Слово, которое просится в руки... Инна Кашежева

 
«Самая печальная радость – быть поэтом. Все остальное не в счет. Даже смерть». В этих словах Лорки – ясность и парадокс, определенность и непроясненность.
 Думается, что нет - все в счет, если оно  переиначено, обновлено, окрашено этой «печальной радостью».
Также в счет только то, что проступило через все слои биографии, времени, случайностей и выступило словом, которое объясняет, оправдывает, оплакивает и воспевает жизнь, следы времени, свои следы на песчаном берегу и леднике.
Жизнь и многие собственные разноликие жизни...
Инна Кашежева - поэт, и эту счастливую новость сообщал первый ее сборник «Вольный Аул».
Первым безошибочно угадал и предугадал ее дарование Кайсын Кулиев. Чуткий, тонкий слух мастера различил в восторженном, пестром поэтическом дневнике восемнадцатилетней девчонки звуки природной стихии и назвал главное и редкое в ее стихах - подлинность, красота, обещание, подарок природы, напоминающие ему «веточку ранней сирени или белой алычи». И в последних ее стихах, вплотную приближеных к последним вопросам, которые обречены остаться безответными, возникают сирень и алыча уже как символы мгновения и вечности, неиссякаемости и исчезновения красоты.
Так сплелось, сложилось - вне человеческой, эстетической справедливости, вне смысла и правды, что уходила она в полном одиночестве и забвении. Ее просьба:
При жизни все во мне измерьте: и малый вздох, и каждый шаг. Но после смерти, после смерти прошу избавить от бумаг - не осуществима.
При жизни – практически  ненарушаемое молчание критики.
 При жизни - равнодушие, «удавки», сиротство, нищета («Я узник собственной судьбы»).
И очень наш древний ритуал - разглядывать, приглядываться, «измерять» и додумывать после смерти. Иногда воздавать по заслугам и часто делать это с определенной идеей, не всегда бескорыстной, что не так важно.
В 1986 году в «Кабардино-Балкарской правде» была опубликована моя статья «Рифма главная -жизнь», и это,  пожалуй первая и очень поверхностная работа, посвященная творчеству Кашежевой Инны. Но попытка обозначить ряд вопросов была предпринята.  Один из них- почему поэт, который, пусть нечасто, но публикуется, имеет своего благодарного читателя, чьи стихи, ставшие песнями, поют во всем необъятном Советском Союзе и это "Нарьян мар""Увезу тебя я в тундру" и т.д,почему этот поэт не включен даже в перефирийную обойму.
Я и сегодня не знаю ответа на этот малозначимый для послесмертия, но, видимо, опустошающий при жизни вопрос.
 В период, когда поэзия была царствующей фамилией в культуре, москвичка и поэт  Кашежева, принадлежавшая к плеяде поэтов, которых слушали как оракулов в Политехническом и других залах, являвшаяся одним из действующих лиц этих небывалых, уникальных в истории культуры событий, - публично оставалась не упоминаемой. Это при отсутствии оппозиционной ноты и даже подтекстового диссидентство.
Но сегодня «в счет» только ее поэзия. В ней - личность, время, ее дыхание, сны. Темы извечные-любовь, жизнь, слово, смерть, надежда...
Каким читателем она была и какого читателя она ожидала встретить, говорят и эти строки:
Прикосновения нового тома - любого! - ждут мои руки, став чутче, чем руки  слепого.
И под очками в своем близоруком запое жаждут зрачки мои слово увидеть -
любое.
Неизвестно, встретила ли она такого собеседника. Опасаюсь, что нет.
Понять, почему в постсоветский период её творческая судьба  был столь драматичной, сложно.
У Кашежевой есть стихотворение «Шестидесятники», где ностальгия о молодости, где лепится образ поэтического поколения, которое «ожоги хрущевских проталин» носило «как ордена», и которое она опредилила: «Мы - вырванный лист из контекста».
Эта фраза, возможно, приложима непосредственно к ней - не к поколению.
 Одним из значимых, эстетически и социально необходимых и справедливых достижений периода «гласности», было почти культовое обращение к «шестидесятникам» и их возвышение в культуре. Награды, издания, передачи, статьи - щедро, заслуженно.
Стремительно внимание власти и общества утихало, но оно было. В этой волне вновь Кашежева отсутствовала. Не по этой причине, думается, она непоследова¬тельно перебрасывается от мольбы «только бы не вернуться в прежний шепот, в кухонную нашу тесноту» к требованию вернуть ее:
«Только не вини систему. Умоляю, не вини! Истрепали эту тему до лохмотьев в наши дни - взывала она, не уточняя, кого же  винить за духоту, за поиск черного входа, «за мутные годы застоя».
 Наличие «единого  пафоса» и  сцепляющий  разнородности  в единое – магнетизм ее пафоса –  спасает многие стихи Кашежевой от одномерности и смягчают продолжительную ломку голоса.
Разъятие на строфы, паузы, лексемы и т. д., может обнаружить их смысло¬вую, структурную неполноту, избыток обобщающих, декларирующих нот. Сцепляют, обновляют  помимо пафоса  личностный смысл, заложенный в них.
Стихи - проповеди и заповеди. С вечными, старыми истинами.
 Оттенок морализаторства от торопливости но в каждом стихотворении, где она окликает, призывает, отрицает - истины, с которыми у автора состоялась личная встреча и за которыми ее страдания, размышления, изумления. Афоризмы с многослойными смыслами: «истина не в нас ли от нас скрывается порой?», «боль свою надо правдой лечить, про которую знаешь лишь ты», «стоп-краны первых потерь». Метафоры, вплетенные в ткань стиха, настояны на поэтической мыс¬ли, воображении, индивидуальном взгляде: «Река Баксан похожа на ба¬зар», «хлеб на столе - кусочек поля», «плоскостопная равнина» и т. д.
Радость, удивление, воспоминание от красоты, полноты, свежести цело¬го ряда ее стихотворений вознаграждают за способность следовать туда, «куда увлекают слова... Их звучания взаимосвязаны. Их подвижность уже обусловлена предварительным размышлением, по воле которого они
должны устремиться в великолепие, в чистоту сочетаний, в отзвучность. Предусмотрены даже мои изумления: они незримо расставлены и участвуют в ритме» (Поль Валери).Все так.
Подчиняют, увлекают краски, музыка, сюжет, проступающий сквозь пейзаж в стихотворении:
"Желтые доверчивые солнышки, Влажные от утренней росы... Важно ли, кем сорваны и сброшены На ладони, словно на весы?
Многое - хотите - да не вспомните: Чей-то сад... Глаза сквозь ветви... Чьи? И зачем мои ладони в золоте Падающей с неба алычи?"
В задумчивые вопросы, в обычные, ясные слова вложено столько света, тепла, жизни, печали, что охватывает изумление, которое как бы предусмот-рено автором:
Дождь звенит монетами по стойке, Дождь нисколько не похож на плач... И кричу я вслед тебе: «Постой-ка!» И тебе несу себя, как плащ.
Внезапный образ любви, ее любов¬ная лирика - пожалуй, самое пронзи-тельное, новое в ее творчестве.
Один из устойчивых, значимых ис¬точников творчества Кашежевой свя-зан с ее «малой родиной», истоками.
Ностальгия, в отражении дорогих пейзажей, звуков, знаков служила в роли живописца, выхватывающего только яркие, торжественные краски. Свет без тени. Невозможность тени. Гимны - восторженные, благодарные всему. Это от любви, неподдельной, неизбывной, - к гармошке в Лескене, овечьему сыру, запаху вареной кукурузы:
И я - Кавказ. И я оттуда, в нем до конца растворена, а он во мне...
Мы два сосуда, в которых кровь течет одна.
Пафос, интонация так убедительны и искренни, что соглашаешься. Но
внимательное чтение ее стихов опровергает  эту декларацию. Два ее мира шли параллельно.
Пересекались редко. Еще и эта, помимо других надрывов, раздвоенность, а цельная, гармоничная личность в искусстве – исключительная редкость, - отражена в ее жизни и творчестве:
Мне стихи писать не разучиться.
Но одно покоя не дает:
Неужели стрижка разночинца
Так тебе мешает, мой народ?
В этом ироничном вопросе можно обнаружить ответ. В нем и признание
своей инаковости, и недоумение оттого, что нет понимания ясного – несовпа-
дение с национальным костюмом, ритмом  её предпочтений, походки не может влиять на её умение стихи писать и многое другое.
                **********
Кашежева назвала свою страсть к горам «высокогорной болезнью». Ни
одному поэту, который встретился с этой стихией, болезни этой избежать
не удавалось. По-разному она проявлялась у разных художников. Каше-
жеву эта «болезнь» сопровождала до конца. Обольщая, утешая, восхищая.
Наверное, помимо чувства причастности и невозможности не покориться
первобытным пейзажам,в ее лирике, где действующее лицо - горы, была и
власть поэтической традиции. Более определеннее - влияние любимых
Пушкина, Лермонтова и особенно Кайсына Кулиева, которого она называла
«кумиром и наставником», которого по родству, по значимости в ее судь-
бе сравнила с отцом. Но конечно, была и любовь.
  И  она так трепетна, так иногда проницательна, что «газыри», «кинжалы», «скакуны», «джигиты», возникающие в ее строфах, не столь трафаретны и «экзотично не экзотичны».
Л. Анненский прав - «национальное - неощутимо, неощупываемо. Оно тогда и жизнеспособно, когда невычленимо, неощупываемо. Если выделилось, материализовалось, выпало в «осадок», то это плохой признак». Думается, только у цельных художников, с детства пропитанных воздухом, землей, духом своего народа, возмож¬но органичное, неизбежное, при всей невычитаемости, реальное и ощути¬мое отражение того, что именуется национальным своеобразием. Слова общие и неточные. Само понятие «национальное в культуре» в филологии выросло в искуственное «омоними-ческое древо». На мой взгляд, многие труды на эту тему не приближены к смыслу спрессованной формулы поэта: «...дышит почва и судьба».
Вторичный, теоретический, а по сути, несущественный вопрос - можно ли считать ее кабардинской поэтессой? Наверное, можно, но, к сожалеНию, констатируя -  национальное в ее произведениях вычленимо.
Ее стихи, где пульсирует подлинная поэзия, где самоосвобождение и самопостижение достигают предельных границ, где ослепительны вспышки художественных открытий, в абсолютном большинстве рождены иными импульсами.
Можно попытаться понять - почему? Ее сила и бессилие, ее спасение и тревога - судьба, подарившая щедрый подарок, - «живу я с образом двух миров - России и Кавказа: прекрасных людей, давших мне жизнь в жизни и в литературе.
….Помню каждую встречу с Кайсыном Кулиевым. Многие из них легли в основу поэ¬тических интерпритаций. Помню. Не выходило еще ни одной моей книги, начиная с первой, благословленной им блистательно-незаслуженным предисловием, где бы не было стихов о нем, моем кумире и наставнике... Помню».
Она единственная, кто, оплакивая уход Кулиева, после дня, «исказивше¬го мир слезами отчаяния и непоправимости», застыла от изумления, что Кулиев оказался возможным на этой земле:
Полоснула меня сегодня по сердцу
не боль, а радость:
ты был, Кайсын!
В  повторяемом, кратком «помню» - благородство и честность памяти.
В селении Бабугент ее именим на¬звана улица. Это выражение почтения и за такую память, столь редко проявляемую у местных и не местных литераторов. И, конечно, благодарность за стихотворения «Карасу», «Стихи в честь Балкарии», «Подают в домах балкарских...» и т. д., где она выражает свое постижение, свое удивление и свою любовь к Балкарии.
«Кашежева - одна из немногих, кому удалось пробиться сквозь раздуваемую ксенофобию», -  заметила  доктор культурологии Ф. Урусбиева. Дополню: наверное, это чувство ей было неизвестно, непонятно , а все  усилия его навязать  были бессмысленны. В ее мире, в котором она не «только летала в облаках, а обитала в них», национальный снобизм, территориальный патриотизм были инородны.
«Высокогорной болезнью» продиктованы многие ее стихотворения. Уровень поэтического смысла и вкуса в них различен. Есть эстрадно-односложные и есть редкие художественные открытия. Безусловна искренность.
Стихотворение «Баллада о первом восхождении» построено на воображении. Я уверенно это пишу, потому что был реальный опыт первого восхождения.
 Удивило совпадение порыва, образа горы, «мучившей как жажда», решения - «пойду». Остальное у Кашежевой - поэтическая условность.
 «Она в меня камнями не бросалась, а покорилась просто и легко», - пишет она, и поверить ей сложно. И сегодня помню, каким долгим, трудным, мучительным был путь к ней и чувство  отупляющей усталости, накрывшей другие эмоции. Да и без личных воспоминаний ясно - и трудно, и легко гора не покоряется. Она может покорить, познакомить человека с самим собой.
 Издали они - символы красоты, праздника; вблизи - препятствие.
 Кашежева любила, любовалась, воспевала прекрасный ландшафт издали.
                **********
Две маленькие книжки в серии «Библиотека «Крокодила» - «Время вслух» (1988) и «Стихи от прекрасной дамы» (1991) открывают иную Инну Кашежеву. В этих внешне легких, игровых, ироничных набросках она шутит.  И обманчива видимая легкость. С улыбкой - об очень важных понятиях и событиях.  За каламбурами, озорством  пристальный, напряженный взгляд, выхватывающий наиболее симптоматичные меты «перестройки».
Для будущих ее биографов они интересны еще и тем, что в них набросаны штрихи и факты из ее крайне закрытой от постороннего взгляда частной жизни. Ирония здесь - это еще и возможность эстетической дистанции, возможность боль, недоумение, страх - обмануть, защититься от них.
Написано было всерьез:
«Время Вслух, чтобы слушали тебя.
Время Вслух, чтобы слышал ты другого.
 Время недомолвок, шепотков, барабанной лжи, нечистых денег кончилось навек, итог таков»
Всерьез в это поверили. Она и все, кто ждал свежего номера «Но¬вого мира», как немыслимо щедрого подарка, кто следил за заседаниями Верховного Совета как за процессами, в которых решается его личная судь¬ба, кто заслужил, выстрадал «Время Вслух...».
 Поверили - оно пришло. Очень скоро стало ясно - одну ложь сменяет другая и все повторяется. И клятвенная по тону, торжественная, обращенная к историю ода оказалась уместной только в «Библиотеке «Кро¬кодила». Весь драматизм от краха ил¬люзий, ожиданий,  передан и в этой замене жанра.
«Разница между комической стороной вещей и их космической сто¬роной зависит от одной свистящей согласной», - заметил В. Набоков. Как всегда - точно, блистательно.
 Кашежева в этих сборниках чутко и местами даже жестко, беспощадно, но весело маневрирует этой «свистящей согласной». Это и в «Экспромтах» и в «Зверлибрах», «С позиции левой ноги», «Слухи», «Я стою, на ус мотая...». Не ханжа, от природы толерантный, великодушный человек, она с сильным протестным импульсом отнеслась к многообразным и новым аукционам, шоу, хлынувшим в Отчизну на волне «перемен». Не соглашалась с «внутренним рынком», забившим внутренний мир, с конкурсами красо¬ты, где пронумеровываются профиль, фас и бюст, где плата за опыт подиу¬ма - совесть, юность и крылья. Она не могла согласиться с рынком, где, «на-верное, даже небу есть особая цена», с плюрализмом, который из «ватных превращает в жестких нас».
                * * *
Последние стихи Кашежевой без даты. Вне даты. Читать их тяжело и обращены они уже не к читателю. Видимо, в жизни и осязаемо в творчестве, любимое, первичное было - движение.
Часто в стихах возникают, оживают реки, снегопады, кони, поезда.
Даже гора напоминает ей «старинный корабль». Последние годы свои она
была заключена в четырех стенах. И «молчал телефон ...»
Предчувствие ухода: «шар земной под ногами качается», и бессильная, неуслышанная мольба, и невероятная вера: «Слово, ради которого жил, еще не произнесено...».
Последние стихи ее - не только отчаяние, растерянность, страх, одиночество, а слово, которое просится в руки. 
Обвиняла себя в ненужных словах, в жажде бездонное испить, в том, что в душе – сиротство и все  прощало   непроизнесенное  ею слово, которое она видела.