Случилось это ещё в далеком 1978 году 22 апреля, в субботу. Не за что не догадаетесь, что бы могло быть в тот день в стране развитого социализма. Впрочем, вижу, как люди постарше – улыбаются: они все помнят – конечно же, Всесоюзный Коммунистический субботник, посвященный дню рождения Владимира Ильича Ленина. А когда же субботнику быть, как не в субботу? Вот такие были времена – дорогой мой юный читатель, который не застал воочию «великого почина», когда вся великая страна выходила на улицы с метлами, с граблями и носилками, невзирая на образование и социальное положение, и гребла, мела, чистила – дворы, скверы, улицы, сажала деревья и обустраивала клумбы. И было в этом, что-то разумное.
В отрытых окнах играла музыка, улыбались, одетые в спортивных костюмах девушки-красавицы белящие бордюры и собирающие мусор в кучки на тротуарах и парни с лопатами и носилками, которые, только и думают о том, как бы первому успеть помочь, оказать какую-нибудь услугу самой приглянувшейся. Солнце, весна, музыка, свет, совместный труд, но разве может на такой почве не зародиться первая любовь – робкая и нежная, как цветок подснежника? Если провести аллегорию между любовью и цветами именно подснежник – он первый, незамысловатый и несовершенный, но смелый, доверчивый, ранимый. Он прекрасен оттого, что век его недолог. Это уже потом, будут и легкодоступные гвоздики, и помпезные надменные розы, и экзотические орхидеи и сам черт запутается в этих сортах, видах и подвидах, но уже никогда не испытает сердце той радости и свежести, той чистоты, которую дает первая любовь. Но я отвлекся от темы. Мой рассказ не о любви, дорогой читатель, о ней я расскажу тебе в следующий раз, напомни мне, а о воле случая, который может переменить всю жизнь.
А тогда был всесоюзный субботник, и мастер Федор Алексеевич Ермилов работал со своей бригадой на территории родного машиностроительного завода. Ермилову было 35 лет от роду, он лет десять назад заочно окончил техникум и был обычный советский человек: звезд с неба не хватал, но и не бедствовал. Жил, как жили, в те времена многие: 10-го числа – аванс, 20-го получка – минус подоходный налог, профсоюзные, партийные взносы – 270 рублей чистыми – скромно, но не хило. Комплексный обед в заводской столовой стоил 62 копейки: салат, первое, второе, третье и полстакана сметаны с булочкой. Супруга работала контролером ОТК на том же предприятии. Крепкая семья, двое детей, несколько лет назад двухкомнатную квартиру получили, домик в деревне, машина – «запорожец», иногда даже на юг ездили, построили гараж.
Сам Федор был родом из деревни: среднего роста, коренастый, красавец – не красавец, но и не урод – типичный мужик в самом рассвете сил, который умел всё: и по сантехники, и по электрике, и брюки себе погладит, и дочкам обед сварит, если супруга в ночь работает, и уроки проверит, и в музыкальную школу старшую отведет и из детского сада заберет младшую. У начальства Ермилов был на хорошем счету: с инициативами особенно не докучал, пил в меру, дело своё знал – нужно будет и в выходной на работу выйдет, и в колхоз шефом поедет, оттого и висел на доске почета родного цеха.
В тот день послали его сопровождать грузовик с мусором на городскую свалку, до этого Федор никогда там не был, знал лишь, что она находится где-то за Мыльной горой – кладбищем, там ещё знак висит «Дым», потому как горела, эта свалка, постоянно и едкий и непроглядный смог висел над трассой. Приехали они, показали работнику свалки накладную и тут указал им участок для разгрузки. Пока водитель маневрировал, чтобы заехать на кучу мусора, Ермилов вылез из машины и пошел проследить, что самосвал колеса не проколол, и предстало его взору целое море мусора.
Пестрые барханы, холмы уходили за линию горизонта, омывали леса, лесополосы, кое-где, то там, то сям маленькие группки людей человек по пять, что-то извлекали на свет металлическими крюками, вспугивая стаи чаек и ворон. Бульдозер лопатой ровнял эти холмы, и что-то трещало и лопалось под его гусеницами. Федор присмотрелся и обомлел: трактор крушил мраморные плиты, совершенно новые, напиленные, отшлифованные, пиши надпись, клей фотографию и ставь хоть завтра тещё на могилу.
Откуда этот мрамор? Мать честная, а это что? Да это же дефицит из дефицитов – звездочки на «Муравей» с их родного завода. А почему их сюда выбросили, а не на переплавку? Понятно. Литьё бракованное, вот заусенец. Федор достал из кармана штангенциркуль и померил деталь, размер он помнил наизусть – тютелька в тютельку, а заусенец можно убрать на токарном станке – несколько минут работы. А вот доски, пиленные, обрезные, струганные – сразу видно, что их под ящиков, в таких оправляют за границу на экспорт наши станки. Видно, что-то там не срослось или партию вернули обратно, станки оправили на доработку, а ящики разобрали и выбросили на свалку. Сейчас предложили их любому дачнику – оторвет с руками. Это же и крыльцо и мансарда, и винтовая лестница. Богата Россия матушка, раз таким добром бросается! И все это никому не нужно.
В Федоре проснулся мужик, крестьянин, хозяйственник. А попробуй, вынеси такую звездочку через проходные – под суд могут отдать, и в магазинах их не найдешь, только на барахолке, а их тут целая гора валяется.
– Слушай, браток, – обратился Ермилов к водителю, – если я плиту мраморную тещи на памятник возьму, ничего?
– Да бери, хоть десять – трешку дашь, я тебе их до дома довезу. Это, говорят, обком хотели ими облицевать, но решили, видно, что скромнее надо быть – выбросили. Я, тут на днях паркет привозил, прямо в ящиках – дубовый, тоже брак какой-то. Тут если покопаться, Клондайк, если придумать, куда это все деть, с золота есть можно и серебряной кочергой дрова в печке шерудить.
Потом Федор дома шутил с женой, что бросит он свой завод, хватит работать на дядю, надо и о семье подумать.
– Да ну тебя! – отмахивалась жена, – Провоняешь весь помойкой, как я спать с тобой буду?
– Это точно. На заводе-то я духи дегустирую, – как-то недобро ухмылялся он.
– Духи не духи, но в почете.
– Что ж ты тогда за маслом тянешься, намажь на хлеб мою почетную грамоту. У меня их много, ещё и дочкам на бутерброды останется.
– Не дури! Сегодня не забудь сходить в мебельный магазин в очереди на гардероб отметиться.
В очереди на гардероб Ермиловы были 123. Если учесть, что гардеробов в среднем в месяц привозили в магазин по 30-40 шт, то затея эта была перспективная, а отмечаться нужно было ходить каждый день, иначе вычеркнут. В 18-00 возле магазина собиралась толпа народа и женщина-активиста, достав из сумочки общую ученическую тетрадь, взобравшись на порожек, начинала перекличку:
– Иванова! Так, вижу. Маркова! Есть такая. Печкин! Где Печкин? Вычеркивать или подождем? Жалко, всегда ходил. Пока точку поставлю. Ермилова? Ясно, муж за неё, принято.
Федор сел в «запорожец» и хотел было ехать домой, но как-то некстати, вспомнил, что тут всего несколько километров до городской свалки, трасса была пуста, погода хорошая, чего не доехать? Заезжать на свалку он не стал, хотя шлагбаум был поднят, и в вагончике никого не было. Он припарковал машину чуть в стороне за будкой охранника и немного волнуясь, прошел на территорию гигантской помойки.
Апрельский день уже клонился к вечеру, веселое весеннее солнце нехотя поползло вниз, играло, сверкая в горах битого стекла, раскрашивая в розовые тона, смятые целлофановые пакеты. Странно, но даже здесь чувствовалась дыхание весны, местами пробивалась первая травка, цвела мать-и-мачеха, вопреки всему зеленели, вынырнув из волны тлена и смрада макушки тополей. И в тоже время тянуло дымом и запахом гниения.
Вы замечали когда-нибудь, что весна в лесу не такая, как весна на кладбище? В первом случае – живое дополняет живого, а во втором живое украшает мертвое. Какой страшный контраст. И все меняется, все приобретает какой-то зловещий, трагический оттенок: сядет ли на покосившийся могильный крест ворона, начнет ли ластиться, пытаясь заглянуть вам в глаза, с каким-то нездоровым любопытством неизвестно откуда взявшаяся здесь бездомная кошка или среди диких зарослей сирени защелкает соловей. Все это говорит лишь об одном – о быстротечности времени и вы уже стараетесь говорить тише, двигаться осторожнее, словно боитесь неверным словом или жестом накликать на себя преждевременную беду.
Федор растерялся. Его охватило смятие чувств. Спроси кто-нибудь, зачем он здесь и этот вопрос поставил бы его в тупик. Какая неизвестная сила привлекла его на эту свалку и почему она с того самого субботника не выходила у него из головы? Более того, в тайне он имел на неё какие-то виды, поэтому и не распространялся о ней перед знакомыми по старой крестьянской привычке, чтобы не слазить, не спугнуть удачу. Но одно он знал точно – их встреча не была случайной. Судьба просто так ничего не делает.
Ермилов не был человеком робкого десятка. Конечно, этот медленно угасающий апрельский вечер, унылое и безлюдное место, где вряд ли кто-нибудь услышит крик о помощи и это мертвой океан мусора – настораживали, но Федор умел контролировать свой страх. Да и, в конце концов, было бы глупо просто так прогуляться по свалке и ничего не взять для семьи, для дома. Должна же быть какая-то цель его визита.
Таковы все крестьянские натуры. Вот этот карикатурный плюшкинизм развит в них на генетическом уровне. Загляните, в их сараи, чуланы, амбары, дворы, загляните в сундуки и на чердаки, и вы застынете в недоумение: зачем они держат у себя дома столько ненужного и отжившего хлама. Зазубренные и сточенные топоры, ржавые и совершенно бесполезные, щербатые, прогнившие насквозь пилы, бороны без клевцов, совершенно непригодные для работы напильники, дырявые кастрюли, целые ведра гнутых, а то и вовсе «горелых» (собранных на месте пожара) гвоздей, которые невозможно никуда забить, ибо огонь передал им качество пластилина. Подробное описание крестьянских пожитков могло бы занять несколько томов, но зачем тебе это знать, дорогой читатель? Я лишь попытаюсь угадать первопричину этой запасливости, а искать её нужно в нашей трагической истории. Сколько раз матушка Русь восставала из праха благодаря «горелым» гвоздям? А скольким беженцам и погорельцам в морозы спали жизнь, найденные на чердаке сердобольного хозяина старые затхлые шушуны и душегрейки, стоптанные валенки, да драные полушубки? Русский крестьян испокон веков приучен не жить, а именно выживать, надеясь, только на себя, а не на царя-батюшку или доброго дядю. Так уж его исторически настроили, что даже в те самые, редкие светлые времена, он подсознательно готовился к худшим.
Крестьянин даже из осеннего леса никогда с пустыми руками не возвращается, пусть нет в нем ни грибов, ни ягод, так он хоть палку себе из орешника срежет, или хворостину погонять корову, ну не в этом году, так в следующем – запас места не пролежит. А тут столько всего лежало «нужного» и «необходимого про запас» просто глаза разбегались и главное, Федор знал всей этой ненадобности применение.
Вот, к примеру, корпус допотопного холодильника «ЗИЛ» с такой же ручкой на двери, как у одноименной машины. Понятно, что компрессор на нем давно сдох, но резинки-то уплотнителя на двери очень даже ничего, герметичные, а ведь в умелых руках из него можно такой инкубатор сделать. Помнится, как он задавшись такой целью у матушки в деревни специально для инкубатора найдя чертежи этого приспособления в каком-то журнале вроде «Наука и жизнь» специально сбивал для него термостойкий ящик вроде сундука, утеплял его пенопластом, уплотнял дверцу резиной. Так мать потом «завалила» цыплятами всю деревню. Эх, не было у него тогда такого холодильника! Газовая плита «Тула», старая, двухконфорочная, но надежная и неприхотливая, как автомат Калашникова, наверное, лет тридцать исправно верила и пекла, а теперь выброшена за ненадобностью и вот стоит она как нищенка на паперти на кривых ногах, открыв в немом прошение рот-духовку из которой, как язык, вывалился ржавый противень. Куда приспособить плиту Федор не знал, но и её было отчего-то жалко.
Вскоре он увидел такое, отчего газовая плита «Тула» сразу забылась. На горе мусора возвышался старинный сервант, настоящий, ореховый, с розовыми витражными стеклами. Федор подошел к нему и от изумления снял с головы кепку. Он не был антикваром и о работе краснодеревщика имел весьма смутное представление, но то, что над этим сервантом трудился настоящий мастер не вызывало никаких сомнений. Только опытная, твердая рука могла вывести на его полуоткрытых дверцах эти виноградные грозди и листья, и водрузить наверх в форме короны острые соколиные крылья. Голова птицы была сколота, но и обезглавленная она не потеряла своей гордости.
Ермилов стал осматривать сервант. Одно витражное стекло было расколото, на одной из дверей была с корнем вырвана петля, но редкая литая узорная петля из черного чугуна не была утеряна и, отвалившись от дверцы, висела на одном шурупе на самом серванте. Федор потянул за неё и она, как птица, прыгнула к нему в руку. «Редкая работа, – подумал он, – верно на заказ петли делались. Хорошо хоть петля не потерялась. Шурупы-то на оружейном заводе можно любые достать, а вот с петлей помучаешься». Федор положил зачем-то петлю в карман. Зато у серванта были целы все четыре гнутые резные ножки, а в нижних ящиках были целы даже замки. Редкая картина или какая-то старинная вещь так окатит историей, как это бездомный благородный сервант.
Сразу увиделась его история, как стоял он долгие годы в просторной кухне у человека многодетного и обеспеченного. Здесь, за витражными розовыми стеклами хранились многочисленные графинчики с разными наливками, а вот этих ящичках с замочками лежали рядочком серебряные вилки и ложки, а иногда в качестве наказания запирались на ключ сладости от детей. Где теперь этот хозяин и его дети? И кто посмел выбросить это сокровище на помойку? Наверное, кому-то подошла очередь на кухонный гарнитур, модный, блестящий из прессованных опилок, который начнет разваливаться и сыпаться с первого же дня. Вот и сервант-ветеран сослужил свою последнюю службу: с него белили потолок, красили стены, клеили обои, на него вставали ногами, ставили тазы и банки, разминали малярные кисти. Прежде чем выбросить люди осквернили его и потом уже не пожелали терпеть его в своей новой и чистой квартире. Но и униженный таким обращением сервант, поруганный, изгнанный из людской жизни был полон благородства. Он не просил подаяния, как газовая плита, а лишь грустно смотрел вокруг, возвышаясь над грудой отходов человеческого быта.
Положив в карман петлю от его дверцы, Ермилов словно что-то пообещал ему и теперь это обещание тяготило его. Конечно, если его в таком виде притащить домой с помойки, то жена не будет от этого в восторге, но, а если отвезти в гараж реставрировать? Голову сокола вырежут на оружейном заводе, а отмыть его, отшлифовать, покрыть заново янтарной морилкой он сможет и сам, починить замки на ящиках и сделать новые ключи можно и у него на предприятии, что скажет она тогда, когда старинная дорогая вещь предстанет перед ней во всем своём великолепие? Федор, улыбаясь, по-товарищески похлопал сервант по боковой стенке: «Да и зачем ей знать, где я взял тебя?» Вечернее солнце блеснуло в витражном стекле, будто и сервант улыбнулся ему в ответ. Федор, стоя на горе мусора, осмотрелся.
В лесополосе граничащей одной стороной с городской свалкой, а другой с шоссе какие-то люди жгли костер, и Ермилов направился к ним. Уже подходя к ним, он понял, что это обитатели свалки – бомжи.
Бомжей было пятеро: трое мужчин и две женщины – грязные, оборванные, с обветренными и испитыми лицами. В те времена их называли – бичами, вольные бродяги, которые, по каким-то непонятным убеждениям не вписывалась в социалистическое общество. В общественном месте они старались не показываться, дабы не иметь дело с милицией, а тут на городской свалке до них не было никому никого дела.
Вольные бродяги, усевшись кружком вокруг деревянного ящика, ужинали. Ящик был застелен целлофановой пленкой на нем стояли несколько початых бутылок с пивом, бутылка водки, хлеб, селедка, консервы «икра минтая», непонятно откуда взявшиеся для этого времени года свежие помидоры и огурцы. «Неплохо живет народ, – подумал Ермилов, – огурцами и помидорами закусывать в апреле месяце не каждый пролетарий себе позволит». Люди сидели кто на чем, одни на ящиках, другие на пнях.
Подавив внутреннюю робость и чувство брезгливости, Федор подошел к бомжам. Полу боком к нему сидел огромный детина, амбал, двух метрового роста, одетый в засаленный солдатский бушлат и обутый в стоптанные невероятных размеров кирзовые сапоги, с низким и покатым как у неандертальца лбом и массивной выпирающей нижней челюстью, сваленные волосы его были настолько густы, что напоминали собачью шерсть. В его пудовых кулаках граненый стакан с водкой казался наперстком. Плеснул грамм сто пятьдесят водки в бездонный, как воронка от авиабомбы рот, Солдат (так сразу окрестил его Федор) молодецки тряхнул головой, отломил от ржаной буханки добрый по величине ломоть, поднес его к носу и смачно понюхал, втягивая широкими ноздрями душистый аромат свежеиспеченного хлеба и по его серое обветренное лицо озарилось светом удовольствия. Сосед его, к которому Солдат передал стакан, был человеком тщедушным и сразу видно, что больным и слабосильным, глаза его лихорадочно блестели, и он то и дело поправлял шарф, тянул его наверх к носу из-под грязной болоньевой куртки. Закусывая водку помидором, он в мельком взглянул на Федора, и углубился в чтение какого-то журнала, лежащего у него на коленях. Карманы его куртки были набиты газетами и журналами. Видимо, в той, когда-то благополучной жизни, он очень любил читать и не оставил эту привычку и на дне жизни.
Она из «дам» была неопределенного возраста, ей могло быть и тридцать пять лет и пятьдесят пять, но жизнь изрядно потрепало её, проредила желтые и гнилые зубы, сломала переносицу, да и на всем лице наоставляла неизгладимых шрамов. Грязная, оборванная, больная, она уже была пьяна и хрипло чему-то смеялась, толкая локтем в бок свою соседку, совсем еще молоденькую девушку лет двадцати.
Это девушка с этой компанией совсем не монтировалась и выглядела как-то противоестественно. «Возможно, это дочь этой старой ****и, – подумал Ермилов, – А ведь её если отмыть, причесать, приодеть, то можно и на городскую Доску Почета фотографировать».
Завидев Федора, девушка-бомжиха засмущалась и спрятала от его взора грязные, потрескавшиеся от «цыпок» руки.
– Пей, падла! Не микрофонь, не задерживай посуду! – тихо и властно сказал ей пятый бомж, в котором Федор сразу определил вожака. Ему было лет сорок – сорок пять, с тюремными «перстнями» на пальцах. Уже изначально в нем чувствовалось что-то хищное, дерзкое. Да и сам он походил на хорька: маленький, ловкий, верткий.
Девушка засмущалась и маленькими глотками выпила содержимое мутного стакана и потянулась за бутылкой пива, чтобы запить.
– Лучше жри позубастей, опять завалишься! – остановил её главарь, – Вон налегай не селедку.
Он тоже налил себе водки, но пить не стал, а вопросительно и как-то вызывающе посмотрел на Ермилова. Федор как-то растерялся от этого взгляда и не знал, что соврать, Хотел было сказать, что тут по ошибке выбросили сервант старинной работы, его наследственный, родовой, но эта версия даже ему показалась мало убедительной, а сказать правду, что он нормальный и обеспеченный советский гражданин лазает по помойкам, как-то было стыдно.
– Я тут сервант увидел старинный..., – как-то невнятно начал объяснять он.
– На каком участке?
Федор указал рукой в сторону, возвышающегося над курганом мусора, тополя.
– Тридцать пятый что ли? – Хорек встал с ящика, – Глянь, Контора, эта по твоей части.
Болезненный бомж отложил журнал и, щурясь, на заходящее солнце, стал всматриваться вдаль.
– Не вижу я ни хрена вдалеке. Очки нужны. Черт, лучше бы я сто рублей потерял.
– Конечно, лучше! – хихикнула пьяная бомжиха, – Была у собаки хата, так у тебя сто рублей. Как книжки день и ночь читать – он видит, а собаку от вороны отличить в двух метрах не может.
– Дура проклятая, у меня же близорукость, уже тысячу раз тебе объяснял, читать я могу, писать могу, нитку в иголку вдену, а вдали не вижу ничего. Вот где я теперь очки возьму? Их же подбирать нужно!
– Короче, Контора, сходишь с ним – он тебе покажет, что это за сервант. А ты, – обратился он к Ермилову, – завтра приезжай в это же время, только не сюда, а краю посадки, там с трассы съезд есть – доставим мы твой сервант. Червонец дашь?
– Без вопросов! – Федор обрадовался, что ему ничего не пришлось объяснять этой публики.
– Тогда гони пять рублей задаток!
На сем и порешили. На следующий вечер сервант был уже у Ермилова в гараже. Правда, пришлось нанять машину и бомжам за тяжесть погрузки накинуть ещё пять рублей сверху.
Но на этом эпопея с городской свалкой не закончилась. Федор, реставрируя сервант и пропадая целыми вечерами в гараже, задумал утеплить стены гаража досками, поэтому взял из дома два гвоздодера и пару молотков, вновь отправился на городскую свалку. И на этот раз никто не задал ему никаких вопросов и через несколько дней он уже разгружал доски в гараж. Потом он продал такую же машину досок за 200 рублей своему соседу по гаражному кооперативу. Из этой суммы он вычел 50 рублей за нанятую им машину и за работу бомжей, и получилось 150 рублей чистой прибыли за один день. И тут началась забавная арифметика, если он раньше считал, что за день, проведенный на заводе, он зарабатывал + 10 рублей, то теперь этот день уже обходился ему в – 140 рублей, а может и больше чистого убытка.
Продолжение следует...
Фото из интернета