(это просто самое настоящее литературное хулиганство, исключительно для любителей Хауса, смотревших сериал.
С некоторых пор меня настойчиво преследует желание переложить финал сериала на финал Булгаковского "Мастера и Маргариты". Поэтому я просто взяла текст Мэтра и чуть-чуть видоизменила, это не моё произведение, это Булгаков, поэтому не нужно комментировать или оценивать текст - просто улыбнитесь шутке)
Монитор заливался тревожным визгом ещё какое-то время — наконец, рука медсестры выключила тумблер и настала блаженная тишина.
- Время смерти, - проговорил доктор-онколог, вздохнув, - двадцать три часа, пятьдесят девять минут.
Он чувствовал себя немного неловко — ведь сейчас на кровати реанимационного блока лежал, вытянувшись, не просто пациент онкологического отделения — его коллега, бывший начальник. Доктор-онколог привык к тому, как смерть преображает людей. Никто уже не узнал бы в этом тронутом восковой прозрачностью лице с выступающими из-под искусанных губ слишком крупными передними резцами Джеймса Эвана Уилсона - «душку-врача», ещё недавно сердцееда и, пожалуй, самого перспективного онколога в Нью-Джерси. Его добрые и всегда немного влажные от иррационального чувства вины карие глаза сделались тускло-серыми, подёрнувшись плёнкой не-зрячести, не-жизненности. Доктор- онколог протянул руку и опустил веки умершего, защищаясь от взгляда этих глаз.
Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля! Как таинственны туманы над болотами. Кто блуждал в этих туманах, кто много страдал перед смертью, кто летел над этой землей, неся на себе непосильный груз, тот это знает. Это знает уставший. И он без сожаления покидает туманы земли, ее болотца и реки, он отдается с легким сердцем в руки смерти, зная, что только она одна успокоит его.
Казалось, что мотоциклы — и те утомились и несли своих всадников медленно, и неизбежная ночь стала их догонять. Чуя ее за своею спиною, притих даже неугомонный доктор Тауб и, вцепившись в седло своими по-женски короткими пальцами, летел молчаливый и серьезный, выпятив худую грудь. Ночь начала закрывать черным платком леса и луга, ночь зажигала печальные огонечки где-то далеко внизу, теперь уже неинтересные и ненужные Уилсону, чужие огоньки. Ночь обгоняла кавалькаду, сеялась на нее сверху и выбрасывала то там, то тут в загрустившем небе белые пятнышки звезд.
Ночь густела, летела рядом, хватала мчащихся за плащи и, содрав их с плеч, разоблачала обманы. И когда Уилсон, обдуваемый прохладным ветром, открывал глаза, он видел, как меняется облик всех летящих к своей цели. Когда же навстречу им из-за края леса начала выходить багровая и полная луна, все обманы исчезли, свалилась в болото, утонула в туманах колдовская нестойкая одежда.
Вряд ли теперь узнали бы Формана, самозванного заместителя при таинственном и не нуждающемся ни в каких заместителях консультанте, в том, кто теперь летел непосредственно рядом с Хаусом по правую руку подруги Уилсона. На месте того, кто в пижонском начальственном пиджаке покинул «Принстон-Плейнсборо» под именем Эрика Формана теперь мчался, крепко сжимая рукоятки руля, темно-фиолетовый рыцарь с мрачнейшим и никогда не улыбающимся лицом. Он уперся подбородком в грудь, он не глядел на луну, он не интересовался землею под собою, он думал о чем-то своем, летя рядом с Хаусом.
– Почему он так изменился? – спросил тихо Уилсон под свист ветра у Хауса.
– Рыцарь этот когда-то неудачно поступил, – ответил Хаус, поворачивая к Уилсону свое лицо с тихо горящим глазом, – его ошибка, которую он совершил, ставя диагноз с привычной для себя самоуверенностью, привела к смерти пациентки. И рыцарю пришлось после этого не доверять себе немного больше и дольше, нежели он предполагал. Но сегодня такая ночь, когда сводятся счеты. Рыцарь свой счет оплатил и закрыл!
Ночь сорвала и смешной медицинский колпак с Чейза разбросала его волосы и разметала их пряди по плечам. Тот, кто был вечной мишенью для острот, потешавшим гениального диагноста, теперь оказался уверенным в себе молодым мужчиной, демоном-пажом, лучшим шутом, какой существовал когда-либо в мире. Теперь притих и он и летел беззвучно, подставив свое молодое лицо под свет, льющийся от луны.
Сбоку всех летела, блистая сталью обтягивающей куртки, Элисон Кэмерон. Луна изменила и её лицо. Исчезло бесследно нелепое просительное сострадание, и улыбка оказалась ненастоящей. Она летела, как холодная и властная покровительница всесильного божества, нуждающегося всё же в том, чтобы кто-то втирал ему горячую целебную жижу в больное бедро.
Себя Уилсон видеть не мог, но он хорошо видел, как изменилась Эмбер. Волосы её белели теперь при луне и сзади собирались в косу, и она летела по ветру. Когда ветер отдувал плащ от ног Эмбер, Уилсон видела на ботфортах её то потухающие, то загорающиеся звездочки шпор богини охоты, вечной Артемиды.
И, наконец, Хаус летел тоже в своем настоящем обличье. Уилсон не мог бы сказать, из чего сделан корпус его мотоцикла, и думал, что возможно, что это лунные облака, и самый мотоцикл – только глыба мрака, и ветровое стекло его – туча, а клёпки на сапогах всадника – белые пятна звезд.
Так летели в молчании долго, пока и сама местность внизу не стала меняться. Печальные леса утонули в земном мраке и увлекли за собою и тусклые лезвия рек. Внизу появились и стали отблескивать валуны, а между ними зачернели провалы, в которые не проникал свет луны.
Хаус сбросил скорость на каменистой безрадостной плоской вершине, и тогда они двинулись медленно, слушая, как колёса их мотоциклов давят кремни и камни. Луна заливала площадку зелено и ярко, и Уилсон скоро разглядел в пустынной местности кресло и в нем белую фигуру сидящего человека. Возможно, что этот сидящий был глух или слишком погружен в размышление. Он не слыхал, как содрогалась каменистая земля под тяжестью мотоциклов, и всадники, не тревожа его, приблизились к нему.
Луна хорошо помогала Уилсону, светила лучше, чем самый лучший электрический фонарь, и Уилсон видел, что сидящий, глаза которого казались слепыми, коротко потирает свои руки и эти самые незрячие глаза вперяет в диск луны. Теперь уж Уилсон видел, что рядом с тяжелым каменным креслом, на котором блестят от луны какие-то искры, лежит темная, громадная стопка рукописей, вся исчерканная и помеченная сносками и стрелочками перекрёстных ссылок.
У ног сидящего валяются черепки разбитой бутылки и простирается невысыхающая черно-красная лужа.
Всадники остановились.
– Наш проект просмотрели, – заговорил Хаус, обращаясь к Уилсону, – и сказали только одно, что он, к сожалению, не окончен. Так вот, мне хотелось показать вам вашего героя. Около восьми лет сидит он на этой площадке и руководит проектом, но когда приходит полная луна, как видите, его терзают сомнения. Они мучают не только его, но и всю съёмочную группу.. Если верно, что краткость — сестра таланта, то, пожалуй, самое время закончить всё. Что ж, тот, кто любит, должен разделять участь того, кого он любит.
– Что он говорит? – спросил Уилсон, и совершенно спокойное его лицо подернулось дымкой сострадания.
– Он говорит, – раздался голос Хаусаа, – одно и то же, он говорит, что и при луне ему нет покоя и что у него плохая должность. Так говорит он всегда, когда не снимает, а когда снимает, то видит одно и то же – лунную дорогу, и хочет чтобы его герои мчались по ней и разговаривали друг с другом обо всём на свете, потому, что, как он утверждает, он чего-то не договорил. Но, увы, достоверно вывести их на эту дорогу ему почему-то не удается, и к нему не приходит вдохновение. Тогда, что же поделаешь, приходится разговаривать ему с самим собою. Впрочем, нужно же какое-нибудь разнообразие, и к своей речи о луне он нередко прибавляет, что более всего в мире ненавидит свое бессмертие и неслыханную славу.
– Сто семьдесят семь эпизодов за одну случайную идею когда-то, не слишком ли это много? – спросил Уилсон.
– Повторяется история с Кадди? – сказал Хаус, – но, Уилсон, здесь не тревожь себя. Все будет правильно, на этом построен мир.
– Отпустите его, – вдруг пронзительно крикнул Уилсон так, как когда-то кричал, когда у него закончился морфий, и от этого крика сорвался камень в горах и полетел по уступам в бездну, оглашая горы грохотом. Но Уилсон не мог сказать, был ли это грохот падения или грохот сатанинского смеха. Как бы то ни было, Хаус смеялся, поглядывая на Уилсона, и говорил:
– Не надо кричать в студии, он все равно привык к обломам, и это его не встревожит. Тебе не надо просить за него, потому что за него уже попросил тот, с кем он так стремится сделать это крутое кино., – тут Хаус опять повернулся к Эмбер и сказал: – Ну что же, теперь весь проект ты можешь кончить одною фразой!
Эмбер как будто бы этого ждала уже, пока стояла неподвижно и смотрел на сидящего автора. Она сложил руки рупором и крикнула так, что эхо запрыгало по безлюдным и безлесым горам:
– «Enjoy yourself, it's later than you think»