Начало "Колосья под серпом твоим - топор при дереве 1" http://www.proza.ru/2014/11/20/1430
Предыдущая часть "Колосья под серпом твоим - топор при дереве 11" http://www.proza.ru/2014/12/04/1296
XII
Алесь шел улицами Москвы. Мартовский набухший снег мягко поддавался под ногами. Сияли неподалеку купола кремлевских соборов. Пролетали иногда из Замоскворечья, Красной площадью и на Манежную купеческие тройки: начиналась масленица.
Загорский снял шапку, проходя через Иверскую, а потом остановился и начал смотреть на площадь. Второй месяц он жил в Москве, и каждый раз угрожающей и гордой красотой уязвлял его этот уголок земли.
Вернуться к берегам Днепра все не выпадало. Правда, история с Майкой почти забылась. Сразу после штурма церкви в Милом Клейна завезла Михалину в Раубичи, успокоила пана Яроша и решила, вместе с Майкой и Ядвиней, исчезнуть на пару месяцев из окрестности.
Сразу начала действовать круговая порука. Под давлением общественного мнения даже Ходанские, что не хотели врать, вынуждены были сказать, что никакой осады не было.
Пан Ярош уже немного ходил. Отпустило. Но про Алеся с ним боялись и говорить, тем более что Франс сказал однажды: "Она его жена и не может быть более ничьей. Но и его она не будет".
Но это было не самое страшное. Значительно хуже было другое. Алесь не хотел ждать, пока выйдет подготовленный манифест об отмене крепостничества. И Кастусь с этим соглашался - если уж они хотели иметь поддержку среди крестьян окрестности. Отпустить людей надо было скорее, чтобы мужики сорока с лишним деревень получили волю раньше других, чувствовали, от кого получили, и в будущем верили бы во всем этому человеку.
Загорский так и сделал. Шла переписка с Выбицким и Вежей. Еще осенью началось массовое засвидетельствование документов об освобождении.
Мужиков освобождали с самым минимальным выкупом (только чтобы не вопили соседи) и с передачей в полную их собственность той земли, какой они владели еще при крепостничестве. В вольных было также оговорено, что, если дела бывшего пана с сахарными заводами и другим пойдут хорошо - мужицкий надел может быть увеличен за счет панской земли.
И вот тут случилось странная, непонятная вещь. Что шипела окружающая шляхта - это было понятно. Шипела, но боялась, прижатая старым Вежей, который, кстати, своих переводил только на легкий оброк, давая возможность Алесю хозяйничать в своих деревнях только после его, Вежи, смерти.
Что советовало отказаться от дарования воли начальство - также никого не удивило. Побаивались бунта в окрестности. И ничего, однако, не могли сделать. Пан был хозяином, и в действиях его не было безумства. Пожожги он свой собственный дворец - дело другое, тогда и опеку можно было бы наложить. А так они только советовали и уговаривали, нажимая на то, что освобождение все равно скоро придет и при этом ожидании вольные деревни среди панщинников будут как фитиль, забытый в бочке с порохом.
Удивляло другое: ворчание мужиков. Повсюду еще было скрытое, но в Татарской Гребле и Студёном Яре вылилось чуть не в мятеж. Крестьяне отказались брать волю.
Долго никто ничего не понимал. И только потом по окрестности, неизвестно кем пущенный, пополз темный слух:
- Не берите, хлопцы, обманут. Царская воля выгоднейшая. Никакого выкупа, земля - вся. Обман задумали. И на сахарные заводы не идите. Опять поработят…
Алесь написал Кастусю и получил совет: обусловить в отпусках, что, если надел и выкуп в "царской воле" будут более выгодные для мужика - он, Загорский, соответственно увеличивает надел и отменяет выкуп.
…И тут, в ясный февральский день, запылал недавно застрахованный сахарный завод. Тот, с двумя верхними деревянными этажами, какие Алесь все собирался перестроить на каменные. Подожгли неизвестные люди. Вряд ли "Ку-га". Про ее со дня разговора Вежи с Торкайлом никто не слышал. Скорее всего кто-то из Гребли.
Сгорела вчистую. Вспомнили о страховке. Угрожал суд. Спасло только то, что в "отпусках" было оговорено о сахарных заводах. Разве безумец будет, отпуская людей, истреблять свою же собственность.
Алесь волосы на себе рвал. Люди не хотели благ. Люди мстили неизвестно за что, отдавали журавля в руках на синицу в небе. Надо ехать на родину.
Вот только третий день, как в Москве Кастусь. И сегодня совещание о дальнейшей организации. Отсидеть и поехать. Ближе к делам.
…К "Вербе" [51] было еще далеко, но на развале, у стен, несколько человек торговали книгами. Книги лежали на подстилке из лапника и на столах.
Тут и должны были встретиться Загорский и Кастусь. Алесь стал рядом с одним из торговцев, небритым человечком с безразличными глазами, и начал так, от нечего делать, перекладывать книги. Человечек смотрел на него свысока, словно это он, Алесь, торговал всеми этими письмовниками, старыми календарями и разрозненными подшивками "Северной пчелы".
А это-то что?
" И что собрала посохомъ вымлатила и знашла ячменю… три меры ".
Что такое? Пальцы листали страницы.
" Ту справа всякого собрани людского и всякого града еже верою соединеннемъ ласки и згодою посполитое доброе помножено бываець ".
Алесь листал еще.
" Предъсловие доктора Франъциска Скорины з Полоцька во всю бивлию…"
Алесь заставил лицо быть спокойным.
- Продаете?
- Берите, господин.
- Ну, и, скажем, сколько? - безразлично спросил он.
- Если три рубля дадите…
Алесь покрутил книгу в руках.
- Хорошо уж… Нате…
Алесь отошел от торговца, не чувствуя под собой ног. Все, кажется, было вокруг как раньше. Те же стены, площадь, облака над ней. То и не то.
Освобожденная от селедочной судьбы, лежала у него на ладонях книга. Лежала и молчала.
Он чувствовал, что задыхается.
Торговали Скориной. Торговали стариной. Торговали всем: умом, правдой, совестью.
- Здоров, Алесь, - сказал за спиной Кастусёв голос.
- Здоров. Пойдем? Нам далеко?
- Больше часа доброго хода, - сказал Калиновский. - У Дмитровского гостинца. Пруды хуторские.
- Так, может, извозчика?
- Возьмем на Тверской. У Страстного монастыря. Пройдемся давай немного.
Спустились к Охотному ряду.
- Знаешь, что у меня есть? - спросил Кастусь.
Немного асимметричные глаза Калиновского смеялись. Он засунул руку за пазуху и чуть вытянул оттуда номер газеты, какую по одному виду Алесь отличил бы от тысячи других.
- "Колокол" за восемнадцатого февраля. Свеженький, считай. И в нем - первый такой за все время призыв к восстанию.
- Кто?
- Неизвестный. Подпись "Русский человек".
- Из Лондона?
- Нет, отсюда. Письмо из русской провинции. Возможно, какой-то хлопец вроде Волгина.
- Как пишет?
- "Наше положение ужасающее, нестерпимое, - сурово и тихо, наизусть, шептал Кастусь, - и только топор может нас спасти, и ничто, кроме топора, не поможет! К топору зовите Русь!.." Вот так, гражданин нигилист Загорский. Понятно?
- Положение действительно нестерпимое, - сказал Алесь. - Он прав. Как думаешь, будет реформа обманом?
- Она ничем другим быть не может, Алеська. Бранили Ростовцева, а как подох, то выясняется, он еще ничего был. Это у нас всегда так: "Явился Бирюков, за ним вослед Красовский. Ну, право, их умней покойный был Тимковский". Слышишь, что Панин на должности Ростовцева выбрасывает? Трюки какие?
- Ну вот. Тогда и начнем, когда поймут обман. Раньше мужика на бунт не поднять. А без него мы перелеты, на корню отсохшие.
Шли молча.
- А у тебя что? - заметил Кастусь.
Загорский молча протянул ему книгу. Кастусь взглянул. На минуту у него задрожали губы.
- Первая наша ласточка, - сказал Алесь. - Бедная.
- Нет, - сказал Калиновский. - Не бедная.
Он осторожно, оглянувшись, вытянул газету и, распахнув книгу, положил тоненькие листы в середину тома. Закрыл.
- Пусть лежит. Тут ей и место.
- А что, - сказал Алесь. - От первой славянской печати и вплоть до этого. Братка ты мой, какой длинный путь!
- Наверное, еще не конец ему, - Кастусь засунул книгу за пазуху Загорскому. - Наверное, не конец.
Они шли как раз через Камергерский переулок. И тут Алесь, взяв друга за руку, сильно повернул его.
- Давай, братка, на минуту сюда.
Кастусь вскинул глаза.
- Неизвестно, когда встретимся.
Над дверями была вывеска:
Дагерротипная мастерская М. М. ГРИНЧИКА
…В большой комнате их посадили в кресла на фоне кажущегося туманного пейзажа. Зажимами прикрепили руки к подлокотникам, невидимым зажимом поставили головы так, что ими нельзя было шевельнуть.
- Так-то нас пытать будут, - сказал шепотом Кастусь.
- Тьфу на тебя… Тьфу, - рассмеялся Загорский.
Гринчик, очень похожий на грустного журавля, погрозил пальцем:
- Молодые люди, это не есть шутка. Не у всех хватает духа, даже не смеясь, просидеть перед камерой абскурай пять минут. Вам один снимок?
- Два.
- Тогда десять минут, - с видом безразличного инквизитора сказал грустный журавль. - И не шевелиться, если не хотите получить вместо лиц фату-моргану.
- А если не будем - она не получится? - спросил Алесь.
- Я имею парижский медаль. Я привез дивную новинку сюда. Обид на меня нет. Я делаю исключительно на серебре. Не то что некоторые "новаторы" - на медных пластинках. Они бы еще бумагу придумали или полотно, как художники. Это же дико! Человек делает хороший дагерротип раз, много - два в жизни. Он должен быть вечный, дагерротип. И для внуков, каких у вас, видно, пока нет.
Их закрепили так, что шевельнуться было нельзя. Гринчик положил Библию на калении Алеся.
- Так-то. Вы интересуетесь старой книгой, паны студенты. Вы словно задумались на минуту. Меланхолии в глаза. Представьте себе: вы задумались над судьбой этой книги. Вас он интересует.
- Представьте себе - он нас действительно интересует, - сказал Кастусь.
- Тем лучше. Не моргайте.
Зашипел магниевый фонарь. Серебряная сеточка начала лить просто в глаза нестерпимый свет.
…Когда они, наконец, вышли на улицу, резало в глазах. Растирая оцепеневшие мускулы шеи, Кастусь захохотал.
- Как, ты скажи, с виселицы сняли. Вот, наверное, оболтусы получатся? Ужас! Глаза остановились, лица неестественные.
- Ничего, "для внуков" сойдёт. Думаю, однако, ничего получится. Видел я дагерротипы. Довольно натурально. Конечно, не портрет, но нам будет ничего. Память.
Кликнули извозчика. "Ванька" поспорил за цену и повез.
- Как Виктор? - спросил Алесь.
- Опять ухудшилось. Очень хочет увидеться с тобой.
- Пусть берет у меня деньги и едет, - злобно от неловкости сказал Алесь. - Или на Мадейру, или в Италию.
- Пожалуй, ты прав.
- Деньги завтра же пошлем.
Алесь огорчился и не хотел, чтобы это заметили. Перевел разговор на другое.
- Людвиг Звяждовский где?
- В Вильне. Начал работу там.
- Надо ему связаться с моим Вацлавом. У него много друзей среди молодежи.
"Ванька" глянул было на них, услышав незнакомый язык, и опять завял, словно уснул на козлах.
- А Валерий?
- Инспектор егерского училища в Соколце.
- Это что, нарочно Гродненщина?
- Надо и там кому-то быть.
- Домбровский как?
- По-прежнему, в Академии. Он же младший.
…Через окно были видны голые деревья, редкие домики далекой окраины, зеркало двух небольших овальных прудов. За столами сидели хлопцы из московского землячества. Четверо. Ни из кем из них Калиновский Алеся не познакомил, и по одному этому было видно, какое серьезное начиналось дело…
Кто-то сжал ладонями Алесевы виски, не давая повернуть головы. Загорский все же выкрутился:
- Сашка, Сашка, дружище!
Сашка Волгин стоял за его стулом и улыбался на весь рот.
- Ну, брат, утешил!
- Давно это началось? - шепотом спросил Сашка.
- Давно. Теперь думают о методах.
- Методы обычные, - сказал Сашка. - Взять этих vieilles ganaches[52] за горло и о брусчатку головой. Доуправлялись. Худшие властелины, чем везде на свете. Пакостят русское имя.
Алесь тихо рассмеялся:
- Эх, брат, насчет нас с вами у моего деда хорошая пословица-басня.
Они говорили шепотом, боялись помешать другим.
- Бог делил между народами земли. Одним то, другим - то. Пришли белорусы… Очень пану богу понравились. Он и начал нас наделять: "Реки вам даю полные, пущи - немереные, озера - несчётные. Зноя у вас никогда не будет, но и холода - подавно. Зажраться на богатой земле не дам, чтобы были проворные, сообразительные, трудолюбивые, но и голода у вас никогда не будет. Напротив, в голод многие более богатые люди будут к вам приходить. Не уродит хлеб, так уродит картофель. А еще звери и дичь в пущах стадами, рыбы в реках косяками, пчелы в бортях миллионами. А травы - как чай. Не будет голода. Женщины у вас будут красивые, дети - крепкие, сады - богатые, грибов и ягод - завались. Люди вы будете талантливые, на музыку, песни, стихи - способные. На зодчество - также. И будете вы жить и жить, ну как…" Тут его Микола в бок толкает: "Господи боже, да вы подумайте. Это же вы им рай отдаёте! Это же вы боже мой!.. Да они при их языкастости туда из настоящего раю всех переманят! Они же языком треплют - дай бог нам за вами". Бог подумал, крякнул, но назад отбирать не будешь. Действительно, есть уже она, земля. Лани бегут - лес шевелится. Рыба челны из воды вытисняет. Деревья - до солнца. "Хорошо, - говорит, - земля будет - рай. А чтобы не слишком вы перед моим раем гордились - дам я вам наихудшее во всем мире начальство. Оно вам того раю немного уменьшит да и спеси чуть-чуть вам собьет. Это вам для равновесия". Вот оно как!
Сашка Волгин невесело рассмеялся:
- Хуже всего, что это правда, Алесь.
- Так-то и живем.
- Ничего, брат, недолго.
- Ты что делаешь?
- У меня, брат, русский сектор. В основном офицеры. Есть и студенты.
- Много?
- Пока что не много. Пятьдесят два человека [53]. Будет больше.
- Это, брат, еще большая радость… Это уже не мы одни, а союз. Действительно, утешил, брат. Это же компанией и в аду хорошо.
- Стоит один вопрос, - сказал Кастусь. - Что будем делать дальше? Сколько можно ждать! Вот вы, из Могилевщины, какое у вас положение с крестьянским делом?
Алесь не сразу понял, что это к нему. Встал.
- Положение плохое. По губернии двести восемьдесят семь тысяч крестьян в залоге… Разрешите спросить остальных.
- Спрашивай, - сказал Кастусь.
Они держались, как незнакомые.
- Вы, кажется, витеблянин? - спросил Алесь у высокого светлого хлопца. - Судя по речи…
- Витеблянин.
- Сколько заложенных на Витебщине?
- У нас двести десять тысяч.
- Я из Минщины, - сказал худощавый беловолосый юноша. - У нас заложенных двести восемьдесят восемь тысяч.
Чернявый, похожий на испанца молодой человек резко блеснул угольными зрачками.
- Я из Гродно. У нас сто девяносто семь тысяч душ в залоге.
Алесь обвел глазами всех.
- Вильнянина у нас нет, но и там не лучше. И вы еще спрашиваете, что нам делать?
Кастусь похвально склонил голову.
- Около миллиона крестьян предано своими так называемыми хозяевами, которые должны заботиться о них. Хозяева сами подняли руки, сами взяли от государства деньги за этих людей. Ценой их крови и их страданий приобрели себе возможность роскошествовать. И тем самым потеряли право на человеческие к себе отношения. И когда они сами отдают народ во власть палачей, не могут быть хозяевами - мы должны отобрать у них это право. - Глаза Алеся были мрачные и решительные. - Я предлагаю: народы освобождать и крестьянам давать землю. Я предлагаю: панов, которые грабили, выселять из страны, лишая собственности, а драконов - расстреливать. - Сел.
- Правильно, - сказал Кастусь. - Пусть представители московского землячества выскажут свои мнения о терминах и методах восстания. О ходе восстания. Потом мы сведем их в одно с мыслями других землячеств и организаций.
Люди думали.
После обращения на Приднепровье Алесь в упор взялся за вербовку людей. Дело пошло неожиданно легко. Плохо поддавались агитации, почти, одни крестьяне. Да и среди них, посредством Когутов, удалось навербовать что-то около трех сотен людей твердого согласия. Молодые дворяне из небогатых легко и с готовностью шли на агитацию. Уже теперь, когда бы надо было восставать немедля, Приднепровье, в зоне действия Алеся, могло бы выставить около трехсот кос и шести сотен штыков. А еще в северной части губернии должен был действовать Людвиг Звяждовский ("белые" пробили на должность своего, не зная, что этот свой за последнее время очень сильно "покраснел").
Словом, бояться тут не было чего. Разве что измены. Но и она благодаря системе "десятков" не могла зацепить широко.
Алесь знал: к предназначенному ими сроку восстания оставалось еще три года. Лето шестьдесят третьего. За это время можно было много чего сделать. А если реформа разочарует людей - те, каким он дал землю уже теперь, тоже возьмутся за косы. К июню перевод крестьян в вольное состояние был почти окончен. Тысячи бывших его мужиков были вольные: дополнительный пороховой заряд.
Этот год был светлый год. Казалось, что начинается опять "весна народов". Свежий ветер реял над миром. В Америке северные фермеры с ружьями шли на рабовладельцев, и хотя приходилось им тяжело, люди надеялись на них и верили их мужеству.
В конце апреля Гарибальди с тысячью отчаянных и смелых людей высадился в Сицилии, поскольку там ярко полыхало восстание против неаполитанских Бурбонов. Обрастая людьми, непрерывно побеждая, тысяча двигалась, становилась многими тысячами, вышибала врагов из городов и деревень. В том же самом году борец освободил королевство обеих Сицилий. Ждал поход на Рим. Разделенная еще с Юстиниановых времен, разорванная на части, залитая кровью Италия вставала единой, поднимаясь на весь свой огромный рост. Наполеон говорил когда-то, что итальянцы любят болтать о свободе родины… в кроватях в своих любовниц. Теперь от этих любителей поговорить смазывали пятки австрийцы и Бурбоны. Потому что любители говорили теперь языком оружия и так, как положено мужчинам.
С шестого столетия, с дня злосчастной погибели Цейи, короля остготов, была реставрация Юстинианом рабства, пожары, крепостничество, тирания церкви, грабеж кондотьеров, инквизиция или власть торговцев. Лоскутная, разорванная страна, вечные захватчики - от византийцев и испанцев до австрийцев.
И так в течение тысячи трехсот лет. Достаточно сильный заряд оптимизма для всех, кто не хочет и не умеет ждать. Достаточно большая школа выдержки. И когда всем казалось, что уже все - великан встал, доказывая этим, что никогда не поздно.
Никогда, когда дело идет о воле, о свете завтрашнего дня.
У юношей горели глаза, когда они смотрели на запад. У них трепетали ноздри, что ловили ветер свободы.
- Жить! Жить! Воевать за свободу! Уничтожать крепостничество! Воевать за право, за счастье, за отечество!
Продолжение "Колосья под серпом твоим - топор при дереве 12 - 2" http://www.proza.ru/2014/12/08/1110