Брыдаловские именины

               
После принятия на грудь четвёртого стакана Семён Брыдалов горько заплакал и саданул кулаком по столу:
- И-эх, мать твою, спивается матушка-Русь!
После чего икнул, позеленел и стал медленно оседать на стуле в красном углу. Остальные за столом закусывали и потому этой метаморфозы не приметили. Даже жена, которая сидела от Семёна по правую руку и о чём-то оживлённо переговаривалась со своим давним хахалем. Потом пели популярные песни – кто какую. А Васька Высухин дирижировал.


Когда приспичило выпить ещё по одной, Васька крикнул через стол Семёну:
- Эй, именинничек, просыпайся, царство небесное проспишь! Во, бля, дрыхнет, как пернатый в берлоге.


Семёна толкнули в плечо. Он завалился на левое крыло и спикировал лбом в дощатый пол. Завизжала Семёнова жена. Все, кого не покинул вестибулярный аппарат, обступили место катастрофы. Долго рядили, что делать. Кто-то сел Семёну на ягодицы и стал делать искусственное дыхание, равномерно заламывая ему руки за спину. Другие пытались разжать его стиснутые зубы и влить полстакана живительной влаги, да только зря добро перевели.
- За фершалом нужно бежать, - решили единогласно. Бежать выпало Ваське Высухину.
Фельдшер ничком лежал на полу в сенях своей избы, упитанным телом заслонив амбразуру настежь распахнутой двери.
- Во, бля, дрыхнет, как пернатый в берлоге! – возмутился Васька и стал вытряхивать из фельдшера душу. Душа не вытряхивалась. Тогда Васька опустился на четвереньки и горячо зашептал фельдшеру в ухо:
- Слышь, фершал, выпить хочешь? Выпить, говорю, хочешь?
- Где? – спросил фельдшер.
- Что – где?
- Выпить.
- А-а… Идти-то можешь? Тут, бля, такое дело: Сенька Брыдалов дуба дал.
- Выпить – могу! – похвастался фельдшер и стал переводить себя в положение для ходьбы. Васька ему, матерясь, помогал.
К Брыдаловым шли, чтоб скорее, напрямки через ночное кладбище. Фельдшер, спотыкаясь о заросшие холмики, пел про Стеньку Разина, а Васька, спотыкаясь, дирижировал.
Вонзив полстакана, фельдшер воодушевился и приступил к исполнению клятвы Гиппократа: пощупал у Семёна пульс, приоткрыл ему веки. Горестно вздохнул и сделал рукой движение, долженствующее обозначить снятие головного убора.
Все зашумели облегчённо: умер – и умер, а то ни два, ни полтора, то ли за здравие пить, то ли за упокой. За руки – за ноги оттащили Брыдалова в сени и накрыли простынёй. Выпили, не чокаясь, за упокой его безвинной души. Потом до утра пили и пели, сокращаясь в количестве и устилая собою окрестности избы.

Тендер на рытьё могилы выиграли Василий Высухин с Петром Выхухолевым. Выиграли потому, что к полудню оклемались и зашли в брыдаловскую избу просто так. А другие ещё не оклемались.
- Ну, как он? – спросил Васька у Семеновой жены, кивнув на дверь в сени.
- Лежит. Как положили, так и лежит, не шелохнётся.
- Дела. Могилу-то будешь рыть или как?
- А то, может, в крематорию сдашь? – хихикнул Петька. В деревне его держали то ли за дурака, то ли за интеллигента, потому что на заре туманной юности подвернулся ему «Словарь иностранных слов», и многое он из того словаря почерпнул.
- Какая ещё крематория! – всплеснула руками Семенова жена. – Скажешь тоже! Что мы, нелюди какие?
- Ну, так мы за лопатами пошли, - сказал Васька, не поднимаясь со скамьи.
- Ага, - подтвердил Петька, не сходя с места.
- Ой, что же это я! – догадалась хозяйка.
Мужики с приличествующим моменту скорбным видом молча опрокинули по сто грамм. Тут из спальни раздался страждущий голос хахаля:
- Фрося! – и пока она там с ним шепталась, поойкивая, Петька умыкнул из-под стола непочатую бутылку. Под столом их много ещё оставалось: Семён как раз продал заезжему грузину двух овечек на шашлык и отоварился кстати, будто предчувствовал.
Вышла разрумянившаяся Фрося, попросила:
- Вы уж там ему местечко получше подберите, чтоб и зимой навещать сердешного можно было.
- Будь спок! – заверил Васька.
- Натурально, - подтвердил Петька.

Местечко выбрали и впрямь отменное: на солнечном краю кладбища, под берёзой, от тропки недалеко, с видом на родимую избу. Ствол берёзы украшали расплывшиеся от времени, но ещё читаемые три буквы из перекрещивающихся прямых.
- Гы! – ткнул пальцем в берёзу Петька. – Эпитафия.
- Что-что? – не понял Васька. – Ты по-человечьи можешь говорить? Интеллигент хренов.
- Эпитафия, говорю. Надгробная надпись, посвящённая покойнику.
Васька прочитал, осмыслил, схватился за живот и стал кататься по траве.
- Ну, ты, бля, даёшь! – восхитился он Петькой, когда отхохотался. – Эпитафия! Во Фроська обалдеет, когда увидит! Ладно, давай по маленькой – и вперёд.
Выпили, зажевали, чем разжились у Фроси, закурили.
- Живёшь, живёшь, суетишься, толкаешься, а тут бац! – и готово, - задумчиво сказал Петька. – Фатализм.
- И лбом об пол, - согласился Васька. – Не, вообще-то хорошая смерть: раз – и нету. Да ещё по пьяни.
- В Англии, говорят, королей да принцев по собственному желанию казнили.
- Как это?
- Ну, приговорили к высшей мере, а способ сам можешь выбрать: хочешь, расстреляют, хочешь, повесят, а не то голову отрубят. Так один до чего додумался: утопите меня, говорит, в бочке с вином.
- Да ну? Во, бля.
- Ага. Утопите меня, говорит, в бочке с вином. Нахлебался от души, а там и море по колено.
- И вино-то, небось, не наша рыгаловка, небось, марочное, три года выдержки.
- Три! Скажешь тоже. А пятнадцать не хочешь? А то и все пятьдесят!
Так они хорошо беседовали на отвлечённые темы, пока последние сорок капель не отсчитали в стакан.

Уже вечерело, когда Петькина лопата обо что-то звякнула в глубине ямы. «Камень», - решил Петька и обматерил невидимый минерал.
- Тс-с-с… - Васька помолчал, как бы прислушиваясь к воспроизводимому в уме звуку. Изрёк уверенно: - Бутылка. И не пустая – полная!
- Ты что, офонарел? Откуда на кладбище бутылка?
- А где ж ей быть, как не кладбище? На кладбище всё есть, как в Греции.
Довод показался Петьке убедительным, он пал на колени и, как археолог, руками стал разгребать довольно рыхлую землю.
- Эврика! – закричал он наконец и водрузил над собой запечатанную сургучом бутылку. Васька, перекуривавший наверху, выхватил у него сосуд, воткнул его в холм выброшенной из ямы земли, чтоб согревал душу, сказал решительно:
- Пока не закончим – ни-ни. Немного осталось.
- Давай по маленькой – и закончим. Вся трахея пересохла.
- Ну, разве что по маленькой.
Выпили по маленькой – оказался первач высшей пробы, что твой спирт. Дело пошло веселей. Попадались какие-то кости, их выбрасывали, соревнуясь, кто дальше. Потом выкопался коричневый череп с белыми зубами. Выпили за его здоровье. Потом Петька выпал в осадок. А Васька непостижимым образом оказался один на один с Анютой, сердечной своей зазнобой. Анюта сидела на крыльце и оплёвывала ступени подсолнечной шелухой.
- Здорово, бля! – от калитки весело поздоровался с ней Васька и сделал изящный книксен, но на ногах удержался. Возлюбленная намётанным взглядом окинула нижнюю половину его туалета, отметила характерную выпуклость на месте правого кармана брюк и приветливо Василию улыбнулась:
- Что, кобель, нализался? Как что – Анечка, дай! А как разжился, так табачок врозь? – характерная выпуклость на брюках залётки сулила радость общения, и честила она его так, для порядка.
- Во! – торжественно возгласил Васька и извлёк из выпуклости ополовиненную бутылку. – Из могилы выкопали, ей-бо. Первач, градусов восемьдесят. По башке как отбойным молотком лупит. Петька так в могиле и остался.
- Господи, одного не закопали, а уж второй окочурился.
- Ну, ты. бля, даёшь! Дрыхнет он в яме, как пернатый в берлоге.
- А-а, - успокоилась Анюта. Ну, заходи, что ли.

Фельдшер, проснувшись среди ночи, долго ориентировался во времени и пространстве. А когда завершил рекогносцировку, по штакетине брыдаловского забора поставил себя на ноги и побрёл домой через кладбище. Вдруг его внимание привлекли какие-то странные, будто из-под земли доносящиеся звуки. На всякий случай фельдшер пошёл на загробный голос: чем чёрт не шутит, может, опохмелиться перепадёт. Он едва не провалился в брыдаловскую могилу.
- Что кричишь? – спросил во тьму под ногами. - Выпить есть?
- Х-холодно, - ответила тьма.
- А чего ж ты раскопался? – удивился фельдшер. – Лежал бы себе и лежал, как все люди лежат. Холодно ему, понимаешь…
Фельдшер, огорчённый несбывшейся надеждой, продолжил свой крестный путь.

На похороны Брыдалова собрались все, в ком теплилась жизнь. Выпили по грамульке, и мужики, сменяясь, на руках понесли одетого в деревянный сюртук Семёна на пригорок, где белыми и голубыми крестами светился весёлый городок покойников.
Первой за гробом шла Семенова жена, поддерживаемая соседками, и время от времени по обычаю голосила. Следом шли Фроськин хахаль и фельдшер, а там все остальные.
В молчании подошли к могиле. А из неё вдруг высунулся коричневый череп с белыми зубами и обречённо возопил:
- И-э-э-й… лю-у-ди-и!..
Носильщики бросили гроб и кинулись кто куда. Гроб шмякнулся о землю, сикось-накось вбитые пьяным плотником гвозди вонзились Брыдалову в задницу и плечо. Семён взвыл и вывалился из сюртука, виртуозно матерясь. Потом, когда боль утихла, крикнул, как всегда по утрам:
- Фроська, тащи похмелку! – и стал подниматься.
Участники траурного действа впали в кому. Фрося упала без чувств на руки подоспевшему хахалю. Только опохмелившийся сельский эскулап не потерял самообладания.
- Это же сенсация! – кричал он, выписывая круги с восставшим из небытия Брыдаловым в центре. – Феномен! Нобелевская премия! – и уже прикидывал, как бы поменьше отстегнуть заокеанской зелени виновнику сенсации.
- Сам ты феномен! – плевались мужики. – Эт надо же: живого человека в покойники записать! Набить бы тебе морду…
- Жрать надо меньше! – резонно советовали ему бабы.
- А вы, а вы? – сконфуженно оправдывался фельдшер.
- Что – мы? Нам налей – мы и тебя закопаем.
Потом, когда чуток поуспокоились, всем скопом пошли к Брыдаловым обмывать чудесное Семёново воскрешение.
- Лю-у-ди-и!.. Лю-у-ди-и!..  – вопил из брыдаловской могилы Пётр Выхухолев, которого в деревне держали не то за дурака, не то за интеллигента.