Утро было ясным и теплым, вода за ночь не остыла, и вся наша компания плескалась на устье, где мало примечательная речушка Карачан впадает в чистейший Хопер. Если Карачан – воробью по колено, то Хопер очень глубок, и переплыть его было делом чести каждого из нас.
Но на мелководье веселее. Мы дурачились, играли в догонялки, распугивая стайки вертлявых селявок, с разбегу бросались в теплую воду, ловили ногами пескарей, а самодельными удочками – щурят и плотвичек, и собирали горы ракушек. За ними-то и отправляли нас родители. Ими кормили кур, ели сами. Все мы жили бедновато, а моллюски, поджаренные с луком, да с запеченной картошкой – большой деликатес.
Интереснее всего было наблюдать за серыми цаплями. Боясь пошевелиться, смотрели мы из кустов ивняка на красивых птиц.
Важно, не шевелясь, стояли они на одной ноге… Мгновение, молниеносное движение головы – и лягушка в длинном клюве. Это вызывало наш восторг и восхищение.
В тот раз наша компания припозднилась. Птицы заканчивали завтрак. Стая снялась, пролетела низко над водой и, делая круг, поднималась выше и выше.
Задрав головы и щурясь от солнца, мы следили за полетом царственных птиц, величественных и прекрасных.
Вовка, самый смешной, непосредственный и вечно невезучий вытянул руки вслед удаляющимся птицам и закричал призывно-ласково: «Журка! Журка! Журка…»
Дальше все произошло так быстро, что мы, не опомнившись, уже умирали от смеха, попадав в воду.
Машущему и кричавшему Вовке, да и всем нам, слепящее солнце помешало увидеть низко летевшую, отставшую от стаи птицу. Когда она достаточно поднялась, от нее отделилась громадная жидкая переваренная масса и угодила прямо на задранную вверх Вовкину мордашку. От неожиданности мальчик плюхнулся в воду, а заповедную тишину потряс взрыв буйного хохота.
Взлетели, гомоня, птицы. Мы смеялись неистово, до изнеможения: кто ладошками бил по воде, мотая головой, кто размазывал грязными руками текущие от смеха слезы, кто уже начал икать… Смеялись уже не над Вовкой, а над собой, показывая пальцем друг на друга, смеялись до боли в животе, до отупения…
И только Вовка, хлюпая облупившимся от солнца веснушчатым носом, отмывал клейкую зеленую массу с лица и волос.
С тех пор пролетающие стаи птиц вызывают в памяти давнюю картину: теплый до нежности Вовкин зов: «Журка! Журка! Журка!..» - особенный, безудержный детский смех. Такого услышать мне никогда больше не доводилось.
Всякий раз оттаивает сердце. На душе становится светло и грустно: как давно это было…
;