КИТАЙСКИЕ ФОНАРИКИ
Черное море Ленька совсем не любил. Нет, не то чтобы само море. Он с удовольствием нырял в лазурную, кудрявую по гребню волну, доставал со дна пестрые камушки и ракушки, собирал в ладонь отшлифованные прибоем зеленые бутылочные стекла, строил из мокрого песка роскошные дворцы и замки с остроконечными шпилями, могучим крепостным валом, с заполненными по периметру водой рвами. Все это Леньке нравилось. И не только это. Лихо гонял он по набережной на двухколесном велосипеде «Дружок», что брала ему мама в прокате, уплетал мороженое, пил из автоматов газводу за три копейки, нюхал цветы, да мало ли...
Нравились ему и деревья, что росли во дворе хозяйки Дины Борисовны, которой Ленькина мама платила по пятерке в сутки за «мансарду» – маленький сарайчик в углу сада с одной койкой и столиком, где уже третий год подряд Ленька с мамой проводили по нескольку недель. Деревья были огромные, фруктовые. Под ними на земле щедро валялись спелые-преспелые абрикосы, инжир, персики, сливы. «Странно, – думал Ленька, – здесь валяются и даже сгнивают – никто не берет, а у нас если и привезут раз-другой за все лето, то очереди огромные. Чуть не в драку все расхватывают».
Мама запрещала Леньке есть падалицу. Но он все же украдкой подбирал, тщательно мыл ее под витой струей холодной воды из колонки, выковыривал, если были внутри, червячков и ел. Случалось у него урчало в животе. Но болеть он не болел. Как-то обходилось.
А вообще Леньке на море не везло. Однажды перебегал он неширокую асфальтированную дорогу и чуть не угодил под быструю, с серебряным оленем на капоте, серую «Волгу». Машина взвизгнула тормозами, из нее выскочил смуглый дядя в соломенной кепке, и Ленька, убегая в колючие придорожные кусты кизила и ежевики, слышал, как он зло ругался ему вслед: «Понаедэт тут всакая шюшера!»
В другой раз Ленька хотел пронырнуть сквозь свой оранжевый с темно-зеленым ободком надувной круг, но весь в единый мах не проскочил. Нижняя часть туловища осталась наверху, и он целую вечность барахтался, сучил ногами, глотнул пару раз горько-соленой воды - страшно стало Леньке. И если бы не толстопузый дядя в огромных полосатых плавках с якорем, который вытащил его на поверхность, как знать, чем бы все закончилось.
Но совсем не это периодическое невезение и даже не противное солнце, от которого белобрысый Ленька всякий раз сгорал, а потом мама несколько дней подряд мазала и мазала его худые плечи, спину и колени кефиром и сметаной, огорчали его.
Самое неприятное было в том, что его мама – тетя Люда, или, как было написано на табличке в железнодорожной кассе, Людмила Степановна Куликова – вдруг на море изменялась и становилась какой-то не такой – его и не его мамой. Темноволосые дяди, похожие на того, что как-то обругал Леньку, называли ее не иначе как «дэ-вушка». Много раз на пляже или за столиком в кафе, куда порой ходили они с мамой обедать, Ленька слышал: «Какая красывая дэ-вушка. Вай-вай-вай! Скажи, пачему одна? Нада быт вместэ. Пашли, харашо отдохнем». И вместо того, чтобы отогнать, точно назойливых мух, и отругать этих волосатых дядей, мама начинала притворно-весело смеяться и гладить при этом Леньку по голове.
По вечерам Ленька часто оставался один. Надзора за ним со стороны Дины Борисовны не было. Да и зачем Леньке надзор? Ленька уже большой. Месяц назад ему пошел восьмой год – в сентябре в школу. К тому же он за главного мужика в доме. Отца-то у Леньки нет. Что поделаешь – безотцовщина. Да и ладно. Был бы он один такой – обидно. А так лишь в его детсадовской группе таких четверо.
Как-то Ленькина бабушка, у которой гостил он в деревне, говорила при нем со своей подружкой:
– Повезло твоей-то, Наталья Осиповна. Мужик, видишь, какой справный. Не пьет. Что с того, что кривой? С лица-то воду не пить. Главное – дома каждый день. Зарплату до копейки приносит. С ребятишками опять же... Моей-то, Людке, вишь неудача какая. У всех люди как люди. А она нашла себе дурака. Кака-така профессия – пара... тьфу, па-ра-шю-тист – пожарник. Вот. Вначале ногу сломал. Говорили ему добром - брось, уходи. Так ведь нет же... Сгорел где-то в лесах чужих. Пятый год уж, как поминки справили.
После этого разговора Леньке не раз снился отец. Он видел его и себя летящими рядом на ослепительно белых, похожих на пух одуванчиков парашютах. Отец улыбался Леньке и говорил:
– Большой ты у меня вырос, Леонид. Молодец! Ты, главное, ешь хорошо. Будь сильным и смелым. Маму береги.
На землю Ленька приземлялся всегда один. Перед самым касанием отца всякий раз относило куда-то в сторону. Ленька пытался высмотреть куда, но поднимался ветер и он просыпался.
В одиночестве Леньке не скучно. Он ждет маму и знает, что она обязательно к ночи придет. Пусть навеселе, пусть провожает ее до калитки какой-нибудь дядя, но все равно придет. Потом они будут ужинать и говорить о доме – немного уже осталось, послезавтра отъезд, а потом будут спать. Ленька у стенки, мама – с краю. Ленька твердо знает, что его мама – лучше всех. Его мама – самая красивая, добрая и нежная. Завтра у нее день рождения. Ленька помнит об этом. Он даже знает, какой расчудесный подарок приготовит ей завтра.
Ленька умеет ждать. Есть у него интересное заделье. Еще в прошлый приезд заприметил он в земле, меж корней старой сливы, маленькие отверстия, из которых и в которые шустро сновали муравьи. Муравьи как муравьи. Муравьев Ленька и у себя на родине вон аж сколько раз видал. Но только те были совсем иные. Жили в больших кучах из хвои, веточек и листвы, ползали в высокой траве как-то беспорядочно – где попало. А у этих никакой кучи и в помине не было. К тому же у некоторых из них посверкивали сзади тонкие радужные крылья. Да и бегали они не как придется, а строго по узким дорожкам. – Видать эти мураши поумней наших-то будут, – размышлял Ленька. – Дисциплина у них, видно, как в детском саду. А с крыльями – так то, наверное, воспитатели либо нянечки всякие.
Ленька сидел на ржавом перевернутом ведре и неотрывно смотрел. Одна муравьиная дорога шла вверх по стволу и где-то в кроне сливы терялась. Зато обратная дорога была понятна. По ней муравьи с какими-то восковыми шариками возле усов дружно забегали в норы, а выбегали из других отверстий-нор уже без этих шариков.
– Значит, есть у них там склад, – понял Ленька этот маневр. – И, может быть, даже специальные повара-мураши варят там сливовое варенье. Вот только как они находят дорогу под землей? Ведь там же темно, точно в погребе. Неужели у них в подземелье есть фонари? А может, муравьиные глаза, как у кота Васьки, светятся? Васька, тот, в любую самую темную ночь не заблудится – дорогу найдет. Уж на что в чулане совсем окон нет, а он и там умудряется стащить чего-нибудь.
Ленька вдруг представил себя таким же муравьем. Вот бежит он вместе со всеми муравьями по длинным коридорам, туннелям, пещерам, и глаза у него при этом, будто фосфорные бусины, светятся. У Леньки есть дома фосфорная бусина. Он иногда достает ее из маминой шкатулки, зажимает в ладонях и в отверстие смотрит. Свет зеленый, таинственный. Ух-х.
Подземный лабиринт то расширяется, то сужается. Где-то справа от Леньки молочно-белым огнем загорается лампочка-кнопка. Ленька нажимает на нее. Распахиваются двери. Это – лифт. Вновь он нажимает, но теперь уже на зеленую лампочку – точку. Ленька слышит, как застучали, затикали, словно бабушкины ходики, часы. Лифт поехал. Но не вверх и не вниз, а куда-то вдаль. А может быть, это и не лифт вовсе, а пригородная электричка или метро, на котором переезжал Ленька в Москве с вокзала на вокзал. Только людей нет никого. Гремят, стучат рельсы под Ленькой. Одна станция, другая, третья. Вот лифт-поезд замер и мелодичный женский голос объявил: «Осторожно! Двери открываются. Царство кота Василия».
Ленька выходит. Перед ним большая лесная поляна, вся в подснежниках, а на ней, как на перине, огромный белый кот Васька лежит и на Леньку смотрит.
– Ты пошто это, Васька, в прошлый раз всех ершей моих съел и даже бабушке на уху не оставил? – хочет спросить Ленька, но опасается. Слишком уж велик Васька, и усы у него отчего-то не белые, а синие.
– Отчего это усы у тебя, Васька, синие? – спрашивает Ленька.
Кот щурит на него бледно-зеленые с черными ромбиками глаза и мурлычит в ответ: «Дак, ведь ты же сам, Ленька, чернилами мне их летом покрасил. Не помнишь?»
– Так ты, что же, с тех пор их так и не облизал?
– А я и не облизывал, – взмахнул пушистым хвостом Васька, – так красивее.
– Ну... тогда покажи мне свое царство. Хорошо тут у тебя или нет?
Кот плавно подошел и лег рядом: «Садись». Ленька залез коту Василию на спину. Шерсть мягкая, глубокая, теплая. Кот вывозит его к двери, бесшумно открывает её лапой. Звенят колокольчики. За дверью ночь. Круглая, как тарелка, рыжая луна в небе. Где-то за покрытой туманом рекой бесконечными трелями поют лягушки. В такт им мурлычит кот Васька.
– Сейчас я покажу тебе свою мышарню, – говорит он, со значением выводя каждое слово.
Он подвозит Леньку к фонарю-луне: «Смотри». Прямо под фонарем в больших круглых клетках сидят большие, с человека, мыши. Каких только нет: белые, серые, коричневые, желтые. Одни толстые, другие худые. Есть длиннохвостые, есть щекастые.
Ленька идет по мышарнику и внимательно посматривает на мышей.
Морда одной из них кажется ему знакомой. Двойной подбородок, глаза навыкате, маленькие черные усики.
– Тетя Соня, – спрашивает он, – ты почему это стала мышью? – Мышь смотрит на Леньку и молчит.
– Ага, – кивает Ленька, – я-то теперь знаю, почему. Это за то, что ты велела мамин тополь спилить. Так ведь?
– Он загораживал свет в моем окне, – пискляво ответила мышь тетя Соня. – И пух с него летел. А у меня же астма.
– Все равно не надо было пилить, – рассудил Ленька. – Мама тополь растила-растила, сама его посадила, потом поливала, берегла, а ты велела дворникам спилить. Тополь-то живой был. Ленька заметил, что глаза у мыши стали грустными. «Поняла свою ошибку, – подумал, но не подал виду Ленька. – Тополь-то все равно не вернешь». Ему стало жаль мышь тетю Соню.
– Посиди тут еще, – строго сказал он, – подумай над своим поведением. А когда все поймешь, я, так и быть, скажу Ваське. Он тебя выпустит на волю.
Мурлычит кот Васька, мурлычит, подпевают ему лягушки. Ночь тихая, теплая. Звезды во все небо...
«Не забыть бы, что завтра у мамы день рождения», – успевает подумать Ленька и куда-то все едет и едет то ли на спине кота, то ли на маминых нежных руках.
День как день. Белое, не взглянуть на него, солнце сияет над морем. Кипарисы стоят свечками вдоль железной дороги. Ленькина мама с утра и не вспомнила о своих именинах. Она ловит на пляже последний южный загар, а Ленька бредет по обочине железнодорожного полотна, распростертого краем моря, и смотрит по сторонам. Он готовит для мамы подарок – букет удивительных, никогда не виданных ранее цветов – китайских фонариков.
– Всю зиму могут простоять в вазе, – как-то мимоходом сказала ему мама. А цветы и взаправду красота-красотой: стебелек, а на нем целые гроздья оранжево-красных трепетных сердец. Ленька увидел – аж дух захватило. На его подушке есть одно такое сердце. Мама сама вышивала ниткой мулине, правда, давно, еще Ленькиному отцу в подарок.
Идет вдоль обочины Ленька. Все больше, все ярче у него букет. «Наступит зима, – думает Ленька, – а китайские фонарики будут в маминой вазе стоять. «Это мой Ленька насобирал», – скажет мама». Шумит, поет прощальным прибоем море. Завтра в дорогу. Завтра сядет Ленька на лавочку у вагонного окна и побегут, поплывут перед ним города и поселки, леса и степи. Загудит призывной трубой поезд – и завертятся, загремят-застучат колеса. Хорошо возвращаться домой. «Ту-ту-у-у» – уже слышится Леньке. «Ту-ту-ту-у...» – долетает откуда-то издали.
Ленька оборачивается и столбенеет. Метрах в ста от него стоит на рельсах огромный электровоз, а по шпалам к Леньке во весь дух несется какой-то дядя. «Это машинист, – отмечает Ленька, – на пиджаке у него петлицы».
Дядя-машинист стремительно подбегает к Леньке и больно закручивает ему ухо: «Веди, мерзавец, к родителям», – часто дыша и пиная Леньку под зад коленом, говорит он.
– За что? Отпустите, дядя, – не понимая в чем дело, просит Ленька.
– Веди, гад, к отцу, – и тащит и толкает его дядя-машинист.
– Нет у меня отца, – отвечает Ленька.
– Ах, нету. Разжалобить хочет? – говорит дядя-машинист, обращаясь к подбежавшим прохожим. – Поезд остановил, стервец. А отца, говорит, у него нет. Может, и матери нет? Казанская сирота, может?..
– Мама есть, – бормочет Ленька. – Она тут, недалеко, на пляже.
– Пошли: сейчас... сейчас. Узнает твоя мать, как детей под поезд бросать.
Мама заметила Леньку и дядю-машиниста издалека. Она мигом набросила на себя халатик и через голые тела загорающих быстро-быстро побежала навстречу.
– Собирайтесь, гражданочка, – с ненавистью глядя на маму, сказал дядя-машинист. – Сейчас поедем в Тбилиси. На поезде прокатимся. Акт составим. Деньжат с собой не забудьте прихватить. Ма-ма-ша.
Мама стояла белая-белая. Будто и не загорала вовсе. Ах, мама-мама... Она вдруг упала прямо перед дядей-машинистом на колени и стала умолять его пощадить Леньку. Отдыхающие с любопытством смотрели на Ленькину маму. Но она словно не видела никого и все просила, умоляла. Она говорила, что завтра они с Ленькой уезжают, что денег осталось лишь на постель да на чай в поезде, что сама она тоже железнодорожница: «Простите ради Христа, простите...»
– Да пропадите вы все тут пропадом, – плюнул в сторону моря дядя-машинист. – Десять минут простоя из-за вашего олуха. Где я нагоню это время?
Дядя-машинист отпустил Ленькино ухо, сплюнул еще раз и, чертыхаясь, быстро пошел к электровозу.
Через много лет, когда Ленька вырос и стал командиром воздушного лайнера, он совершенно неожиданно вспомнил эту историю. Был день рождения мамы. Самолет шел на автопилоте. Прямо по курсу внизу мерцали огни крупного промышленного города. И вдруг расцвели они в глазах Леонида Андреевича Куликова нежным пламенем маминых китайских фонариков.