ЛОТЕРЕЯ
Столь ласково смотрели в то утро окна приземистых деревенских домишек, так искрил и скрипел под ногами наст, что Горька дышал полной грудью, останавливался и замирал, глядя на горизонт.
В варежке у Горьки металлический рубль, скопленный им на школьных обедах, и он то и дело вынимает его, рассматривает и трет о рукав серенького зимнего пальто. Идет Горька на площадь, откуда доносятся отзвуки праздничных песен и где провожают сегодня развеселую русскую зиму.
Так случилось, что родители Горьки уехали в отпуск, бабушка, с которой оставили его, расхворалась, и Горька, вечно дразнимый за малый рост дворовой ребятней, одиноко вышагивает по разъезженной тракторами дороге. И радостно ему, и тревожно.
С вечера долго обдумывал он, как бы половчее потратить свое богатство, все прикидывал так и сяк, ворочался на диване, пока не заснул, и всю ночь снились ему волшебные сны: то виделась ему книжка про собачку, что как-то заметил он в книжном магазине, то мчала его по белоснежному полю тройка лихих коней, а то катился он с ледяной горки.
Но скоро площадь. Горька делает последний поворот и... Сколько необычного перед ним: народу тьма, все гогочут, кричат чего-то. Справа возле орсовского магазина костры горят, там жарят шашлыки, возле которых вертится стая дворняг, рядом стол, на котором пыхтит толстобокий самовар, тут же чашки, чайники. Прямо перед Горькой разукрашенные петухами, лисами и зайцами фанерные домики, в них женщины в белых халатах и картонных кокошниках подают пельмени в тарелочках из алюминиевой фольги, баранки связками, куличи, сдобу, сок яблочный. Подходи, покупай!
Слева катушка блестит свежезалитым матовым льдом, по ней ребятня снует муравьями, кто на дощечках, кто на валенках катит. А в центре столб обледенелый, на вершине его платок пуховый висит, сапоги хромовые, транзисторный приемник. И Горька видит, как дядя Валера, что работает вместе с отцом, добирается до середины, но руки не выдерживают и он скатывается вниз.
– Что?! Кишка тонка, – кричит кто-то из толпы, – а еще руки канифолью мазал. Ха! Ну-ка, дай, моя очередь!
И какой-то костлявый парень в одних носках, шустро перебирая руками, ногами, ползет по столбу, пока не добирается до вершины и не сбрасывает все, что можно сбросить.
– Молодец, Иван, – кричат снизу, но тут же перебивают.
– Нашли молодца! Куркуль, вот он кто, зараз все сгреб, одно мог бы снять, а он – все.
Столб опустел, и Горька идет дальше. А вот и кони. Тройка потных буланых коней. Сколько лент на них, колокольцев сколько!
– Эх, прокачу! - слышит Горька и семенит в самый дальний угол. Многого хочется попробовать ему, и рубль есть, да мал он ростом, а очереди везде большие, суматошные, того и гляди обругает кто-нибудь, толкнет, по шее смажет. И Горька обходит все по кругу на почтительном расстоянии, поглядывает издали, пока не добирается к ларьку, где очередь поменьше и не столь шумящая. Здесь торгуют книгами. За прилавком стоит молодая продавщица, на ней черная шубка, платок на голове цветастый, цыганский, она ничего не выкрикивает, голос у нее приятный, спокойный.
«Тут-то я и куплю себе книжечку», – думает Горька и подходит ближе. Но вдруг кто-то хлопает его по шапке. Горька оборачивается – перед ним сосед, старшеклассник Мишка.
– Че, горемыка? За марками пришел? – сипит он, шмыгая носом и сплевывая под ноги.
– Не-е-т, – тянет Горька, – мне бы книжечку про собачку.
– А деньги есть?
– Р-рубль! – Горька показывает монету. – Вот...
– А ждешь чего? Тут, если хочешь знать, на четыре билета. Червонец выиграть можно. Понял? Тебе книжки, мне марки. Ну-у-ка, дай сюда!
Мишка подныривает под какой-то девчонкой, что-то говорит женщине в цыганском платке. И вот завертелся барабан, запрыгали в нем квадратики лотереи.
– Ну-ка, подь сюда, – зовет Мишка, – тяни, у тебя рука счастливей.
Горька поднимается на цыпочки и вытаскивает один за другим четыре билета. Мишка складывает их вместе, срезает кончики и разворачивает. Лоб его морщится, он облизывает губы.
– Ну-у, Миш... – спрашивает Горька.
– Погоди... Последний.
Но вот развернут и он. Мишка вновь плюет под ноги.
– Плакал твой рубль, нету, тоже мне вытянул. Все, привет! – и он исчезает в толпе.
Уходя, Горька оборачивается и долго еще стоит на пригорке, все глядя то на небо, отчего-то помутневшее вдруг, то на пустой столб, над которым висит белое солнце, так похожее на утренний рубль.