Виолетта продолжает скатываться и взбираться на горку будто бы в каверзном сне, который непрерывно повторяется сотни и тысячи раз, бесконечно, пока девушка не упадёт без сил и не останется лежать на холодном снегу разгорячённом тёплым молодым телом, будто бы питая этот холод, эту зиму, эту бесконечность над головой, эти звёзды, которые нельзя сосчитать и которые никто не считает. Бесконечность тянется долго, как вкусное фруктовое мороженое, которым кормит в детстве каждого ребёнка добрая мама, но в конце концов остаётся только тонкая деревянная палочка, на которой висят остатки памяти о былом наслаждении. Настаёт утро и вот не видно уже ни бомжа Феди, ни редких ночных проходимцев, сгорбленных от судорог в желудке и мелкому похотливому желанию поскорее уединиться в своей тёплой уютной одинокой кровати, уже не слышны собаки, которые населяют все вокзалы и дворы городов, чтобы там облюбовать угол и забиться в него до конца своей собачьей жизни, уже не горит свет у юноши, который читает Газданова и смотрит на блеклые шторы, силясь сквозь них найти ответы на несуществующие вопросы и ещё долго, очень долго до того, как первые поливальные машины тяжело и грузно выйдут на свой первый полив и будут ругаться по привычке водители, проклиная свою непутёвую жизнь и работу.
Если очень долго смотреть на предрассветное небо, в котором понемногу начинают проявляться признаки дня и начинающейся приятной и неприятной суеты и радостей вперемешку с печалями, то можно оттолкнуться ногами от земли и повиснуть на долгую бесконечную конечность секунды в воздухе и открыть широко рот, глотая пыль, холод, кислород, звёзды, блеклую и слепую луну, мириады колонн и статных атлантов, которые всегда расправляют плечи, чтобы скрыть в них свою печаль.
Виолетта повисает в воздухе и смотрит на открывшийся мир маленькими глазами, между которыми неуютно и скромно расположился девичий носик, вздёрнутый куда-то вверх, и если его продлить до какой-нибудь точки, то он непременно уткнётся в Сатурн или Юпитер, и все тогда скажут - да, знавали мы Виолетту, врунья ещё та, посмотрите-ка, у неё нос как у Пиноккио, даже больше, найдите ей старца, который отрубит ей этот уродливый нос и прикусит язык и оденьте в плащи из крокодильевой кожи, чтобы пугать мальчишек. Но никто уже давно не пугается крокодилов, даже трёхлетний идиот, сын идиотки и внук идиота знает, что крокодилы водятся где-то там, далеко, что их здесь не сыщешь, даже если встать посреди улицы и расплакаться, только добрые прохожие могут дать мороженое или подзатыльник, а крокодил, которого ты так отчаянно звал будет сидеть на берегу Нила и грустно смотреть своими умными, всё на свете повидавшими глазами - и оттого он не станет к тебе ни на секундочку ближе.
Гаснут фонари, улица превращается в неподвижный грушевый студень и стоит в нерешительности, думая, стоит ли ей начинать новый день или отдастся в путы конечности и стать похороненной во мраке истории, ведь всякое может произойти - упадёт бомба, какой-нибудь дурак из хорошей семьи с бутербродом во рту и карманах сделает бомбу или откроет газ, а сам захихикает, глаза засверкают и кинет спичку в пропахший неведомо чем воздух. А может придут те с баррикадами, а может начнётся война - при мыслях этих у улицы сжималось горло в радостных судорогах, а может просто решат, что улица это не нужна городу и превратят её в большую аллею и засадят столетними дубами с кронами до самых высоких крыш пятиэтажных домов и люди будут изредка приходить сюда, сидеть на лавочках или простынях, заниматься любовью, скандалить, пить горькое пиво, смеяться, радоваться, страдать, плакать, драть подруг за волосы и жать руки приятелям.
Виолетта не знает о мыслях улицы, о том, что творится в её голове, о том, что она ненавидит мюсли на завтрак и любит бутерброд с колбасой, что плохих людей не отличить от хороших без микроскопа с увеличением в пятьдесят тысяч раз, но такие есть только у хороших людей, а им всё равно, им не нужно отличать себе подобных от чужих, они мыслями далеко не здесь и брать вопросы отсюда для них всё равно что пить просроченный кефир для девушки Марьи, которая боится всего, что близко к окончанию срока, боится своего дедушку, потому что его срок годности готов подойти к концу, но всё никак не подходит и дата каждый раз переклеивается неведомым продавцом.
Виолетта парит высоко над городом долю секунды, она замечает: воровато озирающуюся старуху-процентщицу с отрубленной головой Раскольникова, разбегающихся в разные стороны полосатых котов, тётю Машу, уснувшую на тёте Даше из ткацкого отдела и хитро усмехающегося над ними тракториста Петю. Всё это проходит перед глазами девушки за апельсиновые дольки секунд, собирается в стакан с нектаром жень-шеня и неторопливо растекается в предутреннем сознании, заставляя извилины серого вещества играть музыкой из серебряных спиц и лететь стаей птиц на юг, запад, север, восток, к солнцу, к ветру, к надеждам, к холодам и горькому горю.
Она очень любит любить, ей это доставляет такое же удовольствие, как съесть крабовую палочку рядовому гражданину. Палочка скрипит на зубах, отдаёт простотой и надёжностью супермаркетов, искусственностью и вкусом, полных вредных, но таких приятных и прочно вошедших в нашу жизнь красителей с дополнительными заглавными буквами вместо имён. Любить можно долго, нескончаемо долго, разжёвывая любовь как костный мозг врага, как жевательную резинку, долгие годы растягивая её до потери вкуса, до грустных ягодиц женщин у светофора, до потери памяти, до потери чувствительности, до потери себя. Потому Виолетта привязывается к незнакомым вещам, предметам, которые не вносят в воздух дополнительного углерода, которые стоят и будут стоять долгое время на одном месте и не смогут оглянуться ни вперёд, ни назад. Она любит куст можжевельника, неизвестно откуда появившегося в окне на улице Писарева, дом два, квартира сто сорок четыре, который смотрит на неё из застеклённого окна томительным взглядом и говорит - ну зайди же ко мне в гости, давай выпьем чаю, поговорим о чём-нибудь, а потом я расскажу тебе стихи о прекрасных девочках и мужественных мужчинах, которые летают в космос и покоряют большие свободолюбивые города. И она приходит к закрытой двери и звонит в висящий на волоске звонок и пьяная рожа невыспавшейся хозяйки встречает её единственным выученным предложением:"У нас всё хорошо, вы нам не нужны, пожалуйста, уходите". "Но ведь я не к вам, я к можжевельнику", но дверь захлопывается перед её тонким необыкновенно красивым носиком, который никогда не знал прозвища о картошине и в тишине парадной сквозь глухие звуки вечного двигателя - телевизора, она слышит как плачет, надрывая можжевеловую глотку больших и гордых семейства кипарисовых, растение в цветочном горшке.
Иногда ей нравятся большие жирные мухи, которые нагло влетают в раскрытую всем ветрам форточку и смотрят на девушку прямым немигающим взором, будто бы оценивая, достаточно ли хороша она для того, чтобы усесться на её мягкое плечо, которое было создано для того, чтобы его мяли, терзали, трогали, любили, обнимали, прикасались, дули на него, как на больное место, ласкали, били, хватали, целовали, сидели на одном,а другое игнорировали и второе обижалось бы и становилось чуточку меньше на незримые доли мерных величин, которые придумали во Франции.
Мухи садятся на плечи Виолетты и она их гладит по блеклым прозрачным крылышкам и кормит кусками хлеба, прокипячённых в тёплой воде и они едят, давятся, улыбаются и довольно трутся мушьиными лицами о тело девушки,а хлеб всё не кончается и не кончается, будто бы девушка берёт его из волшебного мешка. Целыми днями она сидит неподвижна, как статуя древнегреческого бога и кормит ненасытных мух крошками, которыми усеяна кровать, пол, стол, потолок. Мухи любят её и она их не обижает, но стоит им улететь — иона забывает о них, точно также как и они, найдя сладкое место, тотчас же не могут вспомнить девушку с тонкими губами.
Можно не успеть оглянуться, не плюнуть три раза через левое плечо, не расшибить себе голову поговорческим дураком, не обнять облака, не почувствовать их в штанах - и наступит день и побегут чередой электрички из пункта А в пункт Б, из пункта X в точку Y, из конечности в бесконечность, клоуны в цирке изогнутся параболой, но никто не увидит, не похлопает усатому клоуну, потому что клоуна этого давно уже нет и на месте его стоит тощий бенгальский лев и довольно скалится, обнажая клыки размером с маленьких детей. А те бегут к нему и обнимают, гладят по шёрстке, целуют в холодный носик и играют в мячик. А он подмигивает и спрашивает Виолетту: «Хочешь я их укушу?» И девушке хочется, чтобы он откусил детям головы, чтобы он был жестоким, чтобы была кровь, но она силится, сдерживается, она глотает воздух долгими длинными глотками и на выдохе отвечает так, как должна отвечать положительная героиня неизвестного тиражного фильма, а лев -он грустит после слов Виолетты и тоскливо смотрит на маленьких представителей рода человеческого, которые с одинаковыми гримасами трогают его и показывают пальцем — и ничего унизительнее он не может представить, а чтобы заплакать у него нет сил.
Виолетта выходит из цирка на улицу, уходит в далёкие места, где не ступает нога интеллигента и закуривает воображаемую сигарету, поднося пустую белую ладонь ко рту, и высовывает язык. Чёрные люди в проулках, пропахших вином и злостью, твердят - будьте скромнее, попроще, к вам потянутся, вы будете восхитительны и просты, как три рубля, которые ещё не отлили, а Виолетта вынимает изо рта дымящуюся сигарету и показывает им кукиш - на, скушайте. Те злятся и тушат папиросы о ладони друг друга, а потом ругаются и бьют бутылки под звуки оркестра.