ЯНТАРНЫЙ СТИХ
Иногда мне снятся большие самолёты, серебристой молнией летящие по небу. Снится Прибалтика, Латвия. Легковая машина с ветерком проносится по живописной дороге – тридцать пять километров от Риги, и вот оно, распаханное ветром, засеянное солнцем Рижское взморье. Вот она – благословенная Юрмала.
Дом творчества писателей стоит на берегу, окружённый сосновой стеной лесопарка, который теперь называют Национальным парком Кемери.
Рано утром выйдешь – тихо, благостно. Солнце янтарным камешком лежит в туманах на горизонте. Шёлковый шорох прибоя в ногах. Свежий ветер в лицо. И шумят и шумят за спиной величавые, удивительно мощные сосны, на кряжистых лапах подошедшие к самой воде. Кажется, рано проснулся ты, литературный жаворонок, а на самом-то деле уже тут немало тех, кто просыпается гораздо раньше. Смотришь – кто-то «бегом от инфаркта» спасается, оставляя влажные следы на кромке взморья. Кто-то в одиночку бродит, кто-то в обнимку. Смотришь – кто-то нагнулся во время прогулки и что-то поднял. Янтарь, конечно. Тут янтарь встречается довольно часто – золотисто-солнечные камешки. Собиратели янтаря – и молодые люди, и пожилые – попадались иногда такие одержимые, как будто они собирались обустроить где-то новую янтарную комнату – взамен волшебной той, что бесследно пропала во время войны.
Равнодушный к этим собираниям, я просто любил побродить возле взморья, глядя в туманную даль, где белый парус на ветру колыхался чаячьим крылом. Но золотистые камешки, встречавшиеся под ногами, не могли не волновать воображенье лирика. Всё чаще нагибаясь – поклоняясь янтарю – я замирал, поднимая мокрый камешек и глядя на него сквозь солнце. Прищуривая глаз, я любовался каплей янтаря, в котором будто бы закипали золотинки солнечного света. И в душе моей вскипало предчувствие какого-то «янтарного стиха», который будет посвящён вековечным соснам, в результате «потопа» оказавшимся на дне глубокого моря, откуда теперь штормовая волна выносит на берег мелюзгу окаменелой сосновой смолы. Но стихи это дело такое – они сегодня сами на бумагу просятся, а завтра их не сыщешь днём с огнём. Никакой «янтарный стих» тогда не написался на Рижском взморье. Но зато я услышал довольно мудрёное слово – инклюз. Двое собеседников, бродившие по мокрому песку, собирали янтарные камешки и обронили это словцо. «Интеллигентные вроде бы люди, а так ругаются! - Я усмехнулся, глядя им в спину. - Интересно, что бы это значило: инклюз».
Поскольку мы ленивы и не любопытны – и я тут не исключение – мудрёное «ругательство» было вскоре забыто. И только через годы, через расстояния вспомнился мне тот загадочный, странный «инклюз». Вспомнился, когда уже не стало Советского Союза; когда Латвия, Эстония, Литва отгородились границами; когда для меня, как, впрочем, и для многих других людей пропала возможность опять оказаться в Прибалтике, прогуляться по Рижскому взморью, поклониться янтарному берегу. Теперь я всё больше и больше путешествую примерно так, как об этом сказано в поэме Твардовского:
Есть два разряда путешествий.
Один – пускаться с места вдаль.
Другой – сидеть себе на месте,
Листать обратно календарь.
Привычка рыться в курганах книг, перелопачивать словари помогла разгадать загадку странного слова «инклюз» – вкрапление останков живого организма в янтарь: это может быть насекомое, былинка, лепесток цветка или что-то подобное. И теперь – в минуты хандры или грусти, в минуты отчаянья – завёл я привычку доставать свой заветный янтарь, привезённый когда-то с берега Рижского взморья. Сижу, смотрю на сказочный, золотой «инклюз» – вкрапление далёких прошлых лет, где плещется море, и чайки хором поют, где слышится в Домском соборе музыка могучего органа; где любовь и молодость смеётся беспечным смехом; где мир ещё не помешался на деньгах, и где существует одна только жадность – жадность жить и дышать полной грудью.
Внимательно всматриваясь в янтарь – окаменевшую каплю прибалтийской смолы – я вспоминаю сосны родины моей и невольно думаю о том, что после смерти душа моя вернётся к этим соснам. Обязательно вернётся, гнездо себе совьёт в густой высокой кроне, где медово пахнет тягучею смолой. Там какое-то время будет жить-поживать моя грешная душенька, песни будет петь в обнимку с соловьями и заодно с глухарями; тихими и тёмными ночами душа моя будет слушать, как звезда с звездою говорит. Но время жестокая штука – никого не щадит. И наступят печальные сроки, когда ветер немилосердно выветрит гнездо моего беспокойного духа. Потом запылятся, забудутся книги, рожденные мной, и растворится память обо мне. И только, быть может, какая-то капля души непостижимым образом перетечёт в золотую каплю янтаря, который однажды попадётся человеку на глаза и обожжёт солнечными искрами, похожими на несказанный янтарный стих.