Начало "Колосья под серпом твоим - топор при дереве 1" http://www.proza.ru/2014/11/20/1430
Предыдущая часть "Колосья под серпом твоим - топор при дереве 12 - 2" http://www.proza.ru/2014/12/08/1110
Кондрат уже целую четверть солнечной дуги ждал, сидя в зарослях у мостика. Солнечный свет пах скипидаром, горячей мятой, едким запахом вампирника. От соснового гула - где-то над верхушками ходил ветер - шумело в голове и хотелось вздремнуть.
Он сидел в зарослях за большим, как дом, камнем непадалёку от речушки. Над камнем, на откосе, восьмисотлетний дуб тянул к солнцу свои еле оперенные ветви. Ползали по его, глубоко - на две ладони - изрезанной складками, коре красные букашки с черными мордашками на спинах. Они были похожие, эти мордашки-чёрточки, на маски, которые носят на крещение. Ползали они по одной, спаренные, и кора дуба, видимо, казалось им оврагами почти без дна и высокими грядами холмов.
Просто перед Кондратом звенела Озерянка, несла волны в Днепр. А над ней тянулся ветхий мост. Кондрат трижды уже сдвигал с него две плахи. После каждого проезда. Дяди бранились, ложили их на место и трогали дальше. А он опять выходил, опять сдвигал плахи и опять садился на место, сжимая теплый от рук приклад двустволки.
Пуща ходила и ходила над головой. И Когут под ее шум думал ни о чем и обо всем, но только не о том, что хотел сделать. Все, что касалось этого, он обдумал давно.
…Торкайла появился неожиданно. Один. Мелькнул на холме и исчез, съезжая к мостику. И тогда Кондрат вышел из-за камня, как сто раз это представлял себе, перебежал к переезду еще ближе и присев в кустах, совсем близко от смещенных плах.
Он успел еще глянуть выше по дорожке в обе стороны. Там никого не было. Даже если появятся, то оттуда они его, Когута, не узнают. Коня и подводу еще можно узнать, и то если знаешь, кого ждешь, а человека - нет.
Сперва чем попасть оттуда к мостику, надо съехать прокопанным съездом, где телеги и человек прячутся с головой. Значит, на самый худший случай, хватит времени для двух выстрелов. Выстрелы будут верные: с четырех шагов.
Но он надеялся, что посторонние люди не появятся. Ему не хотелось, чтобы Торкайла отбыл только одну минуту ужаса перед тем, как умрет. Он очень сильно молил об этом - бога не бога, а сам не знал кого. Того, кто поможет.
Торкайла выругался и слез с таратайки. Подошел к провалу, плюнул, осмотрелся, как подвинуть плахи. Потом в глазах его что-то мелькнуло: заметил.
- Не двигайся, - сказал Кондрат, наводя стволы. - Стань у воза.
- Чего тебе? - побелел тот.
- Сегодня хоронили Стафана Когута. Мое имя - Кондрат Когут.
Торкайла дернулся было рукой по возу к саквам.
- Ну, - сказал Кондрат.
- Так что, я виноват в том?
- Виноват. И виноват, что убили еще одного. Ты сам того не стоишь.
Торкайла вдруг крикнул. Испуганные кони рванули вперед, но колеса таратайки махом вскочили в провал.
- Думал, что перескочат, а ты на телегу да и ходу? - глаза Когута смотрели спокойно, улыбка кривила губы.
- Ответишь, Когут, ответишь.
- Нет, - сказал Кондрат. - И кинул: - Мались.
Тодор шнырял глазами вокруг.
- Ответишь, Когут… Мясо твое под кнутом полетит… Повесят.
- Ну! - сказал Кондрат.
"Пан боже, в руки твоей отдаю дух мой…"
- Достаточно, - сказал Кондрат. - Лопату и того не дал.
Выстрел прокатился верхушками пущи.
Торкайла сделал запоздалый шаг вбок, только теперь смекнув, что можно скакнуть с мостика, пусть себе и в мелкое место. Все равно это выигрыш минуты.
Но он уже не мог этого сделать. Прижал ладонь к груди, шатнулся и упал на калени.
- Убил, - сказал он. - Убил ты меня.
Кондратово ружье ходило перед его лицом.
- Ничего, - сказал он, наклоняясь вперед. - И тебя так… И тебя… И всех вас так.
Второй выстрел словно толкнул весь мир в его лоб.
…Кондрат продул стволы. Привычно, как каждый крестьянин, что бережет свое оружие. Синий дымок двумя струйками - слабее и сильнее - вылетел из них.
Потом Когут склонился над убитым и содрал с его груди запачканный в крови мешочек. В нем зазвенело и зашелестело.
- Иди, умойся перед страшным судом.
Торкайлово тело перевесилось с настила, упало с небольшой высоты в мелкое, на камешках, течение.
С минуту Кондрат смотрел, как мутно-серо померкла прозрачная вода, как потом сплыла муть и на ее место появилось розовое. Глупые печкуры бросались к этому розовому, словно клевали, уплывали вместе с ним по течению.
Скоро вода была уже опять прозрачная. Течение приподняло ноги убитого, и они слабо шевелились на перепаде.
Кондрат повернулся к коням.
- А вы чего будете дергаться, бедные? А ну, давай! А ну!
Он придвинул плечо под таратайку и падал ее вверх. Колеса выскочили. Кони минуту стояли, а потом медленно пошли: без хозяина туда, куда и с ним.
Кондрат слез с откоса и пошел по воде. Не туда, куда уплывало то и где суетились печкуры, а в другую сторону.
Прошедши шагов сто, он вымыл мешочек и руки в студеной воде и опять тронул течением. Потом пошел оврагом. После наткнулся на ложбинку с черными зеркалами воды. Размахнулся и бросил мешочек вместе с тем, что звенело и шелестело, в черный "пущанский глаз".
Опять тронул откосом. Оглянулся.
На поверхности черной воды исчезали круги…
За неделю полиция и даже Мусатов со сваіл подчиненным, Буланцовым, перетряхнули всю окрестность. Облавы ходили по пущам, люди с трудном, иногда рискуя жизнью, забредали даже на некоторые островки среди топи.
Воин, как всегда, отсиделся в каком-то из своих многочисленных тайников. Люди Корчака давно не появлялись в окрестности.
Поймали двух-трех случайных бродяг, но убийц не нашли. Иван Торкайла теперь никуда не ездил один, а ночью сидел в фольварке, захлопнув все ставни.
Единственный человек, какого происшествие привело в ярость, был Кроер. Ясно, кто сделал. Мужички миленькие. Никто другой - они! Неизвестно только кто. Из Торкайлавых кто-то, или его Кроеровых, может откликнулась через родственников одна из жертв "Ку-ги". В поисках самый страшный и заядлый был он со своими черкесами. Тряс лесников, искал и лупил людей из лесных буд, смоловаров, бортников.
А когда это ничего не дало и окрестность утихла, закрылся в Кроеровщине и начал свирепствовать над своими. Просто так, лишь бы сорвать злость. Дошло до соседей. Все понимали: надо сидеть тихо. А этот, как нарочно, баламутил жестокостью вся окрестность. Все усиливался и усиливался и, наконец, докатился к губернии общий вопль:
- В опеку его!
Вице-губернатор Исленьев выехал в Суходол, чтобы расследовать дело на месте.
Дорогой он остановился в Загорщине и тут зузнал, что Кроер опять запил. А следующим утром прилетел в Загорщину к Алесю гонец из Кроеровщины и уведомил опять, как тогда, что пан Константин умирает и послал десяток слуг повсюду, чтобы уведомили об этом. И как будто послал даже за доктором и попом.
- Притворяется, - сказал Вежа.
- Вы думаете? - Исленьев и сам верил и не верил.
- Старая шутка, - процедил Алесь. - Его вымыслы немного однообразные. Это уже третий раз.
- И все же, думаю, надо поехать, - сказал Исленьев.
Алесь смотрел на него с жалостью. Старик не менялся. Все такой же румяный, седой, благожелательный. Хороший русский человек. Алесь помнил его слова о "тьме" после расстрела в Пивощах. И жалел. Скрутила, бедного, жизнь.
- Ну, поедете, - сказал Алесь. - Увидите пьяных гостей. Священник и врач не имеют права отказаться, увидите пьяного врача и пьяного попа.
- Я бы вам не советовал, - сказал Вежа.
- Вы не поедете?
- Видите, я не требовал бы этого от него, если бы, скажем, умер я, - сказал старик.
- Ну а вы? - спросил Исленьев у Алеся.
- Я однажды съездил. - Алесь потер запястье.
- По-христиански, - сказал вице-губернатор.
- По-христиански стоило было бы всех нас повесить, - сказал Алесь. - За то, что терпели среди нас такого монстра. Дать вам охрану?
Старик спокойно поднял на него глаза. Яблочный румянец на его свежем лице стал крепче.
- Благодарю, - сказал вице-губернатор. - Но неужели вы думаете, что я в жизни кого-нибудь боялся?
- Я не хотел, чтобы вы поняли меня так, - сказал Алесь.
Исленьев взял того самого мужика - гонца и поехал в Кроеровщину. Дорогой по всем кладбищам звенели похоронно колокола. Даже инвалиды по часовенкам тряслись деревянными ногами в петлях веревок, что вели к колоколам.
День был серый и вовсе не летний. Звонили колокола, поскольку умер большой пан, но люди не ехали.
- Эта правда, что вашего пана "дважды отпетым" зовут?
Мужик прятал глаза. Тот самый Борка, что приезжал в Загорщину и тогда.
- Говори, не бойся.
- Отпевали его трижды, - сказал мужик. - Вся окрестность.
- Ну и как он?
Борка ехал на своей лошадке сбоку и немного сзади, хотя должен был вести. Он молчал.
- То как? - повторил вопрос губернатор.
- Ничего, - беззвучно сказал мужик.
Исленьев ехал и думал.
"Ничего". Все "ничего". Бог ты мой, как можно задергать народ. А мы помогали этому своей слепотой, невозможностью что-то сделать, поскольку это - система. Попробовали были тридцать пять лет назад - легли под картечью. И с того времени только и думаем, как бы не зацепило нас по нашей ценной шкуре. Только и ходим на задних лапках.
Исленьев внутренне застонал.
Он искренне интересовался делами края. У него были знакомцы в цензуре, и они присылали ему "для ознакомления и принятия к сведению" материалы столичных журналов, что касались этой земли, даже если они и не проходили через цензуру.
Одна статья лежала в материалах "Современника" и в цензуре, наверное, год. Не проходила. Наверняка и не пройдет. Исленьев вспоминал. У него была хорошая память, совсем как у того человека, что когда-то рассеял их картечью. Что уж что, а в памяти Николаю нельзя было отказать. Каждого, кто говорил с ним, помнил всю жизнь: имя, отчество, где служил, когда перешел из полка в полк, как зовут жену и детей, когда говорили про это. Удивлял этим последнего отставного штабс-капитана, поселяя в нем чувство, похожее на суеверный ужас: "Через двадцать пять лет вспомнил!"
Он, Исленьев, также помнил много. Помнил, например, как тот в следственной комиссии топал на него ногами:
- Почему вы не говорите про свое знакомство с Якушкиным и Пестелем? Моя благожелательность к людям имеет границы! Пока что я не хочу, чтобы графиня Евдокия носила траур и называлась вдовой.
Он еще помнил ее имя, распоясанный хам.
Исленьев также помнил много. Вот и теперь он вытягивал слова той статьи из недр памяти. Так, кажется: "Целый край взяли да вот так и убили - держи карман! Итальянцев также… убили, избавили любви к воле и родине!.. Посмотрим, что еще скажут сами белорусы!"
Имя автора он забыл. Забыл и точные слова. Но смысл помнил. И не мог не соглашаться с этим человеком.
Поскольку все время, что он жил тут, он ни минуты не чувствовал спокойствия. Все время что-то глухо клекотало и ворочалось под землей. Преимущественное большинство людей держало спину и смотрело в глаза просто. Высокое их достоинство ничто не могло сломать, и врали те, что говорили о "затравленных париях", о людях с "узким черепом, что отвыкли от языка", о людях "звериного вида", которые "пошли назад от человека к животным". Вранье это было! Демагогия или политика чистой воды. Варшавским магнатам надо было скомпрометировать чиновничество и власти (и не без оснований), шовинистам - поляков, чиновникам и жандармам - местных панов, чтобы сожрать их. И все кричали о "народе, доведенном теми, другими, до животного состояния".
А животных, которые помешались от ужаса, нищеты и тяжелой работы, почти не было вокруг, и нельзя было так бесчестить этих людей.
Был простой смирный и очень мужественный народ. Хороший, верный друзьям и страшный врагам, вольнолюбивый, чистый и гордый.
Исленьев вспоминал. Пивощинская вайнишка и многие десятки других бунтов… Обычаи… Песни… Лица людей из Загорской окрестности и лицо самого Загорского, отца его и деда… Раубичи… Клейны… Корчаковские нападения… Черный Воин и его единоличный, десятилетиями, бунт… Последнее убийство…
Был истерзанный, закованный, но великий народ. И Исленьев не мог не видеть его страданий и его величия.
- И все же? - спросил Исленьев.
Хлоп молчал. И вдруг вице-губернатор услышал стон, словно у того разрывалось что-то в груди.
- Пан… Пане милостивый, - сказал мужик. - Заберите вы его от нас. Заберите, не дайте грех на душу взять.
- Чего ты?
Борис вдруг поднял на губернатора светлые глаза:
- Ради него заберите. Истончается уже терпение наше. Хотите - на казнь посылайте, хотите - щадите меня, а как бы он водки не глотнул или горячим песком не погрелся.
- О чем ты? - сурово спросил Исленьев.
- Поговаривают уже… Вольют спирта в глотку, а нос и рот зажмут… мешком с горячим песком пузырь мочевой раздавят - и конец!.. И следов не найдут… Не разрешите грех взять!
С Исленьевым ехал на этот раз новый его личный секретарь, Панов.
- А я вот за тебя возьмусь, - сказал Панов, очень важный от осознания своего нового положения, - где это ты такое слышал?
- Брось, - брезгливо сказал Исленьев.
- Режьте меня на куски, не боюсь, - захлебывался мужик. - Нет ада, кроме того, что от рождения до смерти.
…Дворец словно вымер. Никого не было на вересковой пустоши вокруг. Никого не было у коновязей и построек. Никто не стоял на крыльце.
Огромное каменица со слепыми окнами. Тишина. Мокрый вереск вокруг. Тучи над крышей.
Откуда-то издали, может, из Горипятицкой или Брониборской божницы, долетали редкие, разорванные еще и большим расстоянием, удары похоронных колоколов.
Исленьев и Панов подымались по ступеням.
Никого. На террасе с застоявшимися лужами от дождя - также никого. Никто не вышел навстречу.
Толкнули двери, пошли комнатами. Запыленные зеркала и окна. В зале, где когда-то стоял гроб, - ни живого духа.
- Эй! - крикнул Панов. - Есть кто?
В недоразумении, куда могли разбежаться слуги, две фигуры шли омерзительно запущенными комнатами.
В одной комнате стоял собранный стол персон на двадцать, и возле него также никого.
Скрипнули где-то двери, и люди заспешили туда, но это был сквозняк. Он раскрыла двери, и они толкнули бутылку, что лежала на полу. Бутылка еще рокотала по щербатому паркету, словно кто-то невидимый катил ее.
Стала жутко.
Они нашли того, кого искали, только в следующей комнате. Тут все стояло на своих местах, было даже кое-как убрано.
Кроер лежал на полу, закинув лицо, с мертвой рукой, все еще протянутой к сонетке.
Возможно, и звонил. Но не пришел никто. Боялись зайти? Просто разбежались? Кто мог сказать, что тут было и что он чувствовал в последние минуты.
- Nemesis divina[55], - сказал Панов.
Он был молодой человек и любил употребить латинское слово.
Исленьев покосился на него и ничего не сказал.