«З-з-з-з-з… З-з-зволочь!», – позеленев от злости, не по возрасту резво, но и уже из последних сил взмыла к потолку старая муха, вновь, в какой уж, в тысячный за свою жизнь раз увернувшись от мухобойки. Устала старушка, устала… Прошли, давно канули в лету те веселые, бесшабашные времена, когда досаждать, издеваться над неповоротливостью мухобойки или бессмысленностью ленты-липучки доставляло ей истинное наслаждение. Всегда ведь можно было поесть и в мусорном ведре, а попить из унитаза, но это ж безо всякого аппетита и до омерзения скучно. Куда как изысканнее, но, главное, куражнее похлебать горячего супчику «Айго-булидо» прямо из французского фарфора тарелки, закусить фаршированной индейкой в чесночном с анчоусами соусе и запить красным сухим «Божоле» под носом у хозяина. А его матерщина после очередной неудачной попытки поймать или прихлопнуть и по разбитой посуде? – это ж бальзам на аристократическую ее насекомую душу! Именно аристократическую. Она, сколь себя помнила, всегда жила в этой богатой на снедь, запахи и утварь квартире; не ее ли сиденьями усижены эти венецианские зеркала, эти флорентийские люстры?.. Она слыхала, иные залетали, рассказывали, будто где-то там, за атласными портьерами, за газовым тюлем окна текла совсем иная незнакомая жизнь – еды, пускай и не так вкусно, с душком, но навалом; экскрементов и вовсе хоть купайся; из опасностей - только птицы небесные, но ежели высоко не залетать, то и опасности-то никакой и нету. В общем, «хочешь спокойной жизни – живи в дерьме», - так, не без снобизма, рассуждала тогда благородная и юная моя муха. Молодость - пора взбалмошных, сумасбродных, но и сладких ошибок. Тому, кто их не совершал, нечего вспомнить в старости (если и вообще доживешь, с ошибками-то), но и старость в дерьме хуже и всякой смерти, пускай и от мухобойки.
Насилу отдышавшись, муха подползла к краю плафона и с тоскою посмотрела вниз.
- Да-а… Теперь жди, покуда уберут со стола да выкинут в помойку, - шевелился в ее мозгу холодный, безжалостный ее рассудок.
- Мне?! в помойное ведро?!, - закипала в жилах ее голубая ее кровь.
- Ну, выбор-то невелик и он за тобой. Либо лети, поешь деликатесов напоследок, ибо не увернешься пожалуй второй-то раз, либо поубавь спеси и живи дальше, но уже как все.
- Как все…, - заныли подагрою старые дворянские ее члены.
- Именно как все, - будто издевался над старушкой рассудок. – Все к старости живут воспоминаниями. Радуйся – у тебя хотя бы они есть. Представь, каково стареть уличным мухам. У них и воспоминаний-то, - из одной кучи дерьма в другую, тухлая селедка да вода из лужи.
- Боже! Заткнись! Именно сладкие эти воспоминания и причиняют эту невыносимую боль!
- Сладкую, заметь. Невыносимую сладкую боль. Неужели ты полагаешь, будто горькие воспоминания легче, милосерднее сладких? Отнюдь. Ты, понятно, воровка, пускай и голубых кровей, но, поверь, нет горше праведных реминисценций праведника. Пред ликом смерти, которая (это лишь в старости становится понятным) уровняет святого и грешника до факсимильно одинаковой, идентичной пыли, праведника терзают тяжелейшие подозрения, переходящие в абсолютную убежденность, что он всю жизнь свою питался экскрементами совершенно напрасно, что спрятав за своей мнимой честностью и справедливостью всеобщего равенства мух свой обыкновенный страх перед мухобойкой, он упустил главное – счастье экзистенциального восторга, какое можно ощутить, узреть только в момент опасности, на острие жизни и смерти, ибо только тень может рассказать нам о свете и чем тень резче, тем ярче свет.
- Экзистенциального? Это как? – изумилась голубая кровь незнакомому слову?
- Экзистенциально, это значит здесь и сейчас. Ни до, ни после не существует, пока есть сейчас, - отозвался рассудок.
Увлекшись внутренним философским этим своим диалогом, старая муха не обратила внимания, как хозяин, кряхтя, бормоча под нос неприличное и угрожающее, поставил табуретку, влез на нее, чтобы мухобойка могла дотянуться до люстры, занес ее и… Последнее, что увидела муха, была резкая тень от смертельного оружия и яркий, ослепительный свет лопнувшей от удара лампочки. «З-з-з-з-з…, спикировала умирающая муха на пол, и уже на полу прошептала, - з-з-з-зпасибо!».