У профессора Коршунова Вениамина Ефремовича не было детей, ни от первого брака, ни от второго, хотя первая жена умерла при родах. Он заведовал лабораторией в медицинском институте и без остатка отдавался работе. Лаборатория для него, застарелого вдовца и аскета, не имеющего, похоже, и родичей – дом родной, и семья, и хобби и цель жизни… В общем, свет в окошке.
Во внешности и характере Коршунова мало такого, что могло нравиться женщинам. Может, оттого он и женился во второй раз поздно, пятидесяти пяти лет. Невысокого роста, необычайно худой (обезжиренный, по определению злоязыких остряков), неулыбчивый и замкнутый, ходил Коршунов прямо, с выправкой кадрового военного, будто выставляя напоказ единственное достоинство во внешности – пышную шевелюру седых волос. Говорил он тихо и скрипуче, замечания делал бесцеремонно. Старомодная вежливость не смягчала его замечаний, скорее, наоборот.
– Вы, Любовь Ивановна, изволили опоздать на четыре минуты. Надеюсь, это не повторится.
Вениамин Ефремович приходил в лабораторию за пять минут до начала работы. Ровно в восемь начинал обход владений. Задерживался только там, где обращались за помощью. Чаще только здоровался, но обязательно называл по имени и отчеству: «Здравствуйте, Федор Петрович. Здравствуйте, Нина Петровна. Позвольте напомнить, что завтра истекает срок окончания анализов». Он ограничивался короткими сухими замечаниями в своем, Коршуновском, духе и совсем редко садился за приборы или обсчеты результатов сам, но тогда последовательно перепроверял все до мелочи и почти обязательно находил либо ошибку, за которую сразу следовал выговор, либо неожиданное решение.
Во второй раз обходил он опустевшие помещения после работы, «ловить блох», как шутили недовольные. Завтра, при утреннем обходе, Коршунов скажет: «Позволю указать вам, Анна Федоровна, на непростительную небрежность…»
Сотрудники не помнили случая, чтобы Коршунов забыл кого-то поздравить с днем рождения. Но поздравлял он сугубо официально, без пышных слов. Строгую педантичность Вениамина Ефремовича выдерживали не все. Случалось, после двух-трех замечаний на стол ложилось заявление. Он не удерживал. Но кто проработал у Коршуна – так его звали за глаза – год, а тем более два, оседали крепко и надолго.
Трудно сказать, чем привлекал сотрудников заведующий. Одно бесспорно – они его меньше боялись, чем уважали. Может быть, за справедливую требовательность к другим и в первую очередь к себе, что позволяло лаборатории без штурмовщины и суеты справляться со сложными трудоемкими проблемами. Может быть, за энциклопедические знания. Может, за то, что он не присваивал себе чужих трудов, и почти все сотрудники имели патенты. Аспиранты Коршунова перенимали въедливую пунктуальность шефа и без помех защищали диссертации.
Однажды, закончив обход лаборатории, он сказал:
– Нина Кузьминична, будьте любезны, зайдите ко мне. – И, не задерживаясь, прошел мимо.
Голубцева дорабатывала вместе с Вениамином Ефремовичем второй десяток лет и знала, что лаборантов он приглашал для разговора неприятного. Но знала и другое: заведующий часто ставил ее в пример за безупречную исполнительность, аккуратность и точность.
Она вошла в кабинет, прикрыла дверь, остановилась в нерешительности.
– Проходите, пожалуйста. Садитесь, – Коршунов пододвинул ей стул и сел напротив. Заговорил с обычной прямотой: – Я, видите ли, очень давно живу один. Вы, любезная Нина Кузьминична, тоже одна и, если я не ошибаюсь, работать вам стало утомительно. Квартиры и зарплаты нам хватит только моей. Если ваши намерения не сообразуются с моими, примите извинения за беспокойство.
Голубева растерялась. Ее нисколько не удивила форма, в какой сделано предложение. Она успела хорошо узнать Вениамина Ефремовича. Взволновало другое… Когда-то давно, после смерти первой жены Коршунова, она хотела и ждала этого предложения. Давно отчаялась ждать и давно забыла, что ждала. А сейчас только прошептала:
– Нам же за пятьдесят, Вениамин Ефремович!
– Тем необходимее быть вместе.
Нина Кузьминична рассчиталась с работы, переехала к Коршунову. Очень скоро сотрудники лаборатории отметили перемены в поведении шефа. Он остался таким же педантом, но в уголках требовательно строгих глаз нет-нет и появлялись лучики складок. Мягче стали его замечания. А ординатор Бороздин уверял, что видел, как Коршун шел по улице и улыбался.
Вениамин Ефремович в гости не ходил, никто из сотрудников и аспирантов в его квартире не был ни разу. Он остался верен себе и после женитьбы. Даже регистрацию отметили вдвоем.
К тому времени поступил в аспирантуру к Коршунову Иван Петренко – этакий жизнерадостный крепыш. В первую неделю он налетел на три замечания шефа. Сотрудники советовали ему «смазывать лыжи».
– Рано говорите гоп, – прищурился Петренко.
Он как-то сразу преобразился, просто и без видимых усилий. Приходил ровно за пять минут, уходил с работы последним. Усидчивость, пунктуальность, строгость, казалось, въелись в него с пеленок. Он не позволял ни малейших вольностей с девушками-лаборантками, как было в первые дни. Тихо сидел за отведенным столом, лопатил литературу, обложившись книгами и журналами, и без устали писал и писал. «Второй Коршун, – посмеивались сотрудники, – а второй экземпляр всегда хуже». Петренко не реагировал на подковырки и грыз «гранит»… Отрешенная работоспособность делала свое дело. Через месяц он обратился к шефу:
– Вениамин Ефремович, разрешите к вам на консультацию по методике и календарному плану работы.
Коршунов взглянул на часы, ответил:
– Через двадцать минут прошу.
В назначенное время Петренко открыл дверь кабинета.
– Можно, Вениамин Ефремович?
– Окажите честь, – шеф не скрывал недовольства. Он считал, что Петренко спешит и не созрел для такого разговора. Коршунов придерживался правила: аспирант должен иметь самостоятельное решение и отстаивать его. А если руководитель жует ему кашу – ученого не выйдет.
– Давайте вашу методику…
Перед сном Коршунов обязательно выходил на балкон и часок отдыхал в шезлонге, даже зимой. Теперь они с женой после ужина гуляли или сидели на скамейке в парке, вели тихие беседы. Она живо интересовалась делами лаборатории:
– Как твой аспирант? Петренко, кажется?
– Толковый парень.
– Да?
– Да. За месяц перечитал значительный объем литературы, осмыслил ее и подготовил методику. Каково?
– Он сирота?
– Вырос в детском доме, родителей и родных, видимо, нет, – Коршунов зябко поежился. – Пойдем, Ниночка, отдыхать: мне что-то не совсем хорошо.
Уже в постели Нина Кузьминична неожиданно спросила:
– Не позвать ли его на ужин в воскресенье? Я пироги испеку с рыбой.
– Кого?
– Ваню Петренко… Мальчик поди и домашней стряпни не пробовал.
Коршунов долго молчал, ответил уступчиво:
– На опыте убежден – интимное знакомство с руководителем побуждает панибратство, кое особо вредит аспирантам. Но если ты настаиваешь… Можно сделать исключение.
Пришел Петренко тютелька в тютельку, как сказано. По-старомодному приложился к ручке хозяйки, преподнес ей букетик мимоз.
– Спасибо, Ваня!.. Иван Дорофеевич, – поправилась она. – Мои любимые! Как удалось раздобыть в такую пору? Проходи…те.
Петренко про себя ликовал. Он дотошно продумал все тонкости исключительной чести – быть приглашенным к Коршуну на ужин. Чести, которой не удостоен ни один сотрудник и ни один из двенадцати его предшественников-аспирантов. Учел мнение сослуживцев, что после женитьбы шеф стал мягче, что Нина Кузьминична человек отзывчивый и чуткой души. Провел, как про себя шутил Петренко, дисперсионный анализ и пришел к однозначному выводу. «Теперь, – потирал он руки, – завоевать симпатию Нины Кузьминичны». Он выведал, что больше всего она любит мимозы и, потратив воскресение, раздобыл их у цветовода-любителя, не считаясь с ценой. Петренко видел, что очень угодил Нине Кузьминичне, и не жалел ни денег, ни потраченного времени. У него были все основания быть собой вполне довольным.
Коршунов был подчеркнуто сух и сдержан, но за ужином предложил выпить о рюмке коньяку.
– Спасибо, Вениамин Ефремович, не употребляю, – отказался Петренко.
Супруги выпили по наперсточку, и у Нины Кузьминичны загорелись щеки. Она ласково поглядывала на гостя и не удержалась, спросила:
– Вы родителей не помните?
Петренко мгновенно сообразил: «Вон что! Жалость. Этого я не учел». Выдержав паузу, он ответил:
– Смутно… Они утонули в половодье. Мне было три года. Тетка отказалась взять: своих пятеро… Помню, в детдоме мне показывали фотографии моих родителей. Но и они затерялись. Перед поступлением в институт ездил на родину, наводил справки – никого из родных… А без этого… как-то неуютно.
Ужин закончился в полном молчании. Перед уходом Петренко снова коснулся губами руки Нины Кузьминичны и сказал тихо, ей одной:
– Спасибо. Все было хорошо и вкусно… Как дома побывал.
Опасения Коршунова не оправдались: Петренко знал свое место и с прежним прилежанием работал самостоятельно. Наконец заведующий лабораторией сам подсел к нему:
– Затруднения имеются?
– Почти нет, Вениамин Ефремович.
– Что значит «почти»?
– Первые данные несколько не совпадают с рабочей гипотезой. Ищу объяснение.
– Покажите, – Коршунов подвинул счетную машинку, пересчитал столбики цифр, просмотрел первичные материалы, хмыкнул. – Нашли объяснение?
– Полного совпадения, видимо, не должно быть из-за индивидуальной реакции живых объектов на сходные раздражители.
– Верно. Тем не менее, проверьте еще раз генеалогию подопытных свинок. Особенно во второй группе. Видимо, допущены ошибки в их подборе. О результатах меня информируйте.
– Хорошо, Вениамин Ефремович.
Во второй раз Коршунов пригласил к себе Ивана Дорофеевича, чтобы составить компанию в загородной прогулке. До женитьбы Вениамин Ефремович таких вылазок не предпринимал. Но оказалось, что Нина Кузьминична любила лес, любила собирать грибы и даже удить рыбу. Тут-то Петренко окончательно покорил ее доброе сердце и стал желанным гостем в квартире Коршуновых.
Как-то в воскресенье Иван Дорофеевич принес черный халат, ящик инструментов, которые одолжил в гараже института, и подкрутил все протекающие краны, расшатанные розетки, выключатели, шпингалеты на окнах. Нина Кузьминична только разводила руками. Украдкой улыбался Вениамин Ефремович. Сам он гвоздя забить не умел.
– Ваня, милый, пылесос что-то… А в мастерскую далеко. Может, сумеешь? – попросила Нина Кузьминична. И, обернувшись к мужу, пояснила: – Мне можно и Ваней. Здесь не лаборатория, чтобы официально.
Петренко поколдовал над пылесосом с полчаса, и тот удовлетворительно загудел.
Целую неделю все разговоры Коршуновых вертелись вокруг Вани Петренко. Наконец они решили освободить одну комнату и позвать его к себе: чего мытарить в общежитии? Так у Коршуновых появился неусыновленный сын, да разве в формальностях дело?
Но Коршун есть Коршун. В лаборатории он был так же придирчиво строг, и самые щепетильные сотрудники не могли бы упрекнуть Вениамина Ефремовича за поблажки приемному сыну. Зато дома он едва успевал просматривать газеты и поддерживать необходимую переписку с друзьями. Все время посвящал Ване и его исследованиям.
Шло время. Петренко защитил диссертацию, уехал по назначению. Нина Кузьминична поплакала и даже слегла. А Коршунов все-таки позвонил знакомому профессору, попросил помочь Ивану Дорофеевичу, чего никогда раньше не делал.
Письма были редким праздником, особенно для Нины Кузьминичны. А время по-прежнему шло и шло. Время, время! Всему время. Время молодости и нерастраченных сил. Время старости и недугов. У Вениамина Ефремовича стало пошаливать сердце. И пришло время, когда он понял, что заведовать лабораторией ему трудно. Возраст для ученого не так, чтобы… Но сердце! Третий раз за зиму слег в постель, а в лаборатории – исследования по специальному заданию Министерства здравоохранения. Мог ли Коршунов, с его педантичностью, быть спокоен? Он приподнялся на локте, позвал жену:
– Нина, подойди поближе. Сядь и слушай… Думаю предложить на свою лабораторию Ивана Дорофеевича. Сам останусь сотрудником. Приглашать кого-то… Столько труда вложено, такие исследования начаты… А Ваня – парень с головой и моей выучки.
На том и порешили.
Директор института сначала и слушать не хотел, и все же Коршунов уломал его.
– Только очень прошу, дорогой Вениамин Ефремович, помогайте вашему протеже. До сих пор за вашу лабораторию я был совершенно спокоен и впредь полагаюсь на ваш опыт и знания, – сдался директор.
К приезду Петренко Коршуновы приготовили его комнату. Нина Кузьминична испекла пирог и все сетовала:
– Почему едет один? Зачем оставлять жену и дочку? Мы бы уступили большую комнату, пока получат квартиру.
Рейс задерживался. Весь день шел мокрый снег, и Коршуновы думали, что самолет не прилетит совсем. Несколько раз подходили они к окошку справочного бюро. Наконец диктор неразборчивой скороговоркой отбарабанил, что рейс такой-то прибыл.
Иван Дорофеевич посолиднел. Он торопливо обнял Нину Кузьминичну, пожал руку Коршунову и, как бы предупреждая ненужные разговоры, сообщил:
– Я забронировал номер в гостинице «Сибирь». Сегодня отдохну с дороги, завтра с утра – в институт.
– Мы комнату приготовили… – начала Нина Кузьминична.
– Не смею беспокоить, – прервал ее Петренко и решительно разрубил воздух ладонью, – достаточно стеснял вас в аспирантские годы.
А дальше и разговор уже не склеился. Показалось даже, что Петренко и не хотел разговора. Он подошел к такси, открыл дверку, приглашая Коршуновых на заднее сиденье, сам сел впереди, распорядился:
– Гостиница «Сибирь».
Возле гостиницы сунул шоферу деньги, вышел из машины, сказал бодро:
– До завтра!
И ушел.
Что-то кроме личной обиды не понравилось Коршуновым. Но каждый оставил свои мысли при себе. Мало ли что покажется обидчивым старикам. Самоуверенность? Это не так уж плохо. Конечно, по-другому думали они встретить Ваню – почти сына…
В квартире их притиснула непонятная тяжесть. Еще этот накрытый стол с пирогом посредине… Молча выпили по чашке кофе, не глядя в глаза друг другу. Молча легли в постель…
Через три дня на ученом совете директор института объявил:
– Переходим к последнему вопросу повестки – информация товарища Петренко о приеме иммунологической лаборатории. Прошу, Иван Дорофеевич.
Петренко оглядел собравшихся, заговорил, не заглядывая в листок и чеканя слова:
– Прием и передача произведена по описи. Акт подписан… – он сделал затяжную паузу, – Но считаю необходимым довести до сведения ученого совета и руководства института, что исследования в лаборатории проводятся слишком медленно, а главное, устаревшими методами. Отсутствует коллегиальность в решении вопросов, от которых зависит здоровье тысяч людей. Полагаю…
Коршунов резко встал, громыхнув стулом, вышел из зала заседаний, стремительно прошел в свой кабинет, накинул пальто и никак не мог попасть рукой в рукав. Следом вбежал Петренко. Заседание совета, видимо, прервали.
– Вениамин Ефремович, поймите! Мне работать, а вам теперь все равно…
Коршунов, наконец, нащупал рукав, ушел из кабинета.
Умер Коршунов от инфаркта в два часа ночи в городской больнице. У Нины Кузьминичны не вышел пенсионный возраст. Она договорилась мыть полы в подъездах своего дома.
Красноярск, 1982 г.