ПОСЛЕ КРАЙНЕГО СЕВЕРА
Вспоминается мне Крайний Север. Тоска. Одиночество. Так тошно было иногда и так невмоготу – хоть башку под выстрел подставляй в охотничьем зимовье. И вот однажды в таком «весёлом» настроении сижу, сцепивши зубы, чтобы волком не завыть. Слушаю длинные всхлипы «чёрной» пурги за окном. Черновики листаю, просматриваю какие-то старые записные книжонки – душу пытаюсь приладить к дощатому рабочему столу, но ни черта пока не получается.
И вдруг я натолкнулся на одну любопытную запись, так называемую рабочую запись поэта Алексея Прасолова – был такой интересный и многообещающий поэт. В молодости он мне шибко нравился. Правда, стихи у Прасолова всё больше «мозговые», сделанные твёрдо, жёстко и словно бы с каким-то математически холодным расчётом. Но дело не в этом. Прасолов, как большинство поэтов на Руси, оказался человеком трагическим. Не раскрывшись в полной мере, он добровольно ушёл из жизни, преумножая тем самым загадку и тайну неуёмной поэтической натуры: почему ей тесно бывает на Земле? Почему она торопится на небо? Но прежде, чем уйти в небытие, Прасолов оставил вот такую чудесную мысль:
«У человека нужно время от времени отнимать лишнее, приводя его к основам существования. Иначе он загниёт изнутри от излишества мира и перестанет чувствовать его цену». И тут же поэт замечает: «Кто умеет держать душу в чёрном теле, тот и живёт. Но какой дурак в наш век откажет себе во внешнем благополучии, чтобы дать своей душе почувствовать свою первородную связь с миром».
Под волчий вой пурги, едва не сгибающей стёкла, несколько раз перечитал я эту пожелтевшую цитату, почему-то полюбившуюся мне лет пятнадцать назад и по этой причине попавшую в записную книжонку. Перечитал и горько улыбнулся, думая, что я – как раз и есть тот самый дурак, который отважился к пятидесяти годам душу держать в чёрном теле, отказав себе во внешнем благополучии. Отважился и правильно сделал. Но к этому выводу приду я не скоро – через полярные вьюги, корчующие деревья, через морозы, которые легко разгрызают гранит; через тёмные пространства ледяной пустыни, где светит золотой далёкий огонек керосиновой лампы, приветливо горящей в каком-нибудь уютном зимовье на древнем Котуйкане или в горах Бырранга.
Годы прошли с той поры – светлые годы на «материке», – а я прекрасно помню тот поворотный момент, когда мир для меня приобрел первородную ценность. После Крайнего Севера стал я крайне бережно относиться ко всему живому на Земле. Как никогда, я стал ощущать ценность «простого» солнца, «простого» цветка и травинки. Я на всю жизнь запомнил, как северные дети, летом прилетевшие на «материк», прямо на взлётном поле щипали травку, пробовать на вкус. И я теперь, как северный ребёнок, улыбаюсь навстречу миру – берёзам и соснам, травам, цветам. И для меня теперь почти буквально понятие брильянтовой росы, изумрудной листвы. А если кому-то всё это покажется лирическим сиропом – милости прошу на Крайний Север. Подержите душу в чёрном теле.