Цена праведного слова. полностью

  ЦЕНА ПРАВЕДНОГО СЛОВА

Тетрадь первая

                Одна неправда нам в убыток,
                И только Правда - ко двору.
                А.Т. Твардовский
                «Тёркин на том свете»


     1.Шрамы на сердце.

   - Приехали, - потемнел лицом отец, увидев в «Правде» карикатуру.
Мордастый, обросший Ванька с огромной открытой пастью тянул в эту пасть такую же огромную ложку: «Таких не берем в коммунизм».
     Десятилетнему сыну было интересно, но непонятно, почему отец не разделяет, казалось бы, всеобщей радости.
   Оттепель была в самом разгаре: уже давно прочитан на съезде доклад о культе, вернулись из лагерей настрадавшиеся по делу  и без дела «снегири»,  пошел хлеб целины и полетел первый спутник. Жить стало сытнее и для многих веселее. Но концы с концами явно не сходились. Проехали танками по Венгрии, срывалось победное шествие кукурузы на север, начали падать поначалу удивлявшие обилием урожаи на целинном юге, плохо помогал поднимать животноводство привезенный из-за океана племенной бычок. И народ, казалось бы, освобожденный от удушающей петли не всегда осознанного страха, уже не хотел работать только «за совесть».

   Явно нужны были новые цели и лозунги.
   И они появились: «Семилетка», «Догнать и перегнать», и, наконец,
«Наше поколение будет жить при коммунизме!» - хлёстко и смело.
   «От каждого по способностям, каждому - по потребностям», - главный принцип великой  цели, а для кого-то, но поняли это очень немногие, только затеи. Оказывается - не для всех. И не каждому.

   После того как с помощью главнокомандующего всем Варшавским договором маршала Конева, давшего слабину или позавидовавшего славе первого полководца, расписали и окончательно задвинули не разделявшего романтические восторги дворцовых идеологов жесткого и прагматичного маршала Жукова - министра обороны, явных «маловеров» в стране уже не было. «Фиги в кармане» - не в счет.
   Попутно с сокращением армии и органов уволили в запас под предлогом хлипкого здоровья или недостаточного образования тех, кто вместо гордости победителей и оккупационного багажа вывез из-за границы совершенно излишнее чувство некоторой растерянности.    Несуетный, разумный уклад жизни простого человека, сидящего на своей земле, просматривался даже сквозь развалины сначала обманутой и захваченной Гитлером, а потом освобожденной Советским солдатом капиталистической Европы и заставлял задумываться освободителей, способных на размышление…

   В тридцать девять лет и мой отец неожиданно стал пенсионером. За войну и службу на севере, за борьбу с «лесными братьями», которых тогда называли бандитами, а сейчас пытаются считать партизанами, за работу в «органах» ему насчитали  двадцать семь лет выслуги. Семья тогда жила в городе Острове. Работы не было. Отец и такие же, как он молодые пенсионеры ждали начала работ на строительстве завода, который собирались разместить в старом корпусе ликвидированной островской тюрьмы, но как-то растерянно, без особого энтузиазма.

   Отец и пенсионером без дела не сидел, остался внештатным секретарем райкома, пропагандистом.  Учебник, первый, изданный после двадцатого съезда, следующий за «кратким курсом» Хрущевский вариант Истории КПСС он положил в мой книжный ящик:
-   Храни, книга становится Книгой, когда полежит лет двадцать на твоей полке.

     Партийный билет отец принес с войны. Но, как я понял много позже, коммунистом он был плохим: слишком много думал там, где надо было верить или восторженно притворяться.
   Неполное среднее - официальный образовательный статус, отец уже при мне «добивал» семилетку в вечерней школе, как-то не соответствовал действительному уровню взглядов и суждений отца и уважению простых людей.  Книги дома ценили. Из старых русских писателей отец выделял Чехова, за боль сопереживания, доброту и понятную немногословную человечность. Вышедшая в оттепель книга повестей Павла Нилина «Жестокость» заняла в доме особое место. И писатель, и его герой, следователь - мальчишка Венька Малышев, убедивший перейти на сторону советской власти сибирского крестьянина ставшего бандитом Лазаря Баукина, а потом осудивший себя на смерть за жестокость и обман стоящих в этой жизни над ним, были  как бы сотоварищами моему отцу. К писателям и их книгам отец относился как к учителям и собеседникам, с которыми можно советоваться, соглашаться, спорить.

   Тогда в альманахе «На берегах Великой» впервые печаталась повесть Ивана Виноградова «Дорога через фронт» и первые стихи Игоря Григорьева. Я узнал, что отец с Ленинградским поэтом родом из одной деревни Ситовичи, что под Порховом.
-    Мы с ним босиком по одним тропкам бегали. Помни.
   Отец был на два года старше поэта. Я запомнил.

   Чаще стали хоронить. На похоронах друга, дяди Лёши, которому не исполнилось и сорока, отец проговорился:
  -   Умереть бы как Лёшка. Красный гроб, люди за машиной, салют и больше ничего.
     Стоящая рядом мама одернула:
 -    Вася, дети слушают…
    Видно неладно на сердце было. И не только у отца.

   Фронтовые сто граммов. Это и сейчас звучит романтично. Но только не для меня. Всё чаще и чаще пенсионер отец бывал «не в форме». И если раньше это совпадало с праздниками, было даже как-то весело, то теперь становилось грустным и даже стыдным. Предчувствие беды поселилось в моей маленькой голове.

   Хоронили отца через полгода после выхода на пенсию. При вскрытии на сердце обнаружили два уже зарубцевавшихся шрама. На здоровье отец не жаловался и врачей особо не тревожил. Слово «инфаркт» тогда было не в ходу.

   Отец много писал. Почерк у него был мелкий, «бисерный» как сейчас говорят, разборчивый, буковка к буковке. Но бумаг после отца, считай, не осталось. Пришел дядя Коля, он знал отца и маму ещё по работе в Грызавино. Товарищ по партии, как он сам сказал, забрал партбилет, аккуратно просмотрел все книги, письма и тетради. Ушёл с завёрнутым в газеты свёртком.

   Оказалось, что и в Острове, где мы жили, и в Пскове, где похоронили отца, очень многие знали гвардии старшину, бывшего артиллериста – комендора открытой береговой батареи, морского пехотинца, чекиста, в последнее время, до пенсии, старшего корпусного островской тюрьмы. Пенсионером его считать не привыкли. И в Острове и в Пскове за гробом шли люди, шел полувзвод с карабинами. Салют был дан.

   После смерти отца мы стали псковичами. Сослуживцы из Острова и друзья отца изредка навещали нас:
   - Про твоего отца и всех нас не раз ещё будут говорить плохо. Как бы ни говорили, помни, отец твой был Человеком, помог многим и… Плохому - не верь.
   Времена менялись, менялись оценки. Я помнил, может и поэтому, не спешил меняться вслед за временем.
 

2. Корни.

   Помню, как  в конце августа, на Тихон, собиралась в Ситовичи вся большая семья. Дедушка на телеге, запряженной колхозным конём Копышом, конь стоял у нас в хлеву, выезжал загодя на станцию Сосыньи, что под Порховом. Поезд приходил ночью. Зелёная луна отражается и плещется в колеях лесной дороги. Зелёные светлячки в мокрой траве. Взрослые идут пешком. Мы, дети, едем на телеге. Ветки придорожных кустов нет-нет да осыпают нас холодной влагой.

   Я, старший в роду. Уже самостоятельный. Могу сам ходить по двору, на огород, в сад. Сад бедный. Только-только отменили налог на каждую яблоню, каждую курицу.   Двоюродные братья и сёстры, почти мои ровесники, товарищи по играм. Только мой родной брат Коля ещё не слазит с отцовских рук.

   После смерти отца в Ситовичи мы приехали только на одно лето. Деревню, сожженную фашистами вслед за Красухой и отстроенную вернувшимися из неволи жителями после войны, как неперспективную, готовили к сносу уже свои по плану укрупнения хозяйств. Жителям выдали паспорта и они растекались, кто в ближние совхозы, кто в райцентры. Многие стали и Скобарями - лимитчиками - подались на стройки и заводы восстанавливаемого и растущего Ленинграда.

   Бабушка Анна, все её звали Нюша, ещё жила в своем маленьком домике. Тогда-то, по дороге от Веретенья, что на шоссе Порхов - Остров, до Ситович я впервые услышал как бы бегущий перед телегой шепот: «Смотри, смотри. Внуков Васьки Овчинникова везут». -  Это про нас? Было интересно, как и все непонятное. Бабушка потом объяснила:
 - Покойный Дедушка ваш Ивановым был по своему деду. Ваш отец взял фамилию Васильев по имени своего деда, вашего прадеда, а все мы Овчинниковы по семейному промыслу. -  Что бы жить в достатке прадед наш, ещё до революции, в своем большом пятистенке - полдома на жильё, половина на мастерскую наладил выделку овчинных шкур на полушубки. В доме всё время стоял кислый запах мокнущих шкур, но и заказчики приезжали издалека. «Кожемяки» - Овчинниковы славились качеством.

    Эти каникулы были для меня и младшего брата больше похожи на школу на природе. Бабушкин язык отличался от городского. Он был правильный, но уж слишком много новых для нас слов: бор, клин, омшара, погнетья. Бабушка, в немногие часы, когда была рядом, всё время что-нибудь нам неспешно рассказывала. Идем по бруснику через поле до светлой горки на опушке бора. Из-под ног расползаются змеи. В страхе шарахаемся.
   - Не обижайте, не убивайте и бояться не будете.
    Веники заготавливаем. Оказывается, не с каждой березы веник. Годятся только растущие на солнечных опушках весёлки. Имя вроде бы и женское, но это про березки без сережек.

    Бабушка рассказала, как в марте пятьдесят третьего ее вызвали в Москву и в кремле вручили орден «Материнская слава». Бабушка родила одиннадцать детей. Семеро остались в живых после войны, создали свои семьи. Жила бабушка с чувством веры и благодарности к жизни, какой бы она ни была. История в её рассказах получалась какая то  не школьная:
   - Сталин? - смерть вождя застала бабушку в дороге из Москвы. Поезд остановился. Бесконечный сплошной гудок. Весь вагон плакал. Бабушка тоже.
    - Кулаки? - На кулаке вместо подушки спали, чтобы солнышко не проспать. -
    Потом  все-таки рассказала, что наша семья тоже из раскулаченных.
                К нам приехала бригада-
                Две змеи, четыре гада,
                Рубахи красны, порты в клетку,
                Выполняют пятилетку. -
    За такую частушку отправляли далеко и надолго. Петь её стали позже. А тогда привезли разнарядку. В Ситовичах до войны были две крепких семьи. Пятистенок под железом, обшитый тёсом, сад и пасека - выделка овчин давала достаток семье Ивановых - Овчинниковых. Бельмил глаза и Гришин хутор. Чуть-чуть в стороне от деревни, рядом с лиственным лесом-клином жил не очень богато, но справно и дружно род книжников Григорьевых, единственных из деревни, рискнувших отрубиться от мира при Столыпине. На земле сидели крепко. Работали много, но успевали и о душе подумать. В семье писали стихи и даже учили языки. В Сибирь ни тех, ни других не погнали. Ополовинили. Мой дед, красный командир в гражданскую, не загонял обиду внутрь:
   - Не плачь, Нюшка. Своё не нажили, наше тоже не впрок им будет. Скоро и не такое увидишь. - Через год всё живое свели на один двор - началась сплошная коллективизация. Овчинниковы забросили ремесло, стали колхозниками. Гришин хутор не устоял. Семью разбросало.

   О партизанском прошлом деда, умершего в пятьдесят восьмом году, бабушка говорить не любила. Позднее, уже от младшей сестры отца тёти Маши узнал историю Ситович. Первой была сожженная вместе с жителями Красуха, казненная за взрыв моста с немецкой легковой машиной. Окрестные деревни стали выселять и жечь, чтобы лишить партизан продовольственной базы. Прямого приказа убивать не было. Когда не  могли доставить жителей в Порхов для отправки в Германию, их расстреливали или сжигали вместе с деревней. Приехал взвод и в Ситовичи. Грязную работу делали особые команды. В них немцы старались набирать эстонцев, им после войны обещали наделы на псковских землях,  реже латышей, литовцев или людей с русскими фамилиями. Жителей, в основном стариков и женщин с детьми, выстроили в колонну, погнали. Деревня уже горела. В пути колонна остановилась - впереди партизанская засада. Согнали с дороги, установили пулемёты. Смерть отвел случай. В Порхов направлялась какая-то военная команда. Вслед за ней прогнали и колонну. На крупное соединение немцев партизаны нападать не рискнули.

   Бабушку, сумевшую сохранить пятерых детей в немецкой неволе, дед, прошедший с партизанами всю Прибалтику,  нашёл где-то на границе с Восточной Пруссией, после войны. А вернуть семью на пепелище помог уже мой отец.
   Орадур, Лидице, Хатынь, Красуха… Памятник скорбящей Псковитянке на месте сожженной деревни, по словам моей тётушки - младшей сестры отца Марии Васильевны, установлен во многом благодаря заботам Игоря Григорьева и его земляка Николая Воронова.
  Услышав рассказ тёти, я посетовал:
- Что же вы раньше нам не рассказывали?
-  А вы не спрашивали. 
   Время и пережитое научили молчать, когда не задают вопросов.


3. На чужом берегу.

   В холодном январе девяносто пятого на остров Крым, что в ближнем зарубежье, пришла международная бандероль. Две книжечки и письмо - записка с поздравлением от «земляка, однодеревенца и жихаря Ситовского», как он сам надписал на одной из своих книг, Игоря Григорьева.
               
                « 1 января 1995 г., Псков

                Дорогой
                Владимир Васильевич!

              Сердечно тебя и чад твоих с домочадцами и супругу твою, само собой,
   Поздравляю с Новым Годом. От всей души желаю тебе творческих удач,
   Душевного Равновесия и Благоденствия.
               И, да будет так!
                Твой Игорь Григорьев.

               Дорогой Владимир Васильевич!
   Письмо твоё получил. Спасибо. Мысли твои я разделяю целиком и полностью.
   Пусть Новый год принесёт нам ответ на вопрос, куда мы идём? И как из этого «Куда»  выходить будем?
               У меня новостей нет. Болею.
               Прими мои книжки. Поклон тебе сердечный.
               Бывай здоров и ясен.
               До встречи, на которую надеюсь.
                Крепко обнимаю
                С любовью,
                Игорь Григорьев».

   В доме не стало теплее, не потянуло меня на подвиги, не вдохновлялись перед вылетом поэтическими строками наши соколы - летчики - всего этого не было. Дом оставался таким же холодным, без угля, без газа, часто и без света. Время «подвигов» к той поре уже прошло. Наступило время позора и развала.
    Российский гарнизон на Крымском аэродроме сидел без керосина и, соответственно, без полетов. Не ревели очистители ВПП и разогреваемые двигатели, лишь промозглый Борей, разбегаясь от Новой земли вдоль Урала, сдувал снег с заледенелой взлётной полосы.
   В тот вечер, не пожалев остатков керосина, который потихоньку сливали с самолетов и толкали по дешевке штатским предприимчивые прапоры, я открыл одну из присланных мне книжек. «Кого люблю. Посвященные стихотворения». Когда пришла пора долить керосинцу, добрался до середины книжки и обнаружил стихотворение, посвященное «Псковскому мальцу - огольцу», который, уехав далеко, увез с собой память о лесных стежках - дорожках, озерах, речушках и болотах, о соснах, елях и березах.
  Теплее не стало. Но душу согрело. Уже не так безнадежно воспринимался крик муэдзина, когда я поутру бежал на электричку. Большой Симферопольский завод почти не кормил семью: производство падало, сокращалось, но как-то не верилось, что это уже, считай, безвозвратно. Моя работа конструктора - нестандартника, совмещающего в одном лице специальности целого КБ, была еще нужна. Все чаще и чаще что-то взрывалось, ломалось, а что-то и просто разворовывалось. На заводе страдали все. Жаловался на жизнь главный инженер - патриот романтик с жовтно-блакитным прапором в кабинете, у которого «две морковки осталось в холодильнике, а на зарплату штанов не купить». Жаловался и страдал протестант и демократ, талантливый токарь Боря, которому «два дня работы налево компенсировали месячный заработок». Мучался простоватый слесарь - ремонтник Коля Курский, сетовавший на то, что «с завода утащить уже нечего, а про последнюю зарплату забывать стали». И даже благополучный заместитель генерального Марк Абрамович, огромный породистый еврей предпенсионного возраста с маленькими живыми глазками на пухлом красном неподвижном лице, талантливый теневик советских времен, удачливый предприниматель и приватизатор, космополит и почетный гражданин города Иерусалима, совладелец авиакомпании «Крым», наладивший прямое сообщение с землей обетованной и имевший большой доход на аферах с цветным металлом, проводившихся под лозунгом «Каждому еврею - украинскую бронзовую кувалду во взрывобезопасном исполнении», как  оказалось, тоже страдал. Да и было от чего. Дочь в Канаде, жена в Израиле. Сына, унаследовавшего амбиции папы, но не унаследовавшего папины таланты, осторожность и чувство меры, убили в Иерусалиме. Похоронив наследника, Марк Абрамович стал философом. Иногда, расчувствовавшись в узком кругу за столом, он вздыхал: «Все у меня есть, - подразумевая летающее, движимое и недвижимое имущество, - а вот жизни, похоже, и нет».
   Прибавилось спокойствия в уже предопределенной конкуренции с новым «коренным населением» Крыма. Я, по выходным, утешая себя тем, что совмещаю полезное для деревьев с приятным для себя и поддерживаю форму скалолаза, ползал по высоте с ножовкой, обрезая верхние, начинающие усыхать ветви раскидистых ив и вязов, растущих вдоль Салгира. С шестилетним младшим сыном мы катили тачку с дровами домой. Новые «коренные» валили и разделывали  ивы, тополя и вязы бензопилами «Дружба» и вывозили на КАМАЗах. Обижаться не стоит. Неизбалованный жизнью, практичный, жёстко настроенный на борьбу за выживание на «исторической родине»  народ, умел ценить и культуру и знания, казалось, оттаивал в неспешной по-восточному беседе. Они, по-своему уважали своего русского соседа за знание Ветхого и Нового Завета и даже Корана, который большинство из них не читали. Старый Мулла мне объяснил, что правоверный мусульманин, покорный воле Аллаха, должен слушать не только слово Пророка, но и «музыку» арабского стиха в подлиннике.
     В уже далёкие тридцатые годы вместе с арабской письменностью у народа отняли и возможность читать Коран. Перевод на русский, сделанный академиком Крачковским для «неверных», не считается для тюрка священной книгой. Странным казался им русский, у которого «рот есть, а кушать, как будто не хочет». «Володя, так не выживете. Торгуйте, корчуйте цветы, сажайте картошку» - но без средств и энергии нет воды, а без воды под крымским солнцем картошка не росла…

   До Крыма над эволюцией стиха Игоря Григорьева я не задумывался. Послеуниверситетская дань пролетарскому интернационализму - многочисленные неавторизованные переводы разбросаны по толстым журналам, осталась для меня неизвестной. С первых стихов в «Псковской Правде», с первой книги «Родимые дали» в шестидесятом перед нами уже зрелый, широкий поэт. За плечами огромная школа жизни, университет, годы работы: Есенинская лирика «поэта последней деревни», чувство долга перед теми, кто не дожил до Победы, история и судьба Родины. Со временем стихи становятся все более личными, все более и более шершавыми, шероховатыми, как будто неотделанными по сравнению с «доперестроечными» книгами. Но на далеком, ставшем уже «не нашем» полуострове, мне многое открылось. Маленькую, формата потайного кармана, книжечку «Крутая дорога», в которую поэт отобрал все лучшее о судьбе, о Родине, посвятив её сыну и внуку, я долго носил с собой. Открывает книгу письмо сына поэта:
   «… Я хочу сказать Отцу, что чем дольше я живу, тем глубже начинаю понимать его стихи. Я их часто перечитываю, многие из них для меня как молитва. В них истинная боль и крик вещей русской души!»
   Боль и крик нельзя отредактировать и пригладить. Поэт не входил в образ как артист, он был живым образом - подпольщиком, разведчиком, партизаном, и простым русским человеком со всеми его достоинствами, и недостатками. Он был поэтом. Жизнь одарила его в равной мере щедро и трудной богатой судьбой и ярким талантом. Он так же щедро тратил себя. Горел неровно, иногда вспыхивал до боли ярко, но «никогда не коптил». В стандартные рамки не вписывался, «раздражал». Посредственности, как властвующей, так и прислуживающей, пишущей, всегда кажется, что личность как-то не так распоряжается своим талантом: «Вот мы бы…» Заставить замолчать невозможно, уничтожить - нельзя. Поэта хранила его судьба, его прошлое. Пытались подцепить на «белых пятнах» биографии, на вольном слове, оболгать, задвинуть или наоборот приблизить, купить, зацеловать. Не получалось.
   Поэт не любил вспоминать не понявших и предавших в уже далёком семьдесят шестом товарищей по писательской организации. Но в поэме «Вьюга» проговорился:
                Мои собратья по перу
                Не поделили псковской славы,
                И я, доколе не умру,
                Не позабуду той отравы.
                Нет, не с цианом порошки
                В стакане водки. Проучили
                Меня надёжней «корешки»
                В глазах России обмочили…
                …Мне делать нечего в дому-
                Во Пскове нелюбезном стало,
                И я, собравшись как попало,
                Шагнул за дверь, надев суму. -
   Поэт был не из тех, кто дрался за место в жизни. Он дрался за Жизнь и не только для себя.
Чиновником по духу он не был. Призвали – приехал, создал и возглавил в шестьдесят седьмом псковскую писательскую организацию. Как же, на земле Пушкина и без своих писателей? Но лиру и должностной стул администратора никогда не путал. Первое - свято, вторым, что не всегда получалось, не очень и  дорожил.
   Вспоминаю первую встречу. Конец девяностого. Перед отъездом на жительство в Крым я решил собрать всё, что удастся, о своих корнях. Игорь Григорьев - последняя связь. Спросил о его судьбе у давнего товарища ещё со времён учёбы в институте Ивана Иванова. Ваня писал стоящие стихи со школьных лет и только накануне, годам к сорока решил  впервые представить их на суд читателей. «Игорь Григорьев? Жив. Мой учитель, мой критик, мой редактор».-  Иван Васильевич и ввел меня в дом поэта. Земляка, вылитого Ваську Овчинникова - моего деда, образца тысяча девятьсот тридцатого поэт узнал сразу. А вот довоенную историю деревни Ситовичи он уже знал хуже меня.
    В рукописи лежало стихотворение «Хутор» с эпиграфом - частушкой.  Игорь с младшим братом Лёвой сначала жил с мамой где-то в районе Кингиссепа, потом - это уже отдельная история, братьям пришлось уехать к отцу в Плюссу. Там Игорь закончил школу, там они и встретили войну. Дальнейшее мне уже было известно из только что вышедшей книги о псковских чекистах «Испытание».
    Среди ситовских «кулаков» предателей не оказалось. Мой дед ушел в партизаны. Мой отец, первенец в семье, к началу войны, отслужив первый год срочной службы, был старшиной - комендором тяжелой береговой батареи на Рыбачьем. В первую неделю войны их тяжёлые пушки, спешно разобранные, перенесённые с берега на руках в горы, на новые позиции и развёрнутые в сторону перешейка, уже громили врага на черных скалах Муста Тунтури. Только годам к сорока, сопоставив записи в оставшихся от отца документах и прочитанное по истории войны на севере, я понял, почему отец по особенному относился к стихам Константина Симонова. Холодный ноябрь сорок первого.  Это на всю жизнь, когда в каменной «землянке», тебе и твоим таким же молодым товарищам военный корреспондент, вернувшийся из разведрейда на норвежскую часть полуострова, пока ещё считай неизвестный как поэт,  сам читает свои последние стихи. «Жди меня» будет опубликовано в «Правде» через два месяца, и считай каждый, кому достанется газета, пошлёт листок со стихотворением в письме - треугольнике домой. Кому не достанется - перепишет. В следующий приезд на Рыбачий, уже весной сорок второго, в той же землянке, но уже всем известный поэт прочитал свою поэму «Сын артиллериста». Лёнька - лейтенант Лоскутов и майор Петров - в поэме - командир артиллерийского полка майор Рыклис - сегодня легенда. Тогда они жили и воевали рядом с моим отцом. Гранитным линкором полуостров Рыбачий - ключ от Мурманска с легкой руки Константина Симонова назовут позднее.
   Игорь Григорьев только окончил школу. Подпольная группа ребят создалась стихийно. А в сорок третьем  Игорь пришел переводчиком в Плюсскую немецкую комендатуру…

   Мой первый «Визит вежливости» после знакомства и взаимной разминки-разведки превратился в вечер воспоминаний. Помню, как шел домой. Внутри зрело сознание, что прикоснулся к значительному. Хотелось, чтобы эта встреча не была единственной. Хотелось стать другом этого дома. В заводской газете «Энергия» - тысяча экземпляров раз в неделю - появился мой очерк о поэте-земляке.
   Игорь Николаевич воспринял очерк уж слишком неравнодушно:
-   Ты первый, кто сумел понять меня с первого раза.
Я не стал говорить, что шел к поэту считай тридцать лет…

В редкие приезды на Родину я шел в дом поэта, всегда открытый не только для меня.
   -  Игорь Николаевич! («Зови меня просто Игорь!») Что же Вы не сказали, что и меня включили в число тех «Кого люблю»?
 -    Вот я и узнал, читаешь ли ты мои стихи или просто, как некоторые, «иконостас» из книг собираешь.
Позднее, читая один из ранних сборников Игоря Григорьева, я обнаружил, что поэт «схитрил». Посвященное мне стихотворение под названием «Местность», которому я в Крыму дал свое название «Родина» было написано много раньше первой встречи со мной и называлось «Отчизна».
                Родина…
                … Ты меня грела, стыдила, несла -
                Кто б мне помог, если б ты не спасла?..
                Пламя твоё мне дано и броня!
                Ты ведь, как сердце, одна у меня.
Но, разобрав вместе с дочерью построчно и первое, раннее, и второе, более позднее стихотворения, мы пришли к согласному выводу, что это два разных произведения.
   Поэт постоянно возвращался к написанному ранее. Отшлифовывал, дополнял, изменял. Менялось время, менялся автор, жили и изменялись его стихи. И мы сегодня можем взять в руки  его книги разных лет и почувствовать время, судьбу, эволюцию чувства, взгляда на жизнь и творчество.

   Обсуждали стихи и очерки воспоминаний, вошедшие в приуроченный к круглой дате сборник «Контрразведка» - красный твердый переплёт, золото на корешке. Поэт уже «рассекречен». Игорь Николаевич дополняет рассказ о том, как взяли оберста СД матёрого разведчика Отто фон Коленбаха. Дерзость двадцатилетних мальчишек помогла провести операцию на уровне генштаба, и без потерь. Разведчик рассказывает, как отлавливали и переправляли в партизаны таких же мальчишек - полицаев. Многие, если не большинство, не по своей воле носили немецкие шинели. Выбор был невелик: или остарбайтером в Германию или… «Шинель с повязкой, сапоги, винтовка, паёк, велосипед и …«девкам нравится». Бывшие хорошо воевали в немецких сапогах с немецкими винтовками. Ненавистные шинели меняли на ватники или партизанские полушубки. Но Родина не простила после войны «полицайское прошлое» немногих оставшихся в живых. Жестокости Игорь Николаевич объяснить и оправдать не мог и чувствовал себя в чём-то соучастником - обманщиком. В партию поэт не вступил, может по этой причине?
   О своих ранах - бедах находил силы говорить всегда с юмором. Вспоминал первое ранение, когда он, получив из немецкого пулемета пулю в «постыдное место», скакал от немцев на одной ноге до спасительных кустов. По нему стреляли, попадали, но слабые, уже на излете, автоматные пули, по его словам, только дырявили ватник. Я знаю, что такое пуля.
  -  Игорь Николаевич! Как живы-то остались? Столько дырок, а Вы еще и ползли после этого? - Уловил тень сомнения в моих словах. - Да ты, оказывается, Фома, а не Володя, - тут же задрал рубаху. - Считай! - на  спине глубокие шрамы. - Ватник спас. Ну, что, штаны тоже спустить? - Было немного смешно, чуть-чуть стыдно и очень больно - болью сопереживания. Что было после последнего ранения, Игорь Николаевич не помнит. Это случилось в феврале сорок четвертого. Дрались под Плюссой, уже вместе с наступающей армией, не пускали окружённых немцев на Гдов. Рядом разорвался снаряд, и партизан очнулся только в ленинградском госпитале. Осколок снаряда застрял в лопатке. Поэт стал инвалидом.

   Садились за стол:
-       Водку будешь? Мне нельзя, своё выпил. Но, для гостя в доме всегда есть.
    -    Не пьешь? Впервые вижу скобаря, непьющего на дармовщину. Чай пить будем. - В комнату иногда заходила Елена Николаевна Морозкина. Красивая, особой красотой, когда годы не уродуют, а красят человека. В беседу не встревала, внимательно прислушивалась к нашему диалогу.  Нас связывала, оказывается, давняя заочная дружба. Сам любитель потопать пешком, только познакомившись с автором,  я, наконец-то, понял, в чем секрет успеха её маленьких книжечек - путеводителей. Всё, о чем писалось, изучено, зарисовано в молодости, пройдено своими ногами. Это сейчас она кандидат наук и признанный поэт, а когда-то была босоногой девчонкой, зенитчицей в войну. Вспомним «А зори здесь тихие» Бориса Васильева. Это, считай, про неё, девчонку по имени Лёля. Студентка, исследователь и защитник Русской старины – это уже нелёгкий путь после войны.
   За стол присаживалась и мама поэта. Ангел - хранитель. И сына и дома. Ушли из жизни мать и сын почти одновременно.
   Последние годы поэт работал над прозой. Он называл это «автобиографией», не изменял, не придумывал имена. Он хотел рассказать о тех, кто был рядом с ним в трудные годы и не дожил, оплатив жизнью своей послевоенный мир. Его двухтомник включили в план издания. Поэт успел бы. Но стихи остались в отдельных книжках.  Воспоминания так и не были изданы  -  Государства не стало.

                В том строю не признавал я многое
                В этом - отвергаю всё. -
    Безвременье и смуту поэт принять не мог. Он сам учил терпению, учил любить Россию, говорил, что легко быть патриотом в хорошие времена, труднее - в лихолетье и в смуту, говорил, что все перемелется, но не пережил.
   Последние книги свои, издававшиеся за счёт автора и близких малыми тиражами, уже в новые времена, дарил щедро тем, кто хотел и умел читать. У него была специальная записная книжка  для тех, «Кого любил» и кому дарил свои книжки.  Я в этом списке числился где-то в начале четвёртой сотни.  Он сознавал, что так и не услышан, так и не понят своим народом. Боль, страдания -  удел всех, вставших при жизни на путь пророка. От боли никуда не денешься. Боль не за себя, за Россию.
 -          Игорь Николаевич, случись снова стрелять. В кого?
 -          Только в себя…


4. Письма.

Первое письмо случилось как-то нечаянно. Написал я его не в самом лучшем состоянии духа. Очень хотелось, что бы был кто-то рядом.

                «Дорогой Игорь Николаевич!
 Покой Ваш тревожит земляк Ситовский Васька Овчинников. Дерзнул.
 Давно хотелось написать. Но то ли деликатность, то ли дурная стеснительность мешают.
И жена говорит: «Зачем ты ему?»
  Я, наверное, как поздний ребёнок. Вокруг всё всем ясно, а я всё ищу. Свою идею. Свою философию. Своё слово. Своего Бога. Не согласен с поэтом, сказавшим: «На свете счастья нет. Но есть Покой и Воля».  Однако без ответа на вопросы извечные «Кто мы, откуда, куда идём?» не хватит никакой воли, чтобы обеспечить душе покой. В одиночку искать очень трудно.
   Вы для меня один из немногих, о ком я не только вспоминаю, но с кем иногда и мысленно разговариваю. Полтора года, как в Крыму. Хорошо там, где нас нет. Везде свои сложности. Особенно здесь. Народ в массе более кручёный, чем в нашем болотном нечерноземье. Земля «обетованная». Испокон веков тянет сюда людей энергичных, не всегда чистых. Национальный вопрос встал колом. Русские, Украинцы, Татары и… Выступают. Но, надеемся, до Карабаха не дойдёт. Залог тому, как ни странно, многонациональность. К этом «котелке» любые две стороны готовы передраться, но понимают, что третья стоит рядом с ложкой для снятия пенки, если варево закипит. Не дай Бог. Надеюсь, людям мозги даны, чтобы думать, а язык, чтобы суметь договариваться друг с другом. Но когда «кусок тощим становится», уж больно много зверского из людей вылазит. Хуже люди не становятся; раз прёт, значит это и раньше в нас сидело, только прятали глубоко. В этом смысле даже что-то вроде очищения происходит. Дерьмо всплывает на поверхность, пласт чище будет. Флотация в кипящем слое…
   Но лучше о Вас. Игорь Николаевич! Дорогой. На ответ я не надеюсь. Не надо Ваше дорогое время на это тратить. Но, если подвернётся случай, Вы с этим письмом познакомьте Ваню Иванова. Он меня к Вам первый раз привёл. О нём я тоже вспоминаю. И пусть он мне ответит. С завода он ушел, и я его потерял из виду как уехал.
   Очень хотел бы знать, как с Вашей книгой. Прошло почти два года. Когда уезжал из Пскова, удалось купить два тома Льва Малякова «Россияне», «Затяжная весна». Открывал, но не осилил. Претензия на эпопею. Для меня это сейчас не первоочередное. Стихи меньше времени берут и больше душу ранят. До сих пор как вспомню Вашу «Вьюгу», даже сыроватую, нет-нет, да и открою книжечку с Вашей надписью… Искренность - главное. Сам пишу, в основном, только дневники. Печататься не собираюсь. Да и негде. После нескольких газетных статей стал персоной «нон грата» в Крыму. Дай Бог детям прочитается.  И нет совсем времени над фразой работать. Деньги на прокорм семьи добываются тяжело, хотя и начальник КБ на заводе (Вскоре после этого письма, как плохого демократа, не понимающего перестройку и, считай, фашиста, на общем собрании отдела к радости моего семейства, - папа теперь с работы будет во время приходить, - меня разжаловали в рядовые конструктора). Натуральный продукт и живность яично-мясную сами на участке выращиваем. Концы с концами сводятся с трудом. Как у Пушкина: «пишу для себя, печатаю ради денег» - не получается.
Доброго Вам здоровья, Игорь Николаевич. С любовью и уважением. В. Васильев.
                (Полу) Остров Крым, 19.10.92»

               
                «Псков, 2 марта 1993 г.
                Дорогой Владимир Васильевич!
Спасибо тебе за весточку. Рад, что ты жив и здоров. И от души всей надеюсь, что жизнь будет жизнью, а не смертной тоской.
У меня новостей нет. Живу тихо и грустно. Последнее время и работать стал мало: всё чего-то жду, а чего, и сам не ведаю.
Книга моя «Избранное» пока повисла в воздухе. Сейчас за неё надо несколько миллионов, и то с разными оговорками. Так что придётся пока что переждать. Да не в книге и дело. Когда-нибудь, даст Бог, книга будет. Главное: написать бы что либо стоящее! Но где оно это стоящее? Бог весть!
Дома у меня всё в порядке. Иван Васильевич у меня не бывает (как был когда-то с тобой, так больше и не показывался).
Думаешь ты, дорогой «Кто мы, откуда, куда идём?» ладно и надобно. И я думаю, и так же как ты не знаю ответа на эти огненные вопросы. Только думается и веруется: Россия не может не быть. Без нашей России, без нашей русской души, без нашей мученической веры в мире не будет ни любви, ни добра, ни надежды. Без нас, русских и России нашей многострадальной апокалипсис: всему конец. Но так быть не может. Будет у нас ещё Россия, будет непременно: ведь она и есть, только пока отпихнутая в сторону цапучими и загребущими лапами недочеловеков всех мастей и партий.
Так что Слова Софии - Божьей Мудрости, её дочери - Надежда, Вера и Любовь с нами. И при монгольском иге они жили, не погасят их и теперешние басурманы.
О здоровье моем - не умер, как видишь. И то ладно.
Ты написал очень хорошее письмо, дорогой. Я разделяю твои тревоги о нашей Родине. Спасибо тебе за русскую душу твою. Передай мой привет супруге твоей. Всего доброго и светлого. Братски обнимаю тебя.
                Твой Игорь Григорьев»…

Игорь Николаевич живо интересовался происходящим. Газет и телевизора ему явно не хватало, да уж и очень предвзято в них подавались события. Нам в Крыму иногда, и не без оснований, казалось, что в России сильнее деструктивные силы, «мутящие воду», желающие «жареного». Хорошо когда ты творец или свидетель в истории, но плохо и больно, когда историю, творят над тобой, и дурно творят… В редких письмах я как мог дополнял неполную, часто намеренно искажённую картину происходившего вокруг нас и с нами.

                «Псков, 1 мая 1994 г.
               
                Дорогой земляк мой.
                Друг мой,
                Собрат мой по перу
              Володя, свет Владимир Васильевич!
С Воскресением Христовым тебя и чад твоих с домочадцами!
   Вновь перечитал твоё письмо, жене дал прочитать. И сижу, и думаю, ей богу, так:
Вот бы мне такую стройность мысли, и такую точность слога! Мне бы такую способность убеждения! Словом, мне бы такой дар. (Поэт явно льстит мне. «Дара» и добрых сил не хватило.  Свою «тихую войну» мы проиграли.)
Спасибо за умное, светлое, поэтичное, трогательное, Сердечное послание твоё. Тронут и польщен. Трудно, дорогой, и тяжко, и муторно и тошнёхонько сейчас всем нам, русичам. Эк как нас уделали - разделали!.. Только ведь всё равно без России жизни в мире не быть, ибо Россия - душа. А жизнь не может загинуть ни за что, ни про что. Будем и мы жить. Будет наша Россия! Будет! Будет! А пока надо терпеть и заниматься делом, или, хотя бы работой. Без работы человек рассыплется. А без дел людских земля зачахнет.
Столько всего было на нашей горемаятной и многострадальной Руси. И всё прошло, хотя и не без следов, зачастую - страшных следов…
Да благословит Георгий Победоносец наше отечество и нас, его воинов! Русь никогда не оскудевала воями сынами и дочерями. Вот только куда идти, с кем, за кого? Бог весть! Скажем так: за нас, за землю нашу, за слово наше, за веру нашу.
Я совершенно согласен с мыслями и думами твоими и с задумками. Хочется верить, что мы ещё пригодимся Отчизне, дорогой. А как же иначе? Кто же ей послужит верой и правдой, кровью и честью, жизнью и болью, если не мы - её дети…
Сейчас я пришел из больницы. Три недели лежал с забарахлившей стреляной на войне ногой. Надо садиться за автобиографию для книжки моих стихов и поэм - «Избранное». Статья должна быть где-то в пределах 120-150 страниц на машинке (можно и больше). Прописать жизнь мою, какова она была, без туфты. Пока что написано страниц 20-25. А стихи и поэмы почти собраны, их будет стихотворений - 250, и 4-5 поэм. Вся книга будет листов на 25 (печатных). Получается пока что, вроде, сносно. Но когда как: то кажется ничего, то - не ахти как. А время не терпит: надо торопиться, а то как бы не опоздать впрыгнуть в последний вагон, положенного живым, поезда. Материал - и поэтический - стихи и поэмы и житейский для автобиографии - есть. Этим и живу. Пишется когда как. Но пишется.
Дома у меня всё в норме. 9 августа дочь моя Елена (жена сына) родила мне внука Василия - Василия Григорьева, так что моего полку прибыло, за что я несказанно благодарен судьбе. Сын Гриша сейчас в Иерусалиме (у Гроба Господня). В Россию вернётся 11 мая.
Вот такие дела у меня.
И если бы не беда с Родиной, горя бы на душе не было. Но, что есть,  то есть.
Ещё раз я благодарю тебя за доброе письмо твоё. Ты пиши. Обязательно пиши. В тебе сидит большой литератор, ей же ей, дорогой. Завидно большой литератор, большой гражданин и большой сын бедной матери нашей России.
Да, благословит тебя Спаситель.
Передай мой сердечный привет милой супруге своей. И пусть у вас всё будет ладно и складно.
Обнимаю тебя крепко, братски. Всегда твой
                Любящий тебя
                Игорь Григорьев»

В феврале девяносто шестого до Крыма дошло  очередное письмо. Уже не от поэта, а о поэте. Вырезки из газет. Некролог, подписанный знакомыми именами. Стихи Игоря Григорьева, стихи друзей поэта. Девять дней, сорок дней…

                Родину нельзя найти,
                Можно только потерять! -
    В свое время Стефан Цвейг сказал: «Отечество там, где тебе позволяют быть отцом. Родина там, где тебя Мать родила». Писателю космополиту казалось, что он Гражданин Мира. Но когда чужой сапог растоптал его Австрию, ему не нашлось места на земле. В далекой Аргентине он написал свою последнюю книгу - завещание и сам ушел из жизни. «Вчерашний мир» - книга пронизана тревогой и болью, но все же удивительно живая, устремленная в завтра,  книга  для тех, кто будет жить.
    «Родимые дали», «Зори да версты», «Не разлюблю», «Забота», затем «Красуха», «Жажда», «Стезя», «Жить будем!», и, наконец, «Вьюга», «Набат», «Боль», «Крутая дорога». Игорь Григорьев был русским. Патриотом. Родина и Отечество для него едино. Поэт всю жизнь шел очень крутой, жесткой дорогой, в непрестанной  заботе о своей Родине - России. Не каждому дано было понимать и разделять его Боль.


                Человек я верующий,
                русский, деревенский,
                счастливый,
                на все, что не против Совести,
                готовый!
                Чего еще? -
   Он жил с открытой душой, дышал полной грудью и шел всегда прямо - в полный рост.
                Решись: распутье не распятье,
                И не проклятье -
    Напутствовал он внука и всех, кого любил на большой и нелёгкий путь жизни.


5. Дорога домой.

   Декабрь девяносто шестого. Оставив Крымское отечество, где родились трое моих детей, мы возвращаемся на  Псковскую Родину.
   Ночь. Встали. Пограничники украинские. Пискнул контрабандный котёнок, которого дети вывозят нелегально, без дорогой справки. Проехали. Встали. Пограничники русские. Дети котёнка уже не прячут. Первые берёзы утром за окном вагона. Это уже Россия.
   Могила отца на Дмитриевском кладбище. Могила поэта… Не во Пскове.  Мала стала Родина для русского. Не только по карте, но и в душе. Она рвётся как старое одеяло, которое тянет каждый на себя, усыхает как шагреневая кожа, может сжаться, пожалуй, и до берёзки…
Но потерять её? Невозможно! «Во имя Отца и сына…» - стыдно будет перед памятью отца и нечего будет оставить - завещать сыну.

   В декабре девяносто седьмого года исполнилось тридцать лет Псковской писательской организации. В холодном полупустом зале областной библиотеки говорили о тех, кто стоял у истоков, кто уже никогда не придёт. Отдавали должное живым. Наш «самый читающий» народ, судя по заполненным читальным залам и очередям на абонементе, читать не разучился. Но к живому слову отношение настороженное -  в зале всего десятка три гостей- читателей. В зале не хватало не только зрителей, но и известных псковских поэтов и писателей.
   Говорилось о долге, боли ответственности за судьбу слова, народа, России. Писатель скажет своё слово, даже если нет пока ему и читателя и слушателя.  Пишущий народ работает в завтра, он «…молчать не в силах». Выступил. Показался свежим и небезынтересным.
   После окончания выступлений получил персональное приглашение от председателя  местного союза писателей Олега Калкина. Встреча продолжилась  в более тесном кругу в помещении писательской организации. Я не любитель застолий. Но в данном случае не смог уклониться. Присел поближе к выходу. Вспоминали заслуги и вклады, сожалели о расколе в писательской организации, но чувствовалась какая-то недосказанность. Уточнять причины раскола было не ко времени и не к месту.
    Рядом, сбоку на торце стола сидела  Елена Родченкова - одна из последних литературных крестниц Игоря Григорьева. Её первую книжку стихов со своим предисловием - напутствием,  как редактор, поэт надписал и подарил мне года три назад.

                Сестра печали, день нежданный мой,
                Отрада лета - иволга певуча,
                Без песни нечем жить тут: плачь, но пой,
                Молчанием глухим души не муча…
                Избрав свой путь, приняв от Бога лиру,
                Страшись безверья, не ропщи напрасно,
                Простосердечье пой. И станет ясно:
                Ты есть на свете? Иль приснилась миру. -
     Вблизи поэтесса  в отличие от её стихов казалась уж слишком прагматичной и даже грубоватой. Может  это и естественно? В наше время, и роза без шипов?

    Напротив - Светлана  Молева.

                Маем ласковым горько обижена?
                Кипень - платьем не бело - бела?
                Что же ты закручинилась, вишенка,
                От подружек в сторонку ушла? -
 «Вишенка» - другу, жене, редактору своих книг Игорь Григорьев посвятил не только это стихотворение.
   Поделились воспоминаниями. На память о встрече Светлана Васильевна  надписала мне свою книгу, записала в неё и номер телефона.  Первая книжка сборника «Речь», подготовленная к изданию совместно с Михаилом Устиновым, указывала на серьёзнейший пласт не только прошлого нашего, но и проблем сего дня. Задумывалась с продолжением. Прочитав, «Слово об Ариях» - удивительную историю о расшифровке каменного письма  наших далёких предков Ариев - Этрусков, увидел в авторе во многом единомышленника. Осмелился представить на суд записки об Игоре Григорьеве, собранные в рукописную тетрадку. Недели через две позвонил. Договорились о времени. В выходной день встреча состоялась. Светлана Васильевна не стала оставлять рукопись у себя. Расположились на кухне.  Мою неискусную рукопись читали с явным интересом, обсуждали и тут же правили. Часа через три в начатой пачке сигарет заметно убавилось, что  меня, некурящего, слегка шокировало, но рукопись была прочитана,  карандашные поправки изменили её, и не к худшему. Про себя я не мог не отметить удивительный такт, чувство меры, точности и красоты слова. Поговорили. Светлана Васильевна показала рукопись, машинописные листы и вырезку из газеты - свою статью об Игоре Григорьеве, напечатанную год назад. Я увидел, что не повторяюсь. Пора было и уходить. Поблагодарил за редактирование. «Это не редактирование, это только первое чтение », - услышал в ответ.
   Показал тетрадь и Олегу Калкину. Получил совет: «Сегодня на рукописные тетрадки тратить время никто не будет. Не отпечатано, считай, ничего не написано». Ни компьютера, ни денег на машинистку у меня тогда  не было. Приветливого секретаря писательской организации звали Аннушкой. Имя напомнило о «пролитом масле» - завязке романа Мастера.
А где же Булгаковское: «Рукописи не горят»?

   Напечатать тогда ничего не удалось, но время от времени я возвращаюсь к старым тетрадям, дополняю, правлю. Писатель,  как и поэт, может и не печататься, но   «…он молчать не в силах».

               
                ***
То ли утром, а может, вечером
(Не упомнится издалека)
По участию человечьему
Резанула мне сердце тоска.
   Чтоб бесплатное понимание.
   Без процентов добро взаймы.
   И простое даже внимание,
   К коему не приучены мы.
А ответом - душа нараспашку,
И прямой, без утаек, взгляд,
И последнюю с тела рубашку -
Вместе с кожей живой - напрокат.
   Может утром, а может, вечером,
   Словно в липком кошмарном сне,
   «Если не для кого, то и не для чего» -
   Безнадёжно подумалось мне. -
  Стихотворение Валентина Краснопевцева об Игоре Григорьеве, случайно прочитанное в газете, лишний раз укрепило меня в уверенности, что я не зря теряю время. Всё будет востребовано…
   Стремление разобраться до конца в судьбе земляка, скорее не как поэта, а чисто по-человечески, заставляет искать, читать, сопоставлять и сравнивать. Расширяется круг и литературных знакомств.
   Январь девяносто восьмого. В читальном зале городской библиотеки на  улице Конной свободных мест нет. Памяти поэта, которого уже два года нет с нами, посвящен вечер клуба любителей поэзии «Лира». Здесь и «недостающие» поэты и писатели. Несколько дней назад в газете я прочитал о создании параллельной организации псковских писателей под руководством Станислава Золотцева.  По составу пытаюсь определить, что же так  непримиримо развело этих людей. Становится понятнее, когда через несколько месяцев и «Лира», без серьёзных на то причин, разваливается на две непримиримые «Лиры». Точнее, причины просты и стары как мир. В смутное время амбиции и гордыня честолюбивых лидеров, часто побеждают здравый смысл, и торжествует не сохраняющий разум, а вечное и дурное «Разделяй и властвуй». И раздирают, делят, казалось бы, неделимое, и властвуют.
     Человеку не свойственно и трудно быть одному. Инстинкт самосохранения толкает прибиться к какому-то лагерю, совершить пусть неверный, но выбор… Время от времени наталкиваюсь  в газетах на памфлеты Станислава Золотцева, направленные против Бологова и Калкина. Понятны причины взаимной нелюбви, но лютой ненависти? И те и другие, по сути, очень похожи. На одной из газетных статей в читальном зале увидел короткую нервную надпись карандашом - своеобразная рецензия: «Только Золотарь может с таким увлечением копаться в Кале». Грубовато. А если так? Выходит - мелковаты современники.

    На «Лире», поэтический клуб при городской библиотеке на улице Конной,   я познакомился со Львом Ивановичем Маляковым.
    Стихи Льва Малякова мне нравятся. Несколько раз пытался читать и прозу, но далеко не продвинулся. В крымской суете показалось: очередной «деревенщик», пусть талантливый, Псковский, свой, но припоздалый. Двухтомник так и пропутешествовал в моей библиотеке, сначала в Крым, затем обратно, до Пскова, непрочитанный. Со Львом Ивановичем, который директорствовал в начальной школе по соседству с моим новым псковским местожительством, заставили встретиться невыясненные обстоятельства по Игорю Григорьеву. Дружбы не получилось. Очень мы разные. Да и осторожен Лев Иванович. Но  многое он прояснил: «Почему в открытую не заступился, когда возник вопрос в писательской организации в далёком семьдесят шестом? Я с ним в разведку уже потом ходил, в партизанах. А до этого, в немецкой комендатуре, меня с ним рядом не было. Да и времена… Вы моложе, и Вам трудно даже представить, как всё это было. Поэт Игорь настоящий, большой. Администратор? Никакой. Проза? Как прозаик, он какой-то нехудожественный, что ли? Чувствовать надо, когда пишешь, что напечатают, а что так в листах и останется. (Сейчас это называется «внутренний редактор») Пусть я осторожен. Но зато я три книги прозы уже издал. И ещё не всё сказано…»
   После памятного разговора я дал себе слово, что в следующий раз  встречусь со Львом Ивановичем,  только прочитав всё написанное им. Но начал не с томов - путешественников. К тому времени вышла и третья книга прозы Льва Малякова - роман  о жизни и тяжелой, часто непереносимой борьбе за жизнь на оккупированной Псковщине - родине главного героя, в Полновском и Гдовском районах - «Страдальцы». Всего пятнадцать тысяч экземпляров, отпечатанных под скромной обложкой в недорогом, провинциальном издательстве. Книга автобиографическая, автор без труда узнаётся в главном герое Лёньке Мужанове. Игорь Григорьев - под своим именем. Книга читается как правдивая и искренняя, действительно о пережитом и выстраданном, больше о трагическом, чем о героическом.   Автор стал знаком и близок уже не только как поэт. Бывает так, поймёшь и примешь, как данность.

   В то время я работал мастером-наладчиком в издательстве «Курсив». Должность сугубо техническая, но близость к печатному станку и простые отношения, сложившиеся в неплохой команде  журналистов, в газете тогда работали Олег Дементьев, Владимир Клевцов, директором издательства был талантливый художник Владимир Кузнецов, позволяли и мне время от времени с их одобрения кое-что печатать на страницах «Вечернего Пскова». Удалось поместить в газете и небольшой очерк об Игоре Григорьеве. Осенью девяносто восьмого, к семидесятипятилетию поэта знавшие и любившие поэта задумали издать книжку его избранного «Мне сердце беречь не дано…». «Любимая - любимой остаётся» - название изменил главный редактор «Курсива» Виктор Васильев. Августовский кризис поставил издательство на грань банкротства, казалось бы, не до книги. Заявлено было всего три сотни экземпляров, сделали ещё меньше. Делали по-русски, аврально, но поспели вовремя. Книги, прямо с офсетной машины, только что проклеенные (на старом капризном станке для проклейки в издательстве мог работать только я: сам наладил, сам и работай)  и обрезанные, пахнущие клеем, были в тот же день розданы на торжественном вечере, посвященном памяти поэта. На этом же вечере была публично поставлена и последняя точка в официальном объяснении всех неясностей в подпольной и военной биографии поэта. Теперь поэта, казалось бы, можно было и «канонизировать».
    Елена Николаевна Морозкина. Она после смерти Игоря Григорьева покинула опустевшую квартиру, живет в Москве, но на вечер приехала. Последний раз мы встречались года три назад. Разговаривая с живой и, несмотря на пережитое, молодо выглядящей женщиной, я всегда обнадёживал и себя: умного и стремящегося быть добрым человека время щадит.  Но в этот раз на сцену поднялась сгорбленная совершенно седая старушка. Её выступление было ярким и точным; память стариков очень цепко держит моменты былого, но когда я к ней подошел, то с сожалением отметил: она меня не узнала.
    Григорий Григорьев. Имя сына, выпускника военно-медицинской академии, военно-морского врача - бывшего подводника, кандидата медицины упоминал Игорь Николаевич с гордостью, иногда с чуть проскальзывавшей виноватинкой. Надписывая мне в подарок книгу Глеба Горбовского «Исповедь алкоголика» - небольшая брошюра, но с сильным и добрым зарядом, упомянул, что вышла книга при содействии фонда сына поэта. В первую субботу каждого месяца доктор Григорьев принимает людей, желающих избавиться от недуга в псковском медицинском училище. Хотел подойти, познакомиться, но поэт Виктор Васильев - Торопчанин, тоже «крестник» Игоря Григорьева и, как он сам рекомендуется близким, бывший алкоголик уже с большим стажем воздержания, а по совместительству сотрудник в центре Григория Григорьева отсоветовал: «Больно вы разные, и по возрасту и по жизни. Не поймёт он тебя».
   Во время антракта на вечере я раздавал  газету «Вечерний Псков» со страничкой посвящённой Игорю Григорьеву. Предложил газету и Григорию Игоревичу. Сын оказался  непохожим на отца: борода, и рост не тот, да и манеры не столь непосредственные. Газету с моим очерком он взял, но приглашения к знакомству в его глазах я не прочитал.
       Почувствовал на себе властный взгляд. Невысокий священник, Олег Тэор. Заочно его я уже давно знал. У отца Олега много хвалителей. Есть и хулители. Как-то даже снял рукописную, не очень грамотную листовку с афишной тумбы у автобусной остановки, в которой обвиняли его и в ереси и чуть ли не в сатанизме. Давние спекуляции - фарцовка книгами - совсем мелочь. Став посетителем библиотеки при храме Александра Невского, при случае осторожно завел разговор о «книжном» прошлом отца Олега. Служитель библиотеки без слов взяла ключ, спустилась со мной на первый этаж, открыла дверь небольшой комнатки, без окон, тесно уставленной по стенам шкафами и полками: «Здесь всё наше самое дорогое. В том числе и то, что отец  Олег когда то «нафарцевал». На вынос мы отсюда ничего не выдаём, но работать с книгами можете»…  Батюшка протянул руку, для рукопожатия слишком высоко. Я не очень ловко пожал руку священника и почти сразу же понял свою «ошибку». Подошедшая вслед за мной женщина, испросив благословения, с чувством приложилась к ручке батюшки. «Благословился» и Гриша Григорьев, как мне показалось уж очень экзальтированно.
   А вот с мамой Гриши Григорьева и её учениками разговор состоялся, неспешный и обстоятельный. Директор Пушкинского лицея  привезла из Петербурга целый автобус своих талантливых воспитанников, украсивших выступлениями вечер. Сложно складывались отношения поэта с женщинами, которых он любил,  при жизни, но в воспоминаниях ни от одной из них я не услышал ни ревнивого слова, ни обиды, ни упрёка. Благодарная человеческая память добрых людей хранит только хорошее.


    25 июля 2000 года  в дни города на доме Игоря Григорьева  была открыта мемориальная доска. Извечные соперники по литературному цеху Золотцев и Бологов, мирно присутствовали на акте и оба выступили.
   То ли до этого, то ли после этого события, уже и не важно, забежал в читальный зал городской библиотеки. На выставке роскошный, дорогой, толстый том «Русская поэзия. ХХ век. Антология. Москва, Олма-Пресс, 1999». С претензией. Полистал с пристрастием. Открывается Буниным, немногие из русских писателей стали Нобелевскими лауреатами, закрывается автором небезызвестного хита «Когда качаются фонарики ночные» Глебом Горбовским: «У России есть Пушкин. Пушкин есть у России...». Сильно, и приятно. Пусть и Петербургский, но корни то свои. Скобарь. Есть среди авторов и Станислав Золотцев - одно правильное, но не запомнившееся стихотворение. Игоря Григорьева нет. Из земляков, из псковских современников больше никого... Внутри шевельнулось нечто, похожее на обиду. Шевельнулось, но разум тут же погасил дурное чувство. 
   Не суетное смутное безвременье определит цену слова поэта. Да и меня занимает не столько пока до конца неопределённый вопрос о месте Игоря Григорьева в Русской литературе. Я пишу о месте земляка, Поэта, Гражданина в моей жизни.

6. Дорога без конца?

   Закончил рукопись. Сделал несколько компьютерных копий - распечаток и стал давать для прочтения. Не всем, а тем, кто лично знал Игоря Григорьева. Не просто так, но с маленьким условием: возвращать пусть с небольшим, пусть всего на страничке, отзывом. Своеобразная читательская конференция. Результаты превзошли мои ожидания. Я оказался владельцем неплохой коллекции  автографов интереснейших людей. Леонид Андреевич Амелин, Лорина Федотова, Иван Иванов, Виктор Васильев, президент «Лиры» Владимир Шульц. Список можно бы было продолжать. Благодарен всем, и за дополнительные факты и воспоминания из истории писательской организации, и за пожелания, и  за доброжелательные замечания. Пришлось снова вернуться к рукописи, что-то поправить, что-то дополнить, а что-то и выбросить.
   Лишь один человек  не дал письменного отзыва, но зато пригласил на разговор.
   Александр Александрович Бологов. После Олега Калкина он вновь председатель первой псковской писательской организации. (Власть во «второй» Станислав Золотцев уступил Ирене Панченко). Ожидал я встречи «с прошлым», признаюсь, не только с интересом. Поэт однофамилец Виктор Торопчанин (он же Васильев, он же Ванин) предупредил: «Будь осторожен, и не заметишь, как он тебя обведёт». Не раз уже успел убедиться, что в сказанном Виктором Ивановичем за кажущейся легковесностью, а иногда и гиперболизацией скрывается нечто  от раздумий и от глубокого анализа. Но мне то от Сан Саныча ничего и не надо. Однако устроил свидание со «свидетелем».
   Друг и поэт Иван Иванов хотел получить «приговор» по своим новым стихам. Я пришел чуть - чуть пораньше назначенного времени. Поговорили. А потом, уже при Ване Александр Александрович, разогревшись и совсем войдя в роль мэтра, «подвёл итог»:
; Игорь Григорьев унёс с собой «свою тайну». Никто теперь никогда не узнает «как это было». Неизвестно, как он, курсант Ленинградского военного училища (о том, что выпускник сорок первого года Игорь Григорьев успел стать курсантом, я впервые услышал от Бологова) оказался в начале войны в Плюссе. Не ясно, как он попал в комендатуру.  Не ясно, когда и где он был ранен. Почему его так  «носило» по захолустьям после госпиталей в первые послевоенные годы? Не хотел быть на виду? Почему, несмотря на то, что многие стихотворения датированы военными годами, он так поздно стал печататься? Непонятно, чего он так носился со своей болью? В 1976 году его чуть было не «вывели на чистую воду». Сначала публично, на встрече с читателями, а затем на заседании писательской организации - председательствовал Лев Колесников, Игорь Григорьев, считай, «сознался», что работал на немцев. Протокол заседания потом «таинственно» исчез из сейфа писательской организации.-
  Представляю, как это могло выглядеть. Думаю, умным человеком оказался Лев Колесников, уничтожив «доказательство». А может и в КГБ уже научились не только искать врагов, и делать героев, но и защищать  людей от наветов «особ бдительных». -
-   Вот у других всё ясно. Взять Ивана Виноградова. Тоже партизан, но «все справки   
    при нём».
    Я пытался ссылаться на рассказанное мне самим Игорем Николаевичем, на опубликованные документы, письма свидетелей, на очерки о Плюсских подпольщиках в книге «Испытание», на вышедший позднее сборник «Контрразведка».  Но Сан Саныч то ли делал вид, что ничего не читал, то ли просто не слышал меня. Бывает. Это тоже метод. Мои доводы ему явно были не нужны. В словах его слышалась личная убеждённость и  желание убедить и  меня, во что бы то ни стало.
   Сан Саныч отметил и неслабые места в моём повествовании. Получил я и приглашение к сотрудничеству. Несколько рассказов моих могли быть опубликованы в готовящемся к печати альманахе псковских писателей. Лестно. Но это, как я понял, в обмен за отречение от темы. В голове мелькнула мысль. Что, если пойти простым путём? Не стоит. Будет думать, что ещё одного «поимел».
   И последний вопрос Сан Саныча. Чисто по человечески. Зачем мне  это? Об Игоре Григорьеве всё, что надо, по словам Бологова, уже сказано. Мне показалось,  Бологову просто очень не хотелось, чтобы кто то снова копал и возвращался к казалось бы исчерпанной и закрытой теме.  Значит, надо.  Не только мне одному.
   Судьба Игоря Григорьева не исключительна, а скорее типична.  Победу делали и ради неё страдали и погибали тысячи, миллионы. В «Герои» назначались единицы, и часто по «разнарядкам». А тут ещё один, да ещё и с «биографией», и со справками не всё в порядке…

    Шестиклассник сын принёс из школьной библиотеки очередной учебник «Псковский край в истории России». Листаю, чтобы не отстать от времени. Выдержанно и серьёзно. За земляков не стыдно. Дохожу до Х1Х главы. Из истории культурной жизни Псковщины. 1945-1995 гг. Знакомые имена. Отец моего ровесника Кирилла, мы почти год вместе работали в проектном институте сразу после школы, архитектор Скобельцын. Патриот и ревнитель русской старины Спегальский.  С.С. Гейченко, -  Прочитав «Заповедник» Сергея Довлатова, я стал не меньше, но как-то более лично, ценить и уважать великий труд Псковского подвижника. Отец одноклассника Сани Голышева, сейчас Саня кандидат исторических наук, и доктор культурологии, и большой чиновник в областной администрации, артист Пушкинского театра Иван Голышев играет роль Вождя народов. «Возникает писательская организация, возглавляемая А.А. Бологовым (выделено мною)»… Постойте, а где же Игорь Григорьев, первый председатель созданной им в 1967 году писательской организации? Тоже упомянут, но в скобках: «некоторые из них, местных поэтов (Игорь Григорьев, Александр Гусев) очень тяжело пережили переход от «оттепели» к застою. Это про 1976 год, когда  «разгорелись страсти» в писательской организации. Читай поэму «Вьюга».  Вроде бы не велика и незаметна ошибка автора «исторического труда». Как передёрнутая  шулером карта за игорным столом. Но книгу - учебник будут читать школьники, среди них и мой сын.
   Вспомнился эпизод из «Войны и мира»: «- Господа, что о нас скажет история? -  Не волнуйтесь. История, как всегда, солжёт».- Неужели так?
***
    Сегодня мы без войны потеряли страну. И будем вновь обретать её долго и мучительно.
Тем дольше, чем больше будет лжи и недосказанности. В том числе и о «делах давно минувших дней». Пусть я по натуре Фома, как заметил Игорь Николаевич в своё время. И не всё можно подтвердить документами, показаниями свидетелей, кое-что, как ни хотелось бы, приходится прочувствовать и взять на веру.  Однако верить можно только высшему. В делах людских надо знать.  Видно, никак не закончить мне эту повесть…
   Продолжение должно последовать. 
                Конец первой тетради.    
                Симферополь, Псков, 1996-2001






Тетрадь вторая

Поэты местного значения

7. Ларина Федотова 

                А творчество возникло из молитвы,
                Да будет вновь молитвою оно!

   Виктор Васильев передал мне книжку с дарственной надписью.
   Эссе Ларины Федотовой.  Псков, 2002. Тираж всего 100 экземпляров. Много это или мало? Кажется, мизер по сравнению с нашими «маститыми», которые кредитуются, а иногда и печатаются на деньги писательской организации. Но вспомним книги самиздата времён оттепели и раннего «застоя» - десяток другой блеклых машинописных копий, но, на слуху у всего Союза. Сто экземпляров это немало…
    Ларину Федотову запомнил и начал выделять с памятного очерка в «Вечернем Пскове» 98 года о том, как наш город «поимел» две писательские организации. Потом и встретились, познакомились.
     Ларина Викторовна одна из первых откликнулась рецензией на мою рукопись:
     «Вашу «Цену праведного слова» прочитала с интересом и, первое впечатление - мне не хватило Игоря Григорьева… Он же главный герой вашего очерка. Я не была с ним в дружеских отношениях, но уважала его за искренность слова и поступков, и, как рядовая читательница, хотела бы больше узнать о нём, как о человеке и поэте.
     Понравилось мне ваше наблюдение, что со временем его стихи стали более личными, что горел он неровно, иногда вспыхивал до боли ярко, но никогда не коптил. В рамки не вписывался, раздражал…  И тут хотелось бы узнать, что он был за председатель организации (чего не знаю, о том не пишу), что сделал на этом посту, сколько лет правил? (в общем то недолго, он из тех, кто годился для начала дела, потом, когда всё закручено, приходят «чиновники», более искушенные, и в деле, и в интриге). Это важно для пишущих людей - в сравнении с другими председателями, потому что не место красит человека…
   …Вы затронули в рукописи вопрос о расколе организации, почувствовали недосказанность Олега Калкина. Но он-то хорошо знает, в чём дело, потому что и сам виноват. (О расколе много было написано статей в 98 году, в том числе и Лариной Федотовой). Если сказано «а», нужно сказать и «б», иначе читатели ничего не поймут. Вы пишете, что амбиции Бологова и Золотцева победили здравый смысл. А то, что должность председателя у нас оплачиваемая и деньги сыграли тут не последнюю роль, потому что председатель распоряжается деньгами самолично и бесконтрольно, по собственному усмотрению. Этот вопрос почему то все обходят… И получается у нас загадка без отгадки. Вы пишете, что на данный момент сказали всё. Это, конечно, ваше личное дело, как автора... А заключение справедливое, правильно подмечено насчет тёмного и светлого в нашей жизни.
                Л.В.Федотова. 25.12.2000 г.»            

   Тогда я просто не готов был погрузиться в историю взаимоотношений в писательской среде. Да и сегодня эта история если и интересует меня, то чисто в личном плане. Частное только подтверждает общее. Любая система стоит или на насилии, но не долго, как говорил Наполеон, на штыках не усидишь, или (и) на идеологии - системе идеалов - целей и «табу» - запретов, ограничивающих средства. Любая революция - переворот, прежде всего, рушит систему ценностей - идеологию. Не исключение и наша революция «лавочников и уголовников». Сначала «перестройка», расшатавшая подгнившие устои, затем жалкая копия февральской революции, в августе 91, и, наконец, «штурм Зимнего» - расстрел белого дома в октябре 93. И - всё дозволено. Что было постыдно или тщательно скрывалось «за кадром» в старое «коммунистическое» время, в порядке вещей в дни нашей смуты. Но совершенно права Ларина Викторовна в своем эссе в оценке перспективы. Мир держится не на негодяях, но на делах добрых людей. Схлынет пена, наступит «третий» период. Волки, дорвавшиеся до власти, узаконятся и захотят порядка и стабильности. Их фактические помощники псевдоинтеллигентные приспособленцы и негодяи, а они хорошо осознают что творят «негодное», в очередной раз перекрасятся, и будут снова рваться в идеологи, стараться «выглядеть» в духе и стиле эпохи. Всё это в порядке вещей. Память человеческая у большинства, к сожалению, коротка. И тем более велико значение свидетельств вот таких, отдельных, «одиночек», может и не очень сильных каждый в отдельности, но не могущих молчать. Что написано пером… то остается людям.
               
                8.Сын России. 

                …Все мы дети бедной матери   
                нашей - России…
                Кто же ей послужит   
                верой и правдой,
                жизнью и болью,
                если не мы - её дети…
                И. Григорьев

   Лев Иванович Маляков. В отличие от высокого, шумного, яркого Игоря Григорьева, у которого даже середины часто не бывало: «Или друг или враг», Варяга, «кавалергарда», выходец из Гдовской глубинки носил в себе что-то Чухонское. Коренаст, кряжист, основателен, крепко чувствующий землю и жизнь, более рациональный и расчетливый, осторожный в выборе друзей, гибкий, но в меру.
   Купил книгу Льва Ивановича «В последнем круге ада». Поэмы.
  «Живём мы, как в аду…», «Дорога в полвека», «Русское поле», «В последнем круге ада» - всё пережито, прочувствовано. Боль и обида русского человека. И… «Сын России». С этой поэмой я уже был знаком по газетной предвыборной публикации. Никак не ожидал, что  агитку, однодневку - оду псковскому «Большему человеку» Виктору Бибикову поэт поместит в сборник.   
     Услышав от одного из пишущих ревнивое и даже слегка с завистью: «Ай да Лев Иванович, ай да Сукин сын!», совсем как у Пушкина: «Ай да Пушкин, ай да …», не поленился, открыл дневник - тетрадь времён последних губернаторских выборов. Листовки, вырезки из газет «за», такие же листовки и газеты, но «против». Жизнь научила, когда хвалятся, могут и приврать, когда ругают, особенно «большого», следует прислушаться. Интерес не пропал. В памяти всплыла ситуация.  Из старых архивов двадцатилетней давности достал вырезку из газеты со статьей об Эле Ньюхарте, миллиардере, создателе и бывшем хозяине  самой читаемой газеты в США «Ю-Эс-Эй Тудей» и его бестселлере, который он сам, написав, озаглавил «Признания Сукиного сына». Так в Америке обычно называют тех, кто по-русски «из грязи в князи», локотками, не особо разбираясь в средствах. Это уже ближе к герою поэмы. Наш герой мне тоже известен ещё со старых времён, по гребной базе - карьера от моториста до директора, затем, как один из первых псковских кооператоров. От директора небольшого заводика и до холдинга «Андромеда». Время наше удивительное. В науке наш герой - кандидат. По-флотски он капитан первого ранга в запасе. А чем наш, местный, хуже «настоящих полковников» Жириновского и Розенбаума? Как ни странно, во многом герой поэмы Льва Ивановича чем-то мне симпатичен. Масштабы, конечно, несопоставимы, наш, местный, может и пожиже, чем «герои нашего времени», которые на слуху у всей России, но он тоже сделал себя сам и, по сути, не нарушал писаных и неписаных законов этой страны. Если и нарушал, то не пойман, значит - не вор.  Так что поэма и в книжке заняла своё место. Мне не трудно понять Льва Ивановича. Может и оплачено. Кушать хочется всем. Да и не только кушать. Говорят, Лев Иванович слишком много вложил в издание своей книги последнего романа - «Страдальцы». Или его «вложили», товарищи по писательской организации. Книга не суетная, нужная. Но читателя она пока не нашла. Читать её будут потом, когда пройдет угар нигилизма и схлынет пена революции лавочников и уголовников. Деньги Льву Ивановичу были нужны. И не только деньги. Он старше. Его боль больнее. Надо успеть, отписаться, высказаться, напечататься. В книге поэм - ностальгия не столько по старым временам, но тоска по определённости, государственности, порядку. Он осознает, что не дождётся. Он ищет и воспевает сильного, конкретного, могущего. Так уж повелось в суетном, пока варварском мире. Нужен герой. Я думаю, Лев Иванович не обольщается. Просто выбирает из того, что есть. Выбрав, агитирует за свой выбор. Искренне.
   В очередной раз встретились и поговорили, в том числе и об Игоре Григорьеве, на двадцатипятилетии «Лиры», у Шульца. Странные мы мужики. Говоришь один на один - полное взаимопонимание: «Кто клеветник и вор? И вопросы задавать не надо. Всем ясно. Зачем им это надо? В мутной воде своя грязь не видна. Грязи вокруг нас много…».  Когда все вместе, Лев Иванович не выступит, но понять его можно: «Я старый дуб, могу пошуметь на ветру. Но,  одно дерево - ещё не лес, много не нашумишь. Спилят… »
    Встретились ещё раз, я не знал тогда, что в последний, 29.11.2001 в бывшем ДК «Энергия». На презентации сборника «Вчера и сегодня. ХХ век. Антология Псковской литературы».  В январе, через месяц с небольшим, Льва Ивановича не стало. Отметил свой юбилей - семьдесят пять и через неделю ушёл. День в день с Игорем Григорьевым, ровно через шесть лет. Аккуратный был человек. И немало успел.
               

                9. Олег Тэор

    «Тогда, в семьдесят шестом на встрече с читателями его чуть было не разоблачили… Отец Олег был свидетелем».
                Из разговора с А.А. Бологовым

     Экземпляр первой тетради своей рукописи я оставил и в библиотеке храма Александра Невского. Отец Олег тоже прочитал и был готов   встретиться. Но как-то всё было не ко времени.
    Юбилейный легкоатлетический пробег, посвященный семьсот шестидесятилетию победы на льду Чудского озера готов стартовать от стадиона «Машиностроитель». Немного простудился. Жаль, бежать не смогу.  Но на старт пришел, поболеть за ровесников. Последнее слово перед стартом произносит Отец Олег. Освящать и напутствовать  спортивные соревнования  - не в традициях православной церкви. Но получилось. И коротко и по-доброму. Старт. Через весь город, до Сокольей Горы, вокруг памятника Александру Невскому. Финиш на стадионе через час с небольшим. Отец Олег, отправив участников в неблизкий путь, сидит на стуле до победного конца. Победители не только те, кто первые, победители - все, кто участвуют. Скучать батюшке некогда, к нему то и дело подходят люди. Выбрав свободную минуту, подошел и я. Батюшка сразу вспомнил меня, как автора. Про подробности острой встречи в старом книжном магазине в семьдесят шестом году отец Олег рассказывать не стал. Сказал, что давно было и деталей не упомнилось. Про Игоря Григорьева суждение однозначное: «И смелый и порядочный человек был. Книжку стихов, которую он мне надписал с обращением, храню. В те времена  многие боялись даже рядом со мной стоять. Хорошее видеть надо и в доброе верить.»


                10. Запрос.

 «Все справки при нём…»
                про Ивана Виноградова
                «Неизвестно, когда и где
                он  был ранен…»
                про Игоря Григорьева

    «Санкт Петербург, Смольный, Архив Ленинградского штаба партизанского движения».
     Использовав старые связи, я неожиданно быстро получил ответ, и уже через пару недель держал в руках два листка - ксерокопии официальных документов.
   Учётная карточка:
«Григорьев Игорь Николаевич, 1923, Лен. Обл., Порхов р-н., д. Ситовичи, Русский, Чл. ВЛКСМ… с 23.01.1938 г., 6 ЛПБ, 10 кл., воинское звание: не имеет, военнообязанный, До войны: Учащийся. Дата вступления в партизаны: 12.08.43. Боец - разведчик. Из Плюссы, Лен. Обл. Был ли в плену или находился на службе у немцев (когда, где, кем): Не был - (почерком составителя карточки) Работал у немцев переводчиком при коменд. (см. листок) - (запись сделана позднее и другим почерком). Награды (когда, кем и за что награждён)…»

   Партизанская характеристика:
   «Григорьев Игорь Николаевич. Смелый и отважный разведчик, всегда проявлял храбрость во время боёв, а так же своим талантом на счет художеств… вдохновлял партизан (писал стихи, пьески, и т. д.)
Направлен ПРБ 36 бр. 5.3.44.»
- Комментарии излишни.

         Документы фальсифицированы позднее? Ходит и такая версия. Непохоже.
   Разнобой в подробностях в книге «Контрразведка» (с красным переплётом и золотом на корешке):
Стр. 237 «Контрразведка», это про первое ранение. «Расстрел на поляне»:   …не заметили, уполз в кусты…, позже Игорь Николаевич мне рассказывал более героическую версию: «скакал» на одной ноге, вслед стреляли из автоматов, попадали… (Не такой и безобидный немецкий автомат.) Затаился в кустах. В лес немцы не пошли. Кинули пару гранат. Не туда. Отлежался, пополз…
    Мне тогда казалось главным всё услышать. Пусть с неувязками, пусть с разнобоем, но я очень высоко ценил минуты наших редких встреч, сам факт общения. Главное - прикоснуться к истории, зафиксировать.  Уточнять и разбираться будем потом.
   «Неизвестно, когда и где он был ранен» - в спине следы не от немецких пуль, а от вил бывших односельчан, - и такое слышал.


                11. Юрий Куранов.

    К середине семидесятых стало ясно, что псковская писательская организация «вступает в новый этап», нужен новый руководитель. Кандидатура Куранова самая подходящая. Юрий Куранов, Игорь Григорьев пригласил его в Псков из Костромы. Родственники, и, говорят, влиятельные в Москве. Литературное образование. Молод, талантлив, честолюбив. Один недостаток. Пьет. Но кто из талантливых русских не пьет? Будущее назначение соответствовало и личным честолюбивым устремлениям молодого писателя.   Но Александр Бологов, учитель русского языка и литературы (или черчения?) в восьмой школе, молодой член союза писателей тоже считал себя достойным кресла председателя.
         Игорь Григорьев к тому времени уже не возглавлял писательскую организацию. Но «авторитетом пользовался». И известностью. Из-за известности всё, наверное, и началось. В определённые органы из Плюсского района пришло письмо. Как это бывший холуй и прислужник фашистов так удачно перекрасился в патриота и партизана? Видно, тем, кто интересовался, объяснили.  Но письма продолжали поступать, только теперь уже без подписи, анонимные.  Где следует, разобрались. Следы вели в псковскую писательскую организацию.   Знать надо Игоря Григорьева, чтобы понять причины его «бегства», точнее добровольной ссылки. Но об этом в поэме «Вьюга»  хорошо рассказал и сам поэт.
       У Юрия Куранова псковская биография не сложилась, выйдя из очередного запоя, уехал в Полисто, на озёра, потом и вовсе покинул наши края. Председателем писательской организации стал Александр Бологов.


                12. Александр Гусев.

       С поэтом Александром Гусевым после первой встречи в «Курсиве» сразу сложились простые и добрые отношения. Но когда я задал вопрос об Игоре Григорьеве, Александр Иванович сразу как-то потемнел: - Брось. Все они придумали себе биографии. - Кто они? - Мой вопрос остался без ответа.
       Позднее, лучше ознакомившись с творчеством поэта (начиная с его поэмы «Дом»), и его биографией, я понял. Сказано им  то, что думает, и думает тяжело. Игорь Григорьев был ему и другом и учителем и опорой в трудный час. Для максималиста, а у Саши Гусева натура именно такая, нет ничего страшнее очередного разочарования. Им, молодым, послевоенным,  воспитанным на категориях « свой - чужой, друг - враг, черное - белое», трудно было тогда понять поступок поэта, старшего товарища.  Раз всё бросил, уехал, значит, что-то есть? Казалось - поражение.
      Что-то действительно  было. Что бы понять это «было» до конца, надо очень хорошо знать и чувствовать время, уметь посмотреть на восприятие жизни глазами не торжествующего победителя, иногда и отсидевшегося в тёплом углу, но израненного, контуженного человека, инвалида. Враг не так страшен, страшно, когда сдают «свои».
      «Разделяй и властвуй» - это работает всегда. Сработало и на этот раз, друзей отделили друг от друга. Но, как ни странно, точнее закономерно,  даже в псковскую, пусть и фальсифицированную, но историю, Гусев и Григорьев вошли вместе: «Некоторые из них, местных поэтов тяжело переживали начало застоя…». Словом  местный автор вместе с редактором - заказчиком желали  унизить, приопустить. Получилось наоборот. Что Соколом в небе, что ужом на земле… Земля - она родная, своя. И именно «местность», приземлённость, узнаваемость делает тебя близким и понятным землякам, а значит - читаемым.


 13. Доктор и поэт

        В читальном зале  городской библиотеки на Конной до ремонта был особый уголок. Всё местное, более-менее новое о Пскове, Псковском крае, подарки от писателей и поэтов, не только Псковских, но и именитых гостей библиотеки. Когда работал в «Курсиве», забегал в библиотеку после работы, никогда не обходил стеллаж «местного значения».  Там и увидел впервые «Слово о полку Игореве» в новом переводе Леонида Андреевича Амелина. Прочитав, познакомился с автором заочно. Написал отзыв, в общем-то не очень восторженный, положил его в книгу и попросил  хозяйку читального зала Татьяну Всеволодовну Котову передать автору, что его ждёт послание. Получил и ответ. Так я и стал использовать библиотечную книжную полку в качестве почтового ящика.
          К стихам я не могу относиться снисходительно. Уж если в рифму, то будь добр быть на уровне требований техники. Когда увиделись и познакомились позднее, на очередной «Лире», как личность Леонид Андреевич, по крайней мере, сначала оказался для меня намного более интересен, чем как поэт.  Маленький, седой, в сильных очках, доктор Амелин похож на мудрого филина. Упорный, может и упрямый. Не каждый будет вот так, с похвальной настойчивостью, на пенсию врача, создавать и издавать свои книги. Тираж  минимальный - пятьдесят экземпляров. Большего автору не позволяют более чем скромные возможности семейного бюджета.
          Обанкротился «Курсив», пришлось мне сменить место работы. Расставшись с литературными иллюзиями, вернулся к работе по специальности. У энергетика предприятия случаются дела и в городе. С Леонидом Андреевичем встречаться стал даже чаще. Нет-нет, да и выделишь времечко, забежишь к пенсионеру, продолжающему трудиться, чиновнику - столоначальнику. Леонид Андреевич, несмотря на возраст почтенный, человек думающий, и не только за себя, с ясной головой и добрым сердцем. Доктор.  Всегда есть, чем обменяться, кое-что и обсудить.
        Игорь Григорьев для нас не просто объединяющая тема. Доктору Амелину приходилось осматривать, консультировать и лечить поэта. (За хирургом доктором Амелиным было решающее слово когда уже в далёких пятидесятых комиссия устанавливала Игорю Григорьеву вторую группу инвалидности.)
- Когда и где он был ранен? - Запущена и гуляет грязная сплетня, что все ранения поэта уже послевоенного времени: якобы Плюсские земляки посчитались с бывшим немецким холуем, хорошо поучили, дубьем, кольём, ногами, вилами, да не добили…
    Суждение доктора в отличие от слухов и сплетен для меня авторитетно: огнестрельные и осколочные ранения врач и хирург не спутает ни с чем.  И по времени они явно не единовременны. Важен и дух человека. Пусть не безгрешен был поэт,  алкоголик, как многие, прошедшие испытания военным лихолетьем, у кого нервы - не верёвки, в семейной жизни непостоянен. Но патриот, и не трус. Русская широта натуры. Не может от нечистого идти такая добрая энергия…

         Новая книга Леонида Андреевича. «Псков - Слово о полку Игореве» (ПГПИ им. Кирова, Псков, 2002), издатель постоянный.  Тираж - те же пятьдесят экземпляров. Открываю с предубеждением. Много  в предыдущих поэтических творениях автора от дилетантизма. Да и неустанно пропагандируемая Леонидом Андреевичем «нехищная сила» очень смахивает на изобретение очередного идеологического велосипеда. Повидал я на своём веку изобретателей и от религии и от политики. Может проще и доходчивее будет, если чаще повторять и вдалбливать в сознание не обременённого интеллектом большинства банальные прописные истины. Но многим нравится свеженькое. Пусть будет «нехищная сила» или сильная нехищность. Лишь бы доходило.
    Знакомство с книгой начал не со «Слова», которое только выиграло, будучи представлено в виде сценария фильма. Стал читать поэму - легенду о Пскове, о наших космических пращурах и не смог отложить книгу, пока не перевернул последнюю страницу. Что-то удивительное. Увлеченный ходом сюжета, я не отметил ни одного чисто технического недостатка. Специалисты, критики, конечно, найдут. Но это уж тот случай, когда ради содержания приемлемы все формы. А содержание заслуживает особого внимания и тиража поболее, чем сигнальные пятьдесят экземпляров. Остается пожалеть, что мои личные финансовые возможности не позволяют быть меценатом или, как сейчас более принято говорить (не люблю новых слов) - спонсором. Дай Бог здоровья автору. Силы  духа и энергии у него не меньше, чем у некоторых молодых,  хватит на многое.

14. Иван Васильевич
                Мастера и Ивана … свела сама судьба…
                М. Булгаков, «Мастер и Маргарита»
   Мартовская «Лира» в библиотеке на Конной. Настроение упадочное. Идти не хочется. Но сегодня «Лира» представляет «молодого» поэта Ивана Иванова. В последний момент собрался. Чуть-чуть припоздал, это и к лучшему. Присел в уголке. Как раз заканчивается вступление-представление. Поднимается автор, оглядывая зал, кивает мне, и я понимаю, что не идти было нельзя.
   Иван не оратор, но когда он начинает читать свои стихи, всё в нём как-то меняется. Пропадает некоторая, часто свойственная большим людям неуклюжесть, стеснительность. Перед нами человек, который говорит, о том, что волнует, и не только его. Он интересен умеющим слушать и думать.  Есть поэты как бы от формы, от рассудка. К таким легко и рано приходит правильность, академичность. Они хорошо и быстро усваивают, как сказать, чтобы было «красиво». Есть поэты другого склада, чувственного, от жизни, биографии, от содержания. Сначала впитывают впечатления, появляется стремление высказаться, остановить мгновение, выразить чувства, для начала хотя бы для себя, потом поделиться наболевшим. Есть, «что сказать». Форма, умение «как сказать», приходит к ним, позднее, но простота и искренность, которых часто изначально нет у первых, у вторых остаётся.
     Я  познакомился с Ваней в конце шестидесятых. Вечерний политех. Что такое студент заочник? А если ещё и спортсмен, считай профессионал? Вечно бегом. В шесть утра подъем и зарядка - маленькая тренировка на стадионе, к восьми на работу. Вечером кросс, штанга, и, в институт. На третий этаж после нагрузки поднимаешься с трудом. Две пары лекций.  Борьба за знания, часто и борьба со сном. В выходные «длинные» тренировки и читальный зал, курсовые, контрольные, подтянуть, что не успел за неделю. Но молодость интересна избытком сил и оптимизма.   
      Ванечка появился в группе курсе на втором. Вид сугубо деревенский. Большой, но как бы стесняющийся своего роста, скромный, тихий, деликатный. Такое чувство, что ещё не освоился до конца, присматривается. Встретил его и на заводе. Иду по пролёту цеха, навстречу мужик в спецовке. Пошатывается, закопченный, глаза слезятся, но, кажется, смотрят, обошлось... Только что «схватил зайца». Оказывается, Иван электриком в сборочном цехе.  Я сразу после школы сел за конструкторский стол. Вроде бы карьерно, но рабочей закалки не прошел, и некоторая зависть, как говорят, в хорошем,  белом смысле, скорее от  уважения, к человеку конкретного труда, осталась.
     В институте мне часто приходилось пропускать занятия: командировки, сборы, соревнования. Приезжал - надо догонять, форсировать.  Трудновато было бы без поддержки товарищей. Но на выезде, в Ленинграде, на лабораторных, семинарах, при подготовке курсовиков и контрольных и я был полезен. Соображал быстро и неплохо, несмотря на отлучки, входил в команду лидеров, молодых, необременённых семьей, тех, кто начал учебу сразу после школы. Старики, те, кто постарше, большинство уже семейные, при должностях  тоже поспевали, идя вслед за первыми. Так и учились, помогая друг другу. Иван занял место где-то в серединке группы. Учеба давалась ему не очень легко, но трудолюбия и добросовестности не занимать. Был в группе ещё чем-то похожий на Ивана мечтатель, Гена, он даже работал в кукольном театре, совсем  «не от мира сего». Добил институт, защитился, в конце концов, но инженером так и не стал. У Ивана, наоборот, чувствовалось в характере, что-то основательное, как бы от земли. Но часто поражала в нём какая-то простота (которая, как говорится, хуже воровства). Идём как-то в Питере из института домой, через площадь. Ванечка метров на пятьдесят впереди, один. Подваливают к нему двое. Ускоряюсь. Не успел, уже отошли. - В чём дело? - Да вот, пятьдесят копеек попросили. - Дал? - Дал. - Зачем? - Но ведь им надо… - Иван, это они у тебя, такого большого попросили, с мелкого они просто вытрясут. - Об этом я не подумал…-  И, правда, в чем в чем, а вот в трусости Ивана не упрекнёшь. Просто, Крестьянин, Христианин… Душа такая. Редкая ныне.
      В семьдесят втором, по осени, уже на шестом курсе Ваня удивил, пригласив меня на свою свадьбу. Неожиданно. Я тогда ещё совсем зелёный был. Девчонки, конечно, внимание обращали. И я на них посматривал. Но на что-то серьёзное просто сил души уже не оставалось. Спорт, учеба, работа… Невеста Ивана, Татьяна, статная, красивая по-русски. «Славянка». В такую грех не влюбиться. Ай да Ванечка, как же он успел.
      Восьмидесятые. Перестройка. Многих увлек свежий ветер. Перемены были нужны. В заводской малотиражке «Энергия» появилась статья Ивана. За демократию. Наивно, но искренне. Я к демократии относился более сдержанно. После службы на флоте, когда работал в военной приемке, я начал понимать, что наши проблемы обусловлены не только и не столько техническими и политическими причинами, но более - нравственными. Слишком мы привыкли ко лжи. Многое в понимании дал мне  вечерний университет Марксизма - Ленинизма. Название громкое, но преподавали там люди не худшие, не бессовестные. Сначала, чтобы уклониться от преподавания в системе комсомольской учебы, я подковался по международным отношениям, потом, уже за компанию с женой, её тоже послали учиться, чтобы не ждать и  не встречать по вечерам, отходил  и на философский факультет. Два диплома с отличием и сейчас лежат в ящике с ненужными документами. Не скажу, что зря потерял время. В политехе эти предметы казались если не скучными, то какими-то второстепенными. А зря…
     После ВУМЛ я собрался подавать документы в заочную ВПШ, но состоялся интересный и откровенный разговор с бывшим в то время директором университета Адамом Николаевичем Еремичем. - Зачем Вам это надо? - Такой вопрос почему то стали довольно часто задавать мне позднее по жизни. - У меня концы с концами в теории не сходятся… - А у кого из думающих людей они сходятся? После ВПШ они у вас ещё больше разойдутся. - ?? - Есть специальные рекомендации ЦК, кого брать, кого не брать в ВПШ. Таких, как вы - не брать. - ??? -  Кто выйдет из ВПШ? Очередной диссидент, и что совсем не годится - с русской фамилией. Зачем? Работайте, читайте лекции, учите людей. Вас слушают, уважают. Вы уже достаточно подготовлены, чтобы дальше во всём разбираться самому.
       Сахаров, Солженицын, Николай Амосов, Дмитрий Лихачев, Лев Гумилёв, самый сильный человек планеты и талантливый писатель Юрий Власов, рано ушедший Иван Ефремов - у нас не было недостатка в совестливых пророках. Заботил общий ход развития, какое-то скольжение в сторону безнравственности. Мы продолжали лгать, лгать, прежде всего, самим себе, когда, казалось бы, лгать ну никак уже было нельзя. «Лев точит когти», «Лев готовится к прыжку», «Лев прыгнул» - статьи - предупреждения Александра Гурова о наступлении организованной преступности в «Литературной газете» уже ничего не могли изменить.  Система разлагалась.  Предложенная в качестве политической панацеи демократия - это только лозунг. Неотвратимо надвигалась революция лавочников и уголовников. Я твердо усвоил постулат о власти от апостола Павла: «Всякая власть - от Бога есть». Каждый народ, в конечном счете, достоин тех правителей, которых имеет. Каждый правитель, в силу слабостей человеческих своих, прежде чем согрешить над народом своим, задает себе два вопроса: поймут ли? Ежели не поймут, то второй вопрос (Простят ли?) обычно и не задается.  Но веру, если уж не в народный ум, то в какой-то охранительный групповой инстинкт, я в себе сохранял, верил в необходимость и, самое главное, возможность  служения народу, честного, бескорыстного. На то мы и служащие. Об этом  и написал тогда свой очерк. Ошибались мы оба, и я и Ваня.
      В восьмидесятых, когда вместе работали в СПКТБ, уже после первой публикации в сборнике «Звенья», на которую Иван решился, считай, под сорок лет, он познакомил и меня со своими стихами. Толстая рукописная тетрадь. Не всё, точнее мало что запомнилось. Я к поэзии отношусь очень жёстко. Стихов посредственных не должно писаться. Не стоит засорять мир языка. Но несколько стихотворений Ивана в душу запали.
      Игорь Григорьев относился к Ивану по-другому. Меня ещё тогда поразила и удивила готовность и редкое желание старого поэта работать с каждым начинающим, в котором он видел «Божью искру таланта», обсуждать и править без конца, нянчиться и восхищаться каждой удачной строчкой.
 - Пиши. Работай. Есть дар. Будешь работать - будут стихи стоящие. - Помню, сидим как-то.  Игорь Николаевич говорит: - Ребята! Не понимаю я вас. Можете писать, и хорошо писать. Люди часто и без  таланта одними локтями себе дорогу пробивают, а вы как пыльным мешком стебонутые, всё сомневаетесь. Злее надо быть. И не ради себя, ради справедливости. - Поэт искренне считал, что мастер слова - самая важная специальность. - Игорь Николаевич, а вы? - Учить, признаться, легко. У меня и самого-то печататься не очень хорошо получается…

      Май девяносто первого. Накануне отъезда в Крым. Казалось, насовсем. Сдал дела на заводе. На прощанье, в дорогу Иван надписал мне одно из запомнившихся стихотворений, «Совет»:
                Говорил мне седой старик
                (Мы грузили навоз на морозе):
                -Лучше в школе учись-ка, мужик.
                А то будешь всю жизнь в навозе.
Я исполнил совет старика.
Я учился, учился, учился,
Я учился до тех пор, пока
На заводе не очутился.
И теперь, средь станков и машин
Жизнь моя, и на полном серьёзе
Говорю, что дошёл до вершин…
А вот думы мои о колхозе.
 И во мне зарождается крик,
 И дрожат словно в страхе колени.
 Тыщу раз прав был добрый старик.
 Но душа - ведь её не отменишь.

    Свои, местные поэты, если даже не классически академичны, выигрывают и современностью и узнаваемостью. О чем бы человек ни говорил, в конечном счете, он говорит о себе, о волнующем, о наболевшем. Проблемы и боль у нас общие. Земляков, местных, своих легче понять и принять, ради узнаваемого, не замечать чисто литературных огрехов.

   Январь девяносто седьмого. Снова в Пскове. Пока безработный. В киоске книжечка стихов «Славянка». Автор Иван Иванов. Купил, прочитал. Через пару месяцев встретил в автобусе Ваню. Он куда-то очень спешил. Но, поговорили. Работает в издательстве, мастером-наладчиком. Казалось тогда, это престижно и основательно. Никак не думал, что ровно через год, я приду в «Курсив» на место Ивана Васильевича.

   «Иван Васильевич не меняет профессию» -  Очерк под таким названием я написал и хотел опубликовать на пятидесятилетие Ивана. Но, не получилось. Газета «Вечерний Псков» после августовского дефолта доживала последние месяцы. Обстановка, как всегда в таких случаях, нервозная. Разбирая завалы в подвале издательства, обнаружил заброшенный пакет с книжками. «Люблю, люблю». Книжка издана в девяносто пятом. Первая книга Ивана? Не удержался, пару штук прихватил. Читаю. Редактор Виктор Васильев. Почему не Игорь Григорьев? Редактора в книге не чувствуется, сыро. Фамилия Виктора заняла место в книжке  скорее по должности, как главного редактора издательства. Он сам мне потом говорил, что книжка вышла слабоватой. Компромисс…  Но, иначе первой книги Ивану ещё долго было бы не увидать. В две тысячи втором, когда Виктора Васильева уже не было в живых, другой Виктор Васильев - Торопчанин передал Ивану через меня экземпляр первой книжки его стихов с собственноручной правкой Игоря Григорьева.  Это была ревнивая, но основательная работа настоящего поэта, учителя и редактора. Игорь Николаевич, отредактировав экземпляр уже изданной книги, ждал Ваню, ждал до последнего дня. Но не дождался…
      В «Курсиве» в старой подшивке «Вечернего Пскова» я нашел и газету с поэмой Ивана на столетие «Электромаша» «Мой ПЭМЗ». «Боль человека…  Не та боль, которую испытывает человек на больничной койке. Это привходящее, независимое от него. Здесь есть панацея - врач. А если человек испытывает боль от одного своего взгляда на окружающий мир  - какой врач поможет?…» - маленькое предисловие главного редактора «Курсива» Виктора Васильева говорит и объясняет многое. Поэма слегка помпезна. По форме - ода. Кончается надеждой на скорое возрождение:          
                Мой ПЭМЗ….
                Он возродится
                И будет жить из века в век
                Родной завод. И устремится
                К нему рабочий человек.

      В жизни всё сложнее. Наш завод, в который верил Иван,  продолжает влачить жалкое существование, да и «своим» мы его называем скорее  только по доброй старой памяти.  Контрольным пакетом акций владеет гражданин из Штатов господин Мозер. Ни Ваня, ни я на заводе не работаем, семьи надо кормить. Но поэт - не всегда аналитик, пишет, как чувствует, живёт, пока верит. Надежда. Она остается…

      Ивана Васильевича, моего предшественника, помнили и любили в «Курсиве». Но тогда, с пятидесятилетием, поздравили стандартно, объявлением в «Вечернем Пскове», без очерка.  Виктор болел. Без «хозяина» очерк не прошёл.  Прихватив десяток газет с объявлением - поздравлением и неопубликованную рукопись, после работы я забежал к Ванечке. Даже в день рождения он ухитрился задержаться на работе. Главный энергетик завода, тогда на ЖБИ, где он работал, более-менее платили зарплату, - должность хлопотная. Заново познакомился с женой Ивана Татьяной. Я и видел то её до этого дня всего один только раз, на свадьбе. Пока старшие готовились к приёму, пообщался с наследниками.  Дети - отражение родителей, истинное. Маскируйся, притворяйся, но яблочко от яблони…  Со старшей дочерью, Леной мы оказались в некотором роде коллегами. Окончив политех, она осталась в институте. Преподает и занимается САПР - системами автоматического проектирования. Работает, и успешно, над диссертацией, без пяти минут кандидат (в 2002 Лена, Елена Ивановна защитилась).  Сын Ивана тоже собирается в политехнический институт.
      Простое русское застолье. И, конечно, стихи. Отношение к Ванечке по-домашнему тёплое. И восхитительное и снисходительное, но с уважением: «Наш поэт»…

     Прочитал «Деревню» Ивана Бунина. За эту повесть писателю присвоили звание академика русской словесности. И «Суходол». Впечатление тяжелейшее. Картина беспросветная.  Бунин написал свои повести сто лет назад. Мастерски, правдиво и натурально, оттого и щемяще больно, отобразил писатель тёмную сторону жизни русской дореволюционной деревни, практически не показав светлых её сторон. Вырождающееся послекрепостное дворянство, не нашедшее своего пути крестьянство.  Мне почему то ближе суждения старших современников Бунина писателя Эртеля («Гарденины»), профессора Энгельгардта, агронома, народовольца, публициста, сосланного царем из столицы:
« …и если есть в русском крестьянине какой то загад, то, несмотря ни на что, в первом поколении он выйдет из нужды, во втором поколении он уже купец или заводчик, в третьем поколении случаются офицеры и священники, и писатели и люди науки…» Путь есть. Это, как никогда важно помнить и сегодня, вопреки течению жизни большинства, которое, не только крестьянства нашего  касается,  пока или не имеет или не поняло своего «загада».
   Ничто не берётся из ниоткуда.  В наших устремлениях, достижениях и неудачах не только наша заслуга, но и тех, кто нас родил и вырастил, направил на путь жизни, дал  первый толчок. Жизнь - серьёзная игра. У всех вроде бы конец один, предрешённый, но столь много вариантов между началом и концом. Во имя отца и сына живём мы на этой земле…  Генетический и культурный потенциал накапливается из поколения в поколение, может и наоборот растрачиваться, вплоть до деградации. Независимо от точки начального отсчета.  Ошибочно, эту точку считают только по шкале чисто материального благополучия. Может и поэтому, к сожалению, ниспадающая кривая сначала духовного, потом и физического вырождения наблюдается в наших семьях уж больно часто.  И я радуюсь, когда встречаю нормальную семью, где сохранены любовь и уважение друг к другу, где для детей родители отнюдь не отживающие свой век «предки», не «шнурки в стакане».  Связь времен между поколениями не потеряна. Значит, жить будем.

    Прошло три года. Иван стал членом союза писателей. А настоящим поэтом, возьму на себя смелость утверждать, он стал задолго до официального членства. Книжек стихов стало пять. Из книги в книгу стихи всё сильнее. «Татьянин день» последняя книга лирики, посвящена жене. Тридцать лет рука об руку. Книжки не толстые.  Объем написанного и изданного сейчас не самое главное.
   Как-то, глядя на Ванечку, припомнился мне другой поэт, тоже Иван из Булгаковского «Мастера и Маргариты», большой, тихий, деликатный, но, в конце концов взбунтовавшийся, посаженный в клинику. У нашего Ивана, в отличие от Булгаковского, крепкие корни и надежная опора. Его Душа болит. Но он не взорвётся как Иван Бездомный.  Его тихая боль, его любовь отливаются в строки его стихов.  «Не за себя, за державу обидно…»

               

                15. Владимир Альфредович Шульц

                Есть люди, способные на сотрудничество, есть стремящиеся к соперничеству, есть и такие, которые приспособятся в любой ситуации, не упустят «свой интерес», извлекут собственную выгоду. У них лучше всего получается использовать ближнего. И хорошо, если свой интерес у них  совпадает с общим.

   С Владимиром Альфредовичем Шульцем знаком уже более четверти века. Срок. Сначала городские клубы и группы здоровья. Будучи сам активным спортсменом, мастером спорта, про них я только слышал. Позднее, став «спортивным инвалидом», искал способы восстановления физического и душевного здоровья, не одну сотню километров пробежал с Псковскими «Барсами» из клуба любителей бега, который тогда возглавлял Шульц. По возвращении из ближнего зарубежья судьба свела и на поэтической «Лире». Оказывается Альфредыч ещё и поэт…
   Во многом  «благодаря» амбициям неугомонного и эгоцентричного Шульца «Лира» и распочковалась, разделилась, может и к лучшему. Многих усилий стоило пригасить страсти, направить энергию в конструктивное русло. Нет худа без добра. Сегодня в,  Пскове два клуба любителей поэзии, две «Лиры», не повторяющих, но дополняющих одна другую. И, действительно, немало и таких, особенно из относительно свободных особ пенсионного возраста, не в укор им подмечено, которые стараются не пропустить ни одного собрания -заседания клуба, ни в библиотеке на Конной, ни в центре семьи на площади Ленина у Шульца.

    Я не мог обойти Владимира Альфредовича, и получил от него отзыв на рукопись первой тетради.
              « от В.А. Шульца
                Пожелания и замечания:
       1. Надо определиться с жанром. Что это? Повесть, рассказ, воспоминания, размышления, автобиографическая форма или что-то другое?
       (Скорее всего,   «что-то другое»)
       2.        Всё написанное делится на 4 части: а) Политология - раздумья; б) Крымская эпопея;
           в) Григорьевская тема;  г) О писательской организации.
    Две темы - надо отбросить напрочь - это дело специалистов. Особенно по писательской организации. Ты же не зам главы (администрации) области по социальным вопросам (Но зато профессиональный системотехник  и  политолог. И русский человек. – автор).
Оставить две отдельных темы. Крымская - надо ещё набрать побольше интересных фактов, наблюдений и литературно обработать (Мне не надо набирать. Я это пережил). Главное - Григорьевская тема, тем более, что у тебя есть его личные письма. Хороший образец - статья Е. Родченковой в «Новостях Пскова» за 16 января («Целую руки твои, поэт») - прекрасный пример - почти эталон того, что тебе надо написать (зачем писать, если уже написано?). Обрати внимание на язык - образный, интересный, тёплый, мягкий и т.д.
   Я удивлён, что ты не знаешь, кто организовал и провёл юбилейный вечер Григорьева, и сколько это стоило нервов и сил, не знаешь, кто подал идею и лично, до болтов в стене сделал памятную мемориальную доску. Кто подготовил стихи и внёс 3 тысячи рублей за книгу, которая вдруг стала называться «Любимая - любимой остаётся» (Первоначальное название «Мне сердце беречь не дано»), и кто подал идею сделать эту книгу - даже не заметили ведь юбилей то - 75-летие!    Безымянные люди раньше были, а сейчас-то почему не назвать, кто это дело всё организовал. Подумай!
    Если о Григорьеве (а может лучше о Шульце?) подготовить хороший отредактированный материал, то отдай лично гл. редактору «Новостей Пскова», твоему однофамильцу В.Н. Васильеву. Он тоже преданный «Григорьевец» (я так себя никогда не назову) и, видимо, им будет надолго. 
    Ну, и чтобы быть на подступах к писательскому ремеслу - надо много читать, много наблюдать, уметь видеть интересное для многих. Ну, и шлифовать, шлифовать язык, предложения, обороты, уметь внести образность, фольклёр (всё таки, лучше фольклор) и много-много другого. Но, вообще, приятно, что бывший спортсмен хорошего уровня обращается к словесности, литературе. Это в любом случае - обогащает!! (Далеко же мне до «подступов».  Но это и читать лестно, почти как в своё время Юрию Власову от  московских литературных чиновников: «Не лезь к нашей кормушке».)               
                С уважением, Владимир Альфредович Шульц, 20. 01.2001 г., Малые Гоголи.
… кстати, Игорь Григорьев был у меня в «Лире» 5 лет, и, лично, я с ним дружил и часто у него бывал, даже продукты носил (особенно сахар в мешках)».

    В ходе своих исторических исследований, увидел, что я  не единственный, кто решил покопаться в прошлом поэта. Вопросы другого, адресованные в определённые органы, были поставлены, как говорится, «в лоб»: «Был ли Игорь Григорьев кадровым разведчиком и подполковником КГБ?» и т.п. Ответ был получен также определённый: «Не был, не значился, в списках не числился». На этом исторические изыскания В.А. Шульца (а, может, это был и не Владимир Альфредович) и закончились.
     Где-то в девяносто первом, Игорь Николаевич, увлекшись, со значением и намёком на большее, говорил, что КГБ его сейчас поддерживает, помогает. Как раз тогда вышла первая книжка о псковских разведчиках с очерком о Плюсском подполье «Зажги вьюгу». На стене в комнате поэта висело широко сейчас известное фото. Гимнастёрка покроя военных лет, четыре нашивки, две желтых, две красных (впрочем, на черно-белом фото не видно), одинокий орден Отечественной Войны. Если бы числился, планок, хотя бы от юбилейных медалей, было бы много больше…


                16. Алексей Полишкаров

       При одной из встреч Виктор Иванович Васильев (Торопчанин), достал из стола небольшую  книжку тетрадного формата. Алексей Полишкаров, «Слово о капитане Игоре», Санкт-Петербург, 1998. Сдано в набор 12.12.98, значит уже после памятного юбилейного вечера. Тираж - всего 50 экземпляров (первый завод, второго, может быть, и не было).
     Очень хорошее вступление Вячеслава Кузнецова, заместителя председателя Санкт-Петербургской организации Союза писателей России, знакомящего нас  с биографией автора, инженера - «Электросиловца» (во многом - моего коллеги), и поэта. С интересом и немалым прочитал и не один раз перечитал поэму - «Славень о капитане Игоре». Прочитал и прозаический эпилог, написанный через два года после смерти Игоря Григорьева.
    Меня не покоробило сравнение Игоря Григорьева с Рихардом Зорге и Николаем Кузнецовым, причём не в пользу последних. Вспомнились слова казахского поэта Олжаса Сулейменова: «Возвышая степь, не унижай горы». Поэт, он и есть поэт. Чувству простителен перебор. Но проза требует точности, управления рассудком. Мы вместе на вечере слушали отставного чекиста В.В. Кириллова. Бывшего, кажется, капитана, воинское звание на вечере не объявили, пенсионера. Но не бывшего, как пишет Полишкаров, начальника псковского КГБ. И только Полишкаров услышал из его уст, и написал в своей книжке, что Игорь Григорьев «был награждён многими орденами, что он был на службе ФСБ в звании полковника…» Перебор…
     Не знаю, может книга рассчитана на несведущего Питерского читателя, хотя вряд ли, просто автор, скорее всего, увлёкся… Ударившись в «художественность», так легко уйти от правды. И, может быть, хорошо, что вышло всего пятьдесят экземпляров книги, «второго завода» не последовало. Ложь - она всегда ложь, и вольно-невольно, но служит лжи, даже если и «во славу». 

                17. Дочь поэта

      На «Лире», посвященной памяти Игоря Григорьева представляют дочь поэта, Марию Игоревну Кузьмину. О дочери поэт не упоминал. Крупная, в отца. Моложе Григория. Сходство есть, но, только сходство, не похожесть. Начала говорить, сначала в прозе, потом и стихи. Стиль немного богемный, не старается «выглядеть», казаться, естественна, проста, но не глупа. И самое главное, не стороннее восприятие мира и людей вокруг себя. В словах та же отцовская боль…
      Через пару недель в руки попала газета «Псковский рубеж». В ней опубликовано письмо:
   «20 января 2002 года я приехала из Петербурга в Псков на творческий вечер памяти моего отца Игоря Григорьева. В наше время, когда процветают бандиты, купцы, лохотронщики и кто угодно, только не поэты, проведение таких мероприятий уже большое событие из-за своей нетипичности.
   Весь следующий день я гуляла по Пскову и пришла в ужас, - сколько нищеты, грязных, обездоленных людей вокруг. Побывала и в благотворительной столовой.  Чрезвычайно благодарна Маргарите Фёдоровне Магдюк за то, что она мне продемонстрировала лица «низов» и «бичей» общества. Они до сих пор стоят у меня перед глазами. Воспоминания о запахе прокисшей пищи долго не давали заснуть. Не забыть мне и молоденьких раненых солдатиков у военного госпиталя, которые стреляли «рублишко на курево». Сколько страданий, сколько бед вокруг нас. Всё дорого, дороже, чем в Санкт-Петербурге.
    Ни я, ни мой отец никогда не состояли в КПСС. Но сейчас мне хочется процитировать строчки его стихов:
               В том строю, - не признавал я многого,
               В этом строе - отрицаю всё».
    Мария, как человек с сердцем, открытым чужой боли, увидела наше, больное, непарадное. 



18. Сын

                Во имя отца и сына
                творим мы доброе на этой земле.

    Экземпляр распечатки первой тетради повести, как первому редактору отнёс Светлане Молевой. Светлана Васильевна, прочитав, в целом одобрила. Куски, посвященные Игорю Григорьеву, ей понравились. В 2003 году, на восьмидесятилетие поэта, сказала она мне, Гриша Григорьев собирается выпустить книгу избранного Игоря Григорьева и об Игоре Григорьеве. Отрывки из моей повести займут в ней место и будут небезинтересны.
     Со времени знакомства с первой книгой Светланы Молевой по проблеме «этруски - это русские» я пытался, но безуспешно, найти первоисточники - книги профессора Гриневича, и всё, что можно по этой теме. Светлана Васильевна дала мне на время не только книгу Гриневича.  В подарок я получил с автографом и вторую её книгу «Единородное слово» Издательство «Отчина», тираж 300 экземпляров.
       Есть в литературе слово «плагиат» есть и «популяризация». Прочитав и сравнив книги Гриневича и Молевой, я отдал должное Светлане Васильевне как мастеру слова и талантливому последователю и популяризатору идей Гриневича. Но вопрос в моём сознании остался открытым. Примерно, как и с идеями другого профессора, даже академика А.Т. Фоменко, изобретателя сенсационной «новой хронологии» Смелая гипотеза, точнее, утверждение, с опорой на математику и астрономию, что мы неправильно ведём счет времени.
    Надоедать своими соображениями и предположениями не очень здоровому человеку я не стал. За три года со времени первой встречи Светлана очень сдала. Кроме того, и по проблемам в писательской организации, её истории, её настоящего, несмотря на, казалось бы, одинаковые оценки по фактам, мы оказались на разных позициях. Зависимость, - и Молеву,  и Михаила Устинова трудно назвать абсолютно свободными авторами, -  заставляет их быть осторожными.
   Что-то мне подсказало, что сын поэта Григорий Григорьев очень не скоро увидит мою повесть.
    Ещё через полгода, изрядно пополнив объём написанного за счет второй тетради, основательно ознакомившись с деятельностью Псковского отделения МИРВЧ, не без интереса прочитав вышедшую в девяносто первом году, но попавшую мне в руки уже в «новое» время, Гришину книгу «Накануне чуда», я решил, что готов к  встрече с сыном поэта.
    Первая суббота месяца в Псковском медицинском училище. Только что закончился подзатянувшийся приём. Григорий Игоревич выглядел очень усталым. Я передал Грише распечатку своей повести, копии партизанских документов отца, которые, по его словам, он увидел впервые. Вместе с визиткой Григорий Игоревич надписал мне книжку - последний выпуск сборника его института «Исцеление словом». Встреча была недолгой.
    Виктор Васильев был прав. Всего лишь десять лет разницы между нами, но Гриша, по сравнению со мной - это «поколение следующее».
      



                19. Родники
 
     Во время первой встречи на «Лире», в девяносто восьмом, посвящённой памяти Игоря Григорьева, я даже подумать не мог, что писатель и поэт Виктор Васильев,  щедро даривший мне свои книжки, станет  моим частым собеседником и старшим товарищем. Виктор, один из последних друзей Игоря Григорьева, кто был с ним рядом до самого конца. Один из первых, точнее первый из Псковских алкоголиков, нашедших избавление от объятий лукавого змия с помощью Гриши Григорьева, Виктор Иванович своей последующей работой в Псковском центре МИРВЧ способствовал исцелению от тяжёлого недуга сотен, если не тысяч Псковичей. 
    Один из неравнодушных не только свидетелей, но и непосредственный участник истории Псковской писательской организации, «новейшей истории» - истории времён застоя, перестройки и псевдореформ, Виктор Иванович и просто интересный человек.
   Я оказался и соседом Виктора Ивановича по дачному кооперативу. В конце восьмидесятых, перед отъездом в Крым, приобрели мы задёшево пустующий участок в Мирном около Гоголей. Сейчас это в черте города. Мама, отчим, брат. Деревья подсадили, домик поставили. По возвращении, оказалось, есть, где и лопату в землю воткнуть. В наше время всё отвлечение, и поддержка.
   Виктор - один из немногих, самодеятельных смотрителей и устроителей дачного родника. Ещё лет сорок назад, возвращаясь на лыжах из Кисловского дальнего леса, где проложена трехкилометровая тренировочная трасса - лыжня, лыжники и гребцы часто сворачивали к роднику, бьющему из под крутого песчаного берега ручья по названию Козляевка, разделяющего Корытовский и Кисловский лес. Потом в лесу  начали строить дачи. Кто-то привёз колодезное кольцо.  Родник окультурили. Сейчас у родников, теперь их целых три, обычно очередь. Дачники с вёдрами, горожане, пешком, с автобуса с сумками и рюкзаками, на колёсах, с вместительными канистрами. Попробовав чай на родниковой воде, уже никогда не захочешь портить заварку на водопроводную. Да и «новые русские» быстро поняли, что лучшей воды для производства палёнины в окрестностях Пскова нет. Серебряный родник.
    Устроителей у нас маловато, больше пользователей, не всегда разумных. Да и понятно. Народ мы молодой. Гадим ещё часто под себя, как дети малые, неразумные. Грязь в подъездах домов, грязь вокруг дач, грязь и вокруг родников. Приезжают за водой, молодые, но часто уже с «целлюитными» тяжёлыми затылками, иногда и на крутых иномарках, тут же из машины выбрасывают пакеты с домашней грязью, с дачными отходами.
    Сколько камней, круглых гранитных булыганов, Виктор притащил из лесу, чтобы благоустроить родники. Про время я уже не говорю, у пенсионера, Виктор Иванович уже давно вступил в почтенный возраст, счёт времени другой.
   Приглашает Виктора сосед по даче в баню. Парятся, поддают. - Откуда у тебя камни такие знатные? - Да вот. Один дурак на родники всё таскает. Я немного и призанял.
    Не стал Виктор говорить, что этот дурак был он. Камни носить не перестал. Но в баню к соседу больше не ходил. И дачу его стал обходить стороной, чтобы лишний раз не встречаться.
   У родника появился очередной камень, килограммов за сто. Гранитный валун. На поверхности во весь камень жильная кварцевая буквица «х». Для Виктора - знак Христа. С помощью кольев и слег скатывал он камень в одиночку вниз по ручью, до родника. Смеётся:
     -   Уж этот никто не утащит.
     Кто-то сдал воду на анализ в санэпидстанцию. Вода отменнейшая. Кто-то привёз священника. Родники освятили. Всерьёз подумываем поставить крест на горке у входа. Виктор сомневается:
- Всё равно, найдутся уроды. Гадить не перестанут. И над крестом надругаются.
    Отец Владимир из Любятовской церкви другого мнения:
      - Крест, даже поруганный, своё доброе дело делает.
     Выходец из русской деревни, рыбак, охотник, Виктор с природой на ты. Не в смысле покорителя и преобразователя, но в смысле доброго и мудрого пользователя и хранителя. Я не раз замечал, что сентиментальные люди на практике бывают часто и безжалостны и жестоки. Далеко ходить не надо. Вспомним нашего вождя. Своими руками он и курицу не обидел, может быть. В Шушенском по весне, говорят, охотился. Не Дед Мазай. Зайчиков не жалел. Хотя про лисичку из школьной хрестоматии рассказ помнят все. А вот когда сорок тысяч попов приговорили в голодном двадцатом как бы за то, что со святыми вещами не хотели расставаться, вождь сказал: «Мало. Надо больше». Конечно, это политика, не до сантиментов.
   Адольф Шикльгрубер. Мальчик как мальчик. В четырнадцать лет попал на бойню. Впечатлился. На всю жизнь вегетарианцем остался. Зато мяса накрошил…
    Настоящий охотник, он не сентиментален, как и настоящий солдат, но никогда не нагадит, не наследит, не намусорит, не убьёт лишнего.
     Книжки Виктора, сначала тоненькие, по самому дешёвому варианту, за свой счёт, затем потолще, - появился «спонсор», - в твёрдой лаковой обложке. Тиражи триста, от силы пятьсот экземпляров. Стихи, проза. Природа, человек. Виктор осознаёт, что он не бестселлеры пишет. Охотников маловато на серьёзное чтение. Да и кого из местных, Псковских сейчас широко читают? Главное, чтобы было. Время покажет. А пока Виктор не продаёт, дарит свои книжки Псковским читателям. И я у него, как и у Игоря Григорьева, «где то в списке». Соседи по даче знают своего поэта. Знают и многочисленные благодарные коллеги - пациенты центра. Знают и писатели. Знают и уважают. За позицию.
   После раздела писательской организации Виктор Васильев вместе с Маляковым и Морозкиной ушли к Золотцеву. Потом, уже при Панченко, убедившись, что и там  правит голая коммерция, «синагога» - как-то в сердцах бросил Виктор,  он  вышел из писательской организации. Но членом союза писателей России себя считать не перестал. Говорит, я сам себе организация.
     Виктор вроде бы скептик. Но это скорее поза, то есть сознательная позиция. Я нет-нет, да и забегу в кабинет филиала МИРВЧ, где Виктор Иванович предварительно регистрирует и подготавливает к приёму у Григория Григорьева Псковских алкоголиков, желающих развязаться с недугом. Главное, показать пример и путь. Сначала зародить желание, решимость, потом кодирование, или лечебный зарок, называй, кому как больше нравится, а уже затем, заполнить вакуум, «дыру» в душе. Последнее, пожалуй, самое трудное. И, глядишь, вчера бывший алкоголик, сегодня - и семьянин надёжный и работник стоящий.
       Люблю посидеть с Виктором в кабинете во время приёма. Особенно нравится обращение: «Сударь…» или «Сударыня».
    Раньше у нас было «Товарищ». Товарищ в работе, товарищ министра, подельщик, тот, кто не продаст, не подведёт. Отошло. Слово «господин» я воспринимаю как издевательство над русским человеком. Не господа мы сегодня в стране, которую потеряли. Обрести её заново предстоит нашим детям через подвиг Веры и Любви. Надежда, она всегда остаётся. Ну что ж,  «Сударь» пока тоже неплохо звучит.
    Вместе с Виктором мы, худо-бедно, но разобрались, пришли к общему знаменателю и по биографии Игоря Григорьева и по истории Псковской писательской организации.
    В отличие от непримиримой Ларины Федотовой, Виктор не революционер, крови не жаждет и в бой не зовёт. Не время. Было бы сказано, записано, зафиксировано. Имеющий уши, услышит, кому дано понять - разберётся. Время всё расставит по местам. Суета отойдёт,  вечному  - жить.

***
    Жизнь во многом подобна театру. Чтобы жить, недостаточно просто быть, надо ещё и вписаться в жизнь, выглядеть, «казаться». У некоторых часто второе выходит на первый план, и средство подменяет цель. Всё разменивается на суетность, потуги сего дня.
    Игорь Григорьев больше был. Если и старался «выглядеть», то это у него, пусть не всегда «прилично», в рамках, но как-то артистично получалось: «Дорогой, ты понимаешь, в этой жизни без театра никуда». Поэт - не «открытая книга», небезгрешен был. Не без слабостей. Как говорится, и морально не всегда того, и в семейной жизни не пример и эмоционально нестабилен, с прошлым до конца не разобрался. Биографию свою так и не успел написать, чтобы «как есть, без туфты», и, как говорил Бологов, что-то, а может и многое, унёс с собой. На то он и поэт. Но осталось после него немало. Доброго. Вспоминают. Товарищи и ученики с благодарностью. Я - один из них. Недоброжелатели, не буду говорить «враги» - врага уважают, а это мелкие люди, они теперь, поняв, что не «замолчать», не вычеркнуть поэта из истории псковской, цепляясь за аудиторию, в выступлениях даже подчеркивают прошлую близость, не всегда и бывшую. Бологов не пропускает случая отметиться. На каждом мероприятии, посвящённом памяти псковских «стариков» Сан Саныч с недавних пор непременный выступающий член. Ирина Иосифовна Панько, она для всех Панченко и Язеповна, чуть ли не родственница друга академика Лихачева профессора Панченко из Пушкинского дома, даже уже как-то и через край. Всё намекает на какой то интим в отношениях с поэтом, роль «разлучницы». Без оснований. Светлана Молева сама объяснила причину своего отъезда в Ленинград:  - Ему сорок, мне нет двадцати. Поэзия поэзией, но проза жизни с человеком, готовым в буквальном смысле снять для ближнего последнюю рубашку с себя, оказалась не по плечу. Да и доучиваться надо было.
   
    Время разбрасывать, время собирать камни. Свидетелей былого всё меньше. Многие ушли вслед за Игорем Николаевичем на моих глазах. Они уже ничего не добавят.
    Умение краснеть - стыд иметь - это больше нужно молодым, живым.  Поколению следующему. Тем, кому строить только предстоит, исправлять наше, содеянное. Каждому времени - свои люди.
   За псковских писателей мне, разобравшись, уже и не обидно. «…Все они в большей или меньшей степени относились друг к другу ревниво и не очень доброжелательно», - отметила в беседе как-то неглупый человек, имевший возможность быть свидетелем отношений в наших писательских кругах.  Что ж, только Гений, ощущая в себе нечто от Бога, не заражён ревностью к ближнему. Бог - абсолют, не надо ни с чем сравнивать: «… и лесть и клевету приемли равнодушно, и не оспаривай глупца». - Но как это трудно, даже для Пушкина было. Считай, невозможно. Натура земная чаще ищет, мечется, сомневается, мучается ревностью, оттого и… 
    Ещё со старых времён. Задолго до Пушкина, Лермонтова…  И  времена уже «новой истории». Есенин повесился, Маяковский застрелился, Цветаева в петлю залезла, Фадеев. Многих приговорили. Зощенко, Ахматову распинали, Пастернака исключали, Высоцкого мордовали. Мы, «Пскопские» не хуже других. У нас, тоже борьба, и не «единогласно».

                ***
   Поэт ушёл. Боль осталась. 
   Тёмное и невежественное легко находит друг друга в борьбе за суетное. Тёмное, воинственное, но нежизненное, может быть и сбивается в стаю, как грязь в водовороте из-за неосознанного страха-страсти. Светлому и доброму необходим период разумного осознания, иногда болезненный и долгий, идеи, пути, судьбы, дела. И на уровне личности, поэта и на уровне народа. Нам не надо искать «новое слово». Уже многое сказано. Нам только надо прислушаться к словам совестливых пророков своих.
    «Одно слово правды весь мир перетянет» - сказано Александром Солженицыным ещё во времена заокеанского вермонтского затворничества  в напутствии России, озаглавленном «Жить не по лжи». Согласен, но это при условии, что Слово будет понято и принято народом нашим. Будет.
    «Вначале было Слово…»
                г. Псков, 2002



Тетрадь третья.
Здравствуй, племя молодое…

Не стоит прогибаться под изменчивый мир…

Но… В России надобно жить долго.

«Новая идея, как и новая религия, редко внедряется путём постепенного убеждения и обращения противников, редко бывает, что Савл становится Павлом. В действительности дело происходит так, что оппоненты постепенно вымирают, а растущее поколение с самого начала осваивается с новой идеей»
                Макс Планк

    Повесть эта живёт не только на напечатанных страницах. Я пока не могу с ней расстаться. Пока? Чувство незавершённости - не такое и плохое чувство. Значит, жизнь продолжается.


24.11.90. 7-00 г. Псков.
   Дорогие мои, Наташенька, Катечка, Олечка и Витечка, Здравствуйте!
  «Пишу» вам письмо целую неделю. Но, как сяду за бумагу, так слова куда-то и деваются.
На неделе что-то приустал немного,  хотя подвигов не совершил. Вчера (пятница) сбегал в баню, поужинал, завалился спать. Вам бы мои заботы. Аж обидно, что не могу ничем помочь. Организм нуждается в физическом труде, а мне его дома даже и не выдумать. Бегать «заголившись» уже не интересно. Хотя и полезно, но возраст уже немного не тот. Зарядка, конечно, дело святое. А вот вечером нет ничего лучше топора или лопаты.
   Сегодня на огород не едем. Маме – Бабушке день рождения. Дядя Коля дежурит в отделе, но часам к двум договорились собраться.  Напишу письмо, сбегаю на кладбище, поставлю очередную звёздочку на папину могилку – это уже седьмая за год. Попробую купить хлеб – опять немного перебои, сделаю приборку и буду готовить подарки от вас.
   Метёлки я связал, три штуки. По одной на каждое семейство. Они не очень толстые. Но даже в магазине такие, редко, но бывают, стоят рубль пятьдесят. Правда, сейчас деньги превратились во что-то похожее на анекдот. (Веник перед употреблением замачивается на 2-3 часа в горячей солёной воде. От этого он становится гибким, прочным и не ломается. – Услышал только что в «Пионерской Зорьке»). Варенье тоже откроем, особенно, банку с фирменными абрикосами. А вот вино не во что налить, бутылок нет. Но это не страшно. Мне одному ведь и не хочется. Ни варенья, ни колбасы, про вино и слов нет. Копчёная колбаса лежит у меня в морозилке. Тоже надо не забыть.
     В понедельник я встретился с поэтом Игорем Григорьевым. Он земляк моего папы. А я учился (в институте) вместе с Ваней Ивановым. Он тоже пишет стихи. Он меня и привёл. Сидели целый вечер. Написал очерк в заводскую газету. Газета готовится к девяносто пятилетию завода. Напечатают – пришлю вам отчёт. Игорь Григорьев рассказал о довоенной жизни (и своей и) моей семьи. Оказывается, это были на всю деревню Ситовичи две небедные семьи. Гришин хутор – это отец Игоря Григорьева, и дом -  пятистенок Васьки Овчинникова (моего прадеда) – первый в деревне, обшитый тёсом, покрашенный в жёлтый цвет. И забор, не из частокола, а тоже тесовый. Тёс – тёсаная доска. Ивановы – это фамилия, а Овчинниковы – это по таланту – кожемяки. Когда пришла из района разнарядка на раскулачивание, то первые оказались две кандидатуры. Но совет бедняков – комбед решил не высылать «подкулачников», бывших в гражданскую красными командирами, а только ополовинить их имущество. Долго обсуждали, эксплуатирует или нет Васька Овчинников младший своих старших детей. Самый старший был ваш дедушка – мой папа. Ему в то время было лет двенадцать. А всего бабушка родила одиннадцать детей, всех до войны. Я помню: Папу - Василий, дядю Володю (Кириши), дядю Ваню (Порхов), дядю Митю (Сосновый Бор), дядю Колю (Колпино), тётю Сашу (Кировоград, Укр.), тётю Машу (Ленинград). Все они уже после войны создали семьи, семь семей, и родили детей, и уже внуки пошли. Остальных после войны не было в живых. И уже никто не расскажет, кто умер в детстве. Знаю только, что один брат, младше папы, но постарше дяди Володи, погиб на фронте. Звали его дядей Колей.
   Поэту сейчас 67 лет. Он не помнит моего папу. Младше его был на три года, по тем временам это целое поколение. Зато хорошо помнит деда, ему перед войной было столько, сколько мне сейчас, и мы почти одинаковые, и ростом и лицом похожи очень. Говорит, что Овчинниковских было очень много. А взрослыми становились, как штаны одевали – это лет с семи. В школе они почти все за год оканчивали по 2 класса. Так и ваш дедушка, мой папа, хоть и кончил семь классов, учился всего четыре или пять лет. А потом с четырнадцати лет стал работать счетоводом в колхозе.
   Игорь Григорьев. Его отец был грамотным мужиком. В 1916 году он при помощи заезжего землемера даже написал книжку о жизни Порховской деревни. Так как семнадцатилетний Игорь неплохо знал немецкий, в начале войны его взяли в спецшколу, где подучили немецкому. А потом он оказался переводчиком в немецкой комендатуре и организовал подпольную группу. Но это тоже отдельный рассказ. Только, в отличие от большинства, они не были раскрыты, не пойманы, не расстреляны. И им разрешили рассказывать о себе только год назад. (Отступая, немцы вывезли архивы свои, и они попали к англичанам и американцам.) А так они всю жизнь после войны жили «прощёнными полицаями». И только сейчас, когда из тридцати осталось в живых только одиннадцать, рассекретили документы и им вручили ордена и назначили пенсии как разведчикам и ветеранам войны (450 руб.). Но все они и так не жалуются на свою жизнь. Несмотря на раны, бедность, почти все они смогли выучиться и считают, что жизнь прошла не зря.
    Не знаю, может вам это и не очень интересно. Но сразу отвечаю на вопрос «И зачем это тебе надо?» Катечка! В ванной висит прадедушкин мундир почётного шахтёра. Появится времечко, почистите и приведите его в порядок. Маме очень тяжело в делах. А вместе вы справитесь. Я убеждён, что забота о прошлом, об истории своей, даёт чувство любви. А это и есть сила, которая позволяет, несмотря на трудности, жить крепко, дружно и счастливо. Ибо, всякое дерево сохнет на слабых корнях. Вспомните про привитые груши. Хорошая крона, но всё время болеют. И не бойтесь никаких внешних осложнений. Всё мы переживём. Все болезни, травмы, беды, в конечном счёте, результат наших ошибок. Поэтому, пусть и не всё в наших руках, надо стараться избегать хотя бы того дурного, на что сами можем повлиять. Только аккуратнее и спокойнее.
   Хоть и медленно, но жизнь поворачивается в лучшую (не более лёгкую – наоборот), но более разумную сторону. Года три – четыре  предстоят действительно очень сложные.
   Мне звонят по обмену. Вчера предложили Феодосию. Но это уж очень далеко. Может, что и подвернётся.  Из Крыма должны сейчас уезжать старые люди, у которых с корешками трудно. Правда, у них у всех внутренняя борьба. Ведь жить то им очень неплохо, а гонит их только страх и тоска, часто придуманные. Сложно всё это очень.
   Будем пока надеяться.
   Вот уже и восемь часов. Когда пишется, я даже отдыхаю. Как будто с вами перед телевизором сижу. Но надо и заканчивать.
   Перевод первый, 300 руб., со штампом «Алименты», я вам послал. Посмотрим, сколько он будет идти, и как вам его обменяют на купоны. Кушайте больше травы и не давайте гнить фруктам. Веселее старайтесь жить. Я вас очень люблю.  Побегу.
муж грозный, Володя.


Из дневников
   01.11.90.  Домогаюсь до Вани Иванова. Свидание с поэтом Игорем Григорьевым. Состоится? Земляк отца. Из родной деревни Ситовичи.
                Игорь Григорьев, 1923. т.65390, Рижский, 57, 37.
«Стезя, Жить будем, Уйти в Зарю, Дорогая цена, Русский урок, Вьюга».
   08.01.91.   Заводская малотиражка «Энергия» (1000 экз. раз в неделю). Напечатали мой очерк «В доме поэта».
   12.01.91.   Утро. «На берегах Великой» передача по радио. Лев Маляков и Игорь Григорьев. «Мы Пскопские» Ведёт Виктор Карпов. Представляет «Испытание» - книгу о псковских чекистах. 
   26.01.91. У Игоря Григорьева с Ваней: «Ребята! Вы как будто мешком трахнутые, стебонутые, пришибленные. Никакой уверенности в себе».
   Октябрь 1998. Вечер в доме офицеров. 75 лет. Ведут Шульц и Маляков.
    Выступление В.К. Кириллова.
Валентин Краснопевцев: «Здесь 90% лжи».
    Ложь и хвала без меры - на руку врагам.
   13.09.01. «Били уже после войны. На спине шрамы не от немецких пуль, а от русских вил…
   Думали - неживой. Но выкарабкался. Ленинградский госпиталь, потом долечивался. После госпиталя уехал в Кострому».
    Мать И. Григорьева… Мария Васильевна. Второй раз замуж вышла ещё до войны (Кингисепп). Отчим - главный синоптик Северного Флота. Отношения отчима с пасынком не сложились, сбежал с Лёвой в Плюссу. Школу он оканчивал в Плюссе, живя с отцом и братом младшим.  Но в институт после войны отчим поступить помогал.
   12.10.01. О событиях 1976. Куранов Юрий. Из Костромы. Еврееват и честолюбив.  Григорьев уже не председатель. Председатель Лев Колесников. После разборки в писательской организации у Льва Колесникова обширный инсульт. Жив до сих пор. Сан Саныч «бережёт» его. От других? Или и правда, «живой труп»? Бологов, разыграв «треугольник», расчистил себе путь. Анонимки писал Бологов? - не доказано. В Плюссу возил Куранов? Со слов В.К. Кириллова.  Председателем стал Бологов. Куранов уехал в Полисто, на озёра, потом и совсем из Пскова.
   Середина 95 года. Выходит книга «Люди нашего города» Е. Нечаева. Третий Псковский роман писателя о послевоенном строительстве - восстановлении города и строительстве Псковмаша. Я прочитал роман в 1998. Много знакомых мне по жизни людей. Издаться хочет и Игорь Григорьев. Типография. Валентина Алексеева и Владимир Клевцов. Эпизод с бумагой. Калькуляция. Для разных людей и цены разные. Писательская организация закупила 20 тонн бумаги. Прошло в отчетах всего три тонны. Остаток затихарили. Бумагу украл Бологов? Он совладелец магазина, где-то в Новгороде?  - не доказано.  С. Молева и М. Устинов. Издательство «Отчина». Соучастники? Вольные или невольные?
    Бологов «Слепые крылья мельницы» Если ты бандита Макса и назвал Рексом - это не значит, что тебя не найдут. Лев Маляков: «Что может написать человек без биографии?»
    Появляется Родченкова. Григорьев вместо книжки Молевой на деньги Гриши издаёт Родченкову. Вот тебе и «Чужая любовь». И, «Витя, фуй не стоит». Молева возникла и попёрла на И. Григорьева. Искромсала его последнюю поэму, как редактор. Как-никак - она третья жена и «законная мачеха» Гришки. Имеет право на кусок.
    Врачи обещают Григорьеву ещё три года жизни и работы.
    Конец 95. Годовщина писательской организации. Светлана Молева, вся из себя, в красном и ярком и Григорьев рядом. Реплика из зала:
 - А почему у нас так долго не слышно самой лучшей поэтессы Северо-Запада Руси Светланы Молевой?
    Игорь Григорьев, до этого бывший много лет в глухой завязке, выпил. И не одну. После этого - запой.
    Здоровье уже не для таких «подвигов».
    Гриша: - Мы его повезём в Питер.
     Марья Васильевна умерла 13 января. 15 января в Ленинграде Игорь Григорьев узнал о смерти матери:
- Везите меня домой, в Псков.
     На следующий день поэта не стало.
         Может, Гриша и правильно решил, похоронив Поэта в Юкках.
                Мне делать нечего в дому,
                Во Пскове нелюбезном стало…
   06.02.02. Вторая тетрадь повести рождается под девизом «сомнения и поиски». Я заложник своей темы. Семя сомнения в меня Бологов всё-таки засадил. Неужели я легковерный идиот? У Достоевского князь Мышкин «Идиот» - звучит не так и плохо.
   Пётр – Кифа. Камень. Трижды отрёкшийся. Савл - Павел. Фома Неверующий. Но и Иуду не вырвать из общего ряда истории. Так что, будем терпеливо работать и ждать. Если есть вопросы, то время даст и ответы.
   Немногим мои поиски нескучны и интересны. Правильно сказала дочь - медик: «Папа, если ты думаешь, что создаёшь бестселлер, то глубоко заблуждаешься. Тебя поймут, от силы человек триста на весь Псков. Да и людям, по крайней мере, большинству из них, надо если лекарство, то сладкое, если медицина, пусть обманная, но названная панацеей, если новости, то приятные».

    «…Все они (псковские писатели) в большей или меньшей степени относились друг к другу ревниво и не очень доброжелательно». - Но это свойственно почти всем творческим людям. Без «куража», без «пупизма», без творческой «ревности» так трудно поверить в себя.
   Только Гений, ощущая в себе нечто от Бога, Бог - абсолют, не надо ни с чем сравнивать, не заражён ревностью к ближнему: «…и лесть и клевету приемли равнодушно, и не оспаривай глупца», - Но как это трудно. Натура земная чаще ищет, мечется, сравнивает, сомневается, мучается ревностью. Оттого и…

   13.02.02. В 2 часа ночи. Дела плохи. Мои. Но я не могу не носиться с «ЦПС». Вот и вчера весь вечер, вместо того, чтобы что-то делать по хозяйству, просматривал книжку Валерия Мухина «Звучание свирели». Интересен мой «оппонент» по «курсиву» и «Лире». то пустота. Настоящего чувства, любви в стихах и не видно. Сам себя убеждает? «Мы землю попашем, попишем стихи…» Графомания. Впрочем, может, я к нему несправедлив? Каждому - своё.
   Мысли какие-то, не вдохновляют…

    Кириллов, Василий Кириллович, отставной капитан КГБ, совсем не полковник, как написал в своей книге Алексей Полишкаров. Проблемы с сыном. Алкоголизм. Сына лечили, отца спаивали? «Делали историю»? Иногда и приукрашивали. Книги о героях, и интересные книги, родине были нужны.
   12.10.02. Из старых времён. Лев Маляков и Игорь Григорьев. Поддав (Игорь ещё пока не в завязке), сидят в прихожей на сундуке. Обсуждают подробности похода - разведки в Псков.
- Может, в немецкую форму переоденемся? – Говорит Лев.
- Не поверят, лет то тебе сколько было? Четырнадцать?
   Многое может быть придумано, приукрашено в биографиях моих героев. Но чтобы всё? «Гений и злодейство несовместимы».
   Моим «местным» героям до гениальности, конечно же, далеко. Но и написанное, хотя бы Львом Маляковым требовало немалых усилий. И таланта. «Страдальцы». Звучит вполне искренне. Проработано глубоко. Украдено? Кто-то и так говорит. Но я видел, как работает Лев Иванович. Продуктивен. Сам. Это уже слишком похоже на ситуацию с Шолоховским «Тихим Доном». Заимствовать можно сюжетную линию, эпизод, идею, метод. Так делали многие литераторы. Это не зазорно. Но украсть произведение? Нет. Во всех романах проглядывается автор, его язык, его характер. Так что, здесь явный перебор и сплетни «доброжелателей». Уместно вспомнить Пушкина: «Толпа в мерзости своей…» Впрочем «мерзость толпы» - это почти всегда результат хорошо организованной кампании одного или кучки негодяев.

04.06.2003.   Как всегда, «пробегая мимо», считай, уже по привычке, открыл дверь кабинета № 13. За столом незнакомая женщина.
-     Виктор Иванович приболел, и попросил посидеть за него.
    Так я познакомился с Верой Николаевной Мухортовой.
    Она рассказывает о давней журналистской поездке в Плюссу. Список имён. Встреча с довоенной учительницей  Игоря Григорьева.
-   Они - Плюсские Молодогвардейцы. Только многим, в отличие от Краснодонцев, им повезло: всё-таки остались в живых.
   Поговорили и о проблемах, о жизни в целом и центра МИРВЧ (Международный Институт Резервных Возможностей Человека) в частности.
-     Вера Николаевна? Почему у Вас все чуть ли не гении. Только хорошее? Но в жизни есть и плохое. Человек без недостатков, как яблочко без червоточины, если дустом не присыпано. Не лучше ли и правильнее будет целостная картина. Надо «отделять компот от мух». А может и отставить стакан с мухами в сторону.
- Пусть этим занимается тот, у кого на это есть силы. Видеть и разбирать плохое в людях -  это очень тяжкий крест, и он не по мне… 

 26.10.03 «Серебряная лира» у Шульца. Владимир Альфредович не забыл о юбилее поэта. В этом году Игорю Николаевичу исполнилось бы восемьдесят. В полном зале сидим «на троих»: Виктор, я, между нами симпатичная молоденькая девчушка. Корреспондента телевидения, редакции новостей подсадила к Виктору Ларина Федотова. Подсев на свободное место поближе к Виктору Ивановичу, я оказался соседом журналистки. Оператор снимает. Тележурналист будет готовить передачу о юбилейном вечере Игоря Григорьева. Пользуясь случаем, я всучил девушке папку с ранней редакцией и материалами повести.
          Передача состоялась. Забежал на Обл.ТВ. Ольга Олеговна Новикова вернула мне прочитанную повесть.  Но я, передавая ей папку с распечаткой, совсем и забыл о старом напутствии к читателям. Негаданно, нежданно, получил ещё один, «незапланированный» отзыв. Впрочем, отзыв ли? Скорее письмо от молодого, растущего единомышленника:

                «О военном времени, о чьей-то судьбе всегда тяжело слушать, а читать ещё тяжелее.
   Постоянно в сознании возникают картины, связанные с определёнными эпизодами в тексте. Эти картины, как слайды на уроке истории, находятся в постоянном движении и не контролируются (сознанием). А это значит, что произведение осуществляет своё основное предназначение, оно заставляет читателя мыслить (думать).
   Ясность мыслей, образов зависят от авторского мастерства. Простота, а значит и доступность в понимании сути произведения - вот основа писательского слога. И это есть в Вашем произведении. Хочется читать и перечитывать, узнавать о дальнейших событиях, появляется желание стать одним из участников истории.
   В произведении соединилось всё - личное, история, воспоминания о поэте. Эти линии искусно (- это слово мне так хотелось бы выбросить. Авт.) переплетаются и образуют гармоническое единство.
   Как было интересно читать о поэте мне совсем неизвестном. Чем больше читаю, узнаю об Игоре Григорьеве, тем яснее понимаю, что только ему я смогла бы доверить своё творчество. Ведь начинающий поэт нуждается в учителе, в умелом руководителе, духовно близком наставнике.
   История об Игоре Григорьеве очень удачно вписывается в общий контекст. Я прекрасно понимаю Ваше желание писать об Игоре Григорьеве. Есть в нашей жизни люди, которые нравятся нам, а есть те, которые очень нравятся. Вот о последних нельзя не писать, а тем более нельзя не думать.
   Побывав на вечере, посвящённом памяти Игоря Григорьева, прочитав Ваше произведение, я окунулась в давно забытый мир творческих людей. И вдруг я поняла, что должна продолжать писать стихи, должна творить, может это громко сказано, но сочинять для себя я должна. Жить ради памяти, как у А.(Андрея) Платонова. Ведь истинно: поэт не может не сочинять.
   Я не воспринимаю Ваше произведение как отдельные части, я его осмысливаю целиком. А переплетение жанров и смешение стилей делает творение сочным и словесно богатым.
                С уважением. Ольга Новикова, г. Псков, 2003 г.»

     Кажется,  Ольга и ответила на вопрос «Кому это надо?»   На этом и закончить бы нашу повесть…
               
                «Зерно, если упадёт в землю и погибнет,
                даст новую жизнь…»

14.09.04. Накануне, поздно вечером позвонила супруга Виктора Ивановича Васильева.
     В одиннадцать утра его будут отпевать в храме Александра Невского.
     Вот уже несколько месяцев, как Виктор Иванович совсем отошёл от дел. После последнего инсульта он так и не смог восстановиться. В кабинете больше не сидел.
   Несколько раз я забегал к нему на дачу. Посидим минутки три, и дальше побежал. Как-то, уже по осени, догнал его в лесу, по пути на родник. Присели.
-     Володя, чувствую, достала она меня.
      Да и то, сколько выпито было. И чего…
      Но семнадцать лет абсолютно трезвой жизни.
      Много   это, или мало? -
 Я молчу. Выглядит Виктор Иванович не очень. Одутловат, заторможен. Семнадцать лет. Это немало. Но шестьдесят пять - это немного.

    Вырвался с работы. Гроб Виктора Ивановича крайний в ряду. За компанию с ним будут отпевать ещё троих старушек. У гроба жена, дочь, человек пять родственников, одни женщины. Попозже подошли Ларина Федотова, Серафима Федоровна Прохорова и Эмилия  Николаевна Лужкова - верные болельщики псковской поэзии. Галина Константиновна с Верой Николаевной Мухортовой от Гришиного центра. Купили венок. Считай, единственный. Из молодых никого. Скорее всего, жена Виктора больше никому и не звонила.
Позднее, я узнал, что Виктор Иванович сам не хотел «лишних людей» - такова была его воля.
    Вот так, тихо ушёл «последний герой» и свидетель моей повести.
               









Содержание

Тетрадь первая
1. Шрамы на сердце
2. Корни
3. На чужом берегу
4. Письма
5. Дорога домой
6. Дорога без конца?
Тетрадь вторая
Поэты местного значения
7. Ларина Федотова
8. Сын России
9. Олег Тэор
10. Запрос
11. Юрий Куранов
12. Александр Гусев
13. Доктор и поэт
14. Иван Васильевич
15. Владимир Альфредович Шульц
16. Алексей Полишкаров
17. Дочь Поэта
18. Сын
19. Родники
Тетрадь третья
Из дневников (вместо - эпилога)