троллейбуса, оглядываюсь: через забрызганное стекло вижу улыбку… нет, гримасу на его маленьком, издерганном личике… и взмах руки со скрюченными пальцами, искусанным яблоком.