Не скрою, я ехал в Самарканд, мечтая увидеть гробницу Тамерлана, этого великого воина, который правил половиной мира из своей столицы – Самарканда. Я ехал, чтобы увидеть прославленную площадь Регистан и его великолепный ансамбль; мечеть Биби-Ханум; обсерваторию Улугбека и другие достопримечательности Самарканда, о которых я только слышал.
Я знал кое-что о Самарканде ещё с институтской скамьи. Более того, я хорошо знал двух узбеков, потому что они учились со мной в одной группе. Это был узбек Махмуд и узбечка Махбуба. Нам не с руки было называть их узбекскими именами; и быстренько Махмуд превратился в Мишку, а Махбуба - в Ляльку. После каждых каникул, по приезде из Узбекистана Махмуд сердился на нас из-за Мишки и требовал называть его настоящим именем. Кроме того, он заявлял, что Узбекистан – самое древнее государство, которое случайно вошло в состав Советского Союза, всячески прославлял его, а также самый древний на Земле город Самарканд. Мы пропускали мимо ушей его националистические вопли, и, спустя месяц, он снова без обиды реагировал на «Мишку».
Узбечка Махбуба была мягкой, я бы даже сказал, лирической девушкой. Имя Лялька ей очень шло и, главное, ей самой очень нравилось. Лялька с первого курса насмерть влюбилась в моего лучшего друга и следовала за нами по пятам. В Узбекистане её ждал жених, как она выражалась, «жирный» узбек, имея ввиду не толщину живота жениха, а толщину кошелька.
Мой друг не обращал на неё никакого внимания, впрочем, как и на остальных девиц, пытавшихся его захомутать. Даже коренной ленинградке, и той не удалось заманить его в аркан ленинградской прописки.
Лялька, как и другие девицы, очень переживала, но на что-то надеялась. Она даже поехала с нами по распределению в один приволжский город, в глушь, на строящееся производство синтетического волокна «нитрон». Но мой друг не образумился, а нашёл себе другую - русскую и женился на ней, чем нанёс глубокую травму не только Ляльке, но и мне. Эта русская по всем показателям уступала не только Ляльке, но и другим отвергнутым девицам, что я безрезультатно пытался доказать моему другу. Но, как говорится, любовь зла; и Ляльке ничего не оставалось, как уехать к своему «жирному» жениху. Из-за своей беззаветной и безответной любви она сохранила свою первоначальную чистоту, так что «жирному» узбеку досталось настоящее сокровище.
Я спустился по трапу самолёта, прибывшего в Самарканд, вышел на площадь, и мгновенно был замечен владельцем одной из автомашин. Интеллигентного вида узбек на отличном русском языке сообщил мне, что едет в город и может подвести гостя Самарканда, причём, по самой минимальной цене. Мы столковались с ним о стоимости проезда, точнее, я не стал о ней торговаться, а просто сел в машину, и мы поехали. Моё поведение водителю понравилось, и он красочно описывал мне город, куда я так неожиданно попал.
Я спросил его, каково положение в городе с гостиницами, зная, что это – вопрос вопросов для командированных. Гостиниц в стране катастрофически не хватало, и обычно мы селились не в гостиницах города, а в общежитиях при заводах. На мой вопрос водитель многозначительно ответил, что он отвезёт меня в такую гостиницу, которая будет только рада гостю из Краснодара. Он подвёз меня к какой-то гостинице, получил свою таньгу, и укатил. Я зашёл в гостиницу, надеясь не столько на заверения водителя, сколько на знание запросов гостиничных работников и свой опыт общения с ними. На моё удивление я был довольно любезно встречен администратором и почти мгновенно устроен в хороший номер.
Я расположился в номере, затем сходил в ресторан при гостинице, перекусил традиционным для Узбекистана пловом и решил сделать первичный обзор достопримечательностей города. Но первой достопримечательностью, которую я увидел после того, как вышел на улицу, была чайхана. Возле небольшого, весьма живописного павильончика были расставлены столики и лавки, на которых восседали и даже возлежали жители Самарканда. Около одного из столиков стояло несколько человек, увлечённо наблюдавших за каким-то зрелищем.
Я мгновенно по позам этих людей и отдельным возгласам, хотя и произнесённых на незнакомом мне языке, понял, что это собралась наша шахматная братия.
Я приблизился к этой группе и увидел, как двое узбеков в своих неизменных тюбетейках разыгрывают шахматную партию. Постояв несколько минут незамеченным, дождавшись окончания игры, и увидев, что подготовка игроков невысока, я заговорил с собравшимися на своём родном краснодарском шахматном диалекте. Вместо слов типа «салам алейкум» я, сделав удивлённую физиономию, наивно обратился к ним со словами: «А что, в Самарканде могут играть в шахматы?».
В первую секунду я подумал, что мне пришёл конец.
Но, вероятно, тогда хорошо обучали узбеков русскому языку, там уже было телевиденье и наши еврейские хохмачи немного обучили народы Средней Азии юмору. Переборов своё высокомерие, один из самаркандцев спросил, откуда это к ним заявился русский придурок. Я ответил, что из Краснодара. Тогда он, не придумав ничего остроумного, спросил с небольшим акцентом: «А чито, в Краснадари тожье умеют играть в чахматы?» Я скромно подтвердил: «Немного умеют».
Они заболтали на родном языке, и из жестов я понял, что обсуждается вопрос, как лучше наказать этого наглеца. Вообще-то я знал несколько слов из тюркского языка, поскольку всё детство провёл в Башкирии и каждый день слышал этот язык. Точнее, некий тюркский диалект, подверженный многочисленным изменениям и искажениям.
Русский язык тоже непрерывно меняется и даже деформируется под наплывом иностранных слов, особенно связанных с внедрением в нашу жизнь иностранной техники и новых понятий. Такая же деформация происходит и с другими языками, включая тюркский. К примеру, в том же Узбекистане можно услышать что-то типа: «Самолётляр бар» или «Тракторляр ёк», то есть, самолёт есть, а трактора нет.
Поэтому я, зная характер шахматного народца, и, чувствуя, что их страстный разговор впадает в нужное мне русло, стал ждать, не пошлют ли они за каким-нибудь самаркандским гроссмейстером. Но, по всей видимости, такого в городе не было. А вот один человечек, а именно, Крамник, жил в Краснодаре, да ещё не только стал гроссмейстером, но и чемпионом мира по шахматам. Но я не стал подливать масла в жаркий самаркандский шахматный спор. В конце концов они решили, что справятся своими силами, и я в дождался брошенной перчатки.
Пока они базарили, я лихорадочно вспоминал свой шахматный багаж, который крайне необходимо было в этот торжественный момент извлечь из своей коробочки. Я сконцентрировался. Я вспомнил всё, что учил в многочисленных книжках по шахматам, все свои победы и поражения.
Играть в шахматы я начал семилетним пацаном в далёкой Башкирии. Шахматные фигурки были сделаны из разной высоты катушек из-под ниток, а фанерная доска была в нужных местах замазана фиолетовыми чернилами. Именно из-за успехов в этой игре я стал всё больше и больше углубляться в мир немыслимых переплетений боёв игрушечных сражений, оживающих на наших глазах, а, скорее, в наших перенастроенных мозгах.
Я вспомнил, как ещё в питерском институте меня приняли в шахматную команду; правда, играл я на последней мужской доске. Зато обычно я приносил команде больше очков, чем другие члены команды, у которых были соперники высокого разряда. На первых досках обычно играли мастера и кандидаты в мастера спорта, а за ленинградский университет, говорят, играл сам Спасский, будущий чемпион мира. Поэтому и баталии на этих досках были серьёзными.
Соревнования между ленинградскими институтами проходили в благоговейной тишине в просторных аудиториях поочерёдно – то в родных стенах, то на вражеской территории. Количество болельщиков, как правило, не превышало числа участников соревнований, тренеров, судей и разного рода помощников. Поэтому вокруг досок народ не толпился, а наблюдал игру издали. Правда, пару раз вокруг моей доски скапливался народ – с моей стороны наша команда, а с противоположной – неприятельская. Это было тогда, когда я заканчивал игру последним; и от моего результата зависел общий результат.
В обоих случаях я одержал победу, чем горжусь до сих пор.
Но особый кайф начинался после игры, когда начинался «разбор полётов». Мастера спорта занимались этим с энтузиазмом, особенно в тех случаях, когда разбирали проигранную партию. И обычно проигравший, нашедший с помощью друзей ход, позволивший бы ему выиграть, или, хотя бы свести матч к ничьей, хватался за голову и обвинял себя во всех грехах. Я думаю, что такой анализ сыгранных партий является серьёзной тренировкой и развитием шахматной грамотности. Недаром, чем выше по классу был игрок, тем серьёзнее была у него поставлена аналитическая работа. Я как-то прочитал, что после матча на первенство мира по шахматам между Ботвинником и Талем они разбирали вдвоём какую-то интересную партию. Меня поразило, до чего подход у них был различный. Таль разбирал поочерёдно возможные ходы и в зависимости от них предсказывал возможный результат. Ботвинник же не стал делать этого, а, оценив ситуацию, сказал, что если белым удастся разменять ферзей, то они сведут матч вничью, а если, нет – то проиграют.
Я, к сожалению, не мог, как Таль, просчитывать позицию, ну, может быть, только на два-три хода вперёд, но оценить ситуацию я мог. Почти интуитивно я чувствовал, что эта позиция выигрышная, а эта – проигрышная.
Я много, правда почти безрезультатно, изучал шахматную и околошахматную литературу. О необходимости изучения теории шахмат красноречиво свидетельствует такой эпизод из жизни Роберта Фишера. В борьбе за шахматную корону с Корчным в какой-то партии он остался с одним слоном против двух пешек Корчного. Своего слона Фишер мог разменять только на одну пешку, а вторая могла пройти в ферзи. Положение было почти безнадёжное. Однако Фишер стал совершать своим слоном странные передвижения, которые в конце концов привели к ничейному результату. Все болельщики были очарованы этим, а Корчной - страшно расстроен. После матча Фишера спросили, как за несколько минут он смог найти такое гениальное решение проблемы. Фишер не стал врать, а честно сказал журналистам, что одна тысяча восемьсот затёртом году эту проблему решил один европейский шахматист, так что Роберту оставалось только воспроизвести эту старую историю. Все были потрясены таким глубоким знанием эволюции шахматного искусства.
Правда, лично я не мог простить Фишеру его выигрыша у Корчного, а, особенно, унизительного разгрома Спасского в Рейкьявике.
Закончив переговоры, самаркандцы, наконец, выбрали достойного соперника. Я оглядел своего визави. Это был интеллигентного вида узбек в красивой тюбетейке. Лицо, как у большинства узбеков, было худощавое, подстать моему. Около доски сгрудился весь Самарканд. Нет, конечно, не весь, но уж точно, вся чайхана. Накал страстей стал напоминать наш, институтский – не ленинградский, а краснодарский. Мне только этого и надо было – шансы не посрамить Краснодар у меня возросли.
Я не знал, какой шахматный багаж был за спиной моего соперника, но из опыта знал, что один шахматист всегда обыграет толпу. Газета «Советский спорт» иногда проводила соревнования по переписке между знаменитыми шахматистами и болельщиками, и не было случая, чтобы болельщики выигрывали. В лучшем случае, они добивались ничьи.
В ситуации, когда играющего окружает толпа разгорячённых болельщиков, когда горячие пальцы хватают фигурки с шахматной доски и показывают чем и куда надо ходить, шансов выиграть у него почти не оставалось. Сопернику надо только сохранять спокойствие и хладнокровие, хотя, конечно, это бывает нелегко сделать.
«Кинем жребий?» - спросил я, имея ввиду, какими фигурами – белыми или чёрными я буду играть. Белые имеют преимущество первого хода, это известный факт. Именно белые, как правило, определяют ход игры, определяют дебютное развитие. Так называемых «начал» накопилось немало за века бесчисленных занятий населением планеты этим ремеслом или искусством. И я знал, какое начало удаётся мне лучше всего. Это был ферзевой гамбит. При его розыгрыше на доске почти всегда создаётся сложная головоломка, о которую мои противники частенько ломали свои головы.
Шахматист, которого единогласно определили мне в соперники, ответил: «Вы наш гость, и будете играть белыми». Оказывается, гостеприимством славится не только Москва. Все закивали головами, проявляя уважение к нежданному гостю Самарканда.
Мы расставили фигуры, и игра началась. Возгласы окружавших нас болельщиков ввергли меня в знакомое по краснодарскому институту состояние. Но теперь перед нами не стояли часы. Это было важно – исчезала нервотрёпка, вызываемая передвижением их стрелок и, особенно, подъёмом – перед падением - красного флажка, означавшего поражение.
Противник не понял моего замысла и вместо быстрого размена фигур с неминуемой ничьёй втянулся в изнурительную борьбу. Запутанный своими горячими поклонниками, он планомерно терял одну пешку за другой. В конце игры мои войска занимали позицию, которую один из приятелей по краснодарскому институту заносчиво характеризовал так: «Эту позицию я выигрываю филигранно». Филигранно, или нет, но я в конце концов додавил самаркандца. Когда на доске создалось безвыходное положение, он под горестные стоны своих болельщиков сдался. Сразу же после этого один из болельщиков заявил, что хочет сразиться со мной, но играть будет белыми – так будет честно.
Я, взмокший от самаркандской жары и напряжения игры, сказал, что согласен, но перед вторым матчем хотел бы выпить пиалу чая. Все согласно закивали головами. Вместо шахматной доски на столе появились пиалы с чаем. Я попробовал коричневатый напиток и заявил, что этот чай, пожалуй, лучше краснодарского. Заявление вызвало бурю восторгов, особенно у работников чайханы. Все знали, что в СССР краснодарский чай ценился наравне с индийским. Чайханщик вылез из-за прилавка и поставил передо мной блюдце, полное рахат-лукума. Это была вышка! Я взял кусок рахат-лукума, надкусил его, закрыл от блаженства глаза и в восторге покачал головой. Всё! Я стал своим в этой чайхане. Я пил чай и думал, а не стоит ли сыграть второй матч вничью. Однако это было бы несправедливо по отношению не только к себе, но и ко всем самаркандцам. Я допил чай, и мы снова расставили фигуры.
Чёрными я любил играть сицилианскую защиту, по теории которой я буквально измусклякал серьёзный учебник одного из наших знаменитых шахматистов. Мой новый противник, вероятно, не знал такого начала, да и оказался слабее первого соперника. Страсти улеглись, и после своего второго поражения самаркандцы простили мне нахальный вопрос, умеют ли они играть в шахматы. Закончив игру, я снова попросил пиалу чая, доел весь рахат-лукум и стал доставать кошелёк, чтобы расплатиться.
Вся чайхана запротестовала. Мы тепло распрощались. Я, уходя, понимал, что в Самарканде, наверняка, нашлась бы не одна сотня шахматистов, которые накрутили бы мне хвоста, но сегодня звёзды были на моей стороне. Поэтому я был доволен, что не опозорил славное имя Краснодара – Екатеринодара.
Утром, проснувшись, я сказал себе, что довольно потакать пагубным привычкам, таким, как азартные игры, и спросил администратора как добраться до площади Регистан.
Спустя час я уже стоял посреди этого великолепного ансамбля и с благоговейным чувством взирал на красоту, созданную человеческими руками. Все сооружения прямоугольной площади Регистан были построены как культовые. Как объяснил экскурсовод, это был ансамбль трёх медресе, украшенные богатейшим мозаичным и резным декором из мозаики и мрамора.
Я ходил за экскурсоводом и внимал его рассказу о страшном и одновременно великом прошлом Узбекистана. Все эти медресе были переданы музею, который следил за состоянием этих прекрасных памятников прошлого, проводил научные изыскания и знакомил посетителей с историей создания ансамбля. Самой величественной была усыпальница Угугбека, покрытая синим мозаичным шатром. В градостроительном приёме под названием кош были построены два зеркально обращённых друг на друга сооружения Шир-Дор.
Внутри медресе было прохладно и пусто. Верующих не было. Вернее, они, может быть, и ходили вместе со мной за экскурсоводом, но никто уже не отправлял их религиозные нужды. Вера в коммунизм заменила веру в богов.
Без сомнения, любая религия – православная, ислам, католическая были краеугольным камнем становления и развития цивилизации. Религии стояли у истоков образования, морали и культуры любого народа. Великолепные ансамбли в России, Индии, Китае, Западной Европе и Средней Азии были построены во славу богов.
Однако с определённого момента развития человечества роль религии себя исчерпала. Если припомнить религиозные войны, притеснения великих учёных, уничтожение на кострах невинных жертв, то становится ясно видна и реакционная сторона любой религии. Один тот факт, что труды Коперника, религиозного деятеля, с математической точностью доказавшего, что не Солнце вращается вокруг Земли, а Земля вокруг Солнца, были надолго запрятаны в архивах католической церкви, уже говорит о многом.
Человеку необходимо прививать научное мировоззрение. Да, в этом случае приходится признавать тот прискорбный факт, что загробной жизни у человека не будет. Что его нетленная душа так же бесследно растворится в космосе, как и его бренное тело. Что человек, погибший с оружием в руках в момент уничтожения какого-нибудь неверного, не предстанет пред Всевышнем в раю. Да, это так. Но лучше смотреть правде в глаза, чем жить зашоренным.
А после построения коммунистического общества на всей планете свобода совести и исповедования станут краеугольным камнем свободы Человека.
Так говорил экскурсовод, и толпа внимала ему. Возможно, он был прав, но тогда почему человечество уже тысячи лет мечется в поисках истины?
Экскурсия закончилась, я вышел из музея и снова оказался посреди залитой солнцем площади. Внезапно я увидел груду кирпичиков, оставшихся от реставраторов шатра одного из медресе. Я покопался в куче и нашёл абсолютно новый кирпичик. Он пролежал в шатре, возможно, сотни лет, но оставался таким же, как и в день его выемки из печи обжига. Только его синяя эмаль слегка, почти незаметно, потрескалась. Я бережно положил кирпичик в портфель. Он будет мне напоминать о Самарканде, его истории и его гостеприимных жителях.
Вечером, в гостинице я сказал себе: «Хватит! В гостях хорошо, а дома – лучше». Надо перебираться в Ташкент. Оттуда ходил самолёт до Краснодара.