Без неё тоже, наверное, Мария непонятна. Или – не совсем понятна. Русские народные песни, былины, Шергин… Вот нашёл журнал "Культура и жизнь" (1987, №12) с дарственной надписью: "Дорогой моей свекровушке – истинно русской женщине, с любовью. Маша, 18. 05. 88 г." Это моей маменьке Мария подарила. А в журнале – "При–вольные песни". Про Сапогову… А потом нашёл первоначальный вариант очерка:
"Увидела афишку – паршивенькую, синими линялыми буквами: "Русские народные песни и былины исполняет Елена Сапогова". Странно: исполняет былины! Прихожу в филармонию. В зале – как в нашей кашинской церкви на киносеансе – заняты три первых ряда. Садись куда хочешь, филармония большая. Села на директорский ряд, на десятый, на бронированный – когда знаменитости.
Выходит… Сейчас, в этом почти пустом зале она, трепеща, как осиновый лист, кланяется нам и улыбается какой-то несчастной улыбкой, после которой уж никак не ждёшь от неё того, что она с нами сделает.
Она закрывает глаза, прикладывает руку куда-то к уху – как будто её ударили и она бережёт больное место – издаёт первое, протяжное, никогда мною не слышанное. Я не понимаю ни одного слова и не силюсь понять.
…Теперь я знаю песни Сапоговой наизусть, и могу воспроизвести тот первый клич, который она направила в меня: "Бэлахасэлавеемаате вясэновэкэлекате рано-раано…" Теперь я могу уложить его в доступные пониманию строки:
Благослови, мати,
Весну выкликати
Рано-рано
Весну выкликати.
Но в том-то и дело, что меня не интересует конкретный смысл того, что льётся в мою душу. Эта женщина – посланница моих пращуров, и мне хватает под завязку, до потери воздуха, вот этого, ошеломляющего, идущего из одного только звука: я тоже оттуда!
И потом уже: в душных трамваях – чьи-то липкие сетки с творогом и куриными ногами; в горемычном нашем комитете по телевидению и радиовещанию – специфика видеозаписи и специфика чаепитий с прогрессивными суждениями; в милой моей деревне Кашине – половодье, и опять снесло плотик, и Егор Сергеич, с утра несильно пьяный, колотит новый: "Пусть, так твою так, полощут советские женщины!" – я потом уже в каждое движение жизни мечтала, как инъекцию, впрыснуть слова той древней календарной песни: "Зароди, Боже, жито густое, жито густое, колосистое".
А тогда… я просто целый вечер ревела – бесшумно, заткнув нос, задавив дыхание, и рёв этот вымывал из меня что-то, надутое нивесть какими ветрами. Я, может быть впервые в жизни, осознала себя русской.
За многие годы я привыкла к её изумительной манере пения – перекатывать, точно камушки течением, окончания звука из одного слога в другой, из одного слова в новое, и смысл песни понимаю сразу. Но раньше я и не думала вслушиваться в слова: разве думаешь перевести в слова течение реки?
Она выносит на сцену стул, садится на краешек и, по-крестьянски уронив руки в колени, заводит песню-плач. Горячие ветры многострадальной земли русской, коими веет от былин, песен, заговоров, причитаний, не остывают, но с каждым днём становятся ближе, обжигают душу, требуют пробуждения.
Многое можно теперь вспомнить… Вспомнить, как её, не знавшую нотной грамоты деревенскую девочку, приняли в Саратовскую консерваторию. Как исступлённо училась она, ни на шаг, ни на зачёт не отставая от однокурсников, пришедших из музыкальных десятилеток. Как прирабатывала к стипендии уборщицей. Как бегала к бабе Дусе, Евдокии Ивановне Петровой, консерваторской вахтёрше.
Баба Дуся любила и жалела студентов. Мы ездили с Леной в Саратов несколько лет назад, застали ещё Евдокию Ивановну, я писала её на магнитофон в покосившемся флигельке какого-то заброшенного саратовского дворика. Как-то вот она могла держаться на высоте по отношению к серым будням – с их суетностью, неурядицами, горестями… На самых последних рубежах своей жизни баба Дуся была, как пишут в газетах, полна жизнестойкости и оптимизма:
- Эх, я бывало припевала, припевать хотелося, а теперича что такое? – куда чево делося. М-м-м! Певица была – красная девица, а теперь всё забыла (смеётся). Вот сижу одна и разговариваю: Дуня, давай спать ложиться, давай чайку попьём – и ложись спать, времени уже много.
Сапогова: - А я-то всё помню. И как травочкой, баба Дуся, вы нас лечили…
- Гриб-то и сейчас вон стоит.
- Гриб, потом калину-то вы парили, "бякой" нас лечили…
- М-м-м! Чтоб звучало хорошо! Ой-ой-ой, вот покажу тебе, какую палочку мне студенты подарили – ноги подпирать. Это ведь я молодая бегала, хоть бы что. А теперь всё – отживаю золотые денёчки (смеётся). Ну спасибо, живу вашими молитвами. Зинка оставила два театральных платья, одна была блескучая… Таня уехала – свои платья оставила. Из одной платьи я костюм делала – она такая полная – народный хормейстер, ну вот… Она в Куйбышеве работает, вон тоже открытку прислала. Господи помилуй, физкультурой занимаюсь теперь… Вот тут работает лотошница, тоже фронтовичка, она тоже была на Белорусском фронте – и вот мы с ней развиваем физкультуру и спорт (смеётся). Вот так, милый мой, брось жену – пойдём со мной…
В Саратов ехали – в поезде познакомились с женщинами. Одна из казачьей страницы, другая уральская, из Пермской области. Сапогова им пела двое суток. Женщины ревели, а из соседнего купе стучала в стенку: прекратите безобразие. Та, что из казачьей станицы, от избытка чувств продала Сапоговой козий пух по дешёвке. Сапогова всю семью обвязала и сама по сей день в козьих варежках ходит. Вообще, надо признаться, одевается она согласно неоднозначности своего характера: то на сцену выкатит в купеческой душегрейке, золотом расшитой так обильно, что глаза потупить хочется. То по городу вышагивает в подшитых валенках с кожаными заплатками, в шапке-ушанке. Приходит и сообщает радостно: "Меня, как Софью Лорен, в троллейбусе узнают. Это про вас, говорят, кино "Колыбельная с куклой" показывали?" Или: "А меня на "Волге" к вам привезли. Опять опознали".
Документальный фильм, снятый на областном телевидении, и в самом деле, похоже, сократил путь Сапоговой к своей аудитории.
…Как-то я поехала с бригадой филармонии – там была и Сапогова – в поход по школам Екатеринбурга-Свердловска. Мероприятие стояло в плане четырёх (или пяти, теперь уж не могу вспомнить точно) школ: в одной с 10 до 11, в другой – с 11.30 до 12.30, в третьей – с 13.00 до 14.00 часов. И т.д.
Сапогова, как опытная десантница, высадившись в первой школе, должна была: 1) быстренько, как царевна-лягушка, скинуть шубку и валенки, облачиться в концертное платье (можно сказать, прямо при детях – пионервожатая стояла ширмой и держала какую-то тряпку); 2) быстренько разжечь любовь к русской культуре в заведомо перекошенных от скуки учителях и ходящих на головах учениках, успевших за свою короткую жизнь (не без участия этих учителей) эту самую свою родную культуру не то чтобы невзлюбить, а тихо возненавидеть; 3) быстренько снова переодеться и быстренько передислоцироваться в следующую школу, где боевое задание требовало повторить всё сначала. Однажды получаю письмо из Перми: "Я в отчаянии. Приехала – а здесь и знать не знают, кто я и что делаю. Пыталась объяснить – слушать не хотят, говорят: площадки уже подготовлены. Вчера выступала в общежитии. Пять человек. Сидят в бигудях. Две женщины пьяные, с ребятишками: матери-одиночки".
Фильм вышел на телевизионный экран, и осенью 85-го имя Елены Сапоговой стали набирать в газетных типографиях. "О ней заговорили" – такое, кажется, существует устойчивое словосочетание.
(Маша там была сценаристом… помню: выгнала оператора срочно-срочно снять обильный майский снег в городе… а Лена поёт где-то за кадром: зароди, Боже, жито густое… трамваи идут сквозь белые снеги… потом отправила съёмочную команду в псковскую деревню… а уж что там получилось у Георгия Негашева, режиссёра… Получился образ, многозначный, как любой образ? Жора сказал однажды, что этот фильм был, конечно, невозможен БЕЗ Марии.
Режиссёр-документалист Андрей Отрошниченко (меняю фамилию, меняю…) "скорешил" её однажды снимать фильм про частушку… пришёл к нам в деревню под дождём без плащика и зонтика… Капля на носу. Мария пообещала ему гениального народного певца и гармониста Вилисова, да потом раскаялась… Вместе с лучшими "образцами" он показал худшие… что-то бездарно-скабрёзное… а это неправда… это не наша частушка… всё что угодно можно кощунственно испохабить и опошлить... мы и так уж затоптаны в грязь. Мария отказалась от гонорара и потребовала убрать свою фамилию из титров.)
Теперь в нашей филармонии, когда концерт Сапоговой, – зал переполнен. Сам по себе этот факт – "зал переполнен" – находится вне однозначных эмоциональных оценок. Бывают переполнены не только филармонические залы – целые стадионы. Я не буду говорить здесь о чём-то конкретном, дабы не столкнуться с привычным "о вкусах не спорят". Убеждена, что в наиболее выразительных ситуациях это вопросы не вкуса, а вопросы состояния духа. После одного из концертов студентки горного института решили выбросить в своём общежитии все суперсовременные магнитофонные записи. Может быть, это крайность, сиюминутный порыв, но и в самом деле хочется после всех этих привольных песен – при-вольных, они при воле-вольной, а воля-вольная – это душа наша, – хочется задвинуть в угол звуковоспроизводящие машины и прислушаться к себе: а просится ли твоя душа на волю или болтается она на верёвочке, за которую дёргает её то бит, то рок, то какой-нибудь новоявленный бард.
Концерт в Екатеринбурге превратился в настоящий народный праздник. Рядом с Леной на сцену вышли жители села Деево Алапаевского района – целый фольклорный коллектив (от девяностолетней старухи до шестилеток). Из Пермской области приехал гармонист Вилисов – человек, одарённый природой настолько щедро, что диву даёшься: откуда у неё, у матушки, такие запасы. Пели песни парни с завода Уралмаш – молодые, чистые голоса и лица. Пели дети, у которых был уже свой песенный предводитель – дочь Сапоговой Василиса. И сама Сапогова – в тёмно-красном платье, раскинувшая рукава-крылья, и они – то ли прощальный взмах, то ли взлёт души. Всё у неё в ладу – с ней самой, с её делом, с народной песней – и это платье, и эти слова из Даниила Заточника, кои она говорит в зал безо всякой патетики, тихо, но так, что холодно становится в груди:
"Вострубим бо братие аки в златокованные трубы в разум ума своего и начнем бити в серебряные органы во известие мудрости и ударим в бубны ума своего поюще в боговдохновенные свирели. Да восплачутся в нас душеполезные помыслы!"
Я смотрю на просветлённые лица тех, кто в зале, и уже знаю: и с ними начнётся то же, что и со мной несколько лет назад. Магнитное поле русской культуры крепко держит, не даёт мелочиться, как бы укрупняет тебя в собственных глазах, и ты начинаешь требовать от себя того, на что ещё вчера, казалось, не было сил.
В последние годы моего прозрения – я ведь тоже из числа "разбуженных" и потому готовых для духовной работы – меня не покидает чувство медленного, но неуклонного движения. Пришло в движение нечто глубинное, нас объединяют уже не только сиюминутные радости и огорчения. Когда личность готова взять на себя этот тяжкий труд – это значит, что народ как целое вышел на новые рубежи.
Мы уходим в себя, и там, в собственных глубинах, находим своё прошлое, пласты древней культуры. Народ остаётся народом, как личность остаётся личностью, лишь до тех пор, пока сохраняет память".
А ведь сначала был 80-й год… "Из музыкальной почты недели"…12 октября…
"В самом начале июля, когда заторопилась поспевать земляника, когда травы наливались и благоухали так, что первые дни нас (городских-то!) качало, как во хмелю, я и записала эту передачу. Вечорка на берегу Кунары возникла как бы сама собой: объявления не вывешивали. Натащили лавок – главным образом из банек (в избах-то теперь мебель стоит – тронуть страшно!), уселись по-домашнему – хоть и рядами, но вокруг одного стола, врытого прямо над крутым берегом, – и не заметили, как просидели до глубокой ночи. Вместе с Сапоговой…
Валентина Сидоровна: - У меня ведь много работы не сроблено осталося, я её потом сделаю. Я ведь люблю общество – посидеть… Корову подоила, оставила и пошла: посижу, мол, хоть с народом, с добрым-то. А то всё одна да одна… Хоть на людей посмотрю да себя покажу, а то уж три года как в берлоге тут сижу одна.
Аксинья Ефимовна: - У нашей мамы братья были… пели так… Приедут, так вся Кашина сходилась сюда к нам – так пели… Ну, по радио не слыхала я, чтобы так пели. И совсем без музыки.
А луговых песен сейчас не поют, как пели раньше.
Корр.: - А давайте луговую-то…
А.Е.: - Их не знают… и я не знаю… Только я слышала маленькая, как мама говорила: раньше, мол, старички сказывали, что луговые песни должны забыть. И правда: вот сколь слушаю радио – ну ни одну песню я не слыхивала луговую.
В.С.: - Мы когда сюда в Кашину приехали, здесь был… как его звали… Меркулий Михайлович. И пел точно так же, врастяжку, как мой отец. И даже одевался так же: передник у него был… тут фуфайка, а на фуфайке – передник. И вот я встану на брёвнышке, рот разину – и слушаю, как он поёт, и плачу… А пел так врастяжку: "Вво-о-о-оскресенье мать-старушка к воротам тюрьмы пришла"… Они растягивали, а я не могу, у меня там хрипит… И я, торжествуя, стою: что вроде как отцовский голос я услышала… Отец так начинал хорошо, а женщины… Старики ведь одни остались в деревне после войны… А женщины все к ему подговорятся – и на телегу седут и поют. Он начинает – они поют, а мы опять бежим за имя вприпрыжку и тоже слушаем. Это дело в войну было, мне 11 или 12 лет, а мы уж на коровах боронили в поле.
Корр.: - Каждая народная песня – это целая жизнь… А над жизнью ведь думать надо. Может быть, потому и проходил наш стихийно возникший концерт вперемешку с обсуждением проблем – насущных с точки зрения жителей Кашина.
Валентина Сидоровна: - А вот пойдём мы в магазин – и стоим ругаемся. Домой придёшь расстроенный, разнервничанный – болеешь. А раньше ведь этого не было. Раньше встретятся: здравствуй, например, Сидор Алексеич… здравствуй, Евдокия Васильевна… здравствуйте, Иван Павлович или там Арина Ивановна – вот у нас соседка была… А сейчас: кто это идёт – да черепаха Валька… А это? – Дрын-Данила. Вот нехорошо ведь, правда? Нехорошо…
Этта как-то поворачиваю возле Вали Феклушиной угла, а навстречу мне парень – и говорит: я из тебя сейчас ливер сделаю. А ты можешь представить, что со мной было? Я… руки-ноги у меня задрожали, да спасибо вот Вите Колегову, он ещё в армию не ушёл. Он и говорит: что ты, что ты, это же валеркина мать… Копы, мол, Рыжего… Ак я не помню, как дошла до магазина…
Корр.: - Сейчас позади уже лето, и мы снова в городе, у нас свои заботы и планы… И Сапогова приходит ко мне, чтобы послушать голос Степаниды Емельяновны Батаковой, её плачи, в народе называемые причетами. В них – жизнь Степаниды и других кашинских баб, вытканная изумительным поэтическим словом. В них – память о войне, тоска одиночества, с которой, видно, не разлучиться уж до конца дней.
Голубочек да ты мой сизенький,
лебедочек да ты мой беленький.
Ох, уж ты моя да ладушка,
свет-Семён же да ты Кормилович.
Оставляешь да мила ладушка,
что меня-то, да мила ладушка
со своим-то да малым детонькам.
Они малым-то ещё малёхоньки,
Они глупым-то ещё глупёхоньки…
Уж как седу да я на лавочку,
ак я скукую да по-кукушечьи,
ох я сгорюю да по-горюшечьи…
Ох я котору да думу думати,
ох я котору работу робити…
Ох уж как седу да я на лавочку,
ох посмотрю да я за окошечко,
ох скрозь немецко да я стеколышко…
Ох не идёт ли у меня да мила ладушка,
ох что нейдёт ли да он, не катится,
ох свет-Семён да у меня Кормилович (вздох, горький вздох)".
Нейдёт. Не придёт. Соедини их, Господи, в царствии небесном.
…Конечно, у Лены с Машей головушки-то не маслом мазаны – частенько и ругались, не без того. Но чего уж там: жизнь прожить – не поле перейти. Не поле… не поле…
+++